Весёлые и грустные поэтические картинки Эмануила Глускина. Авторское введение (Эмануил Львович Глускин)

Дорогой Читатель — «Примите исповедь мою»…

Я всегда высказываю своё мнение в резкой форме. Это совершенно не означает что я пытаюсь «заглушить» чью-то мысль — просто я заметил, что всё мягко и деликатно (не «круто») сказанное забывается через минуту. Так что вопрос прежде всего в том, важна ли твоя точка зрения — даже если это просто какая-то специфическая добавка к тому что все остальные думают. Действительно ли тебе есть что сказать — что-то ценное, нужное людям. В отношении поэзии, это означает что мысль не должна гасится мелодией стиха. Конечно, резкость в искусстве не рекомендуется, тем более цинизм, который взятый сам по себе — звучит как плохое слово. Однако в артистическом (и научном) контексте всё это меняется, и я был очень обрадован увидев недавно одно интервью замечательного танцора и нынешнего директора Большого Театра, Николая Цискаридзе, в котором он говорит о вкладе великих деятелей русского (российского) театра, подчёркивая, совершенно на равных, в их мотивациях и достижениях, роли прямоты (честности) и цинизма. Можно ли (научно) видеть цинизм как органическую часть прямоты — я не знаю, но я почувствовал, что есть некоторая моральная поддержка людям, которые видят этот мир с горечью и хотят его исправить.

Своё еврейство я всегда подчёркиваю — всё-таки докладчика надо представлять слушателям, которым стоит понимать его ограниченность. Моя мама любила слова И. А. Бродского: «На Васильевский Остров я приду умирать», и я написал:

Бес в ребро моё, седина в бороду;

Я приду умирать в Иерусалим —

Повидаться с ним —

С моим Старым Городом.

Допустим, что кто-то нашёл несколько уравнений относящихся к некоторой физической системе, и Г-дь Б-г сделал этот мир так, что эти уравнения образуют внутренне непротиворечивую математическую систему. Это рождение теории, как рождение ребёнка. Тот, кто понял красоту возникшей ситуации — пойдёт с ней вперёд. Я люблю еврейскую тему, потому что я умею говорить о ней с достоинством. Как это во мне родилось — я не знаю, но это так, и мне с этим очень хорошо. Это даёт мне силы делать что-то и для других.

Всё же, осуждение антисемитизма у меня чисто сознательное. Так же как в начале 20-го века была грандиозная революция в физике — так и сегодня близится серьёзная революция в социологии, и антисемитизм — этот острейший кинжал антиинтеллектуализма — безусловно является социологической темой. Я верю, что мои усилия не напрасны, и придёт пора, когда мою более раннюю книгу «Приглашение на Жизнь» будут учить в обычной школе.

Я благодарен многим своим ФБ-друзьям, за мотивацию. Каждый кто это заслуживает, себя тут найдёт. Но особенно я благодарен выдающемуся учёному-академику (Россия и США), замечательному поэту и человеку, Владимиру Евгеньевичу Захарову, который доброжелательно меня воспитывал через эти мои стихи.

Как в этом собрании, так и в «Приглашении на Жизнь» — я стараюсь всегда видеть, как красоту, так и ужасы жизни РОМАНТИЧНО. При этом мой «цинизм» всегда доброжелателен. Наконец, следует иметь в виду, что «Приглашение на Жизнь» значительно труднее, и несмотря на относительную краткость книги, скорее настоящее собрание является введение к ней, а не наоборот.

Карелия

В лесу карельском утром рано

Расставив уши, ноги врозь,

Чуть видный в завесе тумана

Стоит величественный лось.

Синайской пальме

Ах, эта пальма!

В застывшем танце вдруг проснется,

В дрожащем воздухе взовьётся,

Истому нежную пробудит,

И к грозди фиников как к груди,

Верблюд надменный прикоснётся.

В Париже

Я не знаю за что мне такие подарки,

Но сейчас я стою в Париже,

И с наполеоновской Арки

На меня кони пеною брызжут.

И не верю я, что не вру,

что я брошен свирепому Лувру,

И что не в прорубленном там оконце,

А прямо тут, где Париж-столица,

Восходит со мною огромное Солнце, —

— Солнце Аустерлица.

Ответ Тютчеву

Как нам даётся благодать —

— Вдруг чьё-то слово нас коснётся,

Нежданно с силой отзовётся,

— И нами вдруг произнесётся, —

— ЧТО нам удастся вдруг понять?

Вертинскому

Мне-то одному,

Да и всем Вам, каждому,

Припомнить не лишне ещё

Что очень важно для любви

Что соловьи поют на кладбище,

Александру Вертинскому, —

Те же соловьи!

А я хочу умереть в январе,

Чтоб согреться под снегом пушистым и чистым,

И на смертном одре

Я хочу спеть Вертинского чтоб остаться Артистом.

И остался, как Есенин нежный,

В этот мир влюблён;

В этот Райский Сад безбрежный,

И в девичий стон.

Ван Гогу (1)

Смотри как даль свежа,

Как высь поёт,

И как в кулоне изумруд,

Тут замок вставлен.

И не скажи: «Какой здесь труд!

Как собран был, направлен»…

И не скажи мне: «Ах, как мил!»

Скажи мне: «Видишь, —

Он краски ветром закружил;

Ведь это он один так мог,

И знал лишь в этом бытиё;

И с гордостью навек зажёг

Он имя чудное своё, —

— Винсент Ван Гог!»

Ван Гогу (2)

Краски ветром закружились У Ван Гога,

Понеслись и опустились на холстину.

Странно, необычно, и нестрого

Жизни он нарисовал картину.

Надо бы прийти мне на подмогу,

Чтоб облечь в словесную рутину

Этих красок радость и тревогу,

Я же сделал всё что мог, ей Богу!

Блоку

Ищу средь поэтических теней

Соотношений мне знакомых чисел

И признаки привычных мне явлений.

Так, «Скифов» Блока вижу средь своих детей;

И моя Шира — это острый галльский смысл,

А Гили, — это «сумрачный германский гений».

Бродскому

Клеопатра, нож, простынь,

Золотая кровать,

На Васильевский Остров

Я иду умирать!

Вермееру (… и Н.)

Всё тех же комнат, тех же лиц,

Опять открыл я веер;

Под шелест грустных нам страниц

Я вижу трепетных девиц…

Пред кем бы пал бы я тут ниц,

Когда бы не Вермеер?

Но эту пару что с бокалом, —

— Наивным, верно, идеалом, —

— Я долго видел на стене

У бедной девушки одной…

Там время шло как бы во сне,

И даже снег вокруг краснел

Той раннею весной.

Кате Вильскер

У журчащей у реки,

У чистенькой водички

Птички словно васильки,

Васильки как птички.

Анненскому (1)

Миры лжецов, неверный свет светил,

Внимаю лжи, молчу, молчу я снова;

Не потому что правду я забыл —

— А потому что я забыл себя иного.

Но если мне на сердце тяжело —

— Я у Другого Я ищу ответа;

И нам обоим от Меня светло

И в нас обоих есть немало света!

Пастернаку

Подпишусь — коль хотите — «Дурак»

Я пером индианского клана,

Но клянусь топором — Пастернак —

Это мартовский снег Левитана!

Петрову-Водкину

Стало ясно —

Жизнь напрасна,

Смерти мало,

Стало ало,

Стало красно

Стало страстно,

Повсеместно и всечасно

Стало мясно, мясно, мясно!

Душ кружатся в тени рои,

В них герои на покое —

Препрозрачные герои

Что за жизнь мою в ответе —

Без оторванных ботинок,

И картинок что в газете.

Сезанну

Кувшин,

портрет,

сосна,

олива,

Природы обнажённый стан,

Цветы прекрасны, кисть игрива,

Cезанн,…

Рядом красавица готова

И правду слышать и обман;

Я ей твержу ТРИ НЕЖНЫХ СЛОВА:

«Cезанн,

Cезанн,

Cезанн.»

Когда ж меня таранят снова

Злость, зависть, чёрствость, лжи дурман;

Моим щитом гремят три слова:

CЕЗАНН!

CЕЗАНН!!

CЕЗАНН!!!

Каналетто

Был каналья, наверно;

Живописный прохвост,

Всем девицам в тавернах

Заглянул он под хвост.

Но в картинных анналах

Будет вечное лето

В тех канальных кварталах

Где гулял Каналетто.

Николаю Заболоцкому

В Крыму, над могилой Волошина,

Жизнь должна быть просветлённая,

Счастья слезой обновлённая,

На землю для этого брошена

Глина одушевлённая!

2005

Лермонтову

«Повсюду стали слышны речи —

Пора добраться до картечи…»

Но я сомненьем не совру —

А как же свечи — как же свечи,

Что в наших душах на ветру?

Трое

Не вечеринками, концертами, винами,

А как бы водами великих рек, —

Сильней чем свободный олень чукотский —

— Мчат отгремевший струнами

Российский Двадцатый век:

Вертинский,

Окуджава,

Высоцкий!

Эгону Шилле

В восторге бреда я ору

О том, что сплю в блестящем стиле,

И простынь, сбитая к утру —

Автопортрет Эгона Шилле!

2005

To fall in love…

To fall in love, —

Вот лобик хмурый

И два стремительных крыла,

Вот ручка поднята Амура,

И в сердце трепещит стрела.

И не за что уж ухватиться,

И в пропасть я лечу стремглав, —

— Как же могло это случиться, —

To fall in love?

Но лезу вверх, и всё изрезав,

Зажавши кровь,

Я вырвал ржавое железо

Из сердца вновь.

Вот подо мной уже пик скальный,

Сижу колени я обняв,…

И вновь готов, многострадальный,

To fall in love!

Сватовство

Ну какая пара это!

Не Ромео и Джульетта, —

— С перва взгляда, — где уж нам уж,

Громко в животах бурчит;

Я молчу, она молчит, —

— Не уходит, — хочет замуж.

1978

Обида

Мантией вейся, чёрная злость

Дрожи всё в глазах от слёз, —

— Алую кровь, белую кость

Вижу средь этих роз.

Ваза летит звеня,

Припоминаю тужась…

А-а-а… это Каменный Гость

Был у меня…

О ужас,…

УЖАС!

Май 1978

Ветер и девушка

«Ветер, ветер, на всём белом свете…»

«Двенадцать». А. Блок

Ветер жару вертит,

Ветер слова твердит:

«Артик! Банана-Артик!»

А, это ты, Юдит,

Сядь со мной, расскажи

Как это будет.

«По Нью-Йорку пройду — пройду,

Американца рожу;

По Зигмунду Фрейду

Жизни сплету ажур.»

«Пока не окликнут: Эй! —

Пока не прибавят: Jew?»

«Ах, всё бы тебе цепляться,

Всё бы тебе издеваться…

Что? Хочу ли? Зачем лечу?

Важное ль это дело?

Он бы хотел, — и я б хотела, —

И потому — хочу.

Да и плохо мне тут оставаться,

Ведь не друг другу ль признаться, —

— даль страшна поутру,

И всегда тут на ветру

Двое, а не двенадцать».

Июнь 1978

21^йвек

Видишь, — головы элиты

Наголо побриты;

Атеисты победили,

Остальные все забыты;

Даже слёзы крокодильи

Не пролиты.

Электронные заботы,

Постоянные бега;

Для контактов позолоты

Солнца луч изрезал кто-то,

И смеяся до икоты

Блики строятся как ноты

В восхитительные роты…

Сквозь болота и снега

На пески идёт пехота…

Капля пота как серьга

И серьга как капля пота.

Ночной поход

С каждой минутой вплываешь

В бездонную времени пасть,

С каждым шагом падаешь

В темноты пропасть.

Мой Jeep

По дюнам песчаным пустыни,

Ветрами гонимыми вдаль.

Где сумерки фиолетово-сини

Мой Jeep тихо едет… Мне жаль!

Мне жаль что любил гаража он чертог,

Что я избежал с ним к побегам влеченья,

Что лишь Академии злоключенья

Позволил мне строгий, всё видящий Б-г.

Пришёл час возврата, и тяжек и прост;

Тому кто за лень мне расплатой грозился,

Тому кто старее чем мир этот стар, —

— Мой Jeep с благодарностью поклонился.

Как Всадник на Глыбе застыл во весь рост,

Спокойно отбросил земной тёплый шар,

И выключив свет от ненужных там фар,

Он в облако врезался звёзд.

Всё!

Сверкнуло всё владенье лани,

Осколки засвистели, грани,

Бил «РПГ»¹, броню тараня,

«Маках»² стрелял, скалу треся,

И шла дивизия Голани,

ВСЁ на себе неся.

Голани волки хмурые,

Бесшумные ягуары,

Время кидая вспять, —

Идут наши самураи,

Идут наши гусары,

Идёт наша Королевская Рать!

1977

Граница

Я был вчера в дубах Ливана

Что со древнейших держат дней

Застывший водопад камней;

Там где с Горы Медвежей рано

В свинцово-облачную тень

Исходит сумерками день.

Где в белой шапке, чуден вам,

Хермон и сед и вечно юн;

Литани где, где Эль-Хийам,

Где Тайбе, Шаба, Мардж-Аюн.

Где смысл жизни жалко мним

перед деревней разрушённой,

Где шуткою весёлый мрак бункера одушевлённый,

Где мир ужасно потрясённый

И будущего нет за ним.

1978

Евреи

Мы смело открылись великому Богу

Чтоб он не оставил нас всех без внимания;

Чтоб посох змеиный нам дал на дорогу

И жажду знаний как яд наказания!

Еврей («Вечный жид»)

Сам с собой как суровые брови сдвоен,

Я остался единственный в поле воин.

Хоть устал, но исхода позиций не сдал,

И с презреньем отверг для себя формалин,

Я один и невидный вам всем тронный зал;

Я ОДИН!

Март 2003

«Я невзрачный грач…»

Я невзрачный грач

С мрачной головой,

Я прозрачно груб,

Дорогой, с тобой.

Я пишу для труб

Детский плач,

То-есть волчий вой;

Вызвав всех на бой,

Я горжусь собой…

Б-же мой!…

Б-же мой!

Визит в Ленинград в 1988; Кате

Надоело мне дурака валять.

И утюжить Невский гранит;

Расцелую Борину Катю

И уеду к своей Шломит.

Я сказал, что её расцелую,

Но что это всего лишь ТЕМА, —

— Ведь нельзя же смущать такую

Которая для другого бесценна;

Что не надо слишком тревожиться.

Страх с надеждой в себе стравив…

Эта щёчки тонкая кожица,

Ленинград,

Париж,

Тель-Авив.

Бывший псковский школьник

Когда-то псковской школы школьник

Я сам себе придумал бытиё —

Я положил Синая треугольник

На плавательной трубки остриё;

Кораллов видел сладкий сон

И под руины лез в сам ад;

Я видел с севера Хермон,

И видел с юга Рас-Мухаммад.

Соне

Поэма о маминой сестре, которая меня воспитывала в Пскове (Плескове)

I

Я вообще из простаков,

Но сегодня я таков, —

— На вершине облаков.

Я в объятиях сладкой лени;

Мне не нужны Маркс и Ленин, —

— Нужен мне Душевный Гений, —

— Нужен Лермонтов, Лесков,

Пушкин, Тютчев, Аненков.

Моё облако тут как берёза,

Как легчайшая акварель —

— Так разумно мой верный Спиноза

Мне обставил небесный отель.

В нём с моей синайской пальмой

И с своим карельским лосем

И с душой многострадальной

Тётку Соню в гости просим;

Вот она; не сторонится;

Рада радугой явится

С дождевой живой водой…

Пессимист я окаянный!

Как же мне не веселиться, —

— Цвет лица её румяный,

Цвет лица её живой!

Мы тут с Соней лучше, краше;

Ангелы играют туш;

Управляют души наши

Чудным сонмом живых душ!

Ну, спасибо, Ваша милость,

Чувствую, — собой сильней;

Наведём тут справедливость

С Менделевной, с Софией!

II

А в отеле вдруг тают все стены,

На меня наплывает нирвана,

И без диска, и без антенны

Слышу я Вертинского и Ив-Монтана.

Слышу: «Облако-Мороз

В ореоле белых роз

Никогда не пахнет псиной;

Отдохнул бы я от слёз

Всей душой, хотя бы в грёзах, —

— Я — твоя метаморфоза, —

Бедный Пикколо-Бомбино».

Он как облако-овчина

Без упрёка и вопроса;

Сердцем весь раскованный…

Эй!.. Для Пикколо-Бомбино

Грушеньку столкни с утёса,

Странник Очарованный!

III

На меня не направлен наган,

Под нахмуренные вставленный брови;

Рвутся все поводки коротки, —

Ведь со мною тут: Поль Сезанн,

Константин Коровин,

Козьма Петров-Водкин,

И ещё кое-кто… с Константином в лодке.

Не найдётся тут капелька грязи;

Тут ковры — облака перистые;

И как собственных доченек пара, —

Сквозь перистые эти жалюзи

Смотрят испанки от сердца чистые,

Леонора и Ампара, —

— Чья это там гитара, —

— Каковы гитаристы плечисты?

Да и это не тонкая тучка

Беззаботно на солнышке тает

На вершине возвышенной тучи, —

— Это гордая польская внучка, —

— Марина Цветаева, —

— Меня русскому языку учит;

Я «УМИРАЮ»!

И для сердца спасительно нужные

Мне, — как строгие честные лица, —

— Вижу речи народной жемчужины

Из словарных-то экспедиций.

И чего там судьба нагородит!

Вижу в сердцеразрывающем ПОСе³:

«Тоня-то ходит

Ивриёначка носит».

Да! Это не Соня те тонет

В своём словарном заносе,

А Тоня то ходит,

И пророка еврейского носит.

Видно хочет быть мамочка-самочка

Как та Наташа Ростова,

И набирать в себе молочка

Для орущего Ивриёначка

Не для Тони я тут на троне,

В поэтической грозной короне,

И младенцы мне не сюрприз…

Ну да ладно, — для этой Тони

Вместе с Соней заглянем вниз.

IV

Как же ты, Тонечка, влипла во щи?

Трудно понять без припевок;

И без сердечной-то, что-ли, помощи

От плесковских парней и девок.

Парни:

«Пила Тоня вино, ела сало,

Хлеб к Субботе не покрывала

Не всегда была в платие длинном,

Говорила с ребятами смело;

Никогда на яву не мечтала,

И в девических снах не хотела

Породниться с сынами Селима⁴

И душой отделиться от тела

Под стенами Иерусалима».

А-а-а… так вижу всё с высоты, —

— Тут голубушка с косой,

С белою ногой босой,

И рябина тонка у окна,

А там — Врубеля каменные цветы

И тоска ястребиная Демона.

Вижу кровь с молоком

И долмонтскую кость,

Вижу чары и кружку вина…

Чёрный человек!

— Ты презренный гость.

И нежданный ты, — хуже татарина!

Жарко Тонины щёки пылают в избе;

Думает, — я ведь крест целую;

А эта самая Вещь в себе, —

В жестах холода совершенно нем, —

— Сливою — говорит, — переспелою, —

— Я вино заем!

Крест, скрижали и каменные цветы!

Сердце к сердцу стучит всё сильней и сильней;

Его тысяча тысяч дней, —

— Это сейчас только ты!

Девки:

«Что же, — грейся, — а не то

В зимнем холодно пальто

И вообще в России-то;

Тут заморские цветы

На морозе быстро вянут;

И уже не спросишь ты —

Что, удался я? Как, мол?

Потому Жидовский холм

В ПОСе упомянут».

V

Ах, как застыли птенцовы рты!

Как в этом мире безбрежном

Все влюблённые покрыты

Одеялом снежным!

Снег поутру золотист,

А к закату уже синий;

Грустна пляска вьюжных линий

Под суровый ветра свист!

Постепенно станет вьюжно,

Разовьётся злобно вьюга,

И влюблённым парам нужно

Крепче обнимать друг друга;

К утру очень крепко спать,

Обнимать и понимать.

Девки:

«Вот уж Тоня тысчу дней

Одна без жеребёночка…

Как чинить протёкший кров?

Да нашла милёночка, —

— Не татарин, не еврей, —

— Да ещё собой каков!…

Стол накрыть поможет ей

Дочка-ивриёночка».

VI

Умираю от Тони красы я, —

— И меня-то косою скосила;

Знаю, что не решалось на Вече,

А решила Крестная сила;

И что Тоня, — это не Тоня, —

— А Тоня — это Россия.

А она уже за холмом далече,

Перевал давно переступила!

Голубой шар иначе тут вертится, —

Даже верится, что не сердится;

В позе вечного отрешенца

Развалился я в облаке-стоге

От крестьянина-возмущенца…

А он смотрит и видит Младенца

в моём Моисеевом Боге.

И картечи тут не визжали

Разгоняя архангелов сонмы

Иль синайские превращая скрижали

В генералиссимусов погоны.

В глубине голубой этой глины

Не найдётся пороховой вам мины

Иль другой нечестной забавы;

Грянет бой тут не ради славы, —

— А ради рериховой картины!

И всё новые, тут как тут,

Облака на меня-то плывут;

И все вместе как войско насели, —

Так заносит зелёные ели

К рождеству заострённые пикой

Снег в России иконоликой;

Так, как в марте или апреле

Лёд идёт по реке Великой⁵)…

От великого жизни обета

Вижу солнца золотую карету,

И да не придёт сюда конец света —

Тем более, конец свету!

Сам собой заброшенный, —

— Под свою-то дуду

Даже вспомнить я могу

Что-нибудь хорошее…

ПРЯМО «НЕ МОГУ»!

2002

Fig. 1 Идёт лёд по Великой!

«Красавица,…»

Красавица, —

От тела, от лица!

И для Семьи, наверное, Надежда, —

Она ж и Вера и Любовь!

Но всё же, — ГДЕ ЕЁ ОДЕЖДА?

Открой, почтенная свекровь!

От счастья светится, блистая, —

Быть первой вышло на роду…

Гляжу, — Рембрантова Даная,

Трясясь, предчувствует беду

И одевается, рыдая!

«Не брейте, девочки, там, где не надо брить…»

Не брейте, девочки, там, где не надо брить —

Воздастся вам за это в небесах,

Свою природу надо гордо чтить,

Изображать культурную фрэндозу,

Не превращать себя в позор и страх, —

Оставить с лепестками эту розу

В своих живых, прекрасных волосах!

Ведь мужикам, нам, надо видеть нежность

У королевы самой важной, снежной, —

Вы ж помните что «НА МОРОЗЕ

ДАЖЕ РОЗЫ ПАХНУТ ПСИНОЙ —

БЭДНЫЙ ПИКОЛО-БАМБИНО!

Есть город такой «Гиватаим»

C Ривкой Михаэли (ей) против «гордой демонстрации» в Тель Авиве (трудное стихотворение)

I

Есть город такой «Гиватаим»

От Тель Авива недалеко;

«ХОЛМ И ХОЛМ» — на Иврите «гивА вэ гивА» —

Получается «Гиватаим» —

То есть, холма там есть ДВА, —

И вот он вам вмиг

Столь древний и чудный Синайский язык,

Который, навек обозначится раем!

Два друга там пили себе молоко —

Всё пили и пили, орали «Лехаим!»

Но это от водки совсем далеко

И за это, читатель, поэта [ты Ривку] прости —

На них стали весело груди [сиськи] расти!

II

И вот они в демонстрации, каждый,

Собой восхитительно гордый, —

Со своей восхитительной рожей,

Или, если хотите, — мордой!

И своею щелью, он (каждый), анальной —

Друг другу улыбаются ортогонально!

А я тут заброшен в ужасной прострации —

На мне уж семь внуков, а нет демонстрации;

Прошедши за них всю Ливанскую сечь, —

Гордиться ведь мне совершенно и нечем!

И один друг вдруг взял и сказал другому:

«Полно проблем есть, дружочек, по дому:

Заштопать бы нам там скорее бельё,

И прокипятить бы тот тухлый бульон, —

Иди и всё делай — не будь ты мне б-дь,

А я покручусь чтобы торта занять.»

III

А я, как поэт, вот совсем не таков —

Мужик настоящий из простаков [дураков] —

По Дарье Мельниковой всегда умираю,

И философию, блин, потрясающе знаю:

Гегеля, Маркса и Поля Сартра…

Для меня сама Смерть и глупа и стара,

Дьявол придёт — я ему!

Чувствую я — Клеопатра

Рыщет по Гиватаиму!

Да я романтический Нил Армстронг

Что забыл, в походе к воронке,

Электронную корону

Там, где Ведьма крутится в кратере,

А Чёрт гоняет ей мяч по двору,

Промахиваясь, по крайней мере, —

А я вот, хвастаяся, не вру,

А слов бросаю орла и решку…

Да умойтесь вы все и побрейтесь,

И закройте свою варешку-врёшку —

Или надо мною нагло посмейтесь —

За то, что я всех честнее пою!

Но и поплачьте по мне немножко…

И даже если из вас кто тут был, —

Лишь бы молока он — как те вот, не пил

Ни за какого, — как те, вот, — урода,

А водку чистую и до дна —

Даже если земля наша нам и дана —

Как ЗЕМЛЯ ТЕКУЩЕГО МОЛОКА И МЁДА —

Так ОН нам дал, — и ты даёшь и дашь —

ЭРЕЦ ЗАВАТ ХАЛАВ — ХАЛАВ У ДВАШ!

Новелле Матвеевой

Я вплываю в воды,

В которые ещё не вплывал никто —

И никто до меня не бывал,

И не страшен мне этот 9й вал —

Говорил гордый Дант Алигъери

В капитанском своём пальто, —

Корабли мои сами с усами —

То есть, с рулями и парусами, —

И на мель никогда не сели…

И я спросил его — КАРАВЕЛЛЫ?

— Ну что ты — ФРЕГАТ — Я ж не франт —

Мне ответил весёлый Дант.

Но тут — слаще Сциллы и Харибды

Матвеева прозвучала Новелла —

Скромная, в платочке,

Лишь с гитарой одной, мадам

И в сердце моём вдруг исчез тарарам, —

За Россию весь страх и срам —

Знал, что откроет она всем нам

Волшебным своим голосочком:

«ПЛЫЛ КОРАБЛИК ПО ДАЛЬНИМ МОРЯМ,

СТРОИЛ РОЖИ ПОСЛЕДНИМ ЦАРЯМ…»

И солнцем морским обожжённый

Галантный всегда, — неизменно,

Но как-то необыкновенно

Пред нею совсем откровенный, —

Дант стоял поражённый!

«Русский язык — это моё основное интеллектуальное богатство…»

Русский язык — это моё основное интеллектуальное богатство,

А то, что я делаю в нём огромное количество ошибок —

Это возмутительнейшее хулиганство

Поэтических золотых рыбок!

«Необъятного не обнять…»

Необъятного не обнять.

Не обнять огня,

Даже то, что построил Ной.

Даже если ты Свой Герой

И дожил до ста,

И, при том, еврей и изгой —

Не обнять пылающего куста

Пред синайской горой!

«Не беги меня родной…»

Не беги меня родной —

Отдышись, дорогой —

Я нашёл тебе поздравления гвоздь —

Если чёрен ты был ДУШОЙ —

То чтоб в новом году стал ты светлым —

Покорись судьбе, и скажи себе:

«Чёрный человек — ты презренный гость —

Я развею тебя над кострищем, пеплом!»

«И да будет в Эсперанто…»

И научила меня Доменика (Дем), чудна и велИка, что в «Слове о полку Игореве» «Мысь» это «белка». А я — хотя в аэропорту, приехав в Израиль, и вспомнив — «А вокруг всё полчища поганые…», этого не знал!

Так значит: «Мыська песенки поёт, и орешки всё грызёт!»?

И да будет в Эсперанто

Мыська нам — чья-то Маруська —

Как будто что-то по-французски…

Не зря ж в притонах Сан-Франциско

На зависть всех других Марусек

Прекрасной Музочке — из Мусек

Лиловый негр подаёт манто!

«Вместе скажем: «Баю-Баю…»

Людмиле М.

Вместе скажем: «Баю-Баю»

РубаЮ (1-2-4) —

Я Вам версию свою (1-2 — (3—3) — 4) (*)

Предлагаю:

Вы мне снитесь красивы и пьяны

И мои исчезают изъяны,

И не вижу над русской закуской

Я падающей небесной манны!

______

(*) — 3—3 это внутренняя рифма в третьей строчке (русской закуской). Обычная рубая — это рифмование строчек 1,2,4 в четверостишии. Вот неожиданный пример обычной рубаи — который удивил бы Омара Хайама — изобретателя этого стиля — взятый мною из песни Аркадия Северного:

Девочка в платье из ситца

Каждую ночь мне снится —

Не позволяет мне мама твоя

На тебе жениться!

* * *

Следуя совету Владимира Захарова, — я добавил в нижеследующем, пункт о Ницше (а уж Анненский сам вошёл с ним в открытую дверь):

1. «Ничто другое не поможет — только любовь к людям» — гордо сказал Христианин, и пошёл умывать руки.

Да — сказал я — но надо сначала определить всех людей как людей — ведь это так просто сказать (м.б. просто из зависти): я всех людей люблю без исключения — даже собак и свиней, — но эти же не люди — они хуже червей — убивайте их! И тогда нету тут ничего, Господин Хороший, кроме самолюбования. Нет, это не Истинный Иаков!

2. «Сердцу не прикажешь!» — сказал Русский Народ.

3. «Любовь не обязана идти от сердца — она может идти и от головы — как же иначе Эйнштейн мог любить людей — ведь любить сердцем можно только очень немногих» — сказал Старый Еврей.

4. «От головы?!» — возмутился Христос — «Б-же упаси! Вы что, думаете, что у всех такая голова как у меня? Да обычная голова переваривает гуманизм хуже, чем мой желудок переваривает песок… Не зря сказал я тем, кто хочет принести вам свет — не мечите бисера перед ними, дабы они на вас не набросились»!

5. «Люби дальнего» сказал Ницше, и «Одной звезды я повторяю имя» — откликнулся на это Анненский.

6. «Любовь ко мне придёт к вам от моего меча» — сказал Мусульманин.

7. «Утро вечера мудренее» — сказал я и пошёл спать.

8. И вдруг вспомнилась — мне уже с закрытыми глазами — о н а — Задумчивая Муза, и я её спросил: «А если я буду рядом и никто нас не будет видеть — поцелуешь?» — «Попробую» — сказала она. И сказав ей: «Обернись!»…, я уснул.

«И мне, как вам, невыносимо…»

И мне, как вам, невыносимо —

И вместе дружно мы завыли,

Как понял я разбитым лбом

Что значит: «Белые священники с улыбкой хоронили

Маленькую девочку в платье голубом» —

В ЭТОЙ СТРАШНЫХ СЛОВ ТРЯСИНЕ —

ДЕТСКИЙ ТРУПИК УЖЕ СИНИЙ!

«Набрал цветы я всех оттенков…»

Вот так Лагранж переносит Бродского на обобщённые координаты:

Женщине

Набрал цветы я всех оттенков,

Упал с букетом на коленки,

В передник долго плакал ей:

«Ты подними меня скорей —

Из пепла жалкого — и в список Клеопатры —

Ведь жизнь несётся всё быстрей —

Уходят в Лету мальцев кадры»

Срослась меж нами трещина

Сирийско-Африканская —

Ах какая женщина!

Умна как Ибн-Сина!

С ней лучшие Кавказа вина

И песнь тоски Иранская…

Ах какая дева!

Девчонка моих грёз —

Дождя из слёз

Я жду для семени посева…

Но я ей деревенщина,

И быть с печалью бедною от хлева

Я ей всегда готов…

Ведь там священная корова…

И СПЕКТР НАБРАННЫХ ЦВЕТОВ

КОЧНУЛСЯ ВПРАВО,

КОЧНУВШИСЬ ВЛЕВО!

Академия

Вот поёт соловей —

Он один как волшебное трио,

И снега, те что вечно холодные —

Тают.

Уж стервятники на него налетают —

Нет! Совсем не голодные —

Просто поёт он им слишком красиво!

«Как роза жёлтая, тут в парке…»

Иосифу Бродскому из Кфар-Сабы

Как роза жёлтая, тут в парке

Малюсенькая псина —

Всё вертится — как все, свободе рада,

И в памяти восторженном окне

Что-то плывущее напоминает мне, —

НОЧНОЙ КОРАБЛИК НЕГАСИМЫЙ —

Тот что вещественный и мнимый —

ИЗ АЛЕКСАНДРОВСКОГО САДА…

Всё в неизбежном, из мечтаний, сне…

«Как внук Раввина Ленинграда…»

Если этот Бродский из меня не выйдет — я его порву!

Как внук Раввина Ленинграда

Я и вещественный и мнимый;

Я лук натянутый, стрела —

Адмиралтейская Игла

Во мне по-пушкински светла…

Все ночи серо-белые

И в них

Поэты оголтелые,

И во мне Бродский — тоже псих;

Всегда я мчуся в Никуда —

Я весь ходячая бравада;

Любою девкою палимый,

Но не бандитскою малиной —

НОЧНОЙ КОРАБЛИК НАГАСИМЫЙ

ИЗ АЛЕКСАНДРОВСКОГО САДА!

* * *

Дорогой Владимир Евгеньевич! Я уже внес (как я всегда делал по Вашим замечаниям) предложенные Вами изменения в мой стих о «засевшем» во мне Бродском. Но если я уже завёл речь о преподавании — у меня есть следующая мысль — педагогический эксперимент — которую мне тут никогда не позволят реализовать, а Вам, с Вашим авторитетом — могут, я думаю, позволить. Итак:

Преподаватель вешает на доску объявлений текст будущего экзамена, и рядом с ним его компактное решение. Текст решения НЕ разрешается вносить на экзамен. Моя гипотеза состоит в том, что оценки будут ТЕМИ ЖЕ САМЫМИ. Просто — если студент дошёл в структуре своего мышления (а что ещё должно дать преподавание\обучение?) до уровня понимания решения — он его запомнит — а если не дошёл — не запомнит.

Ещё раз спасибо, Будьте здоровы,

Ваш,Эмануил.

«Великий дал нам кость, и мышление, и кровь…»

Великий дал нам кость, и мышление, и кровь —

Но это всё не было совершенство —

И превратив противное в блаженство —

Он дал любовь!

Субботний отчёт

Я снова к Бродскому с повинной —

К нему, а также к Ибн Сине

(что по-арабски «Сын Синая» —

еврея в нём подозреваю).

Я — внук раввина Ленинграда —

В Кфар-Сабе совершенно мнимый —

Гуляю сам с собой как псина,

Ищу где бы отлить для гада —

НОЧНОЙ КОРАБЛИК НЕГАСИМЫЙ

ИЗ АЛЕКСАНДРОВСКОГО САДА!

В России, воротник был — иней,

Я горку скользкую брал с гонкой —

А тут собачка что с девчонкой

Меня решительно красивей!

* * *

ВОТ. Так я и гулял по парку в эту субботу и встретил кого-то, кто сперва показался мне знакомым из синагоги. Я его поприветствовал, отсалютовав. Он неожиданно остановился и сказал: «Ты молодец что отдаёшь честь — это уважительно.» «Да что там» — гордо сказал я — «В следующий раз, я буду в треугольной шляпе, чтобы ты понял какую честь я готов тебе оказать!». Тут мой собеседник сделал шаг ко мне, и — рассмотрев его лицо получше, — я вдруг узнал его — это был старик Зигмунд Фрейд собственной персоной! «Так-так» — сказал он — «Однако!»

Выйдя из парка, я пошёл домой. Вдруг, близко передо мной, справа, выскочила с левым поворотом какая-то дранная девка на старой машине. Водительское окно было открыто, и я заорал страшным голосом: «Даже ТУТ я чувствую запах курева — подумала бы ты о своём здоровье!». Но она только ухмыльнулась — как всегда делают мои ЭФ-БЭ Фрэндозы. Надо бы и её зафрэндить — грандиозно зафрэндиозить!

«Люблю грозу в начала мая…»

Люблю грозу в начала мая

И Пушкина прекрасные глаза,

Когда он, мыслею играя —

Библиотеку в кабинете создавал,

И русскую религиозную архитектуру —

Которая во мне спасает Киев

С его мне непонятным мовом

И львов Италии, из мрамора, с глазами голубыми, —

Тех, что с спектрально-белым рёвом

Надменно появилися в России!

«Наша девка то не дура…»

Наша девка то не дура —

Не пошла с парнями в лес —

Чистую стрелу Амура

Присердечила с небес!

Чистую и честную,

И девичий мех!

Автопортрет

Когда ты встретишь человека —

Пусть для начала просто Некто —

В коем толпа растрёпанных злодеев

Не уважает Ев —

Старушек из евреев,

И много глупых остряков

Всё мнут себя «Козьма Прутков»…

Кто миром этим искалечен,

И хлеба крошкам знает счёт;

Уж бисера давно не мечёт, —

Ведь понял — этот мир свинья,

Скотина, скот…

При этом сам он «ещё тот», —

ЗНАЙ — ЭТО Я!

«Вот начинаю я стареть…»

Вот начинаю я стареть,

И от ума осталось больно мало,

Но чтобы внуков-то иметь —

Кому ума не доставало?!

В мои года не должно сметь

Прелестных внуков не иметь!

И пусть через небесну твердь

Меня похитит сама смерть —

На троне буду там сидеть

И в даль глядеть

И сладко млеть!

* * *

Из мыслей по поводу ракетного обстрела:

Когда-то Арафат сказал, что если будут мирные переговоры, то ни одна ракета не упадёт на Израиль!

Он ошибся! Оказывается, что в гравитационном поле Земли не только плевки, но и ракеты падают!

«Ракета близко от Хамаса…»

«Там где на землю брошена с неба небесная глина…»

Николай Заболоцкий. Так…

Ракета близко от Хамаса —

Дурная учится свистеть

Как будто от Данилы Хармса —

Завидует нам, стерва, ведь!

А где-то выше — спутник НАСА…

Но надо всеми — им досада —

Там золотой, небесно-глинный —

Ночной кораблик негасимый

Из Александровского Сада!

Путь романтизма прост —

Он плотский,

Он с Маяковским во весь рост…

Где Заболоцкий —

Там и Бродский!

«Не Нобель с нами ли орёл?..»

Не Нобель с нами ли орёл?

Не он ли порох изобрёл?

Ах нет — не Нобель — Бертольд Шварц

Вот эту бы заразу — в карцер!

И был он бес,

И был он лох,

И был он лох, —

Удрал, не схлопотав ответа

(Где чёрная Жуковского карета?!)

Так в лаврах весь — удрал и сдох!

И вот Дантес,

И вот Дантес —

Вдруг встал и удалился в лес —

Насыпать этот самый порох

Себе на полку пистолета.

Как элегантно было это!

Долинам это и горам

Что эхам выстрела обзавелись

Как в простоте всё хорошо —

Всего немного грамм —

Во что нам это обошлось —

Бездарным этим Нам!

К каким чертям Поэт пошёл?

Заплачь и улыбнись,

Мир вспомни без дилемм,

Заплачь и улыбнись, великим Гоголем, —

Ты — образованный осёл!

«Мы вам дали великих пророков…»

Мы вам дали великих пророков,

И вы породили прекрасных святых…

Ну и зачем вы разинули рты

Как студенты на моих уроках?

Я ведь тоже, с весною, с грозами,

Хочу внести свою скромную лепту —

Так что же вы смотрите голубыми глазами

Не помутнёнными интеллектом?

Ваша мысль бьёт весенним бурлящим потоком —

Что — зараза я — сердцем чист, —

Но еврейским я стану вам Новым Пророком

Под осенний свист!

Пусть мечту о здоровье безмерно лелея,

Ноги вытираете вы свои досуха —

Вас проглотит святая змея

Нашего старого Моисея посоха!

«Стань поэтом — будь «на ты…»

Стань поэтом — будь «на ты»

С КРАСОТОЮ простоты, —

А как станешь ты «на ты»

С ПРОСТОТОЮ красоты

Как с берёзовой корой, —

Осенью, зимой и летом,

И конечно же весной

(Даже грустною порой…) —

Смысл жизни будет в ЭТОМ,

«Россия! В ней пойди и чудо встреть…»

Россия! В ней пойди и чудо встреть —

Всё то что новое сейчас, и то что было встарь.

Вот Русский Царь —

В погонах, с грозною натурой —

Как лис — красавец чернобурый

И сильный как медведь —

Кто от народа много чести знал…

Ах, эту честь в колокола ты бей!

Кто взял Париж, кто основал Лицей,

Кто Пушкина курчавого критиковал…

А Пушкин — Александр Истинный высокого столпа —

Тот кто писал и весело и колко,

Оставив всех читателей в истоме…

И где-то там еврейская кипА —

То бишь еврейская ермолка

Растоптанная при погроме…

И на стене — вот Моисеева утрата! —

Еврей худой какой-то и распятый —

Он мёртвый — потому «хороший» —

Не просто так России с неба сброшен…

«Мир — достигнутый, иль нет, даёт нам огромную силу…»

Мир — достигнутый, иль нет, даёт нам огромную силу,

Которую не все понимают.

Я заплачу и брошусь в Мира могилу

Перед тем как её засыпают!

Шенгели

Читать — да, не читать — нет!

Называется «Русский Сонет»,

Страница 430.

Шенгели написал о Спинозе*)

Как о девочке в платье из ситца

К которой Вертинский идёт с повинной

Потому что розы — ну просто розы —

Пахнут обыкновенной псиной

На суровом русском морозе!

Так писать о Спинозе — еврейской занозе!

В Амстердаме, в Еврейском Квартале

Где кисть Рембрандта о раму билась

И муза рисунка где возносилась —

Перед нырянием в Лету-Реку —

Пишет — как какую то логику

Свою прекрасную «Этику»…

В этом скромном еврейском квартале

Где лишь тюльпаны расцветали садом —

Вдруг Голландцы на вытяжку встали!

А Фрейд потом прочитал и сказал:

«Как это он сам угадал,

Что любовь и ненависть — рядом?!»

Еврейство, Вечность, и Стихи,

Гусиное пера еврея,

Россия, Лета, Лорелея,

И Шенгели, «Русский Сонет»…

Всё остальное лишь мой бред

И волчий вой,

И Шери-брэнди, Ангел Мой!

В тюрьме поэзии сидел бы до последних дней,

Там, рядом с Шенгели —

Садовником души своей

С ним станешь ты!

И честь отдашь ты вечной Принца Розе

И так сумеешь навострится

Что сам напишешь вдруг стих о Спинозе

Как о девочке в платье из ситца!

*Спиноза (Шенгели, 1919):

Они рассеяны. И тихий Амстердам

Доброжелательно отвел им два квартала,

И желтая вода отточного канала

В себе удвоила их небогатый храм.

Ростя презрение к неверным племенам,

И в сердце бередя невынутое жало,

Их боль извечная им руки спеленала

И быть едиными им повелела там.

А нежный их мудрец не почитает Тору,

С эпикурейцами он предается спору

И в час, когда горят светильники суббот,

Он, наклонясь к столу, шлифует чечевицы,

Иль мыслит о судьбе и далее ведет

Трактата грешного безумные страницы.

Мой флаг

У всех флаги с черепами,

И с костями,

И с косой,

И с военную красой;

И все штыком упрочены;

А коль в крови намочены

На одну лишь только треть —

Любо-дорого смотреть!

А у мэне сиротынки

И у верной моей жинки —

Только щит один Давида

Две полоски от талита —

И всё цвета моря, неба

Где свободен сразу буду

(А на «нет» — стиха тут нет!)

Передав чужому люду

Кровь свою и Б-ий Свет…

Мне вообще всё нипочём —

Я за красную корову

Тору прокричу грачом…

Только следующее слово

Тут как будто не причём:

Вижу в уголке я флага —

Как бы слез сердечных влага —

Но от вьюги не вредим,

С светлой мысли взглядом карим, —

Как и я всегда один,

И как я из Ленинграда —

Солнцем тропиков палимый —

Ночной кораблик негасимый

Из Александровского Сада!

«Обожаю вас, молодёжь!..»

Обожаю вас, молодёжь!

Но прекратите уже этот страшный галдёж —

Я говорю вам как честный родитель —

Уходите уже, уходите!

И тише! Пожалуйста тише!

У вас ещё не полопались крыши?

А вы знаете почему старики уходят

Как уходят старые пароходы

И старые трамваи?

Почему на девок не говорят «Ай!»

А на внуков глядят прямо тая?

И всё ставят вам красные лайки,

Даже уже не всегда читая?

Они любят вас от всего сердца —

Вот у меня птичка сердца всегда весело пела,

Но уже в волновое пространство дверца

Так же весело заскрипела!

Туда, где я уже не кариатида и не колонна,

А сферическая волна…

Это вам не пенье сирен,

Даже не для головы топор и пень —

Это скрип колен и ступень!

Это уходит данный мне день,

Но я знаю — какого чёрта! —

Жизнь — это функция compactly supported —

И я уйду совершенно гордо —

Без шампанского и без торта!

Почти шутка

Перестав уже расти,

Став сварливым старым дедом, —

Я решил изобрести

Девочку с велосипедом…

Чтоб была немного робкой,

С носиком картошкой-кнопкой,

И крутила быстро попкой;

Но Глупиха и Лениха,

И ещё Наразбериха —

Не хотят меня пустить

Сладку девку навестить.

Только я им не внимаю

И как-раз их унимаю:

«Я писАрь или дитя?» —

Вопрошаю не шутя,

Я — прекрасный Романтя!

«Cегодня предсказание гадалки…»

Cегодня предсказание гадалки

Сбылось. «Честь и хвала», мадам!

Огонь — не блеск волос одной русалки —

Горит cегодня Нотр-Дам!

Горит всё это ярче ЛЕДа,

А у меня-то, домоседа,

Завета Ветхого иврит

Единственный в душе горит!

Архитектуру обожая,

К гуманности душой не пуст —

Я вижу у горы Синая

Тот же горящий вещий куст!

Я не знавал бургундских вин —

Мой дед великий был раввин,

Я не великий, но за ним

Философом я стал от роду —

Не за горящий Нотр-Дам

Я жизнь отдам —

А за беднягу Квазимоду!

«Пройдя по моря дну свою дорогу…»

Пройдя по моря дну свою дорогу,

ПОтом синайские пески засея, —

волшебные нарисовали сны,

Но чтоб единому молиться Б-гу

Мы не повесили икону Моисея…

Нет — вовсе не такие мы!

* * *

Александр Пушкин:

Гавриилиада (Поэма, см. в гугл)

«Воистину еврейки молодой

Мне дорого душевное спасенье.

Приди ко мне, прелестный ангел мой,

И мирное прими благословенье.

Спасти хочу земную красоту!

Любезных уст улыбкою довольный,

Царю небес и господу Христу

Пою стихи на лире богомольной…»

НЕБОЛЬШАЯ МОЯ ВАРИАЦИЯ НА ЭТУ ТЕМУ:

Да нет, не появилась злость —

А как-то странно началось,

И как-то небывало мило —

Аж без сплетенья жарких тел —

От Пророка Гавриила

К маме голубь прилетел —

Умный Голубь-Гавриил —

Так уж Пушкин начудил!…

И страдаю я с креста,

Хоть без злобы — нету сил,

Вижу — жизнь не проста,

Не светла и не чиста,

Каждый жрёт как крокодил…

Подниму я к небу очи

Чтоб не замечать засранца —

А он как бы между прочим

От соседа откусил

Лакомый кусочек, —

А страна в огне его —

Две тонны угольного сланца —

Ого-го и ого-го!…

Надоело мне играть

Всем вам дохлого еврея

(И совсем не Моисея…);

Знаю — мёртвый — он «хороший»,

Но для бедного креста — тяжеленая я ноша!

Лучше б печень мне клевать

Орёл примчался Прометея…

Мир стоит на трёх китах,

Я вишу на трёх гвоздях —

Всё, всё, — ВСЁ мне больно… АХ!

«Суровый Дант не презирал сонета…»…»

«Суровый Дант не презирал сонета…» —

Не позволяла ему Муза это,

Морочила кокетка мозги Данту;

Эта девчоночка-иголка

Сидела на коленях у поэта

Чтоб он вплетал ей шёлковую ленту

Для мыслей поэтического толка

И воспаленья мозговой коры;

Чтоб восхваляли его наши рты

А её кудри — были б завиты,

Изящны, сладки и мудры!

«Был Великий Минчанин в нашем роду…»

Был Великий Минчанин в нашем роду

И была река Великая

Что текла по Пскову-Городу;

Вот и весь трюк. А я

Гоню свои сани

Хоть они и сами с усами,

Я — себе тройка — сам…

По мокрым и скользким рифмам…

И на старом льду уже надлом…

Шабат Шалом, дорогие мои,

Мир вам всем, и всем, всем, всем Шалом!

* * *

Глубина мышления Цветаевой всегда меня поражала. Наверное, это у неё от польских кровей — от великого Коперника. Это не только талант поэтизации (романтизации) тяжёлой действительности. Она великий непрофессиональный (то есть, не от академии) мыслитель. Как Ганс Христиан Андерсен.

Губки у Поэта сжаты —

Королевские палаты,

И оттуда смотрит Б-г

К нам через порог!

Как-то, старому поэту —

Не тебе, а мне —

Написал я прозу эту

Днём, или во сне:

Ты улицу метлой мети

И, кожу протерев до дыр,

На той же ты метле лети,

Благословляя мир!

Твой старый сыпется песок,

Разбросан уж и тут, и сям —

Его метёшь ты смело сам;

Он, видимо, от дыр носков…

Нет! Это золотой твой рок

С небесных приисков!

Есть изобилия там рог

И манна на тебя всё сыпется,

Боюсь я, что наш старый Б-г,

На нашей-то небесной станции

Задремлет…, но не выспится

Из-за какого-то засранца!

Слово о носах

(не путать со Словом о Полке Игореве, ХОТЯ…):

Носы бывают разные:

Еврейские заразные,

И гордые, орлиные, —

То бишь не просто длинные;

И русские кулачные

Как более удачные —

Ударные российские носы

«Пацан, не ссы!».

Они бывают красные

Что высоко стояли,

Хотя в них пальцы праздные

Разок-другой застряли.

Бывают итальянские,

Французские, английские…

Один раз даже видел я,

Кладя горчицу в миску,

Румяный, очень вкусный нос,

Похожий на сосиску!

Так как же тут я на пороге

Серьёзных изменений

И философских трений

Когда чей-то сопливый Нос

Захлюпал в синагоге

Сказал мне: «думать? — не даю!

И я на пропасти краю —

Пойди меняй религию!

Но всё-таки, я да-люблю

Людей еврейскую красу —

Две дырочки в носу…

И пусть мне эта жисть — жесть

И медленна лет арба…

И совсем уж «не Б-г весть»

Эта моя судьба!

* * *

— Vladimir Zakharov Дорогой Эммануил! Вы нечаянно коснулись темы, очень в мировой литературе разработанной. На поверхности лежит Сирано де Бержерак, он всем известен. Несколько глубже-Тристрам Шенди из знаменитого романа Лоренца Стерна. Там полромана о носах. Там один герой носил даже короткий кортик, чтобы поразить им каждого, кто захочет коснуться его выдающегося носа. Прочтите, право! Есть русский перевод. Роман Стерна на русском достать, может оказаться трудно. Но уж пьеса Ростана про Сирано де Бержерака-очень доступна. Спектакль шел в Вахтанговском. Роль Сирано играли то Астангов, то Любимов.

Каково же было горе Вильяма Шенди, когда выяснилось, что это «мост» для носа новорожденного, которому доктор своими инструментами расплющил его в лепешку. В связи с этим Шенди размышляет о размерах носов, так как догмат о преимуществе длинных носов перед короткими укоренялся в их семействе на протяжении трех поколений. Отец Шенди читает классических авторов, упоминающих о носах. Здесь же приводится переведенная им повесть Слокенбергия. В ней рассказывается о том, как в Страсбург однажды прибыл на муле незнакомец, поразивший всех размерами своего носа. Горожане спорят о том, из чего он сделан, и стремятся дотронуться до него. Незнакомец сообщает, что побывал на Мысе Носов и раздобыл там один из самых выдающихся экземпляров, какие когда-либо доставались человеку. Когда же поднявшаяся в городе суматоха закончилась и все улеглись в свои постели, царица Маб взяла нос чужеземца и разделила его на всех жителей Страсбурга, в результате чего Эльзас и стал владением Франции.

Я. — Да! Держась за Музы стан, прекрасен Ваш Эдмонд Ростан! Прочёл. С ума сойти!

* * *

Пришвин сказал, что Паустовский — это поэт, распятый на кресте прозы. Ну тогда и сам Христос — это поэт, распятый на кресте прозы. Точнее не скажешь.

* * *

Пока не попрошу Жуковского карету — кусочек лета дайте мне, кусочек лета! И с ним пойду бродить себе по свету, по этой злой сети дорог и направлений, — туда где оскорблённому есть сердцу уголок, и НЕТУ никаких противоположных мнений!

«Клёна лист в солнечный свет…»

Клёна лист в солнечный свет,

Бабочкой планирует —

Чертит браво силуэт

Чудной некоей девочки —

Вправо — ДА, а влево — НЕТ,

А ночные светлячки

От неё мне шлют привет

С ней фотографируют!

Мне с девчонкой мир весь тесен,

Стар как плесень,

Нужно песен!

Ты, красотка, не дрожи,

А возьми карандаши,

И мне песен накроши!

«Платья белого невеста…»

Платья белого невеста,

Бабочка-капустница

Вдруг меняет резко место —

Ну и пусть себе, и пусть!

Как возьму за крылышки

На веточке, на стеблю

Любушку голубушку —

Полюблю иль погублю?

Но тут шоколадница

(Верю я — от сводницы —

Всё-же тут Израиль)

Чуть не села моднице

На белёшку-задницу —

Новый свадьбы style!

На жёлтенькой пыльце ромашки —

На пыльце, да на пыльце —

Как на детской кашке —

Почти дома на крыльце —

Уже со счастьем на рыльце —

На рыльце-то на лице —

Влюблённые поспорили —

Любит, иль не любит —

Счастье ль в рог затрубит?

Разошлись вдруг траектории —

Надо же дурашки!

Удивили любушки Вы меня —

Да не меня-то, не меня

А научного коня:

Свадебный то зал надо ж так посерить

Что законы Менделя не проверить!

«Он сердит немного вроде…»

«ДАВИДУ» МИКЕЛЬАНЖЕЛО:

Он сердит немного вроде

На Буонаротти —

Сделал брови как холмы,

Шевелюра вся горит —

Войны, псалмы, войны, псалмы, —

Сердцем думает Давид!

«Шутки шутками, да с прибаутками…»

Шутки шутками, да с прибаутками —

А слезами полны все озёра с утками!

И водочка всем полезная коль перцова, —

А со мною всё Алёнушка да Васнецова!

«Товарищи рабочие!..»

Товарищи рабочие!

Господь потел совсем как вы,

И не стоял он сразу фертом, —

А днём и ночью, с молотком и с лирой —

Рисуя нам картину мира

Он все шесть дней плясал перед мольбертом!

Душа над водами носилась,

И кисть его о раму билась —

Билась о раму нашей кости,

И в зеркало летели трости…

Но так и не сказал «прости»!

«Без счастья будь ты на войне…»

Без счастья будь ты на войне,

И в дружбе, и в любви…

Однажды, в тёмном тусклом дне

Явись в стихах ужасных мне,

Утопленный в крови…

И даже в забытье и сне

Будь неудачник ты;

Замок повесив на скобе, —

Забудь, как выглядят цветы

Летящие к тебе…

И с взором сумрачным давай

Иди, паши несчастий край…

Но лишь одно ты твёрдо знай —

Чего нельзя не знать —

Сквозь эту жизнь с трудом гребя —

Весёлые и грустные поэтические картинки Эмануила Глускина

Оглавление

* * *

Оглавление

* * *

Примечания

Смотрите также