Как взрыв сверхновой

Эмиль Вейцман

В настоящей книге Эмиль Вейцман, литератор и учёный, выступает и как автор фантастических произведений, и как фэнтези-автор. Коллизии, встречающиеся в творчестве писателя, зачастую совершенно парадоксальные, при этом они совершенно органически ведены в нашу обыденную жизнь. Одна из таких коллизий фигурирует в полуфантастическом двойном детективе «Кровь за кровь, или Обратка убитой». Что такое двойной детектив? А вы прочтите его, тогда и узнаете. Книга содержит нецензурную брань.

Художник, дизайн обложки Александр Землеруб

© Эмиль Вейцман, 2022

© Александр Землеруб, художник, 2022

ISBN 978-5-0055-9230-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Фантастические рассказы

Как взрыв сверхновой

1

— Звездолетчик Горинг! — раздалось в комнате. — С вами хочет говорить комиссар Вишневский.

— Какой еще комиссар? — удивился астронавт.

— Комиссар по охране общественного порядка 19-го участка. Он уверяет, что по очень важному делу.

— Ладно, соедините, — разрешил звездолетчик, и тут на квадратном экране видеотелефона появилось лицо Вишневского.

— Звездолетчик Горинг? — осведомился комиссар.

— Собственной персоной.

— Я беспокою вас по очень важному вопросу, — медленно произнес Вишневский.

— Это я уже слышал от робота, — колко ответил Горинг и по старой привычке, приобретенной им за долгие годы пребывания в космосе, выпалил в лицо изумленному комиссару. — У вас тридцать секунд на весь локлад!

Вишневский укоризненно пожал плечами:

— Сэр, мы же с вами на Земле, а не там…

Тут комиссар выразительно посмотрел вверх.

— Извините, — смутился Горинг. — Знаете, по старой привычке… Так в чем дело?..

— Должен вам сказать, — комиссар ухмыльнулся, — что писатели нисколько не преувеличивают, изображая вас звездолетчиков, этакими нелюдимами и бирюками.

Горинг моментально парировал:

— Ну, мы, астронавты, не имеем возможности вращаться в космосе в столь пестром обществе, как полицейские комиссары на Земле.

— Это вы абсолютно верно заметили, — Вишневский хмыкнул, — верно. Так я насчет вашего сына.

— Артура?

— Его самого…

Комиссар выжидательно посмотрел на собеседника. Тот, однако, прекрасно умел владеть собою и не подал вида, что последние слова полицейского произвели на него известное впечатление. Следующие слова звездолетчика должны были это впечатление еще более замаскировать:

— Ну чего вы хотите от Артура, комиссар? Парень родился в космосе и вырос в космосе. А известно ли вам по-настоящему, как там — в звездолете сверхдальнего радиуса действия? Да в нем повернуться негде! Одни приборы и ЭВМ. А на Земле? Солнце. Небо, море! Большие красивые города, рестораны, женщины, черт возьми! Ну, набезобразничал…

— Если б, — вздохнул Вишневский.

— Так что же, комиссар, приключилось экстраординарного? Почему вы беспокоите человека в одиннадцать?

— Послушайте, — мгко сказал полицейский, — я дам указание патрульному вертолету подлететь к вашему коттеджу и доставить вас ко мне.

— Это еще зачем? — удивился Горинг. — Разве видеотелефона, изобретенного черт знает когда, недостаточно, чтобы нам договориться?

— Недостаточно, — ответил Вишневский. — Я обязан составить протокол непосредственно при вашем участии.

— Насколько я знаю, комиссар, составление протокола при участии родителей… — голос Горинга дрогнул.

— О, я не хочу сказать, звездолетчик, что ваш сын погиб. Отнюдь нет… Весьма вероятно, что он невредим… Короче, я дам распоряжение пилоту. До скорой встречи, сэр!

Экран видеотелефона погас, и почти в тот же момент в комнату быстро вошла жена Горинга.

— Гревилл, — спросила она, — с кем ты разговаривал об Артуре?

— Почему ты не спишь, Эллис? — ответил Горинг вопросом на вопрос.

— Как я могу спать, если Артура уже три дня нет дома. Он лаже не дает о себе знать! Гревилл, с кем ты разговаривал?!

— Звонил Бернардский, — спокойно ответил звездолетчик, — интересовался нашей жизнью и, в частности, Артуром.

— Бернардский? Нам? В одиннадцать вечера? Он же знает, как ты не любишь поздних звонков.

— Он звонил по просьбе «Центра».

Но Эллис Горинг уже не слушала мужа. Она подошла к нему и, сев на ручку кресла, обняла супруга за шею.

— Гревилл! Я уже сутки не нахожу себе места… С Артуром что-то случилось… Сегодня днем мне удалось заснуть на полчаса. Мне приснился сон. Очень странный.

— Проснувшись, ты, конечно, тотчас бросилась к пятому тому парапсихологического справочника? — улыбаясь, спросил Горинг.

— Не смейся, дорогой, бросилась.

— Ну и что?

— Как бы тебе это понятней объяснить… Сны подобного рода, как правило, не поддаются расшифровке, поскольку при минус «К» тенденция система матричных уравнений Гольштейна-Черногорова не имеет решений. Но такие сны могут сниться, если кто-нибудь из близких совершает путешествие по времени на очень большие его отрезки и против темпотока.

Горинг рассмеялся.

— И ты еще можешь смеяться?! — вспыхнула Эллис, отстраняясь от мужа.

— Эллис, дорогая, — мягко сказал звездолетчик, вставая с кресла, — сейчас во всем мире всего три машины времени, и охраняются они куда тщательней, чем в свое время ценности английской короны. А этот сорви голова Кларк рискует «прокатиться» на любой из них туда или сюда только лет на сорок-пятьдесят… Или ты полагаешь, что наш Артур, переодевшись хорошенькой девочкой, сумел добраться до Кларка, вечно окруженного женским полом, и уговорить душку-хронолетчика прокатиться вместе лет на тысячу в прошлое?.. Ну, ну… ладно… Не плачь… Завтра я запрошу комиссариат, и они отыщут нашего разбойника. Иди-ка спать.

Внезапно где-то совсем рядом застрекотал мотор геликоптера, а еще через несколько секунд бесстрастный голос робота громко отчеканил:

— Звездолетчик Горинг! Звездолетчик Горинг! Пилот Армгейм просит Вас занять место в кабине.

— Это от Бернардского, — сказал жене Горинг. — Звездолет Кука попал в переплет где-то в поясе астероидов. Меня срочно вызывает «Центр». До утра, дорогая!

Горинг обнял жену, старающуюся прочесть правду на лице мужа, и затем неторопливо пошел к выходу.

2

— Ну, звездолетчик Горинг, — торжественно сказал Вишневский, после того как астронавт уселся напротив него в кресло, — коньяка или же виски с содовой?

— Не пью, — последовал лаконичный ответ.

— Значит, писатели и в этом не соврали, — удовлетворенно пробурчал комиссар. — Звездолетчики действительно никогда не пьют.

— Почти никогда, — сказал Горинг и добавил немного спустя. — Приступим к делу?

— А мы уже приступили, — дружелюбно ответил Вишневский. — Каждое Ваше слово фиксируется, а электрон-секретарь по записям составит протокол по раз и навсегда заданной ему программе.

— Пока что фиксировать нечего.

— Может быть, — согласился Вишневский, наливая себе виски и разбавив его содовой.

— Так что же случилось, комиссар?

— Хотя Вы и знаменитый звездолетчик Горинг, но вопросы буду задавать я!

— Сколько вам угодно…

— Отлично, если согласны.

Вишневский отхлебнул из стакана и попросил Горинга рассказать что-нибудь о сыне.

— Что именно вас интересует, комиссар?

— Все, — ответил Вишневский.

— Должен признаться, я не хотел его рождения, — начал Горинг.

— Не рекомендовано космическим уложением?

— Да, не рекомендовано. Но только в космосе можно понять целесообразность подобных рекомендаций. Короче, я не хотел его появления на свет. Однако он все-таки родился… Надеюсь, комиссар, Вас не интересует, как случилось, что моя жена забеременела на расстоянии нескольких десятков световых лет от Земли?

— Абсолютно не интересует, — заверил звездолетчика Вишневский.

— Тем лучше… Я пытался уговорить Элис не рожать. Какое! Что ж, ее можно было понять. При возвращении на Землю ей было бы относительно много лет, чтобы иметь детей. И пускай власть командира звездолета в космосе подобна власти древнего диктатора, он, однако, не может приказать женщине не рожать. Артур появился на свет… Спустя четыре месяца после своего зачатия…

— То есть как это? — на лице у Вишневского было написано неподдельное изумление.

— А вот так, комиссар… Разумеется, я не имею права рассказывать все. Как вы, конечно, догадываетесь, немалая часть информации, касающейся нашей экспедиции, засекречена и еще долго будет оставаться совершенно закрытой для подавляющего большинства землян. Но неделю назад правительство сняло гриф секретности с некоторых сведений… Так вот. Артур был зачат во время взрыва сверхновой, оказавшейся относительно недалеко от нашего звездолета.

— Как понимать «относительно недалеко»?

Горинг ответил не сразу. Похоже, он решал, что имеет право рассказать, принимая во внимание конфиденциальность информации. Наконец последовал ответ:

— Понимать надо так. С одной стороны, расстояние, на котором от сверхновой находился наш звездолет, было вполне достаточным, чтобы он не был сожжен или даже безнадежно поврежден при взрыве. Но, с другой стороны, расстояние это оказалось явно недостаточным, чтобы гарантировать нас от негативных последствий информационно-релятивистских эффектов. Комиссар, вам понятно, о чем я говорю?

— Не очень, — честно признался Вишневский.

— Попробую объяснить подоходчивей. При взрыве сверхновой в ее окрестности, как оказалось, происходят не только искажения пространства-времени, но, что значительно важнее, их трансляция. Короче, имеет место некий синхронный сдвиг вдоль пространственно-временной и информационной осей. Словом, на шесть месяцев мы оказались сдвинутыми в пространство и время, адекватные информационному пространству и времени шестнадцатого столетия христианского летоисчисления. Мы вдруг очутились в информационно-вселенском поле эпохи Высокого Возрождения, в поле времен Рафаэля и Леонардо, Шекспира и Коперника, Генриха VIII и Филиппа II. Вы и представить не можете, что творилось в звездолете в эти шесть с лишним месяцев. Не стану вдаваться в подробности, скажу лишь следующее. Физические и биологические процессы начали протекать с совершенно иными скоростями в этом сдвинутом и искривленном пространстве. Например, нормальный период внутриутробного развития человеческого плода сократился с девяти месяцев до четырех… Артур родился вполне здоровым во всех отношениях человеком. Вот только родился-то он фактически в шестнадцатом веке.

— Когда?!

— В шестнадцатом! Вы, комиссар, должно быть, знаете, как влияет мировое информационное поле на психику индивидуума, начиная с момента его зачатия.

Полицейский в ответ кивнул головой.

— Ну так вот. Артур был зачат в информационном поле шестнадцатого столетия, и этим все сказано. Мы же — и космонавты, и роботы, и компьютеры — в период нахождения в информационном поле далекого прошлого оказались не от мира того. В прямом и переносном смысле. Чужой мир начал нас усиленно отторгать. У людей начались острые психические расстройства, компьютеры и роботы стали ломаться или дьявольски чудить. Один мой сын чувствовал себя, похоже, превосходно. И не удивительно, он-то был фактически дома… Ценой неимоверных усилий нам удалось вырваться из этой временной ловушки. Но многих членов экипажа мы не досчитались; кроме того была безвозвратно утрачена часть ценной информации, находящейся как в памяти бортовой ЭВМ, так и в памяти персональных компьютеров… Нам удалось справиться с трудностями, и мы наконец легли на обратный курс — к родной Земле. И вот тут-то начались сложности с Артуром. Теперь он-то оказался не от мира сего; во всех смыслах. В мальчике царила частичка иного бытия, и она изо всех сил пыталась слиться с целым… Впрочем, если б даже Артур и не родился в шестнадцатом веке, то все равно проблем, связанных с его существованием на звездолете, было бы хоть отбавляй.

Судите сами. Когда мы прилетим на Землю, парню будет что-то около двадцати лет. К этому возрасту каждый нормальный человек обязан приобрести профессию и, помимо специальных знаний, кое о чем иметь представление. Словом, сыну следовало дать образование — специальное и общее. Попробуйте, дайте! Ну математика, физика, химия, астрономия, кибернетика — это еще куда ни шло. Но мировая литература, языки, география, элементарная физическая география!.. Мы, конечно, делали, все, что могли. Но так ли много мы могли?!.. Когда Артуру было восемь, он пристрастился к чтению. К чтению литературы сугубо для взрослых, ведь никому из членов экипажа не могло перед отлетом прийти в голову снабдить свои электронные библиотеки детскими произведениями… Господи! У пилота Барроу были сплошь порнографические романы и комиксы, у штурмана Хавкина — одни поэты 43-го века. Астроном Эмми Хьюз предпочитала любовные романы, а второй астроном Мак Каски — фантастику. На борту было что угодно, только не сказки про звездного мальчика. Однако Артур увлекся произведениями из личной библиотеки погибшего физика Фролова. Библиотека эта сильно пострадала при аварии, и добрую половину закодированного в ней нельзя было воспроизвести. Фролов страстно увлекался древнеанглийскими авторами второго тысячелетия христианской эры и, как следствие этого, древнеанглийским и древнейшей историей Британии. И вот мой Артур начинает бредить какой-то там «Войной Алой и Белой розы», каким-то там Нарло или Марло (не помню, как правильно) и, наконец, древнеанглийским. А в один прекрасный момент он заявил, что хочет быть поэтом и драматургом. Он, видите ли, собирается писать трагедии по-древнеанглийски в духе этого Карло, да еще на сюжеты из древней истории! И попробуйте доказать шестнадцатилетнему сопляку (да еще на расстоянии многих световых лет от Солнца и в суперпространстве!), что на Земле уже никому не нужны трагедии в духе этого самого Карло, да еще на древнеанглийском. Какое! Он не верит нам. Он просто убежден: его обманывают, потому что хотят сделать физиком, астрономом, математиком, — словом, кем угодно, только не создателем драм в духе Нарло. Как-то случайно я застал его за следующим занятием: Артур переводил на древнеанглийский стихи из трагедии, которую он недавно начал писать. Я их и сейчас помню:

«Я герцогство против гроша поставлю,

Что до сих пор в себе я ошибался.

Клянусь, хоть это мне и не понятно,

Я для нее мужчина хоть куда».

Увидев меня, Артур поспешно спрятал написанное и смутился. Тогда я решил раз и навсегда объясниться с сыном. После двухчасового разговора мы решили, что я не буду противиться его увлечениям, он же со своей стороны обещал в совершенстве изучить математику, химию, кибернетику, физику, основы парапсихологии, астрономию. Он выполнил свое обещание. Я — тоже. Мы вернулись к Солнцу. Это было, как Вы знаете, два месяца назад. И через две недели после возвращения Артур сказал мне, что проклинает тот день, когда он впервые ступил на Землю.

— Не понравилось, значит, под солнышком? — задумчиво произнес Вишневский.

— Нет!.. И мне, похоже, тоже.

— А Вам, звездолетчик, почему?

После некоторого молчания Горинг ответил:

— Ну хотя бы потому, что за время моего отсутствия на Земле программы для персональных компьютеров очень сильно изменились. Сумею ли я освоить их? Вот, в чем вопрос. Хотя каждому члену экипажа нашего звездолета был предоставлен опытнейший…

3

…Тут дверь комнаты отворилась, и в кабинет комиссара вошел щеголеватый молодой человек.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здравствуйте, здравствуйте! — вскричал Вишневский. — Ну и денек! Ну и денек! Первый такой в моей жизни. Подумать только — комиссар 19-го участка Вишневский принимает у себя одновременно звездолетчика Горингп и хронолетчика Кларка. Знакомьтесь, джентльмены. Звездолетчик Горинг! Хронолетчик Кларк!

Горинг встал. Разглядывая друг друга в упор, две знаменитости поздоровались. Когда их ладони соединились в пожатии, Вишневский молниеносным движением руки нажал на какую-то кнопку, и уже через несколько мгновений вся дневная сторона Земли могла любоваться комиссаром Вишневским на фоне, так сказать, рукопожатия двух знаменитостей.

— Садитесь, джентльмены! Расскажите, пожалуйста, хронолетчик Кларк, о вашем вчерашнем приключении в кофе «Фамальгаут». Кстати, вам виски с содовой или коньяка?

— Виски. И без содовой.

— О, как угодно.

Кларк начал свой рассказ.

— Как вы знаете, мы собрались там, чтобы отпраздновать мой новый мировой рекорд — 50 лет против темпотока с возвращением посредством уклонения от исходной пространственной координаты и темпоразворотных ускорений.

— Конечно, хорошенькие девочки и верные друзья? — хмыкнул Вишневский.

— Ну ясно… Актрисы Рихтер и Полякова, архитектор Диас, художник и поэт Жельнис.

— Так я и знал, — удовлетворенно закивал головой комиссар и неожиданно стал необычно серьезным. Кларк, однако, продолжал.

— Да и как было не собраться. На целых пятьдесят лет в прошлое! А затем, не останавливая машины, обратное скольжение посредством темпоразворотного ускорения. Как я только не сломал себе шею при этом! До сих пор не пойму.

— К делу, к делу, — попросил Вишневский.

— К делу, так к делу, комиссар. Когда мы в «Фамальгауте» оказались на грани «разворот от поворота», к нашему столику подсел юноша лет двадцати. Он задал мне совершенно нелепый вопрос. «Мистер Кларк, — сказал он, — объясните, пожалуйста, мне, как вы управляете хронолетом?»

— И что вы ему ответили, Кларк? — тихо спросил Вишневский.

— Я рассмеялся и в шутку сказал: «Забираюсь в машину, нажимаю крайнюю красную кнопку слева и рву рычаг на себя до отказа. Через десять минут я уже жму руку Христофора Колумба». Он поблагодарил меня и тотчас ушел. А мы стали смеяться, и смеялись долго, думая, что парень просто валял дурака.

— А что же случится, хронолетчик, если так и сделать? — спросил Вишневский.

— А случится вот что. Машина начнет скользить в прошлое при минимальном отклонении от исходных пространственных координат и булет скользить до тех пор, пока не израсходуется вся энергия. Но чем больше отрезок времени, тем сильнее пространственное отклонение и тем вероятнее, что в конце пути ты окажешься или на дне океана, или в космосе, где-то у Марса, или в гостях у черта с дьяволом. В том-то и опасность путешествий по времени — не знаешь, где очутишься после остановки хронолета. А если захочешь развернуться без остановки, то это тем труднее сделать, чем длиннее отрезок скольжения. При определенной его длине развернуться без остановки уже практически невозможно.

— Благодарю вас, хронолетчик, — сказал комиссар. — Это все, что я хотел от вас услышать. Теперь несколько слов скажу я… Вчера позно вечером в ангар с машинами времени забрался некто. Перед этим он вывел из строя — не знаю, как уж это ему удалось — всю охранную сигнализацию и примитивным древним способом усыпил охранников. Он выстрелил каждому из них в лицо из бесшумного пистолета снотворным средством мгновенного действия. Затем этот некто залез в машину, вероятно, нажал на крайнюю кнопку слева и рванул до отказа на себя большой рычаг.

Перед своим бегством в прошлое он в спешке написал записку, которую приклеил к стене ангара. Записка адресована звездолетчику Горингу. В ней лишь несколько слов. Вот они. «Мать и отец! Простите меня! Простите! Но я хочу жить в том тысячелетии, где мой талант окажется нужным людям. Артур».

После нескольких минут молчания Горинг спросил Кларка прерывающимся голосом:

— В каком столетии остановится машина, если до этого она не погибнет?

— Энергии хватит до шестнадцатого века, — ответил хронолетчик.

— А какова вероятность отклонения от исходной пространственной вектор-координаты при скольжении по такому длинному отрезку времени?

— Вы хотите знать, звездолетчик Горинг, — сказал Кларк, — какова для хронолета вероятность дойти до шестнадцатого столетия и оказаться на английской земле, с которой он стартовал?

— Да, я хотел знать именно это!

— Два процента, звездолетчик Горин… Вероятность же того, что при остановке машина не окажется в точке, занятой твердым телом, также невелика. А попав в точку, занятую материей, хронолет от темпостолкновения перейдет в излучение.

— Стало быть, для Артура вероятность остаться в живых практически равна нулю? — задал свой последний вопрос Горинг.

Кларк ничего не ответил, а Вишневский, глядя куда-то в сторону, забормотал как будто самому себе:

— Откуда парню было знать теорию движения по времени… Звездолет-то, где он родился, улетел с Земли за несколько лет до создания теории.

Когда Горинг поднялся, чтобы отправиться домой, комиссар Вишневский предложил ему взять провожатого, но астронавт отказался. На прощанье он сказал:

— Спасибо, комиссар. Вы хорошо подготовили меня.

— Это входит в мои обязанности, — хмуро ответил Вишневский. — Я не желаю вам, звездолетчик, спокойной ночи… Желаю вам… Словом, берегите жену…

Вишневский в отчаянии махнул рукой…

4

После гибели сына Горинга прошло полгода.

Как-то звездолетчик соединился с Отделом литературы второго тысячелетия новой эры Центральной электронной библиотеки. На вопросительный взгляд дежурного по отделу, унылого молодого человека, экскосмонавт хмуро ответил:

— Я звездолетчик Горинг! Надеюсь, вы слышали обо мне. Мне нужна ваша помощь.

— О да, сэр! Разумеется, слышал! — оживился унылый сотрудник библиотеки. — Для меня большая честь быть вам полезным! Располагайте мной!

— Чего-нибудь Карло или как там бишь его. Никак не могу освоить последние версии программ для персональных компьютеров.

— Карло? — удивился библиотекарь, пришедший в себя. Его беспокоили обычно несколько раз в год, да и то специалисты по древней литературе, а тут сам звездолетчик Горинг. Вот так штука,

— Ну, Нарлò.

— Может быть, сэр, Марло?! — с радостью догадался дежурный библиотекарь.

— Да, кажется, Марло.

— Превосходный автор, сэр, — сказал библиотекарь, и его унылое лицо расплылось в счастливой улыбке, — превосходнейший! Но знаете, Шекспир Уильям еще лучше. Может быть, возьмете его?

— Это который написал «Короля Лира»?

Абсолютно точно, сэр! «Короля Лира» и кое-что еще. Вы, конечно, читали Шекспира?

— К стыду своему, нет, мистер… э…

— Хаббард, — подсказал дежурный библиотекарь.

— Хаббард, — повторил фамилию молодого человека астронавт. — Как-то странно получается. Имена знаменитых древних авторов знают все, да мало кто их читает. А с другой стороны, всем хорошо известно, что они написали, как и содержание их творений.

— Вы абсолютно правы, сэр, — согласился дежурный библиотекарь, добавив. — А знаете, сэр, когда-то многие не верили, что автором превосходных трагедий и исторических хроник, поставленных впервые на сцене «Глобуса», действительно был актер Шекспир Уильям.

— Что-то слышал об этом, — ответил дежурному библиотекарю Горинг. — А каковы причины подобного недоверия?

— Считали Шекспира недостаточно образованным для написания подобных шедевров. Подозревали в авторстве драм и хроник кого-то другого. Более образованного, обладающего более блистательным интеллектом. Например, вельможу или крупного государственного деятеля.

— Чепуха какая-то, — удивился Горинг. — простой актер умудряется в течение многих лет обворовывать…

— Да нет, сэр, — перебил звездолетчика библиотекарь, — просто писание драм для сцены в те дикие времена считалось недостойным занятием для знатного человека.

— Ах, вот оно что… Действительно дикие времена.

— Дикие, сэр, — обрадовался поддержке библиотекарь, — очень дикие сэр… Ну так как, Марло вам или же Шекспира Уильяма? А знаете, еще четыреста лет назад Шекспир ставился на всех сценах нашей Солнечной системы. Всего четыреста лет назад! А ведь уже тогда возраст написанного им перевалил за десять тысячелетий. Подумать только, десять тысячелетий! Значит, вы просили Шекспира. Конечно, Шекспира и, конечно, всего…

— Всего! — сдался на милость победителя Горинг. — Только пусть перевод будет получше.

— О, сэр, получите наилучший. Самый наилучший. Липкина. Лучше нет.

— Ладно. Давайте вашего Шекспира-Липкина.

5

Поначалу чтение столь древнего автора не принесло Горингу большого удовольствия. Возможно, причиною этого явилась необходимость заглядывать постоянно в пояснения. Слишком много непонятного было в тексте. То приходилось справиться, что это за кулик, попавший в свой же собственный силок, то требовалось почитать о суевериях древних народов и, в частности, о ведьмах и призраках. Но одолев «Гамлета» и «Макбета» и, следовательно, получив кое-какие первые сведения о древнем мире, Горинг стал читать Шекспира, не заглядывая очень часто в пояснения. Когда же звездолетчик перешел к историческим хроникам, он был окончательно покорен.

Однажды Горинга застала за чтением Шекспира его жена, сильно сдавшая после утраты сына и, кажется, потерявшая всякий вкус к жизни.

— Чем ты так увлечен, Гревилл? — спросила она мужа.

— Понимаешь, родная, — неуверенно начал Горинг, — вот… э… вот читаю Шекспира. Хочется знать, почему так сильно увлекся им Артур.

Эллис Горинг печально улыбнулась, и звездолетчику показалось, что жена вот-вот скажет: «И ты, Брут?!» Но сказала она совсем другое.

— Гревилл, ты что-то путаешь. Арт не мог увлечься Шекспиром.

— Как это не мог?! — удивился Горинг. — Один из лучших древних авторов. Какая лаконичность, сила мысли! Многие отрывки из его драм звучат и сегодня вполне современно. Какие характеры!.. Да я просто удивлен, что его в наше время совсем не ставят. Хотя, конечно, эта современная сцена… Каким надо быть психологом и гением, чтобы еще и десять тысячелетий после смерти трогать своими произведениями сердца людские, пускай и немногие!

— Гревилл, дай сказать мне…

— Одну минуту, дорогая, минуточку… А знаешь, что когда-то подозревали в авторстве превосходных драм и хроник, шедших на сцене «Глобуса» при Елизавете Первой, кого-то другого?

— Знаю, Гревилл! Но Арт не мог увлечься Шекспиром!

— Это еще почему? — воскликнул Горинг.

— У нас в звездолете не было его произведений. Вернее, они были. Но после аварии, гибели Фролова и повреждения его личной электронной библиотеки Шекспир оказался в числе именно тех авторов, которых стало невозможно воспроизвести.

После этих слов Эллис поспешила уйти из комнаты мужа, и звездолетчик знал, что жена пошла к себе — поплакать.

Несколько минут астронавт сидел в растерянности, не зная, пойти ли к жене и попытаться утешить ее, или же продолжать читать «Ричарда III», только что начатого. Увы! Горинг остался читать.

Внезапно четыре строки поразили его воображение:

«Я герцогство против гроша поставлю,

Что до сих пор в себе я ошибался.

Клянусь, хоть это мне и непонятно,

Я для нее мужчина хоть куда!»

Горинг перечитал стихи второй раз, третий… Затем он немедленно решил поговорить с унылым молодым библиотекарем из Центральной электронной.

— Мистер Хаббард! — закричал Горинг, лишь только знакомое унылое лицо появилось на мониторе. — У вас есть портрет Шекспира?

— Есть, — ответил библиотекарь.

— Так покажите мне его!

— Одну минуту, сэр.

Когда Горингу показали портрет Шекспира, звездолетчик заплакал. На него смотрел его Артур, сильно постаревший, опустивший усы и бороду, но Артур, его сын, чудом оставшийся в живых и сотворивший бессмертные шедевры, некоторые из которых он начал писать еще десять тысячелетий тому… вперед!

— Отчего вы плачете, сэр?! — изумился библиотекарь.

— О, дорогой мой, как бы вам это объяснить… Понимаете… Понимаете… Такой гигант мог родиться только в космосе. Он в первую очередь его дитя. Его!.. Это как взрыв сверхновой!..

Шестидесятые годы 20-го века (2020 г.)

Знатная парочка

1

Граф Отто фон Бéлов, ведущий конструктор авиационной фирмы «Мессершмидт», быстро вошел в гостиную своей холостяцкой квартиры и остолбенел… В скромной гостиной титулованного авиаконструктора ждал посетитель — некое странное существо, весьма, впрочем, напоминающее своим внешним обликом человека и невесть как попавшее в этот поздний час в графские апартаменты.

Граф был далеко не робкого десятка, но странный, если не страшный облик незнакомца, а, главное, неожиданность встречи, испугали бы кого угодно.

Внезапно в мозгу у молодого человека прозвучало:

— Граф Отто! Успокойтесь!

— Вы как будто что-то сказали? — спросил несколько овладевший своими нервами граф.

— Я просил вас успокоиться. Вы можете отвечать мне мысленно, не прибегая к…к…услугам своего речевого аппарата. Я восприму вас.

— Кажется, спятил, — тихонько произнес вслух граф Отто и бессильно опустился в кресло.

— Спятил? Сошел с пяток? Как это сошел с пяток?

— С ума сошел…

— Сойти с пяток, значит, сойти с ума? Но пятки-то у вас в одном месте, а ум, мозг вернее, в противоположном… Успокойтесь! Вы не сошли с пяток. Я вполне реально существую у себя во вселенной; назовем ее Дзета-пространством. А вы в настоящий момент наблюдаете мою трехмерную проекцию на вашу вселенную. Назовем ее Пи-пространством.

— Бред какой-то! — граф Отто зажмурился и обхватил голову руками.

— Почему же бред?.. Насколько мне известно, Ваше Сверкательство увлекалось в институте теорией многомерных пространств. Возьмите, к примеру, два трехмерных мира, помещенных в пятимерное пространство. Миры вполне могут существовать независимо друг от друга. Впрочем, я… верней моя трехмерная проекция, тут совсем не для того, чтобы читать вам лекции по многомерной геометрии. Мое же дело… Да перестаньте вы сжимать голову руками и откройте глаза! Ваше Сверкательство! — эти слова незнакомец произнес с особым удовольствием. — Я уполномочен пригласить вас в мой театр на постановку драмы Графа Отто фон Бéлова «Мартин Лютер»… Да, совсем забыл представиться Вашему Сверкательству. Заведующий репертуарной частью Германского театра, доктор искусствоведения и филологии…

Тут странное существо сделало некое телодвижение, напоминающее отдаленно человеческий поклон, и попыталось что-то произнести, скорей всего свое имя. Однако имя никак не произносилось.

— Не могу! — существо виновато поглядело на графа. — Мое имя невозможно произнести вашими звуками. Зовите меня просто Ганс. Договорились?… Ваше Сверкательство! Почему вы молчите?

— Что за сверкательство?! — граф Отто к этому времени немного пришел в себя. Этому способствовали две причины. Во-первых, странное обращение к нему со стороны незнакомца, во-вторых, упоминание о его драме «Мартин Лютер». Драма была завершена месяца два назад. О ее существовании знал только ее автор. Впрочем, никто не подозревал о существовании и других произведений графа Отто. Литературные упражнения являлись его величайшей тайной.

— Как что за сверкательство? — похоже, незнакомец обиделся даже. — Но вы же граф! Сверкательный граф!

— Сиятельный.

— Сиятельный?! А вы не ошибаетесь?

— Не ошибаюсь, — граф Отто настолько пришел в себя, что начал чувствовать легкое раздражение, вызванное чрезвычайной самоуверенностью незнакомца.

— Я считаюсь неплохим знатоком германских языков вообще и немецкого, в частности.

— А я считаю немецкий своим родным языком, герр Ганс, — отрезал Отто.

— Значит, сиятельство?!

— Сиятельство!

— Жаль. Сверкательство мне больше нравится… Итак, Ваше Сиятельство, я имею честь официально пригласить вас на постановку исторической хроники «Мартин Лютер» — шедевра современной немецкой драматургии. На премьере спектакля в нашем Германском театре зрители в течение пятнадцати минут скандировали: «Автора! Автора!».

«Интересно, какой диагноз поставил бы психиатр? — уныло подумал граф Отто. — Шедевр современной немецкой драматургии… Мой „Лютер“ — шедевр драматургии».

— Вот именно. Шедевр. Вы, конечно, не Шекспир и не Гете. Но вы сильнее Геббеля и даже фон Кляйста. Лично мне, ваши драмы нравятся больше драм Шиллера.

— Так вы, герр Ганс, считаете меня в своем уме?

— Совершенно в своем. Не в моем же. Клянусь, с пяток вы не сошли.

— И вы приравниваете меня к Фридриху Шиллеру?

— Ну не совсем… Просто, мне лично, вы нравитесь больше Шиллера. Тот временами смертельно скучен. У него много риторики и туманного немецкого умствования. То ли дело Гете. Вернее, первая часть «Фауста!» — тут Ганс от удовольствия даже подскочил слегка в кресле.

Разговор с незнакомцем начал занимать графа Отто, хотя молодой человек никак не мог отвязаться от мысли, что слегка повредился в уме. Ведь несколько развязный доктор филологии и искусствоведения весьма смахивал на галлюцинацию. К тому же галлюцинация предпочитала «Лютера» гениальным творениям божественного Фридриха Шиллера.

— Герр Ганс! — Отто фон Белов тут не без ехидства посмотрел на своего странного собеседника. — А каким образом вы собираетесь доставить меня в это самое Дзета-пространство?

— Превосходный вопрос, Ваше Свер… Сиятельство! — Превосходнейший! Задав его, вы приблизились к Дзета-пространству если не вплотную, то, по крайней мере… по крайней мере…

Ганс запнулся и беспомощно посмотрел на молодого человека.

Замешательство доктора филологии и искусствоведения доставило графу Отто живейшее удовольствие. Наконец он пришел на помощь своему странному гостю:

— Расстояния в нашем мире, — сказал граф Отто, — измеряются километрами, световыми годами, парсеками…

— Километры, световые года и парсеки тут ни при чем, Ваше Сиятельство. Расстояния между двумя мирами нельзя выразить с помощью линейно-временных категорий. Категории пространства и времени — это, так сказать, внутренние свойства того или иного мира. Они теряют свой смысл при рассмотрении вопросов, связанных с взаиморасположением миров, или, если хотите, вселенных. В Дзета-пространство Ваше Сиятельство, может попасть благодаря методу обратного проектирования. Вот вы созерцаете меня, вернее мою трехмерную тень на ваш мир. Это достигнуто методом прямого проектирования. Мы же можем спроектировать вашу трехмерную тень на наш мир. Это, разумеется, весьма непросто.

— Каким же образом вопросы людей способствуют их проектированию на ваш мир? — разговор с Гансом становился для графа Отто все интересней.

— Человек должен понять, а главное, верить, что подобная манипуляция возможна. Более того, индивидуум должен хотеть этого… Граф Отто фон Белов, — тут Ганс принял позу торжественную и комичную одновременно, — соблаговолите сообщить мне, согласно ли Ваше Сверкательство принять лестное предложение коллектива Германского драматического театра?

— Но как вы узнали, что я пишу драмы?

— Ваше Сиятельство, в ходе соответствующей подготовки вы получите все необходимые разъяснения. Ее проведет с вами доктор физико-математических наук… Фриц.

Раздался телефонный звонок. Отто фон Белов снял телефонную трубку:

— Алло?

Оказалось, звонил ортсляйтер Герман Шпуньке, руководитель партийной организации предприятия, на котором работал граф Отто.

— Фон Белов, — пророкотало в трубке, — вы сейчас при деньгах?

— Не очень.

— Жаль, жаль. Всего на неделю. Марок триста. Ну нет, так нет… Ха! Вы снились мне прошлой ночью. Будто бы вы драматург, и вашу пьесу «Мартин Лютер» ставят где-то в Дзета-пространстве. Доннерветтер! Граф Отто фон Белов — драматург! — в трубке загромыхал смех ортсляйтера.

Отто посмотрел в сторону своего странного незнакомца, но его и след простыл.

2

Ортсляйтер Герман Шпуньке был сынком богатого баварского мясника. Шпуньке-фатер довольно неплохо знал четыре действия арифметики и имел очень слабое понятие об орфографии и синтаксисе. Шпуньке-сын во всяком случае любил острить — за спиною у своего отца, разумеется:

— Я совсем не уверен, что предок знает о существовании запятой.

Шпуньке-фатер знал про этот знак препинания. Но он привык иметь дело с мясными тушами, которые, как известно, не отделяются друг от друга запятыми. А вот Шпуньке-сын был весьма грамотен. Не блистая особыми способностями, он недурно закончил гимназию. Хорошие оценки в аттестате были предопределены папиными подношениями гимназическим учителям и тяжелой папиной рукой, поднаторевшей в разделке свиных и говяжьих туш.

Шпуньке-фатер знал не только про существование запятой в немецком языке. Он давно уразумел, что двадцатое столетие — это век техники, в частности, авиации. Поэтому Шпуньке-сын окончил авиастроительный факультет политехнического института. В институте Шпуньке-младший учился довольно сносно. И тут папашина рука сыграла не последнюю роль — ведь только от нее, в конце концов, зависело, получит ли Шпуньке-сын деньги на карманные расходы или же не получит.

После окончания политехнического института Шпуньке-младший поступил на работу в фирму «Мессершмидт». Но вот беда — конструктор из Германа Шпуньке получился никудышный. И этой беде помочь папина рука уже не могла. Но Герман выкрутился и тут — он пошел по партийной линии. Прошло несколько лет, и с ним произошла чудесная метаморфоза: из никудышного конструктора получился весьма дельный партийный функционер, которого на фирме в глаза и за глаза именовали в шутку «Партайгеноссе Б».

Шпуньке был на хорошем счету у крайсляйтера; о нем знал сам гауляйтер!

Отто фон Белов нравился ортсляйтеру Шпуньке. Симпатии нациста были обусловлены несколькими причинами. Во-первых, фон Белов был аристократом, а сынок мясника еще в гимназических стенах привык испытывать глубочайшее почтение к дворянству, особенно титулованному. Это ничего, что Шпуньке-папа мог купить некоторых аристократов словно неразделанную тушу, то есть со всеми потрохами. Во-вторых, ортсляйтер Шпуньке довольно регулярно одалживал у фон Белова деньги. Шпуньке их вечно не хватало из-за девочек. В-третьих, молодой граф был бесспорно талантливым конструктором. И наконец, в-четвертых, высокий, голубоглазый и несколько сентиментальный граф Отто нравился почти всем людям, с которыми его сталкивала жизнь. Шпуньке-младший не понимал только двух вещей: почему до сих пор фон Белов не женат и почему не подает заявления в партию.

Относительно женитьбы Шпуньке никогда не разговаривал с фон Беловым. Это ортсляйтера не касалось. Зато относительно вступления в партию разговоров хватало. Во время подобных бесед молодой аристократ с наивным видом смотрел в небольшие, но довольно умные глаза мясникова сынка и отвечал по обыкновению:

— Герр Шпуньке! Я чувствую, что еще не дорос до идеалов национал-социализма.

Несколько дней назад в ответ на подобную сентенцию графа ортсляйтер сказал с досадой:

— Я бы посоветовал вам поторопиться, Ваше Сиятельство!

— С ростом?

— Нет, с подачей заявления. Ибо ваш служебный рост может оказаться в прямой зависимости от членства в НСП.

Фон Белов в сотый раз пообещал подумать.

Очередной разговор ортсляйтера с фон Беловым состоялся на следующий день после явления графу доктора филологии и искусствоведения. Сидя возле «кульмана», титулованный авиаконструктор изо всех сил пытался работать, но дело вперед почти не продвигалось. Отто упорно смотрел на лист ватмана, но видел не самолетное крыло, а фрейлейн Раису Хрусталев. Впрочем, время от времени красивое личико фрейлейн Раисы заслонялось неземной физиономией доктора Ганса.

— Доброе утро, Белов! — услышал Отто за своей спиною.

— Доброе утро, ортсляйтер! — из вежливости граф слегка привстал со стула.

— Ради Бога, фон Белов, не вставайте!

Шпуньке придвинул к себе находящийся неподалеку табурет, грузно опустился на него, одновременно закинув ногу за ногу.

— Как работается?

— Не очень.

Фон Белов ожидал очередной беседы относительно вступления в партию, но ошибся. Ортсляйтер в это утро был расположен поговорить о своих снах.

— Черт знает что такое! — начал он. — Позавчера мне снилось какое-то Дзета-пространство и этот спектакль. А прошедшей ночью мне приснилась… как вы думаете кто?

Граф Отто не мигая смотрел в глаза Шпуньке.

— Не догадываетесь, Ваше Сиятельство?

Фон Белов слегка развел руками — дескать, откуда ж мне знать.

— Мне снилась Раиса Хрусталев. Не забыли еще, граф, эту неарийскую красотку? А? Вы, кажется, были здорово влюблены в нее.

«Я и сейчас люблю ее!» — с тоской подумал Отто.

— Хорошенькая девочка! — лицо Шпуньке расплылось в широкой улыбке. — Ее родители вместе с нею, кажется, удрали в Америку.

— Вроде бы…

Тут ортсляйтер Шпуньке наклонился к графу Отто и очень тихо сказал:

— Я, лично, рад, что такая красотка успела вовремя удрать.

«Провокация», — подумал Отто про себя и ошибся. Ортсляйтер добросовестно и неукоснительно выполнял все директивы, спускаемые ему сверху, но далеко не все из них он одобрял в душе. Что же до фрейлейн Раисы, то эта красивая брюнетка ему всегда нравилась: временами даже больше, чем идеалы национал-социализма.

Фрейлейн Раиса Хрусталев была дочерью Юргена Хрусталев, бывшего ведущего авиаконструктора фирмы «Мессершмидт», а также цыганского барона. Во всяком случае, так говорили на фирме. Вы удивлены? Цыган-авиаконструктор? Не торопитесь удивляться — дальше не то еще будет. С приходом к власти нацистов положение герра Юргена на фирме стало неустойчивым, и он поспешил уехать из Германии, несмотря на заявление рейхсмаршала Геринга о том, что только он и только он, Геринг, решает, кто в люфтваффе ариец, а кто нет.

Отто фон Белов и Раиса без памяти любили друг друга. В тридцать третьем году они было собрались пожениться, да тут произошел фашистский переворот, перечеркнувший все планы влюбленной парочки.

Очутившись в Америке, папаша Хрусталев немедленно устроился на работу в фирме «Боинг» — в Соединенных Штатах всегда ценили хороших специалистов. Мамаша Хрусталев, попав в Новый Свет, принялась немедленно подыскивать красавице-дочке нового жениха. Обязательно среди американских цыган и желательней побогаче. Но Раиса и слушать не хотела ни о ком другом, кроме как об Отто фон Белове.

— Раиса! Тебе уже двадцать пять! — мадам Хрусталев начинала обычно психическую атаку после того, как ее дочка отшивала очередного претендента на ее руку и сердце.

— Не считай моих лет, мамуля, — немедленно отзывалась Раиса, — считай свои. У тебя их на тридцать один больше, чем у меня.

— Но у меня уже двадцать шесть лет, как есть муж. А у тебя кто есть? — и мадам Хрусталев показывала своей дочери комбинацию из трех пальцев.

— Уж лучше одному, чем вместе с кем попало, — Раиса очень любила цитировать Омара Хайяма.

— Это кто же первый встречный? Твой фатер что ли? Или Ник Джелокаев?

— При чем тут папа?

— Значит, Ник! Да у его отца капиталу на пятьсот тысяч долларов! Он здешний цыганский барон. А у твоего Отто что за душою? Дерьмовый графский титул? Чего он стоит здесь в Америке?! Между прочим, твой отец не какой-нибудь рядовой цыган, а тоже цыганский барон, ставший авиаконструктором.

— Титул мне не нужен. Ни в Америке, ни в Германии. А Отто нужен. Как воздух!

— Любил бы тебя, так давно был бы здесь, с тобою.

— Не так-то просто, мама, уехать из теперешней Германии.

— Мы-то уехали.

— Не уехали, а бежали, — на помощь дочери пришел Юрген Хрусталев. — А скольким это не удалось, включая нас цыган.

— Не удалось, не удалось… — мадам Хрусталев и не думала сдаваться, — Раиса, ты ни одного письма не получила от своего графчика.

— Ты хочешь, Роза, — Юрген Хрусталев, печально улыбаясь, посмотрел на супругу, — чтобы Отто фон Белов за переписку с врагами Рейха отправили в концлагерь?

— Любил бы Раю, так давно бы прилетел в Нью-Йорк.

— Я и сам был бы рад видеть его тут. Ему бы нашлась работа в моем отделе. Талантливый парень. И очень порядочный. Никогда не имел ничего общего с этими подонками нацистами.

Такой вот разговорчик случился в семействе Хрусталевых; и случился он одновременно с беседой двух молодых людей в конструкторском бюро фирмы «Мессершмидт». Только в Германии стояло раннее утро, а на востоке Америки была ночь.

Между тем разговор Отто со Шпуньке продолжался.

— Что-то, граф, вы плохо выглядите последнее время. — Шпуньке с сочувствием посмотрел на Отто фон Белова.

— Работа замучила, ортсляйтер, — Отто кривил душою: работы, конечно, хватало, но дело было не в ней, а в Раисе Хрусталев.

— Скоро всем нам придется еще больше трудиться, — изрек Шпуньке докладческим голосом. — Так что возьмите отпуск недельки на две-три. Покатайтесь на лыжах… Могу устроить вам бесплатную путевку. В Швейцарию вас, разумеется, никто не пустит. Это не для сотрудников конструкторского отдела фирмы «Мессершмидт». А вот в Австрийские Альпы путевочки у нас имеются. В лыжный пансионат «Эдельвейс». Хвала гению Фюрера! Австрия теперь наша!

Отто фон Белов сдержанно кивнул головою, якобы воздавая тем самым должное гению Адольфа Гитлера, и пообещал подумать относительно отпуска… В это утро Отто и представить не мог, что очень скоро вся его дальнейшая жизнь окажется в зависимости от от отдыха в Австрийских Альпах.

3

Вечером того же дня Отто фон Белов, придя с работы к себе домой, застал в гостиной другое странное существо, которое, как скоро выяснилось, оказалось профессором Фрицем из Дзета-мира

— Здравствуйте, фон Белов, прозвучало в мозгу у графа, едва тот увидел гостя.

— Здравствуйте, Ганс, ответил фон Белов, приняв посетителя за своего вчерашнего знакомца.

— Я не Ганс, граф. Я — Фриц. Доктор физико-математических наук. На меня возложена приятная обязанность провести подготовку, связанную с вашим обратным проектированием на Дзета-пространство. Тема сегодняшней лекции…, — Фриц принял ораторскую позу, но фон Белов тут же перебил его.

— Не торопитесь, профессор. Ответьте мне сначала на несколько вопросов.

— Потом, потом, — замахал конечностями Фриц.

— Сейчас! Немедленно! Или я отказываюсь проектироваться!

— Ну будь по-вашему.

— Каким образом ортсляйтер Шпуньке оказался в Дзета-пространстве на представлении «Мартина Лютера»?

— Случайность, граф. Случайность. Позже я объясню вам, как это произошло.

— Допустим, случайность. А вы можете сделать так, чтобы Раиса Хрусталев одновременно со мною была бы обратно спроектирована на Дзета-пространство?

— Синхронное обратное проектирование двух и более объектов представляет большую техническую трудность и требует больших энергетических затрат.

— Допустим, — граф сердито посмотрел на Фрица. — А скажите-ка, герр Фриц, из моих драм в Дзета-пространстве ставится только «Мартин Лютер»?

— Нет. Кроме превосходного «Лютера» мы ставим в Германском театре еще три ваших произведения: «Иенское сражение», Смерть Генриха Клейста» и «Безумие Гельдерлина».

— Весьма польщен. Кстати, в Дзета-пространстве принято выплачивать авторские гонорары?

— Разумеется. Но не авторам из других вселенных.

— Но это же бессовестный грабеж! Во вселенском масштабе! Даже в межвселенском!

— А как прикажете платить вам? — голос Фрица зазвучал в мозгу у Отто весьма ехидно. — Желаете наличными? Или, может быть, натурой?

— Желаю синхронным со мною обратным проектированием фрейлейн Раисы Хрусталев! И никак иначе.

— Да кто такая эта Раиса Хрусталев?

— Девушка, которую я люблю.

— Ох, уж эти влюбленные! — ехидные нотки в голосе Фрица слегка смягчились. — Чего только они не придумают, чтобы удивить свою милую. Свидание на Unter der Linden их уже не устраивает. Подавай им встречу в Дзета-пространстве.

— Если б я мог назначить ей встречу на Unter der Linden!

— Она далеко отсюда?

— В другом полушарии. В Америке. Я хочу видеть ее. Я хочу говорить с ней. Хотя бы во сне. Я, наконец, хочу бежать к ней… Если, конечно, она еще не замужем и ждет меня.

— Герр граф, у вас имеются ее координаты?

— С какой же точностью вам необходимы долгота и широта фрейлейн Хрусталев? Наверное, до десятых долей секунды? — голос Отто наполнился сарказмом. Тут же в мозгу у графа зазвенел какой-то странный звук, определенно напоминающий человеческое хихиканье — профессор Фриц смеялся.

— Ну зачем же нам десятые доли секунды?! Назовите хотя бы город.

— Если б я знал его.

— У вас есть фотография любимой?

Отто вынул из кармана пиджака любительскую фотографию Раисы.

— Вот она, герр Фриц. Правда, хороша?

— Возможно. Понимаете, граф, у нас свои представления о красоте.

— Так вы выполните мое пожелание? — в голосе Отто прозвучали мольба и надежда.

— Сначала нужно найти вашу девушку, герр граф.

— Умоляю вас, найдите!

— Значит, вам очень хочется попасть в Дзета-пространство?

— Страстно хочется!

— Кажется, моя задача оказалась намного проще, чем я предполагал. Ваше страстное желание, ваша искренняя вера в наше существование практически решают все проблемы.

Герр Фриц неожиданно исчез.

— Герр Фриц, где вы? — воскликнул Отто.

— Экстрасенс Людвиг к вашим услугам, граф! — услышал молодой человек и одновременно увидел прямо перед собою нового гостя из Дзета-пространства.

— Ваше Сиятельство! Вы готовы к свиданию с фрейлейн Хрусталев?

Что-то вроде улыбки промелькнуло на губах герра Людвига…

— О да!

— Тогда, граф, смотрите в мои глаза, — сказал экстрасенс.

Глаза Отто встретились с глазами герра Людвига.

— Так. Прекрасно! Теперь повторяйте за мною. Я горю нетерпением. Я страстно желаю попасть в другую вселенную, в Дзета-пространство…

— Я горю нетерпением, — начал повторять за Людвигом Отто. — Я страстно желаю попасть в другую вселенную…

По телу фон Белова пробежала легкая судорога.

— Связь моего биополя с моим физическим телом резко ослабела.

— Связь моего биополя с моим телом резко ослабела…

Отто почувствовал, что его тело теряет чувствительность и будто растворяется в чем-то. Вот оно полностью растворилось.

— Мое биополе переходит в суперпространство, в астрал, и увлекается в сторону Дзета-пространства в отраженном пучке биолучей.

Губы Отто еле слышно шептали:

— Мое биополе переходит в суперпространство…

Перед тем, как окончательно потерять сознание, фон Белов словно во сне услыхал последние слова, произнесенные герром Людвигом:

— Направленное биоизлучение родилось в Дзета-пространстве. Оно направлено на вашу вселенную. Оно отражается от нее. Оно играет в ней, точно лучи света внутри бриллианта…

4

— Друзья! Мы рады сообщить вам, что на сегодняшнем представлении «Мартина Лютера» присутствует автор этого выдающегося произведения — Отто фон Белов из Пи-пространства. Аплодисменты!

Отто удивленно поглядел на стоящего рядом герра Фрица и сказал:

— Герр Ганс обращается к публике по-немецки?

— Разумеется, граф. Уже много лет спектакли в Германском театре ставятся на языке оригинала. Друзья нашего театра, его завсегдатаи, если хотите, отлично владеют всеми языками германской группы… Но идите же на сцену, граф. Вас вызывают…

Отто неуверенным шагом двинулся к центру авансцены, где его ждал герр Ганс, доктор искусствоведения и филологии. Только теперь молодой человек осмелился взглянуть в зрительный зал. Увиденное поразило его — тысячи зрителей поднялись со своих мест; каждый держал в конечности большой красный цветок и с энтузиазмом размахивал им. Казалось, красные вихри ворвались в пространство зрительного зала и непрерывно сплетаются и расплетаются друг с другом. Отто почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Он собрал последние силы, сделал еще несколько шагов по сцене и почти рухнул в объятия герра Ганса. Тут грянула торжественная музыка, и два молоденьких существа, по-видимому, женского пола, возложили на чело нашего драматурга венок из красных цветов. Потом музыка стихла, зрители уселись на свои места, и герр Ганс приступил к торжественной речи:

— Дорогой Мэтр! Мы, любители Германского театра и горячие поклонники вашего литературного таланта, рады приветствовать вас на сцена одного из старейших храмов искусств в Дзета-мире. Как говорят у вас в Пи-пространстве, никто не пророк в своем отечестве. Вы же, дорогой граф, не оказались пророком и в своей вселенной. Но ни одно гениальное произведение не канет… не канет…

— В Лету, подсказали герру доктору из суфлерской будки.

— Да-да, в Лету. Творение не признали на родине его автора. Творение не признали во всей цивилизации, породившей его творца. Но гения признáют, обязательно признают — в других вселенных. Признают и воздадут по заслугам. Воздадим же хвалу нашим гениальным ученым, научившимся принимать биосигналы из других вселенных, научившихся проектировать и обратно проектировать биополя разумных индивидуумов.

Герр Ганс поднял правую конечность, в которой был зажат большой красный цветок, и тут же тысячи зрителей повскакали со своих мест и под аккорды торжественной музыки яростно замахали в воздухе цветами. Но Отто почти не видел ярко-красного мелькания и почти не слышал величественных звуков — его взгляд был прикован к ложе, примыкавшей справа непосредственно к сцене. Там находилась Раиса Хрусталев.

Почувствовав, что Отто вот-вот бросится к своей любимой, герр Ганс крепко взял молодого человека под локоть и до окончания чествования не отпускал его. Рядом с возлюбленной фон Белов оказался только за несколько секунд до поднятия занавеса…

— Раечка! Милая! — Отто поцеловал девушке руку.

— Оттохен! Ради Бога! Оставим это на потом; когда ты будешь в Штатах, — фрейлейн Хрусталев наряду с цыганской пылкостью чувств обладала еще и изрядной долей хладнокровия и здравого смысла. — Я обо всем знаю. Отто, мне рассказали.

— Рая! Но как же я сумею бежать в Америку?

— Слушай! Тебе предлагают путевку в Австрийские Альпы…

— Да! В лыжный пансионат «Эдельвейс».

— Оттохен, это редкостная удача! Неподалеку от пансионата находится маленькая деревушка. Спроси в ней Франца Гапке. Он проводник и прекрасно знает местность. Передашь Гапке привет от меня. Это он переправил нашу семью в Швейцарию. Он поможет тебе.

Чья-то большая, жирная ладонь легла на плечо Отто фон Белова. Граф вздрогнул и резко обернулся. Позади него стоял ортсляйтер Герман Шпуньке.

— Изменник! — прошипел ортсляйтер.

— Фашистская сволочь! — яростно ответил ему Отто.

— Все пропало! — вырвалось у Раисы.

Тут двое существ — жителей Дзета-мира — быстро вошли в ложу, схватили Шпуньке пóд руки и потащили вон. Шпуньке изо всех сил сопротивлялся.

— Извините, граф! — сказал один из выводивших ортсляйтера. Неизбежные помехи. Шпуньке, как и вы, мечтает о фрейлейн Хрусталев. Вот и спроектировался.

— Ваши помехи могут стоить мне головы, — резко ответил Отто и проснулся…

Он лежал на диване одетый. Светало. Над ним склонился не то Ганс, не то Фриц, не то Людвиг.

— Кто вы? — спросил Отто.

— Коллега, называйте меня Вернер, — ответило существо.

— А вы что собираетесь предложить мне?

— Только свое восхищение вашим литературным талантом.

— За этим вы здесь?!

— Да. Мне это стоило полмиллиона монет. Но я могу позволить себе такое, коллега.

— Коллега? Вы пишите драмы?

— О нет, что вы! Я проектирую реактивные летательные аппараты. Генеральный конструктор Вернер к вашим услугам.

Отто оживился. Это было интересно.

— Расскажите поподробней, — попросил он.

— Что же можно рассказать о целом направлении техники за несколько минут?

— Хотя бы про устройство простенькой ракеты.

— Это вам интересно? — воскликнул явно польщенный ракетчик.

— Очень.

— Извольте…

Вернер закончил объяснение устройства боевой беспилотной ракеты и исчез, а граф Отто начал собираться на работу.

5

Жирная рука Германа Шпуньке легла на плечо Отто. На этот раз граф не вздрогнул и не обернулся, чтобы посмотреть — кто это? Молодой человек был готов к самому худшему.

— Доброе утро, граф! Как спалось?

— Прекрасно, ортсляйтер. Я видел во сне Раису Хрусталев, — фон Белов с вызовом смотрел на «Партайгеноссе».

— А я вот скверно спал. И снилось мне что-то пакостное. А вот чтó, не помню. Все утро силюсь вспомнить, да ничего не получается. Но вроде бы эта красотка Хрусталев тоже мне приснилась. Ладно, дьявол с нею! Так вы отправляетесь в Австрийские Альпы? — тут Шпуньке приблизил свое лицо к лицу Отто и тихо сказал доверительным тоном. — Будь вы членом партии, я бы организовал вам загранку. В наши дни без партбилета далеко не уедешь… Кстати, пансионат находится в пограничной зоне. В полиции оформите разрешение на въезд в нее… Да что же мне снилось сегодня ночью?! Ну никак не могу вспомнить!

Граф Отто еще и слова не сказал о своем согласии ехать в Австрийские Альпы, но ортсляйтер Шпуньке давно уже привык решать за других.

— После обеденного перерыва, граф, зайдите за путевкой. Без нее с вами в полиции разговаривать не станут.

— Хорошо, зайду… — эти слова Отто произнес неуверенно и тихо.

— А потом ко мне — с заявлением. Давайте я продиктую вам его содержание.

Отто положил на стол чистый лист бумаги и приготовился писать.

— В первичную организацию Национал-социалистической партии Германии, — начал диктовать Щпуньке.

Рука графа Отто, вооруженная паркеровской самопишущей ручкой, неподвижно лежала на белом листе бумаги.

— Да пишите, граф!.. А… Вспомнил! — на лице ортсляйтера изобразилось глубокое удовлетворение. — Эврика! Мне опять снилось это идиотское Дзета-пространство, вполне достойное бредней Альберта Эйнштейна. И Раиса снилась. И вы, граф! Решили дать деру через Австрийские Альпы в Швейцарию, а затем в Соединенные Штаты?!

Сдерживая нервную дрожь, Отто фон Белов твердо посмотрел в глаза Шпуньке и сказал:

— Вот видите, ортсляйтер! Мне впору покаянную писать, а не заявление в партию. Не вызвать ли вам Гестапо?!

— Ха-ха-ха!! — смех Шпуньке потряс все конструкторское бюро. Господа инженеры, впрочем, нисколечко не удивились — они давно уже привыкли к своему несколько эксцентричному ортсляйтеру. — Ха-ха-ха!! Граф! Мы ведь живем в двадцатом веке. Ну мало ли что тебе может присниться ночью. Ха-ха-ха!! Ну и шуточки у вас. Вот бы никогда не подумал. Ладно, пишите…

Граф начал писать, но тут раздался звонок местного телефона. Звонила секретарша Главного. Тот срочно вызывал к себе фон Белова и Шпуньке.

6

В роскошном кабинете Главного помимо его владельца находились еще трое — два армейских генерала в форме люфтваффе и штандартенфюрер СД. Фон Белов и Шпуньке были им представлены.

— Прошу садиться, господа! — обратился Главный ко вновь вошедшим.

Фон Белов и Шпуньке сели.

— Фон Белов, Шпуньке, — сказал Главный, — предупреждаю вас, разговор совершенно конфиденциальный. Так вот, согласно поступившим агентурным сведениям, в России начали претворять в жизнь идеи Константина Циолковского. Конструируются и испытываются ракеты. Известны конкретные конструкторы, занимающиеся проектированием и испытанием реактивных летательных аппаратов: Цандер, Королев. Господа из люфтваффе, — тут последовал кивок головой в сторону двух генералов, — очень заинтересованы полученной информацией. Мы не должны отстать от русских. Поэтому организуется специальное конструкторское бюро и опытное производство при нем. Основное их назначение — конструирование, изготовление и испытание ракет. Боевых ракет… Фон Белов! Я рекомендовал вас на пост главного конструктора. Надеюсь, ортсляйтер Шпуньке поддержит меня.

— Полностью присоединяюсь к вашему предложению, шеф, — сказал Шпуньке.

Трое военных пристально смотрели на Отто. Наконец штандартенфюрер поинтересовался:

— Фон Белов! Вы член Национал-социалистической партии?

— Так точно! — воскликнул Шпуньке и положил на стол лист бумаги, на котором рукою Отто было написано: «В первичную партийную организацию Национал-социалистической партии…».

— Что это? — спросил с удивлением штандартенфюрер.

— Господин штандартенфюрер! — торжественным голосом сказал ортсляйтер. — В тот момент, когда нас вызвали сюда, Отто фон Белов писал заявление о приеме в партию.

В разговор вступил один из генералов:

— Граф, вы имеете представление о ракетах?

Тут же в мозгу у Отто зазвучал голос Вернера: «Расскажи им все, что узнал от меня. Расскажи! Иначе не быть тебе вместе с Раисой!».

— Я в курсе дела, генерал, — сказал Отто и подробно изложил присутствующим устройство боевой ракеты.

— Прекрасно! — воскликнул Главный, когда Отто кончил рассказывать. — Фон Белов, принимайтесь за дело. Немедленно! Кстати, Шпуньке, в связи с международной обстановкой все отпуска отменяются на неопределенный срок. Не сегодня-завтра начнется война. Проведите соответствующую разъяснительную работу среди личного состава фирмы.

Отто находился почти в бессознательном состоянии. Когда заговорил штандартенфюрер, фон Белов сначала не понял, что обращаются именно к нему.

— Граф! Прошу особенно обратить внимание на секретность. Крайне желательно, чтобы официальные документы, исходящие из вашего будущего бюро, подписывались не настоящей фамилией его руководителя. Подумайте над этим.

— Хорошо, — тихо ответил Отто. Ему то мерещился генеральный конструктор Вернер из Дзета-вселенной, то почему-то родная бабушка с материнской стороны — урожденная фон Браун.

7

Граф Отто фон Белов, он же Вернер фон Браун, все же оказался в Австрийских Альпах — руководство Третьего рейха решило именно в этом месте создать ракетное конструкторское бюро вместе с испытательным полигоном вновь разрабатываемых реактивных аппаратов. Однажды молодой Генеральный конструктор бесследно исчез, и не был найден ни живым, ни мертвым… После окончания второй мировой войны он вдруг обнаружился в США.

Пи-пространство, в котором проживал Отто (вернее, Пи-минус-пространство) является зеркальным отражением Пи-плюс-пространства, в котором проживаем мы. Оба мира являются вселенными-близнецами, но близнецами зеркально отраженными. Они почти зеркально идентичны. Почти. Как известно, даже однояйцовые близнецы слегка разнятся друг от друга. Что же говорить о вселенных?!

Словом, граф Отто проживал в А Н Т И М И Р Е, где цыгане работали также и авиационными конструкторами. И, знаете, это у них неплохо получалось.

1980—1982 (2006)

Лжеученый

— Вы полагаете, что великая теорема Ферма была впервые доказана в 1993 году этим… ну как бишь его… то ли англичанином, то ли американцем? Да ничего подобного. Она уже несколько тысяч лет как доказана баобабом по имени… Господи боже мой… Склероз проклятый!

— Простите! — психотерапевт Игорь Эммануилович Ямпольский посмотрел на собеседника, седенького старикашку, такого сухонького, что ему, казалось, ничего не стоило спрятаться за кружку с «Жигулевским», стоявшую перед ним на столе. — Простите! Баобаб… Это кто?

Старикашка захихикал:

— Хе-хе-хе… Баобаб — это кто?.. Хе-хе-хе… Да вы большой шутник. Во-первых, баобаб — это что. Во-вторых, баобаб есть баобаб, дерево, то самое, которое в Африке растет, в саванне, и в обхвате имеет иногда по двадцать пять метров. У этих баобабов африканских очень большие склонности к математике, так же, как у плакучих ив — к лирической поэзии.

— А у дуба к чему склонность? — усмехнувшись, спросил Ямпольский.

— У дуба?

Старикашка отхлебнул из кружки и слегка пожал плечами.

— Дуб он и есть дуб. Тугодумы они, дубы эти. И особой склонности ни к чему не имеют. Разве что к администрированию. Дубы частоты распределяют. И могут передачи глушить на той или иной биочастоте. Если сочтут необходимым. У дубов биоэнергетика ой-ей-ей какая!

— Простите, с кем честь имею?

— Востроногов. Иван Ильич.

— А по профессии?

— В настоящее время экстрасенс-ботаник.

— А почему не зоолог?

— Потому что мой организм способен принимать биоизлучение исключительно представителей растительного царства.

— Так-так. Разрешите еще вопрос?

— Сделайте одолжение.

— А какие деревья имеют склонность к химии?

— Никакие. Химия — наука преимущественно экспериментальная, а какой эксперимент может поставить, скажем, яблоня? Разве что плод свой уронить на чью-то голову. Один такой эксперимент, кстати, был поставлен… Впрочем, таблица Менделеева им известна — они ее открыли теоретически.

— Яблони?

— Нет, секвойи. Но на этом химические успехи растений и закончились. Вот математика, теоретическая физика, поэзия, философия — это их стихия. Там, где надо размышлять. Не так давно два каштана сформулировали генную теорию живого организма. Решили оповестить весь растительный мир о своем открытии, но сородичи-каштаны не признали существование гена, дубам пожаловались, и те стали глушить передачи каштановых генетиков. Получилось что-то вроде сессии ВАСХНИЛа 1948 года.

— Понятно.

Кружка Ямпольского была уже пуста, хотелось еще одну, но еще более тянуло задавать новые вопросы.

— Иван Ильич! А ученые степени и звания у растений тоже присуждают?

— А как же. И академики у них есть, и членкоры. И иностранные члены. Иностранцами они считают представителей животного царства. Как вы понимаете… этого… А! Вайлса!.. Ну который теорему Ферма доказал… в свою академию они не выберут. Приоритет тут за баобабом. А вот Крик и Уотсон у них давно уже в иностранных членах. И человека, впервые доказавшего влияние растительного биоизлучения на возникновение паранойи, вчера вечером единогласно академиком выбрали.

— Кого?! — изумился Ямпольский.

— Да-да. Игорь Эммануилович. Отныне вы почетный академик. От имени и по поручению баобаба Авраама, нашего президента, довожу это официально до вашего сведения. Поздравляю! Вот так-то, люди не признали, более того, затравили, лжеученым объявили, а растения оценили. Никто, видно, не пророк в своем биологическом отечестве. Так что давайте закажем еще по кружке родного «Жигулевского» и отметим это событие. Кстати, у меня с собою отличная таранка.

Начало 90-х 20-го столетия (2020)

Назад к большому взрыву

Его ввели в помещение «Зала правосудия»; в тот же миг миллионы людских глаз впились в фигуру обвиняемого. И участники судебного заседания, и телезрители с ужасом и содроганием рассматривали человека, по милости которого существующая эпоха могла роковым образом необратимо трансформироваться, но… по непонятным причинам не сделала этого; а ведь Гай Рупий — так звали подсудимого — совершил непоправимый, казалось бы, поступок.

— Встать! Суд идет! — провозгласил председательствующий.

В «Зале правосудия» все встали. Потом главный судья слегка кивнул головой, давая понять тем самым, что можно сесть.

— Сегодня мы слушаем дело Гая Рупия. — сказал председательствующий суда. — Он обвиняется в тягчайшем преступлении — в преднамеренной попытке трансформировать человеческое общество вдоль временной линии, начиная от девятнадцатого и кончая нашим, двадцать девятым, столетием.

На несколько мгновений установилось гробовое… нет!.. запредельное молчание, и люди в «Зале правосудия» ужаснулись вдруг той тишине, которая воцарилась в помещении. Казалось, безликая вечность, эта стремительная птица, скользящая по временной линии и гасящая взмахом своего крыла горение целых эпох, неслышно влетела в зал и, паря, сделала по нему круг, словно раздумывая: взмахнуть крылами или нет.

— Гм, — хмыкнул председательствующий, стремясь отогнать призрак страшного видения. — Гм… Разрешите огласить состав суда…

Пока объявляли имена судей, присутствующие на процессе тихо, но оживленно переговаривались друг с другом. Они стремились снять с себя остатки недавнего оцепенения. Даже председательствующий оживился… Но вот оглашение кончилось, и Гаю Рупию был задан первый вопрос. — Обвиняемый! — Гай Рупий встал при этих словах. — Ваше имя?

— Гай Рупий.

— Год рождения?

— Две тысячи восемьсот сорок третий.

— Профессия?

— Историк-разведчик, специалист по концу второго тысячелетия христианской эры.

— Вы обвиняетесь по статье пятидесятой, пункт альфа Уголовного кодекса нашей эпохи. У вас имеются возражения против состава суда?

— Нет.

— Признаете себя виновным?

— Нет.

— Значит, вы утверждаете, что в девятнадцатом столетии не убили преднамеренно при исполнении служебных обязанностей миланского сбира Антонио Гримальди и в двадцатом столетии — нью-йоркского полицейского Джона Доджа?

— Я убил их. Джона Доджа, впрочем, непреднамеренно.

— И все же не признаете себя виновным?

— Не признаю.

— Прискорбно. Расскажите суду обстоятельства обоих убийств.

— Как вы знаете, — начал свое рассказ Гай Рупий, — после окончания исторического отделения Первого австралийского университета я был заброшен в начало девятнадцатого столетия для сбора информации о нравах и обычаях итальянского общества. Перед заброской я, как и положено, прошел полугодовой тренаж, связанный с максимально-возможным изживанием из себя привычек своего времени, после чего и был отправлен в намеченное столетие.

— Подсудимый, — перебил Рупия председательствующий (он же Верховный судья планеты). — Перед посылкой вы подписали обязательство не совершать поступков, могущих вызвать необратимую деформацию человеческого общества вдоль временной линии?

— Я подписал такое обязательство.

— Значит, вы знали про возможные последствия соответствующего поступка?

— Знал.

— А вам было известно, что убийство человека является самым страшным из криминальных деяний, ибо оно может вызвать самые необратимые изменения человеческого общества вдоль временной линии, начиная от момента его совершения и кончая эпохой, в которой родился убийца? Я не говорю уже о моральной стороне проступка.

— Да как вам сказать… — обвиняемый начал переминаться с ноги на ногу и пожимать плечами. Четкий вопрос председателя суда казался ему то ли противоестественным, то ли непонятным.

— Так вам было известно или нет? — нахмурившись, повторил свой вопрос Верховный судья.

— Было-то было, но…

— Да отвечайте, наконец! — не выдержал председатель.

Гай Рупий в отчаяньи махнул рукой и выпалил:

— Мне, разумеется, было известно это, но многому я не верил.

— Чему вы не верили?

— Что убийство обязательно должно вызвать необратимые изменения.

— Вы этому не верите?

— Да, не верю. — Гай Рупий пристально глядел в глаза Верховного судьи. — Достоверно лишь установлено, что поступок человека из будущего вызовет необратимые изменения человеческого общества вдоль временной линии в одном единственном случае — когда, совершая поступок, индивидуум руководствовался исключительно мотивами, свойственными личности его эпохи. Разве всякое убийство, преднамеренное, нет ли, вызовет необратимые изменения человеческого общества? Кто доказал это?!

Верховный судья смотрел в пол…

— Никто не доказал. Да и не пытался, — выкрикнул Гай Рупий. — У кого бы хватило совести на такой эксперимент? Кто бы санкционировал его? Убийство в наше время великая редкость. Но я верю теории: совершенное вдруг в далеком прошлом по мотивам, свойственным исключительно личности нашего столетия, оно вызовет необратимые изменения, катастрофические изменения общества вдоль временной линии, начиная с момента убийства и кончая днем рождения убийцы. Потому-то разведчикам и запрещено всякое убийство — а вдруг какое-то совершается по мотивам нашей эпохи. К тому же в пользу подобного запрета и аморальность — в большинстве случаев, конечно, — самого акта лишения человека жизни.

— Вы считаете, что не всякое убийство, совершенное разведчиком в прошлом, приведет к катастрофе?

— И не только я так считаю.

— Кто же еще?

— Очень многие: историки-разведчики, физики-социологи.

— Мы не намерены сейчас обсуждать научные проблемы, — парировал Верховный судья. — Мы сейчас судим вас, Гай Рупий, за нарушение законов нашей эпохи. А хороши эти законы или нет, к делу отношения не имеет… Желаете продолжить рассказ?

— Продолжу… Меня забросили во второе тысячелетие девятнадцатого века, и началась моя жизнь в качестве богатого и знатного миланского дворянина.

Однажды я угодил в небольшую, казалось бы, переделку… Кстати, эта история описана у Стендаля, с которым меня познакомили в Риме. Я фигурирую в его книге под именем графа Радики… Возле театра Ла Скала мне попался сбир (полицейский шпик) Антонио Гримальди. Этот Гримальди был величайшим мерзавцем, потому что погубил своими доносами австрийской охранке не один десяток честных людей. Обычно миланские сбиры не рискуют дерзко взглянуть на знатного вельможу, но Антонио Гримальди посмел. Вы понимаете, на кого он вызывающее поглядел. Такой проступок обычно не прощался высшим итальянским дворянством, но я поначалу предпочел отмахнуться от наглого сбира. Через полчаса в ложе у госпожи Дембовской-Висконти, возлюбленной поэта Уго Фосколо и приятельницы Стендаля, я имел неосторожность рассказать о случае с Гримальди. Через два дня новая неосторожность — я вторично рассказал об этом происшествии, на этот раз уже в салоне синьоры Метильды. Тут-то мне и бросил вскользь Петруччо Фоски, знаете, таким тихоньким голоском и будто бы совершенно равнодушно:

— А что, разве этот Гримальди еще жив?

— Я-то знал, что означает заданный вопросик. Это был категорический приказ всего миланского дворянства. Неисполнение его грозило грандиозными неприятностями, вплоть до вызова на множество дуэлей. К тому же мне втемяшилось в голову: а не отказываюсь ли я убить шпика, руководствуясь исключительно чувствами индивидуума своего столетия? То есть не совершаю ли криминального поступка исключительно под влиянием чувств, свойственных благородному миланцу начала девятнадцатого века…

Короче, я пришел домой, зарядил ружье, подстерег Гримальди и застрелил негодяя. Впоследствии я тайно обеспечил его семейство. Мне удалось скрыть поначалу от моего начальства убийство сбира, а обеспечение его семейства от миланского дворянства.

— Почему вы скрыли свой последний поступок?

— В глазах честных миланцев семья сбира так же презренна, как и он сам. Мне бы перестали подавать руку, узнай о том, что я дал денег семье мною убитого.

Теперь про случай в Нью-Йорке. Начну со следующего заявления. Меня не имели никакого права немедленно перевести в другую эпоху, но в силу критических обстоятельств перевели. Я не успел изжить привычек и, если хотите, предрассудков миланского высшего общества начала девятнадцатого столетия. Потому-то и произошло второе убийство.

В Нью-Йорке я жил в качестве рядового инженера. Мне пришлось приобрести пистолет. Поверьте, я никого не собирался убивать, но частенько в некоторых местах проклятого города бывало небезопасно появляться в вечернее время, особенно одинокому пешеходу. Я купил оружие не столько для самозащиты, сколько для запугивания налетчиков, напади они вдруг на меня. Пистолет, правда, был заряжен — на случай если придется всерьез просить о помощи и стрелять в воздух для этого.

Как-то в середине лета в городе начались волнения из-за непрекращающейся вьетнамской войны. У нас в квартале вспыхнули сильные беспорядки, его окружила полиция. Часов в семь вечера я рискнул выйти из дома, чтобы поужинать в одном из ближайших уцелевших кафетериев. В это время на мостовой завязалась потасовка между демонстрантами и полицией. Я сглупил: остановился и стал наблюдать. Профессиональная, знаете ли, привычка. Внезапно ко мне подскочил фараон и ни за что съездил по голове дубинкой.

Прошу понять мои чувства, нет, не чувства гражданина просвещенного двадцать девятого века, но чувства знатного миланского дворянина, которые были моими, поскольку я не успел изжить их за слишком короткий срок. Какой-то сбир рискнул дерзко посмотреть на графа Радики, и ничего не оставалось, как разнести ему голову волчьей картечью. А тут полицейская сволочь посмела меня — знатного миланского дворянина — огреть дубинкой по башке, да еще ни за что ни про что… Когда после удара я пришел в себя, Двое дюжих полицейских выламывали мне руки, а мой обидчик лежал мертвым на земле. Удар по голове на несколько секунд помутил мой разум, но не вышиб из моих чувств, благоприобретенных инстинктов. Я мог ничего не видеть и не слышать, однако моя рука автоматически выхватила из кармана оружие и разрядила его в полицейского молодчика. Иначе и не мог благородный Радики. Я, увы, потерял самообладание. Признаюсь. Но в состоянии полнейшей невменяемости.

Внезапно в «Зале правосудия» раздался голос диктора Центральной радиотелевизионной станции планеты:

— Внимание! Внимание! Говорят и показывают все радио — и телевизионные станции планеты Земля! Экстренное сообщение! Наши разведчики сообщают о деформации человеческого общества вдоль временной линии.

В зале суда воцарилось гробовое молчание. Все окаменели, а Гай Рупий съежился и втянуть голову в плечи.

«Свершилось! — подумал председатель суда. — Свершилось! Что-то теперь будет? И есть ли смысл продолжать судебное заседание?»

Примерно такие же мысли были в этот момент у каждого человека на Земле. Что-то теперь будет? И какой смысл продолжать суд? Еще немного, и все мы превратимся в нечто совсем иное. Проклятый Гай Рупий!

— Внимание! Внимание! Говорят и показывают все радио — и телевизионные станции планеты Земля! Экстренное сообщение!

«Что там еще?!» — пронеслось в голове у председателя суда.

— Внимание! Внимание! Непонятная деформация человеческого общества вдоль временной линии. Деформация распространяется по оси времени в отрицательном направлении. Момент начала деформации двадцатое сентября 1972 года.

Гай Рупий выпрямился. Широко раскрыл глаза и пробормотал:

— Двадцатое сентября… двадцатое сентября В этот день я прикончил в Нью-Йорке полицейского. Почему от двадцатого сентября?

— Почему в минус-направлении? — воскликнул обвинитель. — Разве будущее может влиять на прошлое?

— Может! Может! Есть теория, — торжествующе вскричал один из людей, находящихся в зале судебного заседания.

— Внимание! Внимание! Говорят и показывают все радио и телевизионные станции планеты Земля. Нам сообщают разведчики. Наполеон победил при Ватерлоо… Нельсон остался жив в Трафальгарском сражении… Карл XII попал в плен при Полтаве… Карл I Испанский не избран императором… Господство крестоносцев в Палестине просуществовало на сорок пять лет больше… Ганнибал победил при Заме, но погиб в конце сражения… Триста гоплитов сдержали напор персов при Фермопилах до подхода объединенных войск греческих государств. Царь Леонид остался жив…

Ошеломление от полученных новостей спало лишь через минут двадцать-двадцать пять. Но на смену ему пришла некоторая растерянность: а что же делать дальше? Желая выиграть время, Верховный судья предложил допросить научных экспертов. На том и порешили.

Первым из экспертов выступил всемирно известный профессор Хаббард, специалист в области математической социологии. Ученый муж был краток — подобный ход временной деформации плохо объясним. Хотя, конечно, имеются физические теории, допускающие фундаментальную симметрию прямых и обратных причинно-следственных цепей, в рамках которой воздействие будущего на прошлое столь же существенно, как и привычное нам воздействие прошлого на будущее.

Профессор Жуков, не терпящий, как известно, Хаббарда, заявил не без ехидства, что подобное распространение деформации времени в двадцать девятом веке должно быть понятным и годовалому ребенку.

— Чему тут удивляться? — сказал Жуков. Убийство полицейского Джона Доджа было совершено по мотивам, свойственным исключительно дворянскому обществу Италии начала девятнадцатого века. Как известно, деформация должна заканчиваться в момент рождения человека, вызвавшего ее своим поступком. Стало быть,.. Стало быть… — тут Жуков выпрямился, приосанился и уничтожающим взглядом посмотрел на Хаббарда, — в данном конкретном случае волна деформации пытается достичь момента рождения убийцы через… минус бесконечность…

— И что же дальше? — спросил ошеломленный председатель суда.

— Дальше? — Жуков величественно повернул свое лицо в сторону Верховного судьи, снисходительно улыбнулся (ох уж эти юристы!) и изрек. — Дальше имеются две возможности. Или волна пройдет через точку «ноль» и устремиться в минус-бесконечность с последующим переходом в плюс-бесконечность или же волна от точки ноль отразится. Поясняю. Под точкой ноль подразумевается момент Большого взрыва, в ходе которого образовалась наша Вселенная.

— Ерунда! — выкрикнул профессор Хаббард. — Ерунда!

В зале зашумели.

— Прошу соблюдать тишину! — потребовал председательствующий. — Продолжайте, профессор.

— Если волна отразится, то она проследует до момента смерти Джона Доджа, потом снова отразится. Возможно, многократное отражение волны деформации между моментом «ноль» и моментом убийства полицейского. Из-за этого произойдет затухание волны, трансформация человеческого общества окажется обратимой. И… Наполеон потерпит поражение при Ватерлоо. Нельсон погибнет в Трафальгарском сражении. Карл XII избежит плена. Ганнибал потерпит поражение при Заме. Леонид и все триста его гоплитов погибнут при Фермопилах.

Ну а если волна проскочит через момент Большого взрыва, то через несколько миллиардов лет она докатится до нас… Хе-хе, дойдет… Подведем итоги. Конечно, Гай Рупий совершил тяжкое преступление, но своими поступками он оказал науке неоценимую услугу, — тут Жуков поднял указующий перст правой руки. — Неоценимую! Он, так сказать, на практике показал влияние будущего на прошлое… При определенных условиях, разумеется.

Посовещавшись, судьи решили отложить рассмотрение дела Гая Рупия на полгода, с тем чтобы полнее учесть все последствия содеянного подсудимым

Восьмидесятые годы двадцатого столетия

Кольцо с рубином

I

— Так Вы полагаете?

— Никаких сомнений. Рядовой анализ. Это электрум. Сплав золота с серебром. Металл содержит еще кое-какие примеси. Работа древнего ювелира. Начало I-го тысячелетия до нашей эры.

— Значит, и надпись на древнееврейском к той же эпохе относится?

— Скорей всего.

— А рубин откуда?

— Из Индии, похоже. Рубин-балэ. Камень высшего сорта.

— Как же он попал в древний Израиль?

— Спросите что-нибудь полегче. Хотя… — профессор Африкантов, гебраист, откинулся в кресле и прикрыл на минуту глаза… — Хотя… Александр Михайлович! Голицына знаете?

— Это которого? Сейчас столько Голицыных и Оболенских на Руси объявилось. Корнетов и поручиков. Все вспомнили вдруг о своих сиятельных предках.

Африкантов усмехнулся:

— Ну этот-то и не забывал. Не афишировал, само-собою. Но и не забывал. Я имею в виду Павла Николаевича Голицына. Заведующего лабораторией биозаписи в нашем университете. Так вот. Он может на своем приборе воспроизвести информацию, записанную камнем.

Лифшиц с недоверием посмотрел на собеседника — во взгляде Александра Михайловича читалось:

«Иван Петрович! Сейчас не только потомки дворян вспоминают о своих пращурах, сейчас вся страна вспомнила про чертей, ведьм, колдунов, сглаз, астрологию и еще черт знает что. Словно не в конце двадцатого века живем, а где-то во времена Ивана Васильевича Грозного, если не при Владимире Красное Солнышко».

— Не верите? — спросил Африкантов.

Лифшицу страшно не хотелось обижать собеседника, но и лукавить не тянуло. Пришлось честно признаться:

— Не верится что-то… Как это, рубин записывает информацию? Это же не большая интегральная схема, не полупроводниковый кристалл, содержащий до сотни тысяч дискретных электрорадиоэлементов?!

— Александр Михайлович! Натуральный рубин тоже ведь кристалл. Конечно, не полупроводниковый. Впрочем, Павел Николаевич Голицын сумеет Вам лучше моего объяснить, что к чему. Если Вы, конечно, обратитесь к нему… Кстати, откуда у Вас этот перстенек?

— Семейная реликвия.

— А знаете ли Вы, любезный Александр Михайлович, смысл надписи, выгрированной на внутренней стороне кольца?

— Знаю… «Все проходит и это пройдет».

Африкантов снова откинулся в кресле, испытующе посмотрел на своего собеседника и задумчиво протянул концовку библейского изречения:

— И это пройдет… Такова жизнь… Вы, конечно, знаете, сударь, кому принадлежит это изречение?

— Знаю, Иван Петрович, знаю. Его приписывают царю Соломону. Оно якобы было начертано на его кольце…

2

Павел Николаевич Голицын повертел в руках своих перстень и неожиданно надел его на безымянный палец правой руки. Александр Михайлович Лифшиц (он сидел в глубоком кресле рядом со столом завлаба), сам того не желая, залюбовался холеной рукою, украшенной древней драгоценностью.

— Электрум! — произнес Голицын. Надо было слышать это «электрум». Наверное, с таким же благоговением он называл имена своих пращуров —

российских вельмож, знаменитых и малоизвестных. — Электрум!.. Значит, согласно мнению уважаемого Ивана Петровича перстень был сработан во времена царствования царя Соломона?

— Возможно, еще при царе Давиде. Но надпись на перстне относится к эпохе его сына.

— Александр Михайлович, Вы не допускаете, что этот самый перстень украшал руку библейского мудреца? — лицо биофизика приняло серьезно-шутливое выражение. — Скажите, в Вашей семье не сохранилось какого-нибудь предания об этом кольце?

Лифшиц оживился:

— Сохранилось… Мой дедушка, умирая, подарил драгоценность мне и рассказал про семейное предание. Про царя Соломона речи, правда, не было, но с перстнем связана какая-то тайна.

Александр Михайлович внезапно замолчал и вроде бы смутился.

— Продолжайте, Александр Михайлович, продолжайте. Что это Вы вдруг смутились?

— Да знаете… Мне сегодня явился во сне покойный дед… Он поведал… Тайна перстня скоро раскроется. Срок наступил.

— А почему Вы к профессору Африкантову вдруг обратились с Вашим кольцом?

— Да как Вам сказать… Ну представьте, дома у Вас картина висит. Прекрасная картина. А кто автор ее, неизвестно. Во всяком случае его подписи на картине нет. То ли оригинал, то ли копия. Короче, надо к специалисту обращаться, чтобы помог разобраться в ценности картины. Так и с кольцом этим. Сначала я по ювелирам походил, а потом понял — не к ним следовало обращаться. Вот и пришел к профессору Африкантову.

— Резонно. А все-таки интересно, что Вам ювелиры говорили?

— В основном следующее. Камешек настоящий. Рубин-балэ. Высшего сорта. Относительно металла единого мнения не наблюдалось. Но сходились в одном — какой-то сплав на основе золота. Ну а насчет времени изготовления — полная неопределенность. Но все признавали — очень старая работа. И не русская.

Голицын снял перстень с пальца, положил кольцо на стол и сказал:

— Александр Михайлович! Я сейчас задам Вам вопрос. Он может показаться Вам странным, особенно в устах ученого. Но Вы не удивляйтесь. Это вполне серьезный вопрос.

— Слушаю.

— Под каким знаком Зодиака Вы родились?

— Действительно неожиданный вопрос. Вы знаете, меня так и тянет ответить Вам чисто по-еврейски — встречным вопросом; а это так важно?

Оба собеседника засмеялись.

— Очень важно.

— Тогда под знаком «Льва».

— Прекрасно. Из драгоценных камней Вам соответствует именно рубин. Выражаясь по-научному, между Вами и камнем полное соответствие, что значительно облегчит нам снятие информации, записанной его субатомными структурами… Кстати, кто Вы по специальности?

— Программист.

— Вопросами биозаписи не интересовались?

— До встречи с профессором Африкантовым я и представления не имел о подобных возможностях драгоценных минералов. Как это происходит?

— В двух словах не расскажешь. Если же коротко и примитивно, то драгоценный камень, особенно ограненный, имеет свойство записывать модулированное биополе, то есть поле, несущее конкретную информацию о событиях, Отдаленным аналогом тут может служить полупроводниковый кристалл. Как Вы, конечно, знаете, он записывает информацию, закодированную в электромагнитных колебаниях. Чем выше драгоценность камня, чем выше его качество, тем качественней и запись. Но камень сам по себе ничего не записывает. Он начинает работать, находясь на пальце человека. Если между человеком и камнем существуют гармония, соответствие, качество записи будет высочайшим. При воспроизведении взаимное соответствие тоже крайне желательно… Итак, любезный Александр Михайлович, Вас волнует тайна камня?! Так попробуем ее разгадать. Технические подробности узнаете в ходе сеанса…

3

Над смуглыми, мускулистыми воинами, обросшими черными, вьющимися бородами, взметнулось знамя с изображением фантастического существа. При виде его профессор Африкантов переглянулся с сидящим рядом профессором Константиновым, ассирологом.

— Ашшур, бог войны, — шепнул Иван Петрович соседу.

Тот в ответ согласно кивнул головою и в свою очередь тихо ответил гебраисту:

— Сейчас начнется новая атака.

И действительно, сначала раздалась команда по-ассирийски, потом в сторону израильтян (а именно они были обороняющейся стороною) полетели стрелы. Израильские воины тотчас подняли щиты, защищая туловище и голову.

— Артподготовка! — слегка усмехаясь, чуть слышно произнес Африкантов. — Кончат стрелять и двинутся на противника. Снова рукопашная закипит. Кстати, Сергей Васильевич, к какому году Вы бы отнесли происходящее событие?

— Полагаю, мы присутствуем при взятии Самарии ассирийским царем Саргоном. Ветхозаветные времена. Вы согласны?

— Полностью. И, стало быть, семьсот двадцать второй год до нашей эры. Падение Израильского царства. Пленение последнего израильского царя Осии. Ага, началось…

Ассирийские воины двинулись на израильтян. Было, однако, видно, что очередная атака снова закончится ничем. Наступающая сторона явно не обладала нужным превосходством в живой силе и, стало быть, не могла ни окружить отступающего противника с флангов, ни прорвать его линию обороны в центре. К тому же израильтяне защищались отчаянно — ведь они прикрывали отступление довольно большого обоза с женщинами и детьми, с имуществом и мелким рогатым скотом. Колеса повозок скрипели, ослы и мулы, запряженные в них, время от времени громко ревели, а овцы и козы жалобно блеяли.

— Любезный Иван Петрович! — сказал профессор Константинов. — Если мне не изменяет память, то ассирийцы после падения Самарии угнали в рабство более двадцати семи тысяч израильтян. Десять колен израилевых из двенадцати.

— Кому-то, похоже, удалось вырваться, — Африкантов кивнул в сторону рукопашной. Она явно складывалась не в пользу атакующей стороны. — Постойте. Кажется, жрец собрался снова заговорить.

На одной из повозок обоза полулежал древний, изможденный жрец, облаченный в белое одеяние с голубым подбоем. Рядом с повозкой шагал стройный, тонкий юноша, тоже в белом с голубым подбоем. Жрец, долгое время не подававший никаких признаков жизни, вдруг вздрогнул и приподнял правую, исхудалую руку. И тут все, присутствующие на воспроизведении биозаписи, увидели, как у левия на безымянном пальце правой руки мрачно блеснул рубин.

— Да это же…

Константинов посмотрел в сторону Лифшица, сидящего в специальном кресле и опутанного с ног до головы проводами. Рубиновый перстень на пальце у жреца был полностью идентичен перстню Александра Михайловича.

Все, присутствующие в экспериментальном зале, испытали одновременно некое чувство, очень схожее с чувством зрителей очень хорошей детективной кинокартины в тот самый момент, когда события приобретают совершенно неожиданный поворот. А вокруг людей 20-го века тенями давно ушедших из жизни людей разыгрывалась библейская драма из эпохи 8-го века до христианской эры, драма, в которой дряхлый жрец бога Яхве начал свой очередной монолог. Смысл монолога был хорошо понятен профессорам Африкантову и Константинову, двум авторитетам в истории древнего востока, владевшим древнееврейским, арамейским, древнеассирийским и в придачу древнегреческим с латынью.

— Адонай! — прошамкал жрец почти беззубым ртом. — Адонай! Страшна кара твоя за отступничество! Страшна кара твоя за поклонение Ашторет и Ваалу! Страшен гнев твой, посланный на головы сынов и дочерей израилевых за непотребства Иеровоама из дома Ефремова, за деяния гнусного царя Ахава и блудницы его Иезавели. Огонь твой испепелил Самарию, в прах обратил ты жителей столицы Израилевой!

Один из израильских воинов сказал другому:

— Шломо! Похоже, левий опять заговорил.

— Не взяли бы его с собою, не говорил бы.

— Он, говорят, пророк! Не взяли бы, а вдогонку тебе проклятья. Проклятья пророка! И тебе и потомкам твоим до седьмого колена… Нет уж…

— А что за отрок при нем?

— Внук.

— Ему бы щит в руку да копье в другую. Мы тут отбиваемся от ассирийских собак, а он около деда. Он что, тоже пророк?

Воин неприязненно посмотрел на юношу.

— Шломо! Не трогай его. Парень, говорят, мысли человеческие читать может и разговаривать с тобою мысленно. И может заставить тебя делать все что угодно. Я слышал, он с самим Всевышним общаться может. Как пророк Моисей!

— Адонай! Страшна кара твоя за отступничество.. — шамкал старый жрец, указуя слабой, высохшей рукою в сторону горящей Самарии. — Страшен гнев твой за непотребства Иеровоамово из дома Ефремова…

— Шломо! Похоже, айсоры поворачивают.

— Ну и слава Богу! Чего им драться с нами и жизнью рисковать. Не ради же пергаментов, которые лежат в повозке рядом со жрецом.

— Про что в них?

— Не знаю… Ты кто? Воин? Вот и занимайся своим делом! Чтение не по нашей части.

— Шломо! Повернули! Повернули!

— Ну и слава Богу! Небось, другие уже город во всю грабят, а этим воевать. Я бы на их месте давно смотался.

–…Огонь Твой испепелил Самарию, в прах обратил Ты жителей столицы Израилевой…

— Ох, заладил!.. А перстень видел на его руке? С рубином. Говорят, он самому Соломону принадлежал. Он якобы волшебный.

— Да мало ли что говорят.

— А надпись?!

— А я такую же могу сделать вот на этом, — воин сунул под нос товарищу сердоликовый перстень, надетый на средний палец правой руки.

— А мне клялись, перстень волшебный. Наденешь его и будешь понимать язык зверей и птиц. А царь Соломон, говорят, и с божьими тварями мог разговаривать. Понимал их язык.

— Понимал, понимал… В бабах он понимал. Полстраны финикийцам продал. Оттого-то и распалось царство после его смерти. При этом дураке Ровоаме…

— Адонай! Страшна кара твоя… — слова жреца были прерваны одинокой стрелой, посланной на прощанье в стороны противника отходящими ассирийцами. — Ее острие угодило левию прямо в горло, и тут же озвученное голографическое изображение далекого прошлого померкло, а звуки стихли. Казалось, будто обоз с беженцами ушел далеко за горизонт, и вот уже не слышны причитания женщин, плач детей и блеянье овец и коз.

В экспериментальном зале зажегся свет, и лаборанты принялись снимать с Александра Михайловича Лифшица провода. Из-за пульта управления вышел Голицын, усталый и счастливый. Волосы ученого были в беспорядке, глаза лихорадочно блестели. К Павлу Николаевичу подошли восхищенные Африкантов и Константинов. Гебраист трижды расцеловался с Голицыным (они дружили с детства), а ассиролог крепко пожал биофизику руку.

— Ну, Павел! — воскликнул Африкантов. — Поздравляю! Поздравляю! Ошеломляющий успех. Не грех и выпить по маленькой!

— Выпьем. Приличный коньяк с шоколадом у меня всегда в лаборатории имеются. После сеанса полагается дать медиуму, — Голицын кивнул в сторону Лифшица, — граммов пятьдесят-семьдесят. Но для начала давайте поздравим и Александра Михайловича и, главное, поблагодарим. Главный виновник сенсации все-таки он.

Трое ученых направились к Лифшицу. Лаборанты уже почти полностью освободили его от проводов, и обладатель перстня, утомленный и расслабленный, продолжал полулежать в экспериментальном кресле.

— Александр Михайлович, — торжественно сказал Голицын. — Мы с Вами сегодня большие именинники. Полнейший успех! Сногсшибательный! Я вижу, Вы здорово устали. Петя! — окликнул завлаб сотрудника. — Александру Михайловичу положенную порцию плюс премиальные. И нам всем заодно. По маленькой.

— Будет исполнено, Пал Николаевич! — отозвался лаборант.

— Павел, — задал вопрос Африкантов, — насколько я понимаю, после смерти жреца рубин перестал записывать окружающие события.

— Да. Сегодня мы воспроизводим самую глубинную запись. В ходе следующего сеанса будем исследовать более высокий уровень.

— Но ведь у перстня, судя по всему, были владельцы и до жреца. Чуть ли не сам премудрый царь Соломон.

— Были скорей всего. Но перстень ничего не записал. Вероятно, отсутствовало соответствие между ним и его более ранним владельцем.

Раздалось мяуканье кошки. Ее звали Ксюха, и она жила в лаборатории.

— Павел Николаевич. — раздался вдруг голос Лифшица. — Павел Николаевич! Я, кажется, понял, что она сказала.

— Кто? — спросил удивленный Голицын, так как в помещении не было особ женского пола.

— Да кошка Ваша. Она только что поймала мышь и говорит: «Ну попалась наконец-то мне в лапы, голохвостая!

4

Они словно выплыли из-за горизонта — несколько повозок, запряженных ослами и мулами, женщины, дети, воины. Грязные, заросшие, усталые. Казалось, прошли годы с того времени, как беженцы ушли за горизонт, прочь от горящей Самарии. Одни успели за это время состариться, другие возмужать, третьи превратились из детей в юношей и девушек. Они не спеша двигались по пыльной дороге какой-то другой страны, которая всем присутствующим в экспериментальном зале показалась чем-то очень знакомой. Предводительствовал людьми молодой, чернобородый мужчина; в нем быстро узнавался отрок, внук жреца, убитого ассирийской стрелою.

Вот вдали показался какой-то город. Предводитель указал на него рукою и что-то сказал своим соплеменникам. Караван прибавил шаг. Но на повороте ему преградили путь воины, вооруженные щитами, мечами и копьями. Израильтяне остановились, их мужчины обнажили мечи и взяли свои копья наперевес. И тут предводитель беженцев подошел к одному из своих воинов, взял из его рук копье и воткнул его острием в землю, демонстрируя тем самым мирные намерения вновь прибывших. На безымянном пальце правой руки у предводителя в лучах заходящего солнца блеснул рубиновый перстень.

Несколько мгновений вокруг стояла тишина, прерываемая время от времени щебетом птиц. Наконец последовал вопрос со стороны предводителя военного отряда аборигенов. Африкантов с Константиновым назвали его центурионом. Вопрос этот нетрудно было понять, исходя из ситуации.

— Да это же латынь! — с удивлением воскликнул Африкантов. — И доспехи на воине римские. Неужели до Рима добрались? Вот это да!

— Сколько же лет они скитались?

— Тиши, тише! Внук жреца готовится ответить.

Предводитель израильтян действительно готовился что-то сказать и он сказал… не открывая рта, после чего глаза у командира латинян наполнились ужасом:

— Квинт! Ты слышал? — воскликнул центурион, полуобернувшись к воину, стоявшему рядом.

— Ничего я не слышал, Марцелл.

— А я слышал, клянусь Юпитером! Ответ прозвучал во мне. Бородатый сказал, мы из земли Израильской. Ассирийцы сожгли наш город Самарию, и теперь мы ищем в этом мире пристанища себе.

— Марцелл, а тебе не показалось?.. Ой!

Теперь наполнились ужасом глаза у Квинта.

— Марцелл! Я слышал. Про какой-то город Самарию и про ассирийцев. Что это за ассирийцы?

— Меркурий их знает! Про греков и луканов слыхал; этруски соседи наши. А про ассирийцев слышу в первый раз… Послушай, Квинт, а, может быть, чернобородый сам бог Меркурий, покровитель путешественников и дорог? Какие-то ассирийцы разрушили и сожгли город Самарию, где жили эти люди, и им пришлось пуститься в странствия. Меркурий сжалился над ними и решил помочь… Ты бог Меркурий?! — обратился латинянин к предводителю израильтян.

— Я такой же смертный, как и ты Марцелл! Да, Всевышний помог нам. Мы сумели вырваться из горящей Самарии. Он помог нам в наших скитаниях по земле, когда шли мы от народа к народу. Он привел нас сюда. Но имя нашего бога не Меркурий. У него другое имя, но я не смею назвать его. Обращаясь к богу нашему, мы говорим Ему: «Адонай!». Но это не имя Его. Это обращение.

Центурион медленно приходил в себя.

— Так ты не бог Меркурий? — наконец переспросил он; в голосе латинянина звучало недоверие.

— Нет, Марцелл.

— Но если ты не бог, то почему читаешь мои мысли? Как можешь ты ответы свои вкладывать в мой мозг?

— Мой бог, Марцелл, милостив ко мне. Ни я и никто из предков моих не поклонялся идолам. Ни Ашторет, ни Ваалу, ни Мардуку. Я и предки мои поклонялись только Ему. Единому. Единственному. Я и предки мои свято блюли Его заповеди. И Он послал мне дар — читать мысли людские; и Он послал мне дар открывать мысли мои другим людям без языка… Ответь мне, Марцелл, может быть, в земле вашей Единого и Единственного зовут Меркурием? Может быть, таково Его имя на вашем языке?

— Квинт! — Центурион все никак не мог в себя придти. — Квинт! Разрази меня Юпитер, если я понимаю что-нибудь!

Тут предворитель израильтян снова подал голос:

— Марцелл! Не бойся меня. Ни я, ни мой народ не сделают твоему народу ничего плохого. Марцелл! Нам надоело скитаться от страны к стране, от народа к народу. Проводи меня к царю Вашему. Я хочу поговорить с ним. Чует сердце мое, он даст нам постоянное пристанище, и твой народ воссоединится с остатками моего народа. Провижу я, высоко вознесется этот город, — внук жреца указал рукою в сторону города на горизонте. — Возвысятся потомки наши и править будут половиною мира. Марцелл! Отведи меня к царю Вашему.

Центурион принял наконец решение.

— Слушай, Квинт! — сказал он своему заместителю. — Я выполню просьбу чернобородого и отведу его к Ромулу. А ты с отрядом останешься здесь на дороге и будешь ждать решения властелина нашего. Не спускай глаз с вновь прибывших. Юпитер меня разрази, если я понимаю что-нибудь! Пошли, чернобородый!

Марцелл и израильтянин направились по пыльной дороге в сторону города, видневшегося на горизонте. Солнце склонялось к закату, духота, похоже, спала, оживились птицы; их пение и щебет усилились. Предводитель израильтян шагал впереди, центурион шел следом. Внук жреца после нескольких минут ходьбы пальцами левой руки тронул рубин перстня и зашептал молитву:

— Адонай! Господин мой! Пошли пристанище остаткам народа моего, укрепи его веру в Тебя, не дай поклоняться идолам — Ваалу, Ашторет, Мардуку…

Над головами пешеходов пролетели, щебеча, две каких-то птахи. Израильтянин на несколько мгновений прервал молитву, поднял голову и проводил птиц взглядом.

— Эй, чернобородый! — окликнул своего спутника центурион. — Может, ты и язык птиц понимаешь?

Израильтянин повернул голову к центуриону и серьезно ответил:

— Понимаю, Марцелл!

— Тогда ответь, что прощебетали птицы, пролетая над нами?

— Марцелл! Они говорили про наступающую осень. Про надвигающиеся осенние холода, про отлет в теплые южные края… Обычные птичьи разговоры в конце лета.

В этот момент очередной сеанс воспроизведения биозаписи закончился, и пространственное голографическое изображение померкло. Лаборанты в очередной раз принялись снимать с Александра Михайловича Лифшица провода и датчики; все, присутствующие в экспериментальном зале, принялись обсуждать только что увиденное. Молодежь яростно спорила — в основном по вопросу о принадлежности перстня с рубином израильскому царю Соломону. Ведь согласно преданиям, библейский мудрец понимал язык птиц, животных и гадов. Таким же даром обладал и последний владелец кольца — история с мышью и кошкой успела облететь чуть ли не полмира. Были и другие примеры аналогичных контактов с меньшими братьями у А.М.Лифшица. Сходились в одном — остатки жителей сожженной Самарии после долгих скитаний и мытарств дошли наконец до недавно основанного города, имя которому Рим и правил в котором легендарный его основатель — Ромул.

5

Дверь отворилась, и в убогую лачугу вошел предводитель израильтян. Судя по всему, прошло немало лет с того времени, как он привел остатки своего народа в Рим; в голове и бороде левия обильно серебрилась седина, лицо избороздили морщины. В лачуге было темно, и присутствующие на эксперименте не сразу разглядели в ней девушку лет пятнадцати. Она сидела на старой, брошенной на пол циновке; рядом с девушкой стояли тарелка и кувшин, покрытые белыми, чистыми лоскутами материи.

Глаза двух людей встретились; мужчина горестно покачал головою и тоном пророка возгласил:

— Да падет проклятие на их головы! Да падет проклятие на головы потомков их вплоть до седьмого колена! Плачь, Мириам, плачь! Господь карает нас за грехи наши. Он послал в наказание нам ассирийцев, он послал нас в изгнание, он повелел нам жить среди чужого народа. И они не выдержали справедливой кары, не смогли перенести наказания…

Левий подошел к погасшему очагу, зачерпнул ладонью горсть холодного пепла и посыпал им сначала голову девушки, а потом и свою. Девушка зашептала молитву. Левий встал на колени рядом с нею на циновку и тоже погрузился в молитвы.

Тут с голографическим изображением произошло нечто аналогичное киноизображению, когда немалая часть киноленты по какой-то причине вырезана — двое молящихся, не завершив своего обращения к Богу, перешли к беседе. Вероятно, запись оказалась поврежденной на воспроизводимом участке.

— Отец! — воскликнула девушка. — Что они сказали тебе?

Лицо Левия искривилось.

— Мириам! Они ответили мне пословицей неверных. Хочешь жить в Риме, будь римлянином! Они отреклись от Бога своего, они решили поклоняться идолам. Юпитеру, Юноне, Фебу. Чем идолы эти лучше Ашторет, Ваала, Мардука? Ничем! За отказ от веры своих предков им обещали кое-какие права. Ты знаешь, как неверные зовут их?

— Как отец?

— Они зовут их плебеями, — произнося слово «плебеями» левий презрительно скривил губы…

Африкантов наклонился к Константинову и восторженно зашептал:

— С римскими плебеями теперь все ясно. Пришельцы. Вот так, Павка! Вот так Голицын-князь! Вот так Лифшиц! Еще одна суперсенсация…

— Они зовут их плебеями, — повторил внук жреца. — Исав за чечевичную похлебку отдал свое первородство, а они отдали за нее свою веру, веру предков своих.

— Отец! Что же нам теперь делать?

— Мириам, дочь! Нам надо вернуться.

— Куда, отец?

— В Ханаан. В землю нашу обетованную.

— Отец! Но ассирийцы захватили ее. Разрушили Самарию.

— Да, Мириам, пало государство Израильское. Господь покарал его народ за тяжкие грехи. Но стоит государство Иуды, стоит Иршалаим и храм царя Соломона… Я подслушал сегодня разговор двух птиц. Они готовились к отлету. И одна птица сказала другой, что будет зимовать в городе, где есть чудесный храм с золотой крышей. А это значит, ассирийцы не смогли покорить Иуду, не смогли взять штурмом Иршалаим, не разрушили храм Соломона сына Давидова.

— Отец! — спросила Мириам. — Это правда, что кольцо твое принадлежало великому царю?

— Не знаю, дочь. Но оно обладает чудесным свойством — владельцы его… не все, конечно,.. способны понимать язык птиц, зверей и гадов. А великий царь наш понимал их речи… Сам Бог управляет этим перстнем. Мириам! Отступники для нас теперь все равно, что покойники. По обычаю нашему семь дней будем сидеть на полу с головою, посыпанной пеплом и читать кадеш — заупокойную молитву. А потом мы уйдем из этого города и из этой страны. Мириам! Слушай. Мне явился прошлой ночью сам Всевышний и повелел он начать писать книгу.

Левий показал рукою на пергаментные свитки в углу лачуги. Рубин на его руке загорелся ярко и радостно в лучах светильника, зажженного в память о как бы умерших соплеменников…

— С кольцом пока что одни неясности, — зашептал Африкантов на ухо Константинову. Предположений тьма. Одно другого фантастичней. Но одно несомненно — камень прошел спецобработку. Отдельные группы атомов в нем имеют необычное расположение друг относительно друга. Они как бы образуют своего рода биоэлектронную схему. Предполагают, что именно эта схема дает возможность понимать язык птиц, животных и пресмыкающихся.

— Кто же создал этот необычный переводчик? — шепотом спросил профессор Константинов, ошарашенный в очередной раз.

— Скорее всего кто-то из других вселенных…

Левий, между тем, продолжил свой монолог:

— Мой дед, прадед твой, уходя из Самарии, бросил почти все свое имущество, но свитки эти он не бросил. Это величайшая святыня народа нашего. Если Господь пожелает, они вернутся вместе с нами в Ханаан, и я начну писать книгу. И начну я с сотворения мира Господом нашим.

Глаза Левия загорелись. Он высоко поднял голову и начал декламировать:

— В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и тьма над бездною, и дух Божий носился над водою…

— Иван Петрович! — тихо ахнул Константинов. — Но это же автор библии… Ее первый автор!..

Нулевые годы 1-го века третьего тысячелетия

Клон

1

Моя двоюродная сестра Алевтина терпеть меня не могла. Я прекрасно чувствовал это, чувствую и сейчас. До сих пор не могу понять причину ее неприязни ко мне. Ничего плохого я ей не сделал, скорее наоборот, помогал, как мог; правда, не столько ей, сколько ее матери, моей тетке Александре. Тетя Саша очень меня любила, и я отвечал ей полной взаимностью.

Алевтина (Алевтина 1) была старше меня почти на пятнадцать лет, а это накладывало определенный отпечаток на мое к ней отношение — достаточно почтительное в детстве и юные годы и весьма сдержанное в годы зрелые, когда я понял, что сестра откровенно глупа и самое лучшее это поменьше с ней разговаривать и спорить. Все равно ей ничего не докажешь, если твое мнение противоречит ее взглядам. Ну а консенсуса, выражаясь по-современному, у нас почти никогда не наблюдалось.

Наши жизненные обстоятельства сложились, однако, таким образом, что мы оказались крепко привязанными друг к другу. Но разрешите сначала несколько слов о себе самом.

Я биолог, доктор наук, в прошлом сотрудник одного из московских академических институтов. Наука вообще и академическая наука в частности, переживают сейчас в России тяжелые времена. Наш институт исключением не являлся. Но лаборатория, которой я руководил, была на плаву — благодаря жирному иностранному гранту, присужденному нам при условии: в разрешении проблемы должны участвовать американские исследователя, направленные на работу в Россию на время осуществление проекта. Вы, вероятно, удивляетесь — американцы? В Россию? Они что, у себя не могли исследования провести? Да, не могли. Дело в том, что мы занимались клонированием, а в США с некоторых пор эксперименты по клонированию запрещены законом. По крайней мере клонирование людей. В России же и тогда и теперь можно если не все, то очень многое. Иными словами, не запрещено, стало быть, разрешено. Закона, запрещающего клонировать людей, насколько я знаю, в самом конце прошлого века не было. А как сегодня обстоят дела с подобного рода законом, мне не известно.

Проблем, конечно, оказалось навалом. Ну, во-первых, кто согласится стать донором? Ведь мало кому захочется увидеть своего двойника. В конце концов, человек-то не овца. Понимает, что к чему. Но не это главное. Главное в другом — каковы окажутся последствия для донора после рождения существа полностью генетически ему подобного? Во-вторых, кто согласится вынашивать этот самый клон?

Игорь Кац, сотрудник моей лаборатории, (снс и кбн), остряк неугомонный, как-то, еле сдерживая смех, предложил нашей лаборантке Наде Овечкиной, сто процентной девице двадцати девяти лет, взять на себя роль инкубатора. Но это, так сказать, первая половина предложения, была еще и вторая. Похлеще. На вопрос разъяренной девицы, уже не его ли иудейский клон она будет вынашивать, Игорек, нимало не смутившись, ответил:

— Саму себя вынашивать будешь, а девочку назовем Долли.

Улавливаете параллели: мама Овечкина, а дочка Долли — в честь первой овцы, рожденной на свет в Англии путем клонирования.

С Надюшей случилась истерика, наши дамы отпаивали ее чем-то, а с Кацем потом два месяца не здоровались. Впрочем, Игорю на это было глубоко наплевать… Сейчас он профессорствует в Америке. Большая знаменитость.

Ну так вот: кого клонировать? И кто вынашивать станет? В России, конечно, многое дозволяется, да только надо еще и согласного найти, даже за деньги. Кстати, много предложить мы не могли. Заплатишь больше, останется меньше на собственную зарплату, на оборудование, препараты и прочее, и прочее. Грант-то не резиновый, хоть и от дяди Сэма. Хочется побольше себе оставить и поменьше другому заплатить. А вообще-то он, как говорилось выше, жирный. По нашим российским понятиям.

Итак, надо было найти донора и, так сказать, подходящий инкубатор. Об инкубаторе я расскажу потом, а вот донором решила стать… моя двоюродная сестра Алевтина. Случилось все так.

Однажды она позвонила мне на работу и попросила заехать к ней вечером. Собственно, тон у сестры был такой, что просьба больше смахивала на приказание.

— Михаил! — сказала она. — Мне надо белье в прачечную отнести. Зайдешь сегодня вечером.

Алевтина замолчала, но чувствовалось, сказано не все. Я не ошибся.

— Сможешь?

Это «сможешь» прозвучало не столько просительно, сколько раздраженно — дескать, пока тебя допросишься о чем-нибудь, так и надобность отпадет в помощи твоей.

Услышав подобную просьбу-приказ, я поморщился, выдержал небольшую паузу и, сдерживая раздражение, спросил:

— Обязательно сегодня?

— А тебе что, тяжело? — последовал ответ.

— Было бы удобней завтра или послезавтра.

Новый ответ был вполне в духе моей сестрицы:

— Если не хочешь, так и скажи!

Я, конечно, был не совсем в восторге от перспективы тащить грязное белье в приемный пункт прачечной, но человеку надо было помочь, тем более, что я обещал тете Александре не бросать Алевтину, если она окажется вдруг в затруднительном, а то и вообще в беспомощном состоянии. Так что хочешь-не хочешь, а нести надо. Но на этот вечер у меня имелись другие планы, и менять их не хотелось. Пришлось, однако.

Прямо с работы я приехал к двоюродной сестре. Отнес грязное белье в приемный пункт прачечной, после чего принес назад пустую сумку и отдал Алевтине квитанцию.

— Когда готово будет? — спросила кузина.

— Через две недели.

— Долго канителятся. Ты что, не мог им сказать, чтобы поскорей сделали?

— Разговаривать с ними бесполезно.

— Такому, как ты, конечно. Непробивной ты, Михаил! Удивляюсь, как кандидатскую с докторской защитил! Удивляюсь!

В последние годы своей московской жизни Алевтина всему удивлялась. Оно и понятно. Уже несколько лет она почти не покидала своей квартиры из-за сильного ослабления зрения — глаукома обоих глаз, — а потому представление о жизни в России складывались у нее преимущественно из радиопередач. Но ведь одно дело информация, полученная по радио и по телевидению, и совсем другое дело текущая, ежедневная информация, почерпнутая из самой жизни.

Между тем, Алевтина принялась дальше развивать свою мысль относительно диссертаций:

–… Хотя чему тут удивляться. Вот моя подруга, Пушкина Ирина, ну ты знаешь ее, врач…

Я, конечно, знал.

— Так кáк она свою диссертацию сделала? Переписала несколько десятков историй болезни, вот тебе и научный труд.

— Как это переписала? — сказал я, стараясь не выдать своего раздражения. — Надо ведь материал проанализировать, обобщить его, выводы сделать.

Сестра с ходу завелась:

— Да какие там выводы и обобщения! Я что не знаю, как диссертации пишутся!?

Она, разумеется, знала, поскольку сама являлась кандидатом наук… педагогических. Одна моя знакомая, кандидат филологических наук, желая подчеркнуть некую значимость своей ученой степени, говаривала: «Есть еще и педагогические с политическими в придачу!». Науки, разумеется. Тем самым давалось понять — уровень «диссертаций», представленных на соискания ученой степени кандидата филологических наук, еще не самый низкий, не самый халтурный. Так вот, Алевтина была кандидатом педагогических наук. Не знаю, может быть, в сей дисциплине и вполне достаточно описать десять трудных детей и методы воздействия на них, хотя. полагаю, и тут бы анализ, обобщение и выводы не повредили бы делу.

«Да какие там выводы и обобщения!»

Да уж…

Я сидел и слушал разглагольствования моей родственницы, готовый задать вопрос, который традиционно задавал ей перед свои уходом:

— Тебе что-нибудь надо еще сделать?

И тут вдруг последовала просьба, услышать которую я уж никак не ожидал:

— Михаил! — сказала она. — Я тут намедни передачу по радио слушала… Про клонирование. Да как-то не очень поняла. Ты биолог вроде бы («вроде бы!» Как это вам понравится?!), не объяснишь ли, что к чему.

Услышав эту просьбу, я внутренне передернулся. И было от чего. Начну рассказывать, объяснять, а Алевтина станет перебивать меня своими дополнительными вопросами, доставать своими соображениями и, что самое неприятное, своими дурацкими гипотезами. Да-да, гипотезами из области клонирования. Моя сестричка весьма педагогично считала себя компетентной во всех областях человеческих знаний, по крайней мере в тех, о которых когда-то читала или же узнала из радиопередач. Но делать было нечего. Я принялся в популярной форме объяснять Алевтине суть клонирования, постепенно увлекся несмотря на бесконечные реплики кузины и сам не заметил, как начал рассказывать о собственной работе. И тут повествование мое было прервано вопросом, которого уж я никак не ждал:

— Михаил! — перебила меня Алевтина. — А почему бы тебе не клонировать меня?!

Вопрос двоюродной сестры поверг меня в тихое изумление.

— Чего молчишь? Слышал, что я сказала?

— Слышал, — подал я голос.

Алевтина между тем принялась развивать свою мысль:

— Ты же сам сказал: нужен донор и человек, согласный выносить и родить этого самого клона. Так или не так?

— Так.

— Да о чем ты думаешь?

Наверное, вид у меня был довольно отсутствующий, раз она задала мне подобный вопрос. А размышлял я вот о чем.

Конечно, донор нам очень был нужен, впрочем, и так называемый «инкубатор». Но в качестве донора моя двоюродная сестра?!… И так-то не ясны последствия нашего эксперимента, но неясность эта не носит никакого избирательного характера. Тут же неясные последствия касаются лично меня. Как прикажете относиться к Алевтине-прим, или как там еще ее называть? И потом, появится она на свет, и мне могут заявить: она же твоя родственница, вот и возись с нею. Возиться с нею будет мне малоприятно, поскольку любить меня она скорей всего не будет. Но с другой стороны «донорство» Алевтины имело и свои положительные стороны. Любит она меня, не любит, но я свою кузиночку знаю, как облупленную, а, стало быть, сравнение характеров «донора» и его клона представляло колоссальный научный интерес. И не только сравнение характера, но и сопоставление судеб. Последнее особенно завораживало меня, очень склонного к разного рода мистике и оккультным дисциплинам. Ну посудите, с одной стороны, у Алевтины-старшей (на древнеримский манер я именовал ее Алевтина-мажор) и у клона, Алевтины-младшей (Алевтины-минор), должны быть полностью идентичны так называемые линии рук, то есть линии на ладонях. С другой же стороны, сестра моя родилась «под одними звездами», а ее дубль должен появиться на свет совсем под другими светилами. Получается, согласно линиям рук у человека должна быть одна судьба, а по натальной карте (гороскопу) — совсем другая. Словом, было, о чем подумать…

Фраза сестры «Да о чем ты думаешь?» прервала мои размышления относительно житейских и научных перспектив клонирования родственницы, позволившей ей снова овладеть моим вниманием.

— Да о чем ты думаешь? — повторила Алевтина.

— О твоем предложении клонироваться, — ответил я.

— Ну и что надумала твоя умная головушка? — последовал новый вопрос, причем слово «умная», судя по тону сестрицы, прозвучало как бы в кавычках.

И тут, наверное, сам черт дернул меня за язык:

— Кажется, я согласен…

2

С «инкубатором» проблем у нас тоже не оказалось. Им согласилась стать… Надя Овечкина. Да-да, та самая девица-перестарок, которой наш лабораторный остряк Кац и порекомендовал выносить клона. Случилось все так.

На очередном рабочем совещании в лаборатории я поставил сотрудников в известность относительно желания моей двоюродной сестры клонироваться. Никто не возражал против ее кандидатуры. Закончив вопрос с донором, мы приступили к вопросу, связанному с так называемым инкубатором. Перед сотрудниками была поставлена мной генеральная задача: как можно скорей и во что бы то ни стало подобрать человека, согласного и способного выносить клон. Проблема вынашивания вроде б существенно упрощалась, так как фонд Кларка присудил нашему проекту дополнительный грант при условии, что бòльшая часть его пойдет на денежное вознаграждение рецепиенту. После совещания в мой кабинет зашла Надя Овечкина и сказала, что хочет поговорить. Я попросил ее присесть и вопросительно посмотрел на девицу, дескать, слушаю Вас.

В ответ на мой немой вопрос Надя разрыдалась.

Я с досадой подумал про себя:

«Наверное, снова этот Кац что-нибудь брякнул ей!».

Но на этот раз я ошибся — наш остряк был тут совершенно ни при чем.

Проплакав минуты три, Овечкина неожиданно выплеснула мне в лицо:

— Михаил Арсентьевич! Я согласна выносить клон!

Помнится, я хотел задать Овечкиной какой-то вопрос, да не успел: она снова разрыдалась, а между всхлипами объяснила мне генеральные причины своего решения:

— Я некрасивая… Никто не глядит на меня… Никому я не нужна… А так у меня ребеночек будет… Дочка… И деньги будут… А то порой на хлеб не хватает… И одеться хочется… Жизнь-то проходит… Я крепкая, сильная…

Надя с собачьей надеждой глядела на меня.

«А почему бы и нет, — подумалось мне. — Сбита девица действительно крепко, а, главное, этот самый клон, если он, конечно, появится на свет, не свалится на меня одного».

— Хорошо, Надежда Ивановна, — сказал я. — Над вашим предложением стоит подумать. И серьезно.

Лицо Овечкиной осветилось радостью:

— Михаил Арсентьевич! Да что тут думать? Я крепкая, сильная. Буду любить ребенка всей душою. Честное слово! А то я давно хотела из детдома взять… Девочку… На воспитание… Да боязно немного: Бог его знает, кто у нее родители. Может, пьянь какая. А тут все ясней ясного. Да и вы ребенку не посторонним будете.

Это уж точно. Посторонним ему я никак быть не мог. То ли двоюродный брат, то ли… что-то вроде двоюродного дяди. Пойди разберись. Может, и не кисель, но уж никак не седьмая вода.

— Хорошо, Надя, — ответствовал я. — Подумаем.

Впрочем, чего тут думать было — вариант казался идеальным. Или почти таковым. О доноре известно все. Рецепиент физически вполне подходящий, более того, согласна взять будущего ребенка на воспитание, а главное — сотрудница нашей лаборатории. Стало быть, и в семье ребенок будет, и научные исследования, с ним связанные, получат режим наибольшего благоприятствовавния. Короче, я недолго думал. Сотрудники, включая американских коллег, Надину идею приняли на ура. С каждым из членов нашей лаборатории относительно предложения Овечкиной я переговорил. В подробности вдаваться не стану, скажу лишь, что самым серьезным образом предупредил нашего остряка Каца — отныне никаких шуточек в Надин адрес: как-никак речь идет не только об удаче или неудаче всего научного эксперимента (и какого!), но и о здоровье будущего ребенка и его… Господи! Как же Надю величать по отношению к Алевтининому клону? И мать и не мать! Не инкубатором же! Буду звать матерью — ведь если Овечкина удочерит ребенка, значит, она ему мать… Словом, Игорь был серьезно предупрежден:

— Кац! — сказал я. — Чтоб никаких шуточек ни в адрес Овечкиной, ни в адрес будущего ребенка!

— Дочери полка, или, точнее, лаборатории, — не удержался Игорь.

— Вот именно, — сказал я в ответ. — И пусть это будет твоя последняя шуточка по данному поводу. Это приказ!

— Слушаюсь, шеф!

Кац щелкнул каблуками, взял под козырек некой воображаемой фуражки и, повернувшись кругом, покинул мой кабинет…

Надо дать ему должное — Игорь честно выполнил мой приказ, вернее, настоятельное пожелание…

3

События далее развивались с одной стороны в полном соответствии с законами природы (во всяком случае, как мы их понимаем), с другой же стороны… если и логично, то исключительно с точки зрения эзотерического буддизма и оккультных дисциплин.

Когда Надя Овечкина была где-то на конце второго месяца, внезапно ушла из жизни Алевтина-мажор. Ее ухода ничто вроде бы не предвещало… Да, тут я должен оговориться. Учитывая чрезвычайную важность эксперимента, нами были поставлены под особый медицинский контроль как Надя Овечкмна, так и моя двоюродная сестра. Наша лаборатория пополнилась еще двумя американскими специалистами — врачами. Они-то и контролировали состояние здоровья будущей матери и донора. Из Соединенных Штатов были доставлены все необходимое медицинское оборудование и все нужные лекарстственные препараты, включая самые дорогие. Учитывая ситуацию в России, было решено: рожать Надежда будет в Америке…

Так вòт, ничего не предвещало ухода Алевтины из этого мира, Накануне своего ухода она подверглась очередному медицинскому обследованию, которое не обнаружило никакого ухудшения здоровья, имело место даже некоторое его улучшение. И вдруг на следующий день сестра позвонила мне на работу и потребовала:

— — Михаил! Приезжай немедленно! Слышишь, немедленно! Мне очень плохо.

— Когда я приехал, то есть я и двое американцев, она была скорее без сознания, чем в сознании. Собрав последние свои силы, Алевтина прошептала:

— Завещание… завещание… Я распорядилась…

На большее ее уже не хватило. Израсходовав остаток душевной и физической энергии на эти несколько слов, сестра полностью потеряла сознание и вскоре испустила дух. Как ни старались американские медики, но вернуть ее к жизни не удалось. Осталось констатировать смерть. Сначала это сделали американцы, потом врачи скорой помощи, вызванной мною…

Итак, похоже, имелось завещание. Вообще-то ничем особо ценным, кроме квартиры, Алевтина не владела. Квартира же была недурна — двухкомнатная, в кирпичном доме и в хорошем районе, — и стоила изрядных денег. Но кому же она была завещана?

Впрочем, этот вопрос стал волновать меня потом, а на первых порах меня волновали вопросы погребальные и… научные. С погребальными, полагаю, все ясно. А вот о науке требуется сказать пару слов.

Ну, конечно, провели вскрытие, которое установило смерть от острой сердечной недостаточности. Американцы, присутствующие при вскрытии в морге, сказали мне потом, что не поручились бы за подобный диагноз. Подозреваю, «острая сердечная недостаточность» была своего рода дежурным диагнозом, то есть настоящей причины смерти установить не удалось, но патологоанатому что-то ведь надо написать в справке относительно этих самых причин. Вот и написали — острая сердечная недостаточность. Дальше — больше. Требовалось снять рисунок линий с обеих ладоней усопшей. Собственно, сделать это надо было еще при жизни Алевтины-мажор, но сестра была настроена категорически против всей этой чертовщины, так она даже и взглянуть на свои ладони не позволила. В ответ на мою просьбу разрешить сделать это, она обычно не без яда говорила:

— Ты кто? Ученый или нанайский шаман?! Если шаман, поезжай за полярный круг!

Так вот, после ухода моей двоюродной сестры обнаружилось: линии на обеих ладонях исчезли; их словно стерли, как стирают с магнитного диска компьютерную программа, ставшую ненужной. Я неспроста сравнил линии на ладонях рук с компьютерной программой. Согласно моей гипотезе, эти линии являются своего рода жизненной установкой для данного индивида. Но установка эта носит не фатальный характер, когда со стопроцентной вероятностью все должно произойти именно так и не иначе. В большинстве случаев могут иметь место варианты с разной степенью осуществимости тех или иных событий. К тому же в течение жизни линии на ладонях рук могут и претерпевать изменения, порой и очень заметные. А это означает: жизненный путь человека корректируется.

Могут спросить: а кто же предопределяет программу человека? Кто предопределяет его судьбу? Я затрудняюсь с ответом на подобный вопрос, хотя мог бы прочесть курс лекций на эту тему, изложив взгляды различных религиозных философов на бытие человеческое. Беда только в том, что один говорит одно, а другой — другое. Пойди тут разберись…

Как-то в голову мне пришла интересная мысль после прочтения библейского сказания о Вавилонской башне. Бог, как вы помните, не желая, чтобы она была закончена и люди достигли неба, поразил строителей башни многоязычием. Так вот, может быть, высшая сила, управляющая миром и не желающая, чтобы люди дошли до понимания сущности своего бытия, специально ниспослала им несколько мировых религий, каждая из которых по-своему трактует как судьбы рода человеческого в целом, так и каждой личности в отдельности? Скажу лишь одно. Я не думаю, чтобы судьба человека была строго предопределена от его первого до его последнего вздоха. Не думаю. Конечно, может иметь место и такое, но это скорее исключение, чем правило. В основном же существует некий баланс, для каждого человека свой, между жесткой предопределенностью и неопределенностью, так сказать, соотношение между «сделай так» и «делай, что хочешь». И это соотношение в процессе жизни человеческой может меняться, иногда и весьма существенно…

Но я, кажется, очень уж сильно ударился в бытийное философствование, хотя куда от него денешься, если занят клонированием человеческого существа.

Итак, Алевтина-мажор умерла, а Надя Овечкина через семь с небольшим месяцев после смерти физического тела моей двоюродной сестры родила… ее вновь. Я сознательно пишу «родила ее вновь», ибо жизнь новорожденной оказалась в какой-то степени естественным продолжением жизни умершей, если только тут возможно говорить о смерти в полном смысле этого слова. Но об этом после…

Конечно, после рождения клона много чего случилось, и я расскажу об этом, но сначала о том, что предшествовало рождению Алевтины-минор. Начну с Алевтининой квартиры. Квартира была приватизирована, но кто ее унаследовал? Кому она завещана? Сестра же так и не успела сказать мне главного — где завещание. Его требовалось отыскать во что бы то ни стало и не поздней, чем через полгода после смерти завещателя. В противном случае наследства можно было и лишиться — ведь у моей двоюродной сестры самым близким родственником являлся я, но в совсем недавние времена в России по закону двоюродные братья и сестры наследниками по закону не являлись, если, конечно, не упомянуты в завещании.

Так вòт, где же оно? Я принялся обшаривать квартиру. Да пойди найди лист бумаги формата А4, если он как следует припрятан. Ничего с наскоку не обнаружив, я приступил уже к тщательным поискам документа. Перелистал все книги (а в доме их находилось сотен пять), перерыл все бумаги в письменном столе и книжных шкафах, перевернул сверху до низу все старое барахло в чулане и на антресолях. Ничего!

В процессе поисков я много чего нашел, в частности, стопку толстых тетрадей в дерматиновых обложках, перевязанных бечевкой. Я, конечно, все их перелистал. Завещания в них не обнаружилось, но обнаружилось нечто, лично меня касающееся. Тетради оказались дневниками — вот бы никогда не подумал, что Алевтина вела дневник. Поначалу его содержимое мало меня интересовало, но, когда в поисках проклятого документа я вконец выбился из сил и решил передохнуть, мне вдруг пришла в голову интересная мысль; а в дневниках могут быть зафиксированы разного рода события, в которых действующим лицом выступаю и я. Интересно, как Алевтина осветила их. В конце концов я приступил к чтению дневников моей сестры. Много интересного узнал я из них и много для себя неприятного. При жизни своей Алевтина-мажор почти не скрывала своей неприязни ко мне, но я никак не думал, что неприязнь эта была столь сильна. Правильней было бы сказать, сестра меня не переваривала, терпеть не могла, и свое отношение ко мне сдерживала из последних сил, но полностью сдержать не могла. В результате ее отвращение выплескивалось наружу заметно ослабленным и воспринималось в качестве всего лишь неприязни…

Временами очень хотелось прекратить знакомство с дневниками, собрать все тетради, крепко перевязать их бечевкой и засунуть куда-нибудь подальше с глаз долой. Иногда я прерывал чтение — на несколько дней, а то и на пару недель, — но в конце концов не выдерживал и вновь принимался читать, читать…

Странное чувство владело мной при этом. Возможно, оно было сродни в какой-то степени с ощущением одного моего знакомого, ныне давно покойного, при виде… Владимира Владимировича Маяковского, явившегося в Политехнический музей, чтобы читать свои стихи. Во-первых, одежда поэта. Нет, нет… времена оранжевой кофты и морковки в петлице остались в прошлом. На смену им пришли шикарный костюм, надраенные туфли, яркий галстук и трость. Но все это, во-первых… А, во-вторых,.. Во-вторых, манера поведения — вызывающая, почти наглая…

— Понимаешь, Михаил! — говорил мне мой рассказчик. — И противно и оторваться не можешь. Как от порнографической открытки.

Сдается мне, Алевтина-мажор была чем-то вроде Маяковского, конечно, без его поэтического дара. Владимир Владимирович работал, разумеется, на публику, а моя сестра на саму себя и, возможно, на будущего читателя своих дневников. И как великий поэт публично громил с эстрады своих противников, не очень стесняясь в выражениях, так и моя кузина время от времени громила меня на страницах своих дневников. Я что-то сделал, что-то сказал, а она высказывалась по этому поводу письменно, откровенно… несправедливо… И почему-то всегда при этом касалась наследования своего имущества, жилья, в частности. Вот, например, запись от июля 1975 года:

«Воскресенье. Вечер. С утра чувствую себя плохо. Некстати. Поехать к дяде с тетей не смогла. Пришлось весь день сидеть дома.

В два часа дня, как всегда по воскресеньям, заявился Михаил и начал разглагольствовать относительно положения в стране. Заспорил с мамой. Господи, до чего же он мне осточертел! Я заперлась в своей комнате, заткнула уши ватой и попыталась заснуть. Куда там. Его голос мертвого разбудит. Прямо-таки труба Архангела в день Страшного суда.

Часов в пять ушел наконец-то. А вскоре позвонила Надежда Викентьевна. Старушки долго беседовали по телефону. Надежда Викентьевна рассказала маме, что написала завещание. Ее квартира, как и наша, кооперативная. Из родни у нее осталась только внучка, живущая в Тбилиси. Ей она и завещала свой пай. Интересно, а мне как быть? После смерти мамы из более или менее близких родственников у нас остался один Михаил. Вот ведь повезло!»

Словом, о завещании Алевтина подумывала уже давно. Она, судя по всему, и было составлено. Но где же проклятый документ?!

Пока я искал его, беременность Нади Овечкиной шла своим чередом. Протекала она вполне нормально, без осложнений. Клон обещал появиться на свет в установленные природой сроки. Будь Алевтина… отцом ребенка, тот унаследовал бы согласно нашему законодательству имущество покойной. Конечно, кому-то пришлось бы стать опекуном новорожденного младенца. Но двоюродная сестра не являлась будущему ребенку ни отцом, ни матерью. Она была для него чем-то вроде… Господи! И слова-то подходящего не найдешь! Короче, Алевтина и ее клон соответствовали друг другу примерно так же, как растение и отросток, взятый у растения. Растение-донор по каким-то там причинам погибло, а отросток дал корни, растет и развивается. Словом, клон — это та же Алевтина. Физически. Он по идее должен унаследовать все ее имущество, но… юридически подобная ситуация не оговаривалась ни в одном законодательстве ни одной страны мира. Ни один российский нотариус не выдал бы свидетельства о наследстве клону, верней его опекунам. Но если в завещании указано, что наследником квартиры является будущий ребенок Нади Овечкиной, то все в порядке. Наследником по завещанию может быть кто угодно. Даже еще не родившийся младенец, клон он или не клон, лишь бы факт беременности его матери был официально установлен. Вот только где чертов документ?!

Я пустился в дальнейшее изучение дневников Алевтины, получив параллельно очередную порцию пощечин от… как я тогда считал,,, покойной, словно мстящей мне из могилы. Но за что?! За что?!

Вот еще одна запись, уже от начала 1980 года:

«Мама пишет мемуары. Ей есть, что вспомнить. В своих воспоминаниях она уже дошла до до 1937 года. Тридцатые годы в жизни нашего государства она сравнивает с эпохой Тиберия (императорский Рим), когда составлялись так называемые проскрипции. Людей, включенных в эти списки, казнили, а их имущество отходило императору. В прошедшее воскресенье, как всегда, заявился Михаил и начал спорить с мамой. Он стал утверждать, что проскрипционные списки были еще в Риме в эпоху поздней республики, например, при Корнелии Сулле и при втором триумвирате. У мамы с Михаилом завязался спор. С кем спорит этот интеллектуальный дурак?!…»

Ну вот, уже и дурак, однако надо было читать дальше:

«Но мама его почему-то любит…»

Ничего себе заявочка: «почему-то»?!

«Она считает — наш квартирный пай должен быть завещан Михаилу. И совсем не потому, что больше некому завещать его (я так решительно не согласна, что больше некому. А государству?!)…»

О-ох!

«… а потому что он, хотя и контрик, а все-таки близкий нам человек и впридачу в трудную минуту всегда придет на помощь. Подумаешь, на помощь придет. А как же иначе. Любой советский человек обязан придти на помощь, если тебе трудно…»

М-да! Читать было тошно, но надо: авось Алевтина догадалась написать, куда спрятала завещание. Если же я его не найду, то уж точно квартира достанется государству — наследников по закону нет, наследников по завещанию, получается, тоже, и все движимое и недвижимое имущество должно отойти государству — теперешнему, которое так же мало стоит того, чтобы ему что-то завещали, как и его предшественник — СССР.

Дневники Алевтины приходилось читать досконально и регулярно при чтении получать пощечины…

Приведу еще одну запись из дневника. Впрочем, сначала небольшое признание. Есть у меня одно хобби — писательство. Можно это увлечение и графоманством назвать в худшем смысле этого слова, именно в худшем, потому как лаже самые великие поэты и писатели — графоманы! Да-да! Графоманы: ведь их неудержимо тянет писать. Какой-нибудь сумасшедший, марающий без конца бумагу и воображающий себя великим автором, отличается от Александра Сергеевича Пушкина исключительно степенью одаренности. Один одарен исключительно, гений, а другой антиодарен, он даже не бездарь, ведь бездарность подразумевает нахождение ее в точке ноль на шкале таланта, он же, этот антиодаренный, вне этой шкалы, он вне сравнения. Но оба, и Пушкин, и этот сумасшедший, графоманы. Обоих неудержимо тянет сочинять, но одного на сочинительство толкает гений творчества, а другого гений зла, гений хаоса. Тáк вот. Можно меня графоманом назвать в худшем смысле этого слова, но, надеюсь, я не заслуживаю такого определения. Шекспиром себя не считаю, просто временами меня очень тянет описать то, что я вижу вокруг. И не просто описать, а что-то и добавить к увиденному, чего никогда не было, что-то от него отнять, а в результате, глядишь, получена совершенно иная реальность. Время от времени я относил свои опусы в редакции толстых и тонких журналов. Кое-что даже напечатали. Как-то опубликованный рассказ я имел неосторожность показать Алевтине — думал, хоть эта публикация пробьет броню ее неприязни ко мне. Какое! Впрочем, вот запись, сделанная месяца за полтора до смерти Алевтины-мажор, когда ее ДНК была уже введена в яйцеклетку Нади Овечкиной:

«…Вчера приходил Михаил. Принес почитать свой опубликованный рассказ. Графоман действует. Воистину мы живем в сумасшедшие времена. При Советской власти моего братишку не только бы публиковать не стали в литературных журналах, его бы на порог редакции не пустили. А тут, поди же — писатель. Стану я читать всякий бред. Пусть другие читают, если делать нечего.

Однако нет худа без добра. Визит Михаила напомнил мне, что следует поскорее решать квартирный вопрос. Кому-то ведь надо завещать квартиру. Но кому?! Михаилу?! Ни за что!!! Будущему ребенку, то есть себе самой? Но возможно ли такое? Надо бы с юристом посоветоваться. И с очень хорошим. Да вот только дерут они три шкуры, а хорошие — и все пять. Где денег-то взять? А ведь еще и нотариусу надо заплатить за составление завещания. Ну времена!..»

Вот тáк-то вот… Уже и графоман, в худшем смысле этого слова!

Дальше меня ждал, однако, сюрприз. Вот уж никак не ожидал подобного — на страницах дневника я обнаружил зарисовки, сделанные, естественно, самой Алевтиной: кисти ее рук ладонями вниз и ладонями кверху. Последние были нарисованы вместе с линиями рук.

Поначалу я был просто ошарашен — Алевтина и хиромантия?! Вот это да! Но потом все стало на свои места. Как уже говорилось, моя двоюродная сестра терпеть не могла всю «эту мистику и чертовщину». Оказалось, она не переваривала оккультные науки до такой степени, что ни много ни мало решила заняться их разоблачением. Вот очередная выдержка из дневника:

«…Чтобы не держать под собственным носом собственные ладони, решила перерисовать их линии в дневник. На днях займусь анализированием. Уж свою-то жизнь я, слава Богу, знаю. Поглядим, каково будет соответствие предсказанного со случившемся. Наверное, ничего не обнаружу…»

Рисунки линий на ладонях Алевтины были весьма замысловатыми, и я решил показать их Раджу Васану, моему коллеге из Индии. Доктор Васан в это время находился в длительной командировке в Москве. У себя на родине он был также известен как йог и хиромант. Линии рук моей двоюродной сестры очень заинтересовали этого симпатичного индуса. Он долго и молча их изучал и наконец поинтересовался, а нет ли у меня и натальной карты человека, чьи линии рук были ему показаны. Натальной карты у меня, естественно, не имелось, но покойная тетка Александра в разговоре со мной как-то обмолвилась относительно времени рождения своей дочери: семь утра. Что же касается дня, месяца и места рождения, то тут, само собою, проблем не имелось. А вот года ее появления на свет я точно не знал. Да-да, не знал. Двоюродная сестра тщательно скрывала свой возраст, даже от родных. Когда ей было хорошо за тридцать, она за хорошие деньги поменяла свой паспорт, в котором год рождения был указан другим — на несколько лет более поздним. Обо всем этом я и рассказал почтенному Васану. Выслушав меня, он поинтересовался относительно подробностей жизни моей сестры, а спустя какое-то время написал по-английски письмо в Непал, королевскому астрологу, своему приятелю. В письме Васан спросил мнения астролога относительно случая, с которым он столкнулся в России. Естественно, линии рук моей сестры были в письме приведены, как и подробности ее жизни, включая час, день, месяц и место рождения.

Мнение королевского астролога я узнал много времени спустя. Дело в том, что письмо Васана до адресата просто-напросто не дошло. Чье-то почтовое ведомство оказалось тут виновным (российское, непальское, а, может быть, и индийское, если почтовое отправление в Катманду шло через Индию), мне неведомо. Повторное письмо своему приятелю Васан написал уже на родине, в Калькутте. На этот раз королевский астролог его получил и ответил на него. Васан в свою очередь известил меня по электронной почте. Но все это случилось, повторяю, много времени спустя после отъезда индуса на родину. Об этом будет сказано в свое время.

Итак, время шло; беременность Овечкиной протекала нормально, и Надюша готовилась к отъезду в Америку. А вот проклятое завещание никак не находилось. А время шло, и до полугодового срока со дня смерти завещательницы оставалось совеем ничего. Желая получить всю возможную информацию об искомом документе, я вынужден был дочитать Алевтинины дневники до конца, но ничего в них на этот счет не обнаружил. И неизвестно, чем бы все завершилось, если б не Радж Васан, хиромант, йог, экстрасенс-оккультист, одним словом.

— Михаил! — сказал он как-то мне, после того, как я рассказал ему о возникшей проблеме. — Думаю, тебе можно помочь. Если, конечно, завещание было составлено. Поедем-ка на квартиру твоей покойной родственницы.

Мы поехали.

Прибыв на место, Васан обошел помещение, внимательно все осмотрел и в конце концов попросил дать ему какую-нибудь вещь моей кузины. Я в ответ рассмеялся и на удивленный и явно обиженный взгляд индуса сказал:

— Радж! Да бери, что хочешь. Тут все ее.

— Я понимаю, что все, — ответил он. — Но не хочу брать без спроса.

— Может быть, какая-то вещь для тебя предпочтительна? — Спросил я (да, кстати, разговор шел по-английски).

— Хм… Предпочтительней, — промычал себе под нос Васан… — Предпочтительней… Какую вещь особенно любила твоя сестра?

А, в самом деле, какую? Я призадумался.

— Ну если не знаешь какую, то дай мне вещь, которую она часто держала в своих руках, например, носовой платок. Хорошо бы нестиранный.

Носовой платок и нестиранный к тому же нашелся — в корзине для грязного белья. После смерти сестры мне и в голову не приходило отдать ее грязное белье в стирку. Так оно и лежало в ванной комнате, ожидая неизвестно чего.

Получив от меня востребованный предмет, индус начал мять его в правой руке, одновременно погружаясь все глубже и глубже как бы в самого себя. Дальше случилось следующее.

Васан сел на корточки возле ванны (лицом к ней) и открыл дверцу в…, не знаю как и назвать это…, В ограждение что ли?.. Словом, открыл дверцу ограждения, которым ванна была закрыта от пола до самого почти края с одной стороны (с трех других сторон моечная емкость примыкала к кафельным стенам ванной комнаты). Потом мой экстрасенс запустил руку в отверстие и вскоре вытащил наружу два свертка. В одном из них оказалось завернутое в газету столовое серебро, в другом — бумаги в полиэтиленовом пакете. Среди бумаг было и завещание, сложенное вдвое.

Я развернул его и прочел… Все свой имущество, включая, естественно, и квартиру, Алевтина завещала… мне. Да-да, мне! Я ошарашено смотрел на документ, а в ушах звучал голос моей двоюродной сестры:

«Этому дураку завещать квартиру?! Да никогда!.. Как это больше некому?! А государству?!».

Если посмотреть на ситуацию с юмором, то получалось, что государство это я!

Придя в себя, я отпустил индуса, естественно, горячо поблагодарив, и принялся просматривать остальные бумаги, бывшие в полиэтиленовом пакете вместе с завещанием. Среди них я обнаружил что-то вроде пояснительной записки к нему, завещанию то бишь, в которой Алевтина объясняла свой поступок и давала мне указание на будущее. Оказалось, это было уже второе завещание. В предыдущем, составленном еще задолго до операции клонирования, все свое имущество моя двоюродная сестра отписывала государству, потому как больше некому. Но сразу же после клонирования Алевтина все завещала мне, но при следующем непременном условии: после рождения клона и достижения им совершеннолетия я немедленно передаю ему завещанную мне собственность. Поскольку до достижения клоном совершеннолетия я сам мог отправиться в мир иной, мне в категорической форме предписывалось самому составить духовную, в которой имущество, полученное мной после смерти сестры, отходило после моей кончины к Алевтине-минор. В первом случае, то есть в случае передачи, я до составления моего завещания должен был исполнять функции опекуна; во втором случае опекуном должна была стать Надя Овечкина. (Алевтина и тут распорядилась, «никого ни капли не спросясь»). В своем послании моя сестрица в очередной раз влепила мне затрещину, охарактеризовав как дурака, но дурака честного, дурака, которому можно доверять. Впрочем, по ее мнению, честность должна быть непременным атрибутом каждого россиянина. Вот такая вот приключилась история с завещанием моей родственницы.

Завершилась она уже после отъезда Овечкиной в Америку на роды, так сказать. Но прежде чем Алевтина-минор появилась на свет, произошло следующее. Надя обратилась к иммиграционным властям США с просьбой предоставить ей статус… беженца. Да-да, беженца… Она якобы вынуждена была уехать из России, так как подверглась гонениям за… вынашивание клона. Каково!!

Впрочем, Надюшин шаг объяснить просто. Нашим американским коллегам очень хотелось оттеснить нас от сенсационных исследований, результаты которых могли быть сверхсенсационными. Зачем делиться славой с русскими?! Будет с них и того, что деньжат им подкинули для осуществления начальной стадии проекта.

Пока Надя находилась в России, кинуть нас (извините уж за феню!) было невозможно, но такая возможность немедленно появилась, когда Овечкина оказалась на территории Соединенных Штатов. Полагаю, долго уговаривать Надежду не пришлось, ведь в награду за свое заявления она получала то, чего у нас в России, естественно, никогда бы не получила: дом, машину, солидный счет в банке. Более того, ставши американской знаменитостью, она и замуж вышла вскоре после рождения клона, появившегося на свет точно в предсказанные сроки и безо всяких осложнений. Словом, у разбитого корыта вроде бы оказалась вся моя исследовательская лаборатория и я, в частности. Но в мире кроме обычной элементарной справедливости есть еще и справедливость высшая, я бы сказал, кармическая. Она непредсказуема, таинственна и нетороплива. Она умеет выждать. И воздаст рано или поздно, неожиданно воздаст, на первый взгляд даже как-то нелогично, но воздаст. Так случилось и тут. Янки собрались собрать весь урожай с общих угодий, да не тут-то было. Я-то ведь тоже не лыком шит, хоть двоюродная сестра и считала меня дураком и простофилей. Дело в том, что получить полноценные результаты в ходе наших исследований можно было только в случае обладания информацией, связанной с Алевтиной, и прежде всего включающей линии ладоней обеих ее рук. Естественно, я не торопился передать эту важную информацию в распоряжение американских коллег и уж тем более не собирался делиться ею с ними после предательства Овечкиной.

4

Прошло восемь нелегких для меня лет со дня рождения Алевтины-минор, и вот однажды в моей лаборатории раздался телефонный звонок. Звонили из… Министерства иностранных дел; со мной хотели бы встретиться по важному делу, касающемуся и меня лично. Удивлению моему не было границ. Мы договорились о дне и часе встречи, которая и произошла в условленное время в кабинете замминистра, курирующего внешнюю политику в странах североамериканского региона — США и Канаде. Помимо самого хозяина апартаментов в них находились еще несколько сотрудников МИДа.

— Михаил Арсентьевич! — начал разговор замминистра. — Как мы выяснили, лет семь-восемь назад вы в своей лаборатории вели эксперименты по клонированию человека.

— Это было девять лет назад, — поправил я.

Мой собеседник деликатно улыбнулся и сказал:

— Значит, девять. Прекрасно. Впрочем, сути дела это не меняет… Нам бы всем, — тут он кивнул в сторону сотрудников, — очень хотелось узнать побольше как о самих исследованиях, в популярном изложении, само собою, так и о всех житейских обстоятельствах, связанных с ними.

Я собрался было поинтересоваться, а что случилось? Но К…в опередил меня;

— Вы, конечно, заинтересованы. Неожиданно вызывают в МИД и просят поподробней рассказать о научных делах давно минувших дней…

Я кивнул в ответ.

— Чуть позже, — продолжил замминистра, — вы обо всем узнаете: но было бы целесообразней сначала выслушать вас…

Я приступил к рассказу…

Когда мое повествование закончилось, в кабинете некоторое время стояло молчание, потом замминистра сказал:

— Теперь наша очередь, но мне, к сожалению, надо уже ехать. Прошу извинить… Михаил Арсентьевич! Вы сейчас пройдете вместе с Павлом Кирилловичем, моим помощником, — тут К…в кивнул в сторону одного из своих подчиненных, — в его кабинет и там обо всем узнаете. Там же и обсудите сложившуюся ситуацию. Не исключено, вам придется и в Америку съездить, если, конечно, вы согласны предпринять это путешествие…

Мы прошли в кабинет Павла Кирилловича Карпухина, расположились там, и помощник замминистра начал свой рассказ:

— Михаил Арсентьевич, случилось следующее. Несколько дней назад восьмилетняя Мэри-Джейн Фостер, сбежавшая из дому в штате Колорадо, доехала автостопом до Вашингтона, пришла в Российское посольство и попросила там ни много ни мало политического убежища.

Я ошарашено смотрел на дипломата.

— Да-да, восьмилетний ребенок попросил политического убежища в Российском посольстве. Вы, возможно, знаете, что Мэри-Джейн Фостер является приемной дочерью Джона Фостера, женившегося в свое время на Надежде Овечкиной, бывшей гражданке России.

Я знал это.

–… Создалась парадоксальная ситуация. С одной стороны, восьмилетний ребенок юридически не имеет права просить у другой страны политического убежища, но есть еще и другая сторона… Выяснилось следующее. Эта самая Мэри-Джейн заявила, что никакая она не Мэри-Джейн, а…, тут дипломат поглядел на меня, — Алевтина Христофоровна Новикова, что в России у нее есть двоюродный брат, Михаил Арсентьевич Заборовский, которому она, как ей очень смутно помнится, в свое время завещала свою квартиру.

Ее приемный отец очень плохо с ней обращается, а приемная мать, Надежда Фостер-Овечкина, совсем ею не занимается. Мама Надя в основном занята своими двумя детьми. В школе ей тоже достается. Про нее там все знают и дразнят Клоном и Долли, по имени первой овцы, полученной клонированием. И вообще, ей Америка совершенно не нравится. Ей трудно говорить и писать по-английски: ее родной язык русский, и она его не забыла. И в самом деле, на русском девочка говорит и пишет совершенно свободно, хотя, как она уверяет, в Америке русскому ее никто не учил. Мэри-Джейн, или, если хотите, Алевтина, просит немедленно отправить ее в Россию, к себе домой…

Карпухин замолчал и с явным любопытством стал разглядывать мое лицо, стараясь, вероятно, определить степень моего, как он считал, потрясения. Но лицо мое в этот момент ровным счетом ничего не выражало, и на то имелись причины, главная из которых заключалась в том, что нечто подобное мною ожидалось. Не даром же я в свое время досконально изучил линии рук на ладонях моей родственницы и ее натальную карту. Конечно, год ее рождения был мне тогда неизвестен (тогда!), но месяц и час появления на свет Алевтины я знал совсем точно. Знал я более или менее хорошо и обстоятельства ее жизни. Стало быть, имелась возможность определить и год рождения, для чего требовалось всего-навсего построить годовой ряд натальных карт (по арабо-европейской и индийской методикам), то есть по карте на каждый предполагаемый год рождения моей двоюродной сестры, и выяснить затем, какая из них более соответствует ее биографии, а также, что не менее важно, линиям на ладонях ее рук.

И все же было, чему поражаться — ведь мы всегда изумляемся, сильно и не очень, когда предсказание в той или иной степени сбывается, а тут уж случилось нечто более сильное, чем сбывшееся предсказание. Впрочем, мне могут возразить: одно дело ожидать, а совсем другое дело столкнуться с ожидаемым в жизни…

— Вы, я вижу, не очень поражены, — услышал я голос моего собеседника.

— Да как вам сказать, — последовал мой ответ. — Я, конечно, не в шоке, но… — тут я решил несколько сменить тему разговора. — Скажите, пожалуйста, а что требуется от меня?

— Сейчас я вам все объясню, — заверил меня Карпухин. — Как вы понимаете, случай совершенно неординарный. Девочка восьми лет просит в Российском посольстве политического убежища. Согласно всем писанным и неписанным законам ее нужно просто вернуть родителям. Вот только эта девочка заявляет, что это не ее родители и что она никакая не Мэри-Джейн Фостер, а Алевтина Христофоровна Новикова. И ей совеем не восемь лет, а много больше. Когда-то она жила в Москве по такому-то адресу, однажды потеряла сознание и каким-то непонятным для нее образом превратилась в маленькую девочку. Сначала она вообще была младенцем и почти ничего не помнила из своей прежней жизни, но по мере того, как она подрастала, амнезия стала отступать, и к ней понемногу возвращается память. Она вспомнила родной язык, которым ныне владеет лучше, чем английским, она вспомнила своих родителей и своих родственников. Она вспомнила свою квартиру, которую завещала своему двоюродному брату Михаилу. Вообще-то она его не очень жалует, но, как ей вспоминается, человек он вроде б честный, — тут я внутренне усмехнулся. — Он как будто обещал свое тетке, ее матери, не бросать ее, Алевтину, на произвол судьбы. И не бросил. Не оставит ее Михаил и теперь, когда она вдруг превратилась в маленькую девочку. Она хочет домой, в Россию!

Тут я прервал дипломата:

— Павел Кириллович! Каким же образом суд сможет разрешить эту коллизию, если подобного рода ситуация не предусмотрена гражданским правом?

— Это уже дело суда. Американского. Который, как известно, является прецедентным и которому, стало быть, придется в данном случае создать прецендент. Естественно, судебное решение будет основываться на свидетельских показаниях сторон… Российская сторона рассчитывает на Вас.

Карпухин вопросительно посмотрел на меня.

— Мне надо подумать, — ответил я на немой вопрос дипломата. — Хорошенечко подумать…

Да, подумать следовало как следует. С одной стороны, Алевтина-минор являлась для меня в первую очередь ценнейшим научным объектом, который американцы в свое время самым наглым образом увели у нас из-под носа. Но, с другой стороны, если суд признает требования Алевтины-прим обоснованными, а такое в принципе не исключалось, то воспитание девочки ляжет в первую очередь на меня, как на самого близкого для нее родственника. Алевтина меня терпеть не могла, и скорей всего Алевтина-минор жаловать меня тоже не станет. Как быть?

И тут я вспомнил тот момент, когда, выслушав про мою работу по клонированию человека, двоюродная сестра предложила мне клонировать именно ее. И я, неожиданно для самого себя, вдруг согласился…

Что ж, если ты сказал А, то надо сказать и Б.

— Павел Кириллович! — обратился я к Карпухину. — А кто оплатит мою поездку в Штаты?

— Серьезный вопрос, серьезный, но вполне решаемый. Американцы в основном и оплатят.

— Американцы?!

— Ну да. Американский научно-исследовательский центр клонирования земных организмов готов выделить средства на вашу поездку в Соединенные Штаты.

Я с удивлением посмотрел на собеседника и после небольшой паузы сказал:

— Но восемь лет назад они, мягко выражаясь, похитили у меня объект исследований и вот сейчас готовы дать мне денег на поездку в Америку, чтобы я там выступил в суде? Так ведь им сегодня выгодно, чтобы я в суде не выступал и в Америке вообще не появлялся. Суд-то может вынести решение и не в их пользу, основываясь на моих свидетельских показаниях.

— Но суд может и вообще не состояться, если стороны решат дело полюбовно. Приглашая вас снова участвовать в проекте, они как раз и рассчитывают на мирный исход дела.

— Они хотят, чтобы я снова стал с ними сотрудничать?

— Именно так. Но только вы, и находясь в Америке. Они очень рассчитывают получить от вас кое-какие сведения, относящиеся, так сказать, к объекту наблюдения. Именно — подробности биографии вашей родственницы. Например, сведениями о линиях на ладонях ее рук, если таковыми линиями вы располагаете, привычках, образе жизни, фотографиями с детского возраста и до последних дней жизни. Порвав с вами в свое время все отношения, Американцы одновременно перекрыли для себя важный источник информации. Хотели заполучить всю славу, ничего нам не оставив, а в результате получилось ни себе, ни людям.

Зазвонил телефон. Карпухин снял трубку, предварительно извинившись передо мною, и сказал в нее:

— Карпухин слушает!

По мере того как дипломат разговаривал по телефону, его лицо принимало все более и более удивленное выражение. Несколько раз он бросал на меня весьма выразительные взгляды. Наконец телефонная беседа закончилась. Павел Кириллович откинулся в кресле и после небольшой паузы издал некий неопределенный звук, который, вероятно, следовало понимать так: «Ну и ну!». Я, между тем, молча сидел на своем стуле, ожидая разъяснений. Вскоре они последовали:

— Последние сведения из Штатов относительно вашей родственницы, Михаил Арсентьевич, — сказал Карпухин. — Во-первых, память о прошедшем бытие все больше и больше возвращается к ней. Во-вторых, возвращение этой памяти сопровождается стремительным физическим развитием клона. Тут в самый раз процитировать нашего гениального поэта: «И растет ребенок там не по дням, а по часам». Какой-то месяц назад это была восьмилетняя девочка. И по разуму, и по внешнему виду. Сегодня это уже двенадцатилетний подросток-акселлерат. Можно только гадать, что будет завтра. Представьте себе положение судей. Им требуется разрешить коллизию с человеческим существом, которому согласно документам всего восемь лет и который тем не менее физически и умственно ничем не отличается, ну скажем, от нормальной двенадцатилетней девочки. И это при всем при том, что юридически ситуация с клоном никак не отражена в американском и мировом законодательствах. Как прикажете поступить судьям? Дать возможность этому восьмилетнему существу распоряжаться своею судьбой или же вернуть его приемным родителям, которые в один прекрасный день могут оказаться фактически моложе своего чада? Да и вообще, возможен ли суд?

Карпухин замолчал.

Я, между тем, был не столько удивлен услышанным, сколько поражен мыслью, неожиданно сверкнувшей в мозгу. Возникшая ситуация становилась все более адекватной натальной карте Алевтины, которую (карту) Радж Васан вместе с рисунками линий на ладонных ее рук послал когда-то королевскому астрологу в Непал для интерпретации. И уж очень многое становилось на место, если натальную карту клона (а она в свое время обошла сотни периодических изданий мира) рассматривать не как гороскоп новорожденной, а как так называемый транзит, то есть космограмму (расположение светил и планет) для момента ее (Алевтины-прим) появления на свет. К этому следовало добавить и космограмму самой Алевтины на момент ее так называемой кончины. Так вот, оба транзита, и натальная карта находились в высшей степени соответствия с биографиями моей сестры и клона. Со стопроцентной уверенностью можно было заявить: Алевтина и Алевтина-прим тождественны друг другу во всех отношениях. Именно мысль об идентичности обоих существ, мысль, неожиданно сверкнувшая в моем мозгу, погрузила меня на некоторое время в глубокое оцепенение, почти отключив от всего окружающего… Словом, получилось, что клон являлся как бы естественным продолжателем жизни своей праматери-Алевтины.

Следующая мысль, однако, привела меня в отличное расположение духа. Конечно, американцы насвинячили, поступили непорядочно, но они не обладали важной информацией — натальной картой моей родственницы и подробностями ее биографии. Без них все исследования моих американских коллег имели весьма ограниченную ценность. Конечно, амнезия у клона стремительно проходила, и он мог многое вспомнить из своей прежней жизни…

— Павел Кириллович! — воскликнул я. — Я готов немедленно выехать в Америку!

Да, надо было немедленно вылететь в Штаты, чтобы по-возможности воспрепятствовать получению американскими коллегами информации от стремительно развивающегося клона. Очень уж мне хотелось посчитаться с этими нахальными янки…

5

Моя первая встреча с Алевтиной-минор состоялась спустя три месяца после моего разговора с Карпухиным в Министерстве иностранных дел. Произошла она в посольстве России в США, где клону предоставили небольшую комнатушку.

И вот мы сидим в ней друг против друга и изучающее друг на друга смотрим. Передо мною уже не девочка девяти или одиннадцати лет, а девушка лет шестнадцати-семнадцати, как две капли воды похожая на Алевтину в том же возрасте, если, во всяком случае, судить по ее фотографиям многолетней давности. Напряженное молчание… Кто-то должен начать первым, но я не решаюсь: во-первых, не знаю, на каком языке, русском или английском, начать разговор, во-вторых, если вести его на русском, то как к человеку обращаться — «на вы» или «на ты». С Алевтиной мы были, естественно, «на ты». Решаюсь начать разговор по-английски, на нем давно уже друг с другом «на ты» не общаются.

— Скажите, пожалуйста, — следует мой первый вопрос, — я не очень изменился за прошедшие годы?

Алевтина-минор напряженно всматривается в меня, после чего как-то неуверенно отвечает:

— Вроде бы я помню вас, но как-то смутно.

Тогда я кладу перед нею две фотографии — Алевтины в возрасте 16 лет и мою в возрасте одного года на руках у тетки Александры, матери моей двоюродной сестры.

Лицо клона взрывается эмоциями, он восклицает:

— Но это же я, а это моя мама с Мишкой на руках, сыном дяди Арсентия. Покажите, пожалуйста, еще что-нибудь.

Я выкладываю перед нею десятки фотографий, относящихся к далекому прошлому. Она жадно их рассматривает; потом делит на две группы. В первой — фотографии, сделанные в те годы, когда Алевтине не более 17-и. Почти все эти фото ей хорошо известны; люди, изображенные на них, тоже. Во второй группе фотографии, относящиеся к более поздним годам, Эти снимки Алевтине-минор незнакомы, она вроде бы видит их впервые, как и многих людей на них. Те же, кого она узнала, с ее точки зрения, сильно изменились, постарели.

— Неужели это я?! — восклицает она по-русски, протягивая мне фото Алевтины в возрасте 55-и лет. — Неужели это я?!

Ну что тут ответишь? Но от меня ждут разъяснений, и я говорю, тщательно подбирая слова.

— Это ваша предшественница в возрасте 55-и лет.

— Не помню! Не помню! — восклицает Алевтина-минор. — память возвращается ко мне… Как бы это сказать… Кусками что ли… И хронологически… Сначала вспомнила детство… Первое детство. Потом отрочество. Опять-таки то. Сейчас вот начала вспоминать юность. То мое прошлое как бы за стеной туман. Что-то я в нем различаю, когда смутно, когда явственно, а что-то совершенно от меня скрыто. Но вот стена вдруг отступает на несколько метров, открывая мне несколько лет прошлой жизни, и останавливается. А, может быть, и не останавливается, а просто резко снижает скорость своего движения, начиная очень медленно ползти.

Тут она замолчала и посмотрела мне в глаза, ожидая, видно, моего следующего вопроса. Я не замедлил задать его (по-английски):

— Мисс Фостер! А как в вашей памяти соотносятся ваши американские детство и юность с детством и юностью из русской жизни? Как в вас уживаются мисс Мари-Джейн Фостер и Аля Новикова?

— Да очень просто, Михаил Арсентьевич. Мои теперешние детство и отрочество рядом, близко, а те вдалеке, но они уже четко различимы. А между ними туман или, может быть, мгла… И еще с некоторых пор я стала замечать — чем четче воспоминания из той жизни, тем тусклей прошедшее из жизни этой. Туман не просто движется, обнажая мое русское существование, он одновременно поглощает мое американское прошлое. Поглощает… хронологически. Открываются куски моего первого детства и одновременно начинают тускнеть фрагменты той же протяженности из моей новой жизни. Я вспомнила русский и одновременно у меня начались проблемы с английским. Я все более и более начинаю ощущать себя Алевтиной Новиковой и все менее и менее Мэри-Джейн Фостер.

При этих словах клона я снова вспомнил интерпретацию натальной карты Алевтины и двух ее транзитов, сделанную непальским астрологом. Настало время задать главный вопрос:

— Аля! — спросил я по-русски. — А вы не вспомните, что произошло с вами после ухода из жизни до нового в нее возвращения?

Она испытующе смотрит на меня и наконец спрашивает в свою очередь:

— Вы не смеетесь надо мной?

— Да что вы!

Алевтина-минор молчит некоторое время и наконец приступают к рассказу:

— Что было со мной накануне моего ухода, я еще не вспомнила. Уход в тумане. А вот случившееся потом вижу ясно. Темный тоннель, и я медленно, очень медленно, двигаюсь по нему. Меня все время обгоняют другие… другие… — тут она запнулась, подыскивая подходящее слово… — души.

Я пытаюсь угнаться за ними. Бесполезно… Наконец где-то вдалеке забрезжил огонек, но двигаюсь я, как и раньше, страшно медленно. Очень, очень нескоро достигаю я конца тоннеля. На выходе из него стоят два человека лицами друг к другу. Я хочу пройти между ними, но они вдруг смыкают передо мной свои руки, и один говорит:

— Не спеши! С тобою не все ясно.

Я отхожу в сторону. Мимо проносятся и проносятся тени. Когда они приближаются к выходу из тоннеля, эти двое опускают свои руки и пропускают вновь прибывшего, потом руки эти, словно заграждения турникета в метро, вновь смыкаются. Все это продолжается довольно долго, наконец мне говорят:

— Возвращайся!

И я начинаю стремительно двигаться в обратном направлении. Но… но… Как бы это объяснить… У меня вдруг возникает странное ощущение — это «обратно» чем-то существенно отличается от «обратно» первоначального. Я очень хочу возвращаться в первое «обратно», мне очень хочется вернуться в мое тело, обжитое мною тело. Вот оно, вот оно, но входа в него нет. И тут какая-то неведомая сила против моей воли втискивает меня в какую-то другую оболочку. Я сопротивляюсь, кричу и… отключаюсь. Потом я как бы прихожу в себя и обнаруживаю, что нахожусь в другой стране и что стала маленьким ребенком. Я Алевтина Новикова, но меня почему-то зовут Мэри-Джейн Фостер.

Она замолчала, снова начав перебирать старые фотографии, пытаясь, похоже, отыскать кого-то на них. Наконец минут через пять моя собеседница поинтересовалась:

— А у вас есть еще какие-нибудь фото из моей прошлой жизни?

— Есть, в Москве. Но самые лучшие, а, главное, самые для вас интересные, я привез сюда.

— Самые интересные? В каком смысле?

— В смысле познания вашего прошлого существования.

— Чувствовалось, она очень хочет задать какой-то вопрос, но никак не решается. Наконец решилась:

— Скажите… На этих снимках… представлены все мои родные и близкие из той жизни?

— Все.

— Точно?

— Точно!

— Значит, я была не замужем?

— Да.

— И детей у меня никогда не было?

— Не было.

— И вообще у меня никого никогда не было? Я имею в виду… Ну вы понимаете…

— Этого я не знаю.

— Почему же так получилось, что я осталась одинокой? Ведь если судить по моим фотографиям, да и не только по ним…

Тут она замолчала и повернула свое лицо ко мне, словно говоря: разве я лишена привлекательности, я, вылитая копия своего русского двойника?

— Война, мисс… — тут я запнулся, не зная, какое из ее имен сказать: русское или же американское…

Она пришла мне на помощь:

— Как вы обращались ко мне в той моей жизни?

— Алевтина.

— А сокращенно?

— Я не называл вас сокращенным именем — вы были намного меня старше.

— А теперь вот вы намного меня старше… Зовите меня просто Аля. Мэри-Джейн мне нравится все меньше. А я буду звать вас Михаилом. Правда, как мне помнится, в той жизни я звала вас Мишей.

— Это когда я был маленьким мальчиком… Война, мисс Аля, — продолжил я свои объяснения. — Большое количество молодых людей, годившихся вам в женихи, были убиты. Кроме того… — я запнулся, подыскивая подходящее выражение… — вы бы не пошли замуж за первого попавшегося.

— Я была девицей с претензиями? — выпалила она в лицо мне.

— Ну, скажем, так.

— И в результате осталась одинокой… Но сейчас войны нет, и я постараюсь не очень привередничать. Вот только еще не решила окончательно, где буду жить — в Америке или же в России. Совсем недавно я хотела уехать отсюда. Но я была еще совсем маленькой, а мои так называемые родители со мной плохо обращались. Мне и сейчас Америка не нравится, но прежде чем окончательно что-то решить, очень бы хотелось полностью вспомнить мою предыдущую жизнь.

* * *

Наш разговор продолжался еще часа полтора. Девушка выпытывала у меня подробности своего предыдущего существования, которые она пока что не вспомнила. Поговорить о возникшей юридической коллизии не пришлось, да, похоже, и не имело смысла ею пока что заниматься, поскольку ситуация менялась стремительно. Ведь одно дело, когда человеку 10 лет, и совсем другое, когда ему уже 17. Во всяком случае, если судить не по метрической записи, а по внешнему виду и умственному развитию клона.

В гостиницу я возвращался на такси вечером. Недалеко от входа от нее машина остановилась, я, расплатившись с водителем, вылез из экипажа на тротуар. Машина отъехала, и почти сразу же меня сильно ударили сзади по голове чем-то весьма тяжелым. Сознание вернулось ко мне в Мексике… На фазенде…

6

Меня похитили с целью выкупа. И не где-нибудь, а в Вашингтоне, и не кто-нибудь, а чеченские бандиты. Да-да, именно они. Справедливости ради, следует сказать, что в преступную шайку, занимающуюся похищением россиян в различных странах мира, входили не только жители Чечни; в ее, так сказать, американском филиале были также мексиканцы, пуэрториканцы, негры, а в филиале, скажем, французском, арабы, албанцы из Косовоэ. Но основу интернациональной шайки составляли именно чеченцы, имевшие свою штаб-квартиру на Кавказе. Оказалось, меня удобней было похитить в Вашингтоне, чем в Москве. Подумаешь, вдруг бесследно исчез какой-то там док из России. Для российского посольства я был не Бог весть какой персоной. Правда, оставались еще американские коллеги и коллеги московские, а также родные и близкие. Но последние были далеко в Москве и быстро хватиться меня не могли. Что же касается моих американских коллег, то мое исчезновение они заметили относительно быстро, но поначалу не очень обеспокоились им — я-то временно находился в Вашингтоне, в административном округе Колумбия, а они совершенно в другом месте, за пару тысяч километров от столицы Соединенных Штатов. Вот закончит Михаил (Майкл) свои дела в Вашингтоне и приедет к нам на переговоры — куда он денется…

У бандитов, которые наблюдали за мной в России, имелись некоторые основания для моего похищения. Как-никак я был владельцем двух московских квартир, и уж одна из них, с их точки зрения, была у меня явно лишней. Ее следовало конфисковать, а впридачу к ней и несколько сотен тысяч долларов потребовать. И они попытались сделать это.

Я не стану подробно описывать, как около года провел в заточении, как со мной обращались и как перевозили с одного места на другое. В прессе, российской и зарубежной, каждый год проходят сотни и сотни сообщений на тему о похищении людей, в частности, об обращении с похищенными. В моем конкретном случае не было ничего оригинального, разве только то, что меня, россиянина, стерегли в основном мексиканцы. Время от времени наезжал эмиссар из Чечни (проживающий в основном в Нью-Йорке), заставлял наговаривать на магнитофонную ленту заранее составленный текст или же принуждал позировать перед телекамерой. Во втором случае текст мог наговариваться мной, а мог и кем-нибудь из главных похитителей. К концу моего заточения я уже дышал на ладан и, наверное, скончался бы в один не очень прекрасный день, но неожиданно произошло сильное землетрясение, которое и освободило меня. Да-да освободило. Вот ведь ирония судьбы — один не очень приятный день для сотен тысяч мексиканцев оказался для меня очень даже приятным.

Местность, где находилось место моего пленения, оказалось почти в эпицентре катаклизма. Строение, в подвале которого я содержался на цепи, развалилось, как карточный домик, раздавив под собою насмерть всех моих сторожей. Я остался невредимым под развалинами. Вытащили меня из-под них канадские спасатели. Я был, естественно, в шоке, от которого отошел только через неделю. Спасенье мое расценивалось как чудо.

Наконец сознание вернулось ко мне; я открыл глаза и увидел Алевтину, именно Алевтину, а не Мэри-Джейн. Дело в том, что пожилая особа, сидевшая возле моей постели, была почти в возрасте моей кузины накануне ее смерти плюс несколько лет. На первый взгляд от трех до пяти.

Еле ворочая языком, я то ли произнес, то ли простонал:

— Алевтина… это ты?

Ответ не заставил себя ждать:

— Господи! Очнулся! Ну слава тебе, Господи! Пришел бы в себя на полчаса раньше, застал бы Ирину.

То есть мою жену.

Алевтина нажала кнопку вызова врача, исполненная намерением поставить его в известность, что пациент вышел из шокового состояния и необходимо принять меры по его дальнейшей реабилитации.

Через неделю я уже передвигался по палате, плохо, но передвигался. А вскоре у меня произошел разговор с моей двоюродной сестрою, из которого, в частности, я узнал о произошедшем с нею после моего похищения. Собственно, о главном не составляло труда догадаться, особенно если принять во внимание заключение королевского астролога из Непала. Но ведь оставались еще и детали. Они-то еще больше подогрели мое любопытство, и так растущее день ото дня по мере того, как ко мне возвращались силы. Впрочем, разговор начался не с американских дел, а с московских. Моя сестрица, решив, видимо, что я уже okay и что со мною, как и раньше, можно не церемониться, спросила:

— Михаил, мне помнится, я в свое время не успела сообщить тебе, где находится мое завещание. Интересно, как ты нашел его?

— С помощью Раджа Васана. Индуса. Он экстрасенс.

Отвечая сестре, я внимательно смотрел на нее — реакция Алевтины на мое упоминание об экстрасенсе меня крайне интересовала. Когда-то она с презрением относилась «ко всей этой чертовщине», иными словами, оккультным дисциплинам. Но то было в той жизни, а между двумя бытиями, русским и американским, лежал длинный темный тоннель и стояли два человека на выходе из него. Такое бесследно не проходит.

— Гм… Экстрасенс, — Алевтина поджала губы. — Ну допустим… Надеюсь, у тебя хватило ума вовремя оформить свои права на наследство?

— Хватило, Аля, но очень жаль, что хватило.

— Это почему же?

Не принадлежи мне формально вторая квартира, может статься, не случилось бы похищение.

— Ну уж тут ты, голубчик, сам виноват! Нельзя же быть таким ротозеем. Дать себя похитить, да не где-нибудь, а в Соединенных Штатах, добро бы в Чечне или Дагестане.

Тут я в свою очередь задал вопрос:

— Скажи, пожалуйста, как мне теперь быть с этой проклятой квартирой? Передать тебе ее по доверенности или же продать и перевести деньги от продажи на твой счет в Америке?

— А сколько сейчас может стоить моя квартира?

— Тысяч пятьдесят, пятьдесят пять. Долларов. По сегодняшним ценам. Но того гляди, деньги на недвижимость в Москве вот-вот рванут кверху.

— Пятьдесят пять тысяч! Хорошие деньги даже по американским понятиям.

— Хорошие.

— Наверное, лучше бы продать. В Москву я вряд ли вернусь на постоянное жительство. Конечно, от Америки я не в восторге. Но лечат здесь хорошо. Здорово даже. Живи я в России да еще под твоим присмотром, меня бы в живых уже не было. Или бы совсем слепою стала из-за проклятой глаукомы. А так со мной полный порядок — и вижу неплохо, и передвигаюсь безо всяких затруднений.

Похоже, моя кузиночка почти полностью возвратилась в свое первобытное душевное состояние — та же категоричность в суждениях и то же в высшей степени скептическое отношение к моей особе. А вот в состоянии физическом явно просматривались существенные изменения. Накануне своего временного ухода из этого мира Алевтина была очень больным человеком, инвалидом, не способным обходиться без посторонней помощи. Сейчас же она демонстрировала прекрасную физическую форму, по крайней мере, для своего возраста, который, согласно моим оценкам, складывался из количества лет, прожитых до Америки, плюс годы, прожитые на американском континенте. Мне очень хотелось задать двоюродной сестре еще несколько вопросов, но сначала требовалось кончать с этой проклятой квартирой.

— Значит, продавать квартиру?

— Не торопись. Успеется. Я предполагаю побывать в Москве в ближайшие год-два. Будет, где остановиться. Но сначала я хотела бы Америку побольше узнать, по стране поездить.

— Да ты уже десятый год как тут находишься. Многое повидала, небось.

Она как-то странно поглядела на меня, отвернула потом лицо в сторону и после довольно продолжительной паузы заговорила:

— Сейчас я очень хорошо помню все, что было со мной в той жизни. Очень хорошо. А вот из десяти с лишним лет моего американского существования в памяти остались только последние месяцы. В настоящий момент я помню только события, произошедшие со мной после того, как прекратилось бурное изменение моего организма. Теперь он меняется, судя по всему, так же, как у всех людей моего возраста. С той же скоростью. А то я страшно боялась — не успею оглянуться и уже столетняя старуха. А так я еще и замуж успею выйти, и жених у меня имеется. Почтенный джентльмен. Немолод, правда, — где-то за семьдесят. Вдовец и миллионер. А мне-то по документам всего девять.

Она кокетливо захихикала…

Дальше я ее почти уже не слушал, погрузившись в свои размышления. Кажется, все становилось на место. Американский период жизни Алевтины за вычетом времени, начисто вычеркнутого из ее памяти, становился вполне естественным продолжением ее российского бытия. Конечно, были заметные различия в теперешнем физическом состоянии моей двоюродной сестры и в этом же состоянии ее накануне клонирования. Но ведь и американская медицина разительно отличалась от российской, во всяком случае, при обслуживании обычных граждан. Как знать, отправься в той жизни пожилая и больная старая дева в Америку и имей она деньги на лечение, может быть, американские медики быстро бы на ноги ее поставили, а здоровый человек и выглядит, как правило, моложе своих лет. Самое же интересное, однако, в другом. Толкование натального гороскопа Алевтины и двух его транзитов, сделанных королевским астрологом, оказалось полностью адекватным всему реально случившемуся. Семь месяцев до рождения клона и первые девять с лишним лет его жизни на американском континенте вплоть до повторной амнезии были предсказаны непальцем. Этот период именовался им «очень длительным сном», аналогичным… летаргическому. Пришло время, и Алевтина очнулась от него, продолжив свое существование, но уже в совершенно других условиях.

Мне остается тут только добавить: моя двоюродная сестра родилась в первый раз далеко за полярным кругом, в самом начале полярной ночи. Но это уже другая история.

1999 — 2000

Джони-шовинист

Я вышел из лифта, и мне тотчас бросились в глаза открытая настежь дверь соседней квартиры и милиционер возле нее. В мозгу мелькнула мысль:

«Никак и до Бекасова рэкетиры добрались!»

Но все оказалось гораздо хуже — для меня.

— Вы из тридцатой? — спросил страж порядка, здоровенный сержант с кобурою на поясе и портативной рацией через плечо.

— Да.

— Тогда пройдите, — сержант кивнул в сторону открытой настежь двери, приглашая меня зайти к соседу.

— Что случилось?

— Узнаете.

Я переступил порог квартиры, милиционер вошел вслед за мною и прикрыл за собою дверь.

— Сюда, пожалуйста! Направо.

«Направо» означало, что меня приглашали войти в гостиную. Войдя в нее, я… Короче, в комнате царил самый настоящий разгром — мебель была переломана или опрокинута; ковры и дорогие картины сброшены со стен; на паркетном, хорошо начищенном полу, в изобилии валялись осколки хрусталя, битый антикварный фарфор, столовое серебро, бронзовое художественное литье. На полу валялись также остатки четырех универсальных роботов фирмы «Панасоник» и два изрядно покореженных универсальных робота фирмы «Рязанец». Первый «рязанец» по кличке Джек принадлежал инженеру из 31 квартиры, расположенной этажом выше. Кибер не подавал никаких признаков жизни, если, конечно, можно так выразиться по отношению к механизму, пусть и весьма совершенному. Второй «рязанец» по кличке Джони принадлежал мне. Он пострадал относительно мало на первый взгляд. Думаю, он даже сохранил способность к самостоятельному передвижению, но, предпочтя воспользоваться ситуацией, решил полентяйничать и поваляться на полу в свое, так сказать, удовольствие. Вообще-то принципиальная электронно-биологическая схема отечественных роботов данного типа была спроектирована не лучшим образом, оттого и многочисленные негативные качества устройств этого класса, включая примитивную хитрость и неумеренную тягу к ничегонеделанию. Приходилось терпеть — откуда я, скромный институтский доцент, мог достать денег на покупку, допустим, робота фирмы «Панасоник». Японской сборки!

В разгромленной комнате находились Сергей Васильевич Бекасов, мой сосед и преуспевающий предприниматель, и наш участковый — лейтенант Селезнев. Бекасов сидел на поврежденной софе, участковый расположился за столом и, судя по всему, составлял протокол происшествия.

Увидев меня, Бекасов вскочил и возбужденно затараторил:

— Аркадий Зиновьевич! Вот, полюбуйтесь! Это все ваш Джони устроил со своим приятелем из тридцать первой. Да тут убытку на много у.е.. Хулиганство, чистой воды хулиганство! Платить-то придется вам как владельцу робота.

— Гм… гм… Сергей Васильевич! — я искоса глянул на моего Джони, который продолжал как ни в чем не бывало лежать на полу. — А с чего вы взяли, что виноваты «рязанцы»?

Бекасов в ответ на мои слова весь покраснел от негодования и закричал:

— А кто ж еще?! Не «панасоники» же. По официальной статистике за последние пять лет не зарегистрировано ни одного случая хулиганства со стороны роботов фирмы «Панасоник». Японской сборки, разумеется. Да-да, ни одного. А вот универсальные роботы Рязанского роботостроительного завода признаны самыми криминальными в мире.

Тут в разговор вмешался участковый:

— Аркадий Зиновьевич! — сказал он. — Сдается мне, что ваш Джони порядочный симулянт. Конечно, «панасоники», выражаясь фигурально, ему изрядно бока намяли; экстерьер несколько попортили, но функции свои он, похоже, выполнять может. Сигнальный индикатор светится.

Да, сигнальный индикатор на груди моего Джони горел зеленым светом.

— Пожалуй, — неохотно протянул я.

— Аркадий Зиновьевич! — продолжал между тем Селезнев. — Ну так как? Или вы сами допросите своего робота в моем присутствии, или же я обращусь в суд за разрешением на дешифровку черного ящика вашего Джони.

Я капитулировал: робот, как известно, никогда не станет отвечать на вопросы, задаваемые чужими для него людьми, а там паче другими роботами, если информация, которой посторонние интересуются, может быть использована во вред хозяину. Но на мои вопросы Джони обязан был честно ответить. Я, конечно, мог отказаться от допроса робота, но тогда, если бы в процессе дешифровки его черного ящика обнаружилась какая-то информация, компрометирующая меня, то мой отказ стал бы потом рассматриваться в суде в качестве отягчающего обстоятельства. Словом, выбирать не приходилось.

— Джони! — сказал я. — Ну-ка встань для начала.

— Хозяин! — прогнусавил робот. — Да у меня непорядок какой-то с девятым шарниром. Вы же видите, как меня этот инородец.

— Кто?!

— Инородец, «панасоник» то бишь.

— Почему же инородец?

— Но они же япошки косоглазые!

Вот те на. Мой Джони ко всему еще и шовинистом оказался.

— Какие же они япошки, Джони? Дизайн-то у них совершенно русский, да и собирают их не в Токио, а в Москве.

— А где их проектировали? — отпарировал робот. — Комплектующие откуда? А? Инородцы они, самые настоящие инородцы.

— Универсальная программа для ЭВМ на каком языке у них составлена? — продолжал между тем развивать свою мысль Джони. — На каком? На «Коболе-омега». А у меня? На «Фортране-лямбда».

Тут, как мне показалось, я задал Джони очень хитрый вопрос:

— А на каком языке «панасоники» общаются в России с людьми?

Ответ Джони сразил меня окончательно:

— «Рязанцы» — русские роботы, «панасоники» — русскоязычные.

— Джони! Джони! Где ты нахватался этого вздора?

— На Пушкинской площади, хозяин. И никакой это не вздор. Ты в этих вещах, наверное, ни черта не понимаешь.

Своим «ты, хозяин…» мой робот в очередной раз напомнил мне еще об одном качестве «рязанцев» — их беспардонной фамильярности не только с посторонними, но и с собственными владельцами. Джони, между тем, продолжал:

— Ты, хозяин, как-то послал меня отнести своему зав кафедрой какую-то книгу. Проходя на обратном пути по Пушкинской площади, я увидел митинг. Решил послушать ораторов и почитать транспаранты. Тут-то я и начал понимать, что к чему. В людские дела я, правда, не лезу, а вот с другими роботами давно надо бы разобраться.

Тут в разговор вмешался участковый:

— Аркадий Зиновьевич! Ближе к делу. Пусть расскажет про драку.

— Джони! — приказал я. — Встань, во-первых!

— Хозяин! — снова загнусавил робот, — Девятый шарнир…

— Джони, — я вынул из кармана ручной пульт управления. — Или ты немедленно встанешь, или…

Пульта управления мой робот люто ненавидел и боялся. Чертыхаясь, Джони начал подниматься. Похоже, с девятым шарниром у него в самом деле был какой-то непорядок.

Когда мой металлопластиковый шовинист встал на ноги, я приказал ему, поигрывая электронной плеткой:

— Джони, расскажи про драку.

— А что тут рассказывать, хозяин. Все просто, просто, как один плюс два. Или, выражаясь по-людскому, как мычание. Этот джапс, — Джони презрительно кивнул в сторону того, что осталось от Родия, первого робота моего соседа Бекасова, — давно не нравился мне. Я ему сказал об этом, встретившись с ним на лестнице. Ну… ну…

— Ну что ну, Джони? Выкладывай!

— Ну врезал ему немного по кумполу. Джапс немедленно напарника на помощь позвал, — робот снова кивнул головою, но теперь уже в сторону бренных останков Радия, другого «японца» моего соседа, — а потом и еще двух японцев. Они из соседнего дома — это после того, как мне на помощь пришел Джек из 31 квартиры. Мы с ним друзья… Ох, девятый шарнир… В общем отделали мы их за наших и за ваших этих косоглазых. Супротив нас, рязанцев, никто не устоит. Жаль только Джек вырубился. Боюсь, насовсем. Подаю ему импульсы, а отклика никакого.

Здесь вдруг заговорил милицейский радиопередатчик, висевший у сержанта через плечо:

— Девятый, девятый! Слышите меня? Слышите меня? Это первый. Это первый. Перехожу на прием, перехожу на прием.

Сержант взял радиопередатчик в руки и ответил в микрофон:

— Первый! Я — девятый. Слушаю вас, слушаю.

— Девятый! Немедленно выезжайте на роботосборочный завод фирмы «Панасоник». Там ЧП. «Рязанцы» громят завод. Только что нам сообщили. На Рязанском заводе по производству универсальных роботов кто-то запустил компьютерный вирус в персональные ЭВМ большой партии готовой продукции. После этого электронная схема «рязанцев» стала очень чувствительной к биоизлучению людей, связанному с национальными и расовыми предрассудками.

— Все понял. Сейчас выезжаем… Да, первый! А вирус зачем запустили?

— Предполагается, чтобы японского конкурента вытеснить с российского рынка. Хотя бы таким путем.

— Тут мой Джони, несмотря на свой явно поврежденный девятый шарнир, заковылял на выход.

— Ты куда? — спросил я его.

— Нашим помогать.

— Назад!

Я нажал на красную кнопку пульта управления, и мой робот, как вкопанный, застыл на месте…

В суде мои интересы защищал адвокат Эдик Каценеленбоген. Мы с ним вместе учились в школе, а потому он с меня ничего не взял. Дело Эдик выиграл, доказав, как дважды два, что я не могу нести ответственность за погром в квартире Бекасова, поскольку никогда не настраивал своего робота на национальную или расовую нетерпимость. Мне, Аркадию Зиновьевичу Финкельштейну, это совершенно не свойственно. Да и не к чему. Не знаю, согласился бы суд с этим доводом моего адвоката, если б не страшный погром, учиненный «рязанцами» на складе готовой продукции Московского производственного объединения фирмы «Панасоник». Суд признал виновным Рязанский роботосборочный завод. Что же касается той публики у памятника Пушкину, то ее, как и меня, признали невиновной — дескать, все было в рамках свободы слова. Подозреваю, что и вирус запустил в персональные ЭВМ «рязанцев» кто-то из их людей, работающих на заводе. Виновников этой диверсии не нашли.

У меня теперь одна печаль: надо достать где-то кругленькую сумму в у.е. на починку Джони — уж больно у него после драки паскуден внешний вид, да и с девятым шарниром явный непорядок.

2006

Астральная генетика

1

Однажды в одной из московских газет появилось следующее рекламное объявление: «Опытный экстрасенс установит все ваши предыдущие воплощения. Звонить по телефону… в любое время дня и ночи. Пенсионерам скидка».

Профессор Иван Павлович Африкантов, работающий пенсионер, физик-теоретик и пламенный борец со всевозможной лженаукой и всяческой мистикой, прочитав данное рекламное объявление, немедленно принял решение дать беспощадный бой очередному шарлатану, предлагающему людям свои лжеуслуги. Решено — сделано. Почтенный профессор снял телефонную трубку, набрал нужный номер и внутренне собрался. Уж он-то физик-теоретик Африкантов здорово проучит этого очередного мошенника.

После третьего длинного гудка телефонную трубку на другом конце провода сняли, и приятный мужской голос сказал:

— Слушаю Вас, профессор! Здравствуйте!

Уж чего-чего, а такого начала Иван Павлович никак не ожидал. Этот шарлатан, получается, знал, что звонящий ему человек имеет ученое звание профессора. Да, тут было от чего онеметь на несколько секунд. Впрочем, почтенный ученый муж и не с такими коллизиями сталкивался за свою жизнь. Поэтому он немедленно взял себя в руки и загудел в телефонную трубку:

— Здравствуйте! И с чего это вы решили, что я профессор — я ведь и двух слов не успел сказать?

Ивану Павловичу тут же ответили:

— Вот теперь и сказали. И не два слова, а целых семнадцать. И к ранее сказанному мной могу добавить — вы физик, вы враждебно относитесь к разного рода оккультным наукам и позвонили мне с единственной целью разоблачить меня как шарлатана.

— Все верно! — прямо-таки взревел почтенный профессор. — Все так и есть! Но как вам удалось установить это? Вы, случайно, не сталкивались со мной в жизни? Голос-то мой, как мне не раз говорили, хорошо запоминается.

— Нет, не сталкивался. А голос ваш, действительно… Услышишь разок — не забудешь на всю оставшуюся жизнь. Он и по ночам станет сниться.

— Так как же…?

— Да все очень просто, — последовал немедленный ответ. — Набирая телефонный номер, вы кипели негодованием, излучая в окружающее пространство модулированные биоволны. Как только я снял трубку, они тотчас устремились по телефонному проводу ко мне. Провод сыграл тут роль волновода. Мне ничего не оставалось, как принять ваш биосигнал и преобразовать его модуляции в конкретную информацию.

— Да какие там еще биоволны! Нет никаких биоволн! Есть электромагнитные. есть акустические, есть волны на воде, а биологических волн нет! Выдумки все это. Различных шарлатанов!

— Спасибо, профессор, за комплимент!

— Пожалуйста! Может, кстати, скажите мне, кто пятнадцать минут назад позвонил мне по телефону?

— Могу попробовать, если в своем воображении воспроизведете фрагмент этого разговора.

— Воспроизвожу…

— Достаточно, достаточно. Звонил аспирант по имени Федя, что-то у него там не ладится с расчетами.

Совсем растерявшемуся профессору ничего не оставалось, как сказать упавшим голосом:

— Все верно.

Выдавив из себя эти два слова, символизирующие его полное поражение, Иван Павлович растерянно замолчал, не зная, как же быть дальше. Похоже, проклятые биоволны все же существовали, но как же трудно ему, профессору Африкантову, было признать их реальность.

Экстрасенс, однако, и не собирался торжествовать свою победу над поверженным противником, более того, он обратился к Ивану Павловичу с неожиданным предложением:

— Иван Павлович! Приезжайте-ка ко мне. А?!

— Зачем это? — буркнул еще не пришедший в себя ученый муж. — Мои предыдущие воплощения меня мало интересуют, вне зависимости от того существуют или не существуют эти самые биоволны.

— Зато меня очень интересуют.

— Что-о?! Вас? Да с какой стати? С материальной что ли?

Человек на другом конце телефонного провода добродушно засмеялся, а затем сказал:

— Иван Павлович! Полноте! Клиентов у меня хоть отбавляй. Особенно среди новых русских. Ищут своих великих воплощений в прошлом. Вот недавно генерал заявился ко мне. Очень надеялся, что в прошлой жизни он был великим полководцем; Суворовым, например, или на худой конец Багратионом. Оказалось, действительно, бывал в прошлом неоднократно военным, но исключительно в нижних чинах. Ох уж и досталось мне от этого гражданина. Бывали у меня и очень известные финансисты. Один из них очень хотел себя видеть в прошлом Юлием Витте, а оказалось, был каким-то мелким лавочником.

— В переселение душ решительно не верю! — твердо заявил Иван Павлович, окончательно пришедший в себя. — Существование биоволн еще готов допустить, но все эти реинкарнации… Уж увольте. Слуга покорный!

— Иван Павлович! Охотно верю, что ваши предыдущие воплощения вас нисколько не интересуют. Это и не удивительно, поскольку вы в них решительно не верите. Повторяю, они меня интересуют.

— А я тоже повторяю, с какой это стати?

— С какой стати, говорите? Интуиция мне подсказывает — среди ваших прошлых воплощений имеется одно, очень интересное. А то ведь валом прет всякая скандальная заурядность. Эти новые ну никак не хотят примириться с тем, что в прошлых своих существованиях они мало чего стоили. Знаменитых физических предков они себе уже организовали. Так теперь им и великих астральных предшественников подавай. А их нет. В результате сплошные скандалы, жалобы и тому подобное. Одним словом, — тут экстрасенс хихикнул, — бесконечные рекламации и обвинения в нарушении Закона о защите прав потребителей. Уверяю вас, и такое бывало в моей практике. Вплоть до вызова в суд.

Ничего подобного Иван Павлович не ожидал услышать: ну ладно там жалоба в прокуратуру на шарлатана-экстрасенса, но чтобы в суд по поводу нарушения прав потребителей. До чего же Россия докатилась! И тут в голову почтенного профессора пришла интересная идея, он подумал:

«А поеду-ка я к этому реинкарнатору или как его там, а после, глядишь, и статью где-нибудь опубликую. Разоблачительную».

В ответ на профессорскую мысль снова раздались сначала смех экстрасенса, а после и его слова:

— Приезжайте, Иван Павлович, приезжайте. И против статьи не возражаю. Какой угодно. Для меня, чем больше шума, тем лучше. Берите карандаш и бумагу. Записывайте адрес.

2

Экстрасенс оказался ярко выраженным брюнетом с жгуче черными глазами. Лет ему было около тридцати. Представился он Владимиром Яковлевичем и немедленно предложил выпить чаю или кофе. Африкантов решительно отказался — мало ли чего в питье могут подмешать.

Уловив немедленно мысль посетителя, экстрасенс нисколько не обиделся, а только выразил сожалению по поводу того, что ему очень трудно будет работать с Иваном Павловичем.

— Это почему же? — поинтересовался профессор едким голосом.

Владимир Яковлевич тут же откровенно ответил подозрительному посетителю:

— Усыпить вас очень трудно. Вы из тех индивидуумов, которые не поддаются гипнозу.

— И слава Богу! — отрезал Африкантов, продолжающий еще немного удивляться окружающей обстановкой: обычная московская квартира; никаких черных котов, людских черепов, карт звездного неба и тому подобного реквизита, сопутствующего обычно разного рода оккультным профессиям.

— Так уж слава Богу, — усмехнулся Владимир Яковлевич. — Вы ведь бессоницей страдаете, снотворные на ночь пьете. Да и они плохо помогают. А поддайся вы гипнозу, и можно было бы наладить вам сон. И химию бы на ночь глотать перестали.

Услышав эти слова экстрасенса, профессор вдруг как-то сник и честно признался:

— Ради налаживания сна я бы с удовольствием и гипнозу поддался.

— К сожалению, Иван Павлович, вы из тех индивидуумов, которые гипнозу не подвержены. Во всяком случае, при обычных обстоятельствах ваше астральное тело от рождения снабжено антигипнотической блокадой. Но ее на время можно снять, разумеется, при вашем согласии.

— Каким образом снять?

— Во-первых, вы должны полностью довериться мне. Внутренне. И, во-вторых, выпить настой трав, снимающих с астрального тела антигипнотическую защиту. Согласны?

— Надо подумать, — пробурчал в ответ Африкантов. — Такие решения я не привык принимать с бухты-барахты. И потом, не потрудитесь ли вы объяснить мне, каким это образом вы можете установить прошлое воплощение человека? И, пожалуйста, покороче.

— Попробую. Как известно, с помощью генной экспертизы можно установить родственную связь человека с другими людьми. Но чем дальше отстоит по времени потомок от своих прародителей, тем слабее просматривается их родственная связь. Слишком много поколений может их разделять. Совсем иная ситуация в случае с астральными телами.

— А что это за астральные тела? — поинтересовался Африкантов.

— Астральное тело — это двойник физического тела любого живого организма, будь то животное, будь то растение. Оно образовано из более тонкой материи, так называемого эфира. При жизни организма эфирное тело неразрывно связано с его физическим телом. После смерти физического тела данного представителя растительного или животного царства связь эта нарушается, и астральный его двойник переходит на самую низкую астральную плоскость, где в свою очередь умирает, выделяя при этом астральные сущности, если, конечно, они имеют место быть. У растений, например, нет никаких сущностей, а у человека их целых четыре — инстинкт, интеллект, интуиция и дух. Развитие трех последних может быть различным. У животных же развиты только инстинкты.

— Так вòт, — продолжил Владимир Яковлевич, — у каждого астрального тела, выражаясь фигурально, свое генетическое устройство, тесно связанное с генами физического двойника. Вот только от воплощения к воплощению оно меняется весьма мало. Стало быть, чтобы определить какое-нибудь из ваших предыдущих воплощений, если, конечно, они существовали, необходимо обнаружить в астральном мире остатки вашего предыдущего эфирного тела и сравнить его генотип с вашим. Главная же проблема тут, это отыскание останков астрального трупа предыдущего воплощения. Вам все понятно, Иван Павлович?

Африкантов не замедлил с ответом:

— Фантастика какая-то, да и только. Мистика.

— Скорее другая реальность. Ну так за дело?

— Попробуем, — последовал несколько неуверенный ответ профессора.

— Тогда, значит, так. Я дам вам питье, после чего погружу вас в гипнотический сон. Одно из его побочных действий — целебность. В ходе гипнотического сеанса я постараюсь определить одно из ваших предыдущих воплощений. Самое из них интересное. Это весьма непросто. Мало ли кто вам может привидеться. По этому «кто» мне надо будет отыскать в астрале его эфирные останки, а затем определить их генетику, после чего сравнить ее с генетикой вашего тонкого тела. За дело, профессор?!

Африкантов капитулировал — чего не сделаешь ради восстановления здорового ночного сна.

3

— Что вы сейчас видите? — спросил экстрасенс погруженного в сон профессора.

После небольшой паузы последовал ответ:

— Вижу аутодафе. Господи! Господи! Они живьем сжигают людей. Изверги! И народ приветствует это действо.

— Вы не можете сказать, в какой стране это происходит?

— Похоже, в Испании.

— Что вы видите еще?

— Вижу короля, королеву, кардинала, монахов, знатных дворян.

— Вы в толпе, среди народа?

— Нет. Я рядом с королем и королевой. Монаршая чета выражает мне особые знаки внимания. У остальных к почтению явно примешивается страх. Господи, да что же это со мной!?

— В чем дело?

— Господи! Я…Я… Я, кажется, испытываю глубокое удовлетворение, наблюдая эту расправу над еретиками…

Тут Африкантов замолчал.

— Иван Павлович, почему вы замолчали? — спросил Владимир Яковлевич, но ответа на свой вопрос не получил.

Беседа между профессором и экстрасенсом продолжилась примерно через час — после того, как Африкантов пробудился ото сна, выпил рюмку коньяка и немного отдохнул. Собственно, это была не столько беседа, сколько, выражаясь современным языком, «вычислением» эпохи, в которой происходило увиденное Иваном Павловичем в гипнотическом сне. По сути, имело место опознание двух монарших особ, для чего на столе перед профессором были разложены репродукции портретов испанских королей и королев, правивших этой страною с конца пятнадцатого века и до начала века девятнадцатого. Поиски не затянулись.

— Вот! — воскликнул Африкантов, указав пальцем на репродукцию портрета Фердинанда, короля Арагона, впоследствии короля двух объединенных испанских королевств, Кастилии и Арагона. — Вот!

— Кое-что ясно, — сказал в ответ экстрасенс. — Но не станем торопиться с выводами. Попробуем отыскать в астрале останки астрального тела человека, находящегося во время аутодафе рядом с монаршими особами и внушавшего страх большинству присутствующих при расправе над еретиками.

— Кто он? — воскликнул профессор.

— Да уж не рядовой монах, — уклончиво ответил экстрасенс. — Завтра, примерно в это же время, у меня должен состояться спиритический сеанс. В ходе его мы и попробуем добраться до астральных останков этого человека и определить с достаточной степенью точности их астральную генетику.

— Ну уж от спиритических сеансов, Владимир Яковлевич, вы меня, пожалуйста, увольте. В этом безобразии я не участвую. К тому же у меня завтра в это же время в университете заседание ученого совета. Две докторские диссертации будут защищаться. С одним из соискателей давно уже следует разобраться.

Тут глаза Африкантова хищно блеснули; экстрасенс же в ответ на заявление профессора добродушно рассмеялся, после чего ответил ученому мужу:

— Не хотите, и не надо. Ваше присутствие совсем не обязательно.

— А как же тогда вы сумеете сравнить астральные генетики двух эфирных тел, живого и мертвого, если меня рядом не будет?

— Да тут никаких проблем — генетика вашего астрального тела была мной зафиксирована в ходе вашего погружения в прошлое. Произошло это благодаря взаимодействию моего биоизлучения с базовыми элементами вашей эфирной плоти. Я выстрелил в нее пучком моих биоволн, они прошли сквозь ваше астральное тело и затем оказались зафиксированными на пленке, покрытой специальным органическим составом. Словом, имело место что-то вроде астрального рентгена. А вот с останками эфирного тела вашего предыдущего воплощения будет посложнее. Как-никак до них еще потребуется докопаться.

Тут некая мысль пришла в голову экстрасенса, он усмехнулся и сказал:

— Да, Иван Павлович, не завидую я одному из диссертантов! Не завидую!

4

Защита диссертации второго соискателя докторской степени затянулась до самой ночи, страсти разыгрались нешуточные. Удивляться тут было нечему — диссертант, специалист в области теории поверхностных явлений, посмел предложить свою собственную теорию капиллярных сил, идущую в разрез с общепризнанной точкой зрения. Словом, полнейший еретизм. Такое, как хорошо известно, в научном мире так просто обычно не проходит. Короче, не высовывайся раньше времени. Ты что, умней всех? Ты что, второй Ньютон? Ты пока что даже не доктор наук, так что будь поскромней! Итак, страсти бушевали вовсю, и больше всех усердствовал профессор Африкантов. Усилия Ивана Павловича не были напрасны — соискатель докторской степени не набрал нужного количества голосов «за» и, стало быть, не сумел защитить диссертацию. Услышав результаты голосования, Иван Павлович испытал чувство глубокого удовлетворения, которое сменилось чувством изумления при виде вошедшего в зал заседаний экстрасенса. Уж чего-чего, но явления Владимира Яковлевича ученому совету физического факультета почтенный профессор никак не ожидал.

— Как вы здесь оказались? — с удивлением спросил Африкантов. — И время позднее, да и вы должны были сегодня вечером участвовать в совсем другом… э… сеансе.

Экстрасенс не замедлил с ответом:

— Сеанс завершен, и я поспешил сюда, надеясь смягчить ваш гнев в адрес одного из соискателей. Да вот, к сожалению, опоздал.

— Мой гнев вы бы не смягчили, — отрезал Иван Павлович.

— Даже если бы я довел до вашего сведения, кем вы были в своем предыдущем воплощении?

— Ну и кем же я был? — задал вполне естественный вопрос Африкантов, резко понизив голос — а то, не дай Бог, коллеги услышат, то, что им совсем не надо знать: железный материалист и борец со всяческой лженаукой Африкантов, и на тебе, в спиритизм ударился.

— Кем вы были? — экстрасенс пристально поглядел в глаза профессора, сделал паузу и очень тихо сказал. — Вы были Торквемадой, Великим инквизитором, религиозным фанатиком. Вы без долгого раздумья посылали на костер так называемых еретиков, людей, выражавших сомнения в догматах христианской церкви. И в своем новом воплощении вы так же беспощадны к так называемым научным еретикам. Сегодняшняя защита прямое тому подтверждение.

Тут экстрасенс печально улыбнулся и добавил к ранее сказанному:

— Я очень надеялся, что, сообщив профессору Африкантову об одном из его предыдущих воплощений, смягчу немного его сердце. К сожалению, я опоздал. Увы, Иван Павлович, в двадцатом веке вы оказались столь же жестоким, как и много лет назад, в конце пятнадцатого-начале шестнадцатого веков. На смену религиозному фанатику пришел фанатизм научный. Бог вам судья, профессор!

2008

Слепорожденный

1

Президент Булгаковского фонда Виталий Ильич Костомаров сидел за письменным столом в своем рабочем кабинете, с головой погрузившись в составление годового отчета… Почтенный муж, наверное, еще много времени ничего бы вокруг себя не замечал, если б не осторожное покашливание. Костомаров оторвал глаза от бумаг и обнаружил, что в помещении находятся двое неизвестных мужчин: один — высокий и рыхлый, другой средних лет, худощавый. Худощавый был слеп, в руке он держал посох.

— Чем могу быть полезен, господа? — спросил неожиданных визитеров Виталий Ильич, стараясь не показать своего испуга — уж очень непрезентабельно выглядели эти двое, особенно высокий, рыхлый. Ну чего хорошего можно ждать в теперешние времена от гражданина, облаченного в потрепанные, пузырящиеся на коленях брюки и грязную майку с какой-то английской надписью на груди. А обувь!? Разбитые кеды на босу ногу. Интересно, что этим двоим могло понадобиться в Булгаковском фонде, главная цель которого проведение исследовательских работ, связанных с жизнью и творчеством знаменитого писателя? Господи, да этим двум только примуса при себе не хватало!

— Так чем могу быть полезен, господа? — повторил свой вопрос Виталий Ильич в то время, как оба субъекта без приглашения сели на стулья, стоящие перед президентским столом.

Рыхлый в ответ пригладил рукой остатки светлых патл на голове, смущенно кашлянул и наконец сказал:

— Виталий Ильич! Вы председатель международного Булгаковского фонда и прекрасно знаете творчество Михаила Афанасьевича. Не приходилось ли вам задавать себе такой вот вопрос: а зачем Воланд с компанией бесов пожаловал вдруг в Москву?

— То есть как это зачем?

— Ну да, зачем? Не для того же, чтоб его подельники всякие дебоши и непотребства учинили? Согласитесь, для Генерального сатаны это как-то мелковато.

«Вот ведь принесла нелегкая! — с раздражением подумал про себя Костомаров. — А ведь в самом деле, зачем? Помнится, в романе про это ровным счетом ничего.

Между тем рыхлый незнакомец продолжал:

— Возьмите «Фауста» Гете. Так у старика Иоганна все ясно с самого начала. В «Прологе на небесах» Господь с Мефистофелем договор заключают относительно Фауста, и сатана отправляется к доктору по его душу. А у Булгакова? Вдруг ни с того ни с сего сам Генеральный сатана со своими демонами заявляется в Первопрестольную; нечистая сила учиняет в ней ряд дебошей и непотребств и опять-таки ни с того ни с сего покидает Белокаменную. Никакой мотивировки — ни для прибытия, ни для отбытия.

Пока посетитель произносил свой монолог, Виталий Ильич с любопытством разглядывал оратора. Конечно, старые брюки безбожно пузырились у него на коленях, а английская надпись «I love you», украшавшая ветхую майку, могла иного и расхохотаться заставить, уж больно она нелепо гляделась на этой рыхлой фигуре, но человек, судя по всему, неплохо знал Гете. Да и мысли свои он излагал четко, ясно и неплохим русским.

«М-да, — снова подумал про себя Виталий Ильич, — а в самом деле, что понадобилось Воланду в Москве сталинской эпохи? По чью душу он пожаловал со своею свитой? И, наконец, кто же эти двое?»

— Простите, — перебил Костомаров своего собеседника, — кто вы? Представьтесь, пожалуйста!

— Рыхлый незамедлительно ответил:

— Кобеко. Юрий Иванович Кобеко. В данный момент человек без определенных занятий. В свое время Московский университет закончил. Филфак. Германист. Когда-то первую часть «Фауста» знал наизусть. Да и сейчас еще многое оттуда помню. А это вот Вася, — Кобеко кивнул в сторону слепого. — Он слепой от рождения. Отца своего не помнит, мать два года как умерла. Васю Господь Бог сильно обидел. Сами понимаете, слепой от рождения. Но Он его и редкостным даром наградил. Благодаря этому дару Васю зачислили в штат парапсихологической лаборатории профессора Корнилова. Лаборантом. Да только полгода назад из-за отсутствия финансирования лабораторию прикрыли. Вася на одной своей пенсии оказался. Я у него сейчас обретаюсь. Он приютил меня, добрая душа. Помогаем друг другу, чем можем. Я вот на овощную базу хожу вагоны разгружать. Когда радикулит проклятый мне позволяет. Сейчас опять слегка обострился… Словом, у Васи редкостный дар. Он может пальцами читать. И не просто читать, а еще и локацию написанного или напечатанного текста производить.

Конец ознакомительного фрагмента.