Ни слова маме

Эмбер Гарза, 2022

Валери живет одна в большом викторианском доме, в котором, по слухам, обитают привидения. Из-за проблем с памятью она просит своего взрослого сына на время переехать к ней, но это совсем не то воссоединение, на которое она рассчитывала. Хадсон неразговорчив, угрюм и часто пропадает. Соседи не рады его возвращению, поэтому, когда в доме на соседней улице находят убитую молодую женщину, подозрение сразу же падает на него. Валери пытается защитить своего сына, но по ходу расследования задумывается: так ли хорошо она знает его? Для матери ужасно даже подумать об этом… но что, если она породила монстра?

Глава 3

— Раньше ты обожал лазанью, — продолжала я, когда мы шли по лестнице. — Ничего не изменилось?

— Ага, — пожал он плечами, на лице никаких эмоций. — Лазанья — это хорошо.

Спустившись, услышала звяканье жетона на ошейнике Боуи и стук его острых когтей по деревянному полу. Я повернулась. Мчится к нам, уши развеваются.

— Привет, малыш. — Погладила его по голове. Шерсть жесткая, чуть пахнет травой. — Это Боуи. Хадсон, помнишь?

— Помню, — ответил он, не выразив никакого желания пообщаться с псом.

Боуи, виляя хвостом, подошел к нему, но Хадсон, плотно сжав руки, сделал шаг назад. Испугался?

И тут я вспомнила. Барбекю у соседей, дети еще маленькие, лето, мы только переехали. У Питера и Карен Грейнджеров, что живут через два дома от нас, стоял бассейн, дети плескались в нем целый день. К вечеру они наконец вылезли и, закутавшись в полотенца, ели фруктовый лед — все мордашки перепачканы разноцветным сиропом. Мы смеялись, я и Лесли, моя соседка и на тот момент лучшая подруга. Я потягивала пиво и жевала чипсы с соусом, как вдруг услышала громкий лай, затем глухое рычание. Оглянувшись, увидела собаку Грейнджеров, а в ее пасти — лицо мальчика. Хадсон был совсем рядом, он с ужасом на это смотрел.

— Боуи, нельзя! На место, — закричала я.

Пес ушел. Я перевела взгляд на сына.

— Кхм… — прокашлялась я. Почему так переживаю? Не понимаю, что говорить и как вести себя. Мои проблемы с памятью здесь ни при чем. Все, что связано с Хадсоном, я отлично помню. Просто сын вырос, отсюда все неудобство. Стал мужчиной, которого я почти не знаю. Последние пять лет мы почти не общались. За целый год перекинулись парой-тройкой слов, и то когда было нужно Хадсону. Его номер у меня есть, но когда набираю, абонент почти всегда недоступен — заблокирован из-за нехватки средств или еще почему-то. Месяц назад он мне позвонил и рассказал, что его бросила девушка, выставила за дверь. И тут же предупредил, что теперь позвонит не скоро. Не зная, чем помочь, предложила несколько месяцев оплачивать ему телефон. Я чувствовала себя все хуже — не хотелось, чтобы наша с ним связь прервалась. Рада, что хоть как-то помогла, иначе вряд ли бы он сегодня приехал.

Мы подошли к столу, и вдруг поняла: а я ведь даже не знаю, пьет ли сын вино. На всякий случай взяла бутылку, предложила налить.

— С удовольствием, — ответил он.

Энтузиазма в голосе не услышала, но я рада, что он не отказался. Из напитков в доме больше ничего нет. Даррен любил крепкий алкоголь: виски, джин, еще порой мог порадовать себя пивом, я же пью только вино, да и то нечасто.

Раньше я пила почти ежедневно и больше всего любила коктейли, но когда Даррену, крепко подсевшему на алкоголь, поставили рак печени, я завязала. Лишь недавно стала позволять себе иногда выпить. Так я себя успокаиваю.

Из морозильной камеры достала лед. Загудел холодильник. Налила каждому по полбокала вина темно-бордового цвета. Похоже, нам обоим не помешает выпить. Надеюсь, чувство неловкости пройдет.

Я села; скрипнул стул. Хадсон уселся напротив и сделал глоток вина. За раз он осушил почти весь бокал, это напомнило мне времена, когда он был маленький. В считанные секунды он залпом выпивал стакан апельсинового сока и за пару укусов съедал целый сэндвич.

Откинувшись на спинку, я попробовала вино. Во рту остались терпкие нотки.

— Не стоило заморачиваться, — сказал Хадсон. — Я бы мог что-нибудь заказать.

Его слова прозвучали грубо, но я знаю, он не хотел меня задеть. Будь на его месте Кендра, это точно был бы укол в мою сторону: она бы припомнила мне все те блюда, что я не приготовила им в детстве. Уверена, Хадсон просто за меня волнуется.

— Не переживай. Мне в радость накрыть на стол, — ответила я, а потом, подмигнув, добавила: — А то забуду еще, как это делать.

Сказав так, разнервничалась: неподходящая шутка. Глупая.

Но впервые за все время Хадсон рассмеялся. И я тоже, на душе стало спокойно. Не припомню, когда в последний раз по-настоящему смеялась. Вот почему я так ждала сына. Он всегда приносит радость. Беззаботность. Он любит шутить и над всеми подтрунивать.

Мы ели лазанью, пили вино, а я в это время думала, о чем поговорить. В голове кружились, словно в парке аттракционов, десятки вопросов.

Что произошло между тобой и твоей бывшей?

Где ты был, когда расстались?

Кем работаешь?

Слышно ли о повышении?

Чем думаешь заняться?

Но задать их не решаюсь. О его бывшей я знаю немного, лишь то, что ее зовут Наташа. А может, Наталия? Натали? Ну вот, даже этого не знаю. Помню, звонила ему, просила приехать, пыталась завести разговор о расставании, но тему он тут же закрыл. И работа, похоже, для него больной вопрос. Не стоит заводить неловкие разговоры за первым ужином. Не хочу давить на сына и устраивать допрос.

Так что ужинаем молча.

Первым доедает Хадсон. Я не наелась, но все же кладу вилку, снова наполняю бокалы и приглашаю сына пройти в гостиную.

— Давай уберу, — предлагает он, бросая взгляд на стол.

— Потом, сама справлюсь, — махнула я рукой и вышла из кухни.

Плюс одиночества в том, что могу делать все тогда, когда захочу. Даррен на дух не переносил беспорядок. Если в раковине посуда, то ее надо помыть, если стол грязный — надо протереть. Все нужно делать сразу. Я же к этому отношусь спокойно.

Из всех комнат мне больше нравится гостиная. Не одно утро я просидела в кресле у окна, наслаждаясь рассветом с чашкой кофе в руках. За последние годы в гостиной появились старые, антикварные вещи; моя любимая — диван с изогнутыми подлокотниками, обитый синим бархатом; я купила его год назад на распродаже в центре города.

Даррену бы мои перестановки уж точно не понравились.

— Что это? — подойдя к роялю в углу комнаты, спросил Хадсон. Он осмотрел коробку и папки с файлами, которые громоздились на крышке, в воздух поднялась пыль — постоянно там собирается.

— Это? — Я подошла к роялю, поставила бокал и взяла папку. — Всякое о нашем доме.

— Что за «всякое»? — Хадсон достал из коробки пару газетных вырезок.

— История дома.

— Все они о смерти Грейс Ньютон, — заметил он.

— Да, я пыталась узнать что-нибудь новое.

— Удалось?

— Честно говоря, нет. Лишь то, что полиция сначала подозревала отца, потом мать. Кто-то даже обвинял старшего брата. Но в итоге установили: несчастный случай. Ну, ты знаешь.

На лбу Хадсона выступили волнистые линии морщин:

— Почему тебя это так волнует?

Такой же вопрос мне задавала и Кендра. «Стремно, что ты решила жить в этом доме. Что за нездоровый интерес к этой жуткой истории?» — спрашивала она из года в год, только вопрос формулировала по-разному.

Я пожала плечами:

— Это мой дом. Мне интересна его история. И притом я пять лет живу тут на пару с Грейс. Должна же я знать о ней все, — в шутку сказала я и подмигнула.

Хадсон даже не улыбнулся, выражение лица стало еще более неопределенным.

Добродушно поддела его плечом:

— Ты чего. Я же шучу. — Я открыла папку. — Посмотри, я изучила родословную, и мне удалось определить первых владельцев дома. Всегда думала, что это родители Грейс, а оказалось, бабушка и дедушка, они построили его в 1910 году. Потом дом по наследству достался родителям, следом — их детям. Интересно же!

— Наверно. — Хадсон положил статьи обратно в коробку, взял бокал и, сев на диван, отпил вино.

— Вот мне интересно! — Нахмурившись, я закрыла папку, из-за его безразличия почувствовав себя глупо.

— Да нет, мне тоже интересно, — возразил он, хотя по голосу так не скажешь. — Просто я удивился. Думал, может, в коробке новые песни…

— Шутишь? — Я села на диван рядом с сыном. — Нет, я не сочиняю.

— Совсем забросила музыку?

— Да, не до нее.

— Почему?

Молча думала, что ответить, водила по зубам языком. Не представляю, насколько Хадсон в курсе того, что происходило. Дети понимают намного больше, чем мы думаем. Когда группа распалась, он был уже подростком. Но в то время он с головой погрузился в собственную драму, имя которой Хезер. Вдобавок его отцу поставили диагноз.

Меньше знает — крепче спит.

Поэтому я не стала углубляться, бросив:

— Не будем об этом сейчас.

— А мне кажется, самое время, — Хадсон издал странный звук, похожий на усмешку.

— Неужели? — ошеломленно спросила я.

— Да. В смысле у тебя сейчас полно свободного времени.

Провожу пальцами по ножке бокала, кожа цепляется за малюсенький скол. Появляется небольшая капля крови. Вытираю ее.

— Ошибаешься. Ты даже не представляешь, что у меня происходит. Тебя рядом не было.

— И тебя тоже. Все наше детство.

— Ну знаешь ли! — Подобного упрека я ожидала от Кендры, но никак не от Хадсона. — Я работала. И одних вас никто не оставлял. С вами сидел отец.

— Хах, — он усмехнулся. — Отец…

Моя мать всегда говорила: «О мертвых либо хорошо, либо ничего».

Я понимаю, на что он намекает, но у меня нет настроения заводить разговор об отце. Тем более что мы уже говорим на повышенных тонах. Меня и раньше обвиняли, мол, проводишь время не с семьей. Такие упреки чаще всего слышала от всяких мамочек.

«Она постоянно где-то пропадает», — перешептывались они у школы или продуктового магазина достаточно громко, чтобы я услышала.

«Бедняжка Даррен, он все делает для детей!»

Неправда. Да и что с того? Даррен их отец. Делай он для детей всё, что в этом такого? Тем более он сам так мечтал стать отцом.

Все эти годы на оскорбления я не отвечала, но терпению пришел конец.

— Я не буду извиняться за то, что шла к своей мечте, — огрызнулась я. — Но тебе меня не понять.

Его губы дернулись. Бровь поднялась, вена на лбу запульсировала.

— Прости, — сказала я. Жаль, слова не вернуть обратно.

«Валери, тебя все время заносит. Сыпешь соль на больную рану» — так, помню, отвечал Даррен. И хмурился.

Вообще-то Хадсон прекрасно меня понимал. Раньше у него была мечта. Он очень хотел стать профессиональным бейсболистом. Как и я, он делал для этого все возможное, и выходило неплохо. Даррен осторожно советовал выбрать что-нибудь более практичное, но я упрекала его за неверие в сына. Мои родители точно так же не верили в мою мечту стать профессиональной певицей. Годами я просила, чтобы на Рождество мне подарили уроки по вокалу или игры на фортепиано. Но просьбы не были услышаны.

Представьте себе, я начала копить деньги, что мне дарили на Рождество и дни рождения, и в десять лет купила свой первый синтезатор. Дальше я сама разучила аккорды. А в старших классах устроилась на работу в пиццерию, заработанных денег хватало на частные уроки. Родители твердили, что моя мечта глупа, что следует спуститься с небес на землю. Отец хотел, чтобы я пошла в колледж или «школу красоты» (он так говорил, не я). Мама — чтобы вышла замуж за богатого мужчину. Но меня это не интересовало, я грезила о дне, когда смогу доказать свою правоту. Показать, что мечта моя не глупая. Что музыкой заниматься стоит. Но когда вышел первый альбом «Полета сердец», мама ничего не помнила. Отец был еще жив, но мой успех он так и не признал. Думаю, до последних дней считал, что я выбрала не тот жизненный путь.

Именно поэтому я не могла допустить, чтобы сын потерял мечту. Поддерживала его как могла: оплачивала частные уроки, возила на тренировки. Но случилось то, что случилось. В старшей школе, после всего того ужаса, его жизнь сломалась, и от мечты он отказался.

Конечно, он ни в чем не виноват. Мне жаль, что наговорила лишнего.

— Пойду, наверно, спать, — сказал он, вставая с дивана.

— Стой, подожди. — Я тоже встала и взглянула на остатки красного в бокале. — Допей хотя бы.

— Ладно. — Он залпом осушил до дна. — Бокал оставлю в раковине, — он торопливо вышел из гостиной.

Со вздохом снова села на диван и допила вино. Бокал пуст — тишина, не считая сопения Боуи, размеренного тиканья часов и скрипа половиц под моими шагами. В этом доме бессмысленно ходить на цыпочках. Пол скрипит, скрежещет, как кости старухи. Честно говоря, когда дети были маленькие, меня это бесило: только уложишь их спать, выйдешь из комнаты, заскрипит половица — и они просыпаются.

Теперь же этот шум меня успокаивает. Привычная симфония. Саундтрек моей жизни.

Хотя в этом саундтреке есть и минорные ноты. Когда мы с Яном осматривали дом, снаружи на двери в комнату Хадсона я заметила крючок и петлю (зачем от тут? тем более снаружи), но решила Даррену не говорить. Только мы въехали в дом, я сразу же их сняла. Но крючок никак не выходил из моей головы.

Кого там запирали?

И главное — почему?

В первые ночи, проведенные в этом доме, мне снилась девочка, запертая в комнате, она стучала и звала на помощь. В своих кошмарах я слышала, как она кричит; порой казалось, что это все наяву.

Когда дети разъехались, а Даррена не стало, я решила сделать ремонт на свой вкус — тогда-то я и заметила в доме другие странности. На чердаке на стенах были выцарапаны слова, почерк детский. Надпись не разобрать, прочла только два слова: «ПОМОГИТЕ» и «ЗЛО». Еще на двери детской гардеробной с внутренней стороны были следы, будто там кого-то закрыли и он пытался выбраться наружу.

Именно тогда зародилось мое непреодолимое желание изучить историю дома.

Бокал из-под вина отнесла на кухню и ополоснула в раковине. Убрала со стола: лазанью сложила в контейнер, а остатки салата и зачерствевший хлеб выбросила. Тарелки замочила в раковине — завтра помою. Вытерла руки и закрыла боковую дверь. На пути к выключателю замечаю в окне напротив движение.

В доме за окном через дорогу стоит темная фигура, уставилась прямо на меня.

Лесли.

Она меня видит, сомнения нет, но даже не пытается отойти, укрыться от моего взгляда. Стоит как вкопанная, смотрит на меня, сзади горит лампа. Я тоже не отвожу взгляд. Кто сдастся первой?

Подходит к окну еще ближе. Мне страшно.

Трясясь всем телом, быстро закрываю окно — теперь меня не видно. Хоть жалюзи и опущены, она все равно стоит у меня перед глазами — никак не забыть темный силуэт: прическа до плеч, стройная фигура. Хватаюсь за столешницу и делаю глубокий вдох.

Через пару секунд раздвигаю жалюзи, сердце бешено стучит. Ушла. Там, где она стояла, шторы задернуты.

Под окном — дивные цветы, украшают все крыльцо и передний двор. Лесли всегда умела ухаживать за растениями. Пятнадцать лет назад, когда она только-только переехала, я смотрела, как она наводит перед домом порядок, сажает и подрезает цветы. Даррен уговаривал меня познакомиться, и где-то через неделю я неспешно пошла к ней в дом напротив, заранее купив подарок — сиреневый ирис.

Знала бы я тогда, что спустя пять лет, буду стоять на этом же самом месте и смотреть, как обезумевшая Лесли вырывает из земли мой ирис, разрывает его на кусочки и разбрасывает по лужайке яркие лепестки.

Запереть его забыли.

Раз, два, три, четыре, пять.

Смотрю на свою ошпаренную руку и морщусь: ярко-красный ожог, волдыри. Хоть мама и намазала рану всеми возможными мазями, боль не стихает. Пульсирует, словно сердце в груди. Лежу в кровати, долго, очень долго. Не могу уснуть, болит.

Это не случайность, я знаю.

Но мне никак не доказать.

Все произошло тем же вечером, мы с сестрой готовили ужин. Запеканку из тунца с яичной лапшой. Лапша сварилась, Энди попросила, пока будет сливать воду, подержать дуршлаг в раковине. Я не хотел, отнекивался, но она заставила.

— Если лапша упадет в раковину, она отправится по трубам. Ты этого хочешь? Что, струсил? — подначивала она.

Я покачал головой и, рассматривая под ногами клеточки линолеума, нехотя пошел к ней. Стал у раковины, взялся за ручку дуршлага.

Кипятком мне ошпарило кисть, и, взвизгнув, я отскочил назад.

— Ой, прости, — пожала плечами Энди.

Сжав руку, которая уже наливалась краснотой, я уставился на сестру.

На кухню влетел отец.

— Я не специально, — прохныкала Энди. — Я не хотела.

— Конечно не специально, — ответил отец, рассматривая ошпаренную кисть, на мои глазах выступили слезы. — Надо ее под холодную воду, ага?

Пока отец включал воду, я все смотрел на сестру. Она улыбалась.