Остров Грёз. Избранная проза

Эльдар Ахадов

В книге избранной прозы Эльдара Ахадова «Остров Грёз» представлены практически все виды прозаических произведений автора:реалистические, мистические рассказы, эссе, пейзажные зарисовки, мемуары, притчи, сказки для взрослых и детей. По словам Ричарда Беренгартена (Кембридж): «Глубина и широта видения Ахадова уравновешены пристальным вниманием к тому, что Уильям Блейк именовал «мельчайшими подробностями», а Джерард Мэнли Хопкинс называл «inscape», внутренний глубинный «ландшафт»…

«Остров Грёз»

На улице Ленина есть здание, которое многие красноярцы издавна отличают по магазинам «Бурёнка» и «Нива». В данном случае названия — просто опознавательные знаки, как молоко и хлеб. Кроме первого этажа все остальные — обычный жилой дом. На верхнем этаже в самое тёмное время суток озаряется изнутри неестественным светом одно окно.

Между прочим, в эти часы в комнате за этим окном никого нет! Хотя так было не всегда. Когда-то в это время там продолжал работать один человек. Звали его Матвей Филипчук. Он был художником…

Не спит художник по ночам,

И вместе с ним не спят картины,

Где прикасаются к очам

В снегах сибирские равнины,

Где знойный воздух пирамид

Мелькнёт по сердцу ветром шалым,

Где лишь свеча во тьме горит,

Пронзая бездну жёлтым жалом,

Где в воздухе поёт букет,

А звёзды прорастают в небо!

Когда душа летит на свет,

Её описывать — нелепо…

Но прав настойчивый творец:

Он чувствует, как лягут краски

И тысячу своих сердец

Он предаёт всё той же страсти.

Она, как стража на посту,

Из ночи в ночь его тревожит

И водит кистью по холсту,

Когда рука уже не может…

Филипчук был человеком достаточно известным в городе и не только, а кроме картин порой писал и стихи. Рука у него была лёгкая, в его картинах всегда присутствовало много воздуха, от них веяло свежестью. Даже в печали, отражаемой в пейзаже или наброске, чувствовалась «акварельность» мастера, печаль «была светла».

Впрочем, Матвей, как любой нормальный сибиряк, любил и маленькие человеческие радости, то бишь слабости. Как говорится, мог и выпить, и закусить. Резался в преф, обожал кофе, дымящуюся сигарету во время работы, казалось, вообще не вынимал изо рта.

И вот заходит к нему, однажды, в мастерскую (а эта комната служила ему именно мастерской), друг и сосед «по цеху» художник Иван Манилов: не с пустыми руками, конечно, с «пузырём», как положено после творческой загранкомандировки в Германию, заходит и говорит:

— А что как тебе, друг мой, Матвей, да съездить бы со мной к одному моему знакомому в Боготол вещь посмотреть?

— Какую? — спрашивает его Филипчук.

— Там увидишь, — только и усмехнулся Иван, — главное, ответь: едешь или нет?

Хмыкнул Матвей, чертыхнулся, выкурил сигаретку и… согласился ехать. Обратно вернулся Филипчук малость озадаченный, но с добычей: картину привёз. Ясно, что 19 век, что Франция, что рука мастера, а конкретнее — не разобрать: полотно сильно повреждённое. Хозяин вещи, парень молодой, в деньгах нуждающийся, сказал, что нашёл её в сарае своей покойной бабки. Та её вроде в войну на хлеб выменяла у беженки одной из блокадного Ленинграда, пожалела старую женщину. Она, сказывала бабка, была городская в годах, видать, из старорежимных, из «благородных мадам», на деревне первый раз, да ещё зимой, в мороз, ничего не умеет, точно бы окочурилась. Да, вот, бабкины через улицу соседи сжалились, приютили: до весны у них пожила. За каким лихом её вообще через такую даль занесло, — не понять было.

А весной она вовсе сгинула: говорят, приехали за ней ночью, знамо кто тогда ночами за людьми приезжал, увезли — и ни слуху, ни духу. Так вот картина у бабки осталась. Название она, когда на хлеб менялись, черканула на бумажке: кажись, «Остров грёз» какой-то. Сначала бабка картину на стенку повесила, а как за беженкой приехали, так она от греха подальше из рамки её вынула и в сараюху заховала курям на подстилку.

Лет десять после войны на ней куры ночевали, а потом так — в сараюхе н-струмент всякий хозяйственный да банки-склянки ненужные хранились. А года два назад бабули не стало. Ну, после похорон да поминок халупу её куда-то же девать надо было. Все уже в городе давно живут, она одна там болталась, съезжать не хотела: «Где,» — говорила, — «живу, там и помирать буду». Так оно по-бабкиному и получилось. Про картину внучок прознал ещё когда в пионерах был. На лето приезжали они семьёй в деревню, навещали старуху. Юный пионер — он ведь как? Он ведь юный следопыт — Чингачгук, «Большое ухо», «Зоркий глаз»! А сарай старый — самое место для всякого такого. Приволок как-то следопыт бабке это полотно, думал: старая тряпка в краске, — на, мол, бабуля, старушечью радость, может, ещё полы мыть сгодится.

Тут она и вспомнила про войну да про картину, и название, которое на бумажке, потом вместе отыскали в альбоме со старыми семейными фотографиями…

Невнятен шёпот фотографий,

Покрытых блёклой желтизной.

В них нет печали эпитафий

И сплетен краски расписной.

Лишь тот расслышит их историк,

Служитель новых аллилуй,

Чей взгляд рассудочен и горек,

Как запоздалый поцелуй…

Новому хозяину бабкиного добра (так, в общем-то, само сложилось, что его родители избегали, как черти ладана, всего, что хотя бы отдалённо напоминало коммерцию) надо было картину как-то пристроить, что-то за неё получить, желательно побольше, а с Маниловым он был раньше ещё знаком по автомобильным делам, оба любили всякие мотокроссы типа «Дебри» на «Нивах», на этой почве и сошлись…

Манилов-то мужик с хитрецой, не то что Матвей. Прикинул он так и этак, в каталогах порылся, определил, что работа явно крупного мастера, манера близка к импрессионизму, и то, что это — подлинник, — безусловно. Женщина, привезшая картину в Сибирь, недостатком эстетического образования явно не страдала, и весьма сомнительно, чтобы она тогда и оттуда, из-под бомбёжек, потащила бы с собой какую-нибудь копию.

Однако, владелец картины, заприметив как Иван поглядывал на неё, смекнул, что вещь не простая, хотя ему и «гонят пургу» про её ветхое состояние, а всё ж интересуются, и в итоге заломил такую цену в баксах, что ни одному современному художнику в России мало не покажется! Манилов уехал не солоно хлебавши. Но вернулся. С Филипчуком.

У того тоже денег таких, конечно, не было, даже если б он заложил в ломбард всё своё имущество вплоть до старых «семейных» трусов (хотя старых боевых товарищей не сдают, потому что их сдают в последнюю очередь). Но! Поскольку картина была в ветхом, мягко говоря, состоянии, то её следовало бы для начала отреставрировать, а потом уж предлагать самым сумчатым кошелькам, каких можно будет сыскать (за проценты, разумеется). После долгих переговоров и совместных раздумий с закуской и стопарями на том и порешили. Так картина уехала из Боготола в Красноярск, находясь в том незавидном положении, когда, ежели б она была человек, то не помнила бы кто она такая и как её зовут. На реставрацию.

Филипчук решил заняться ею лично. Зачем это взбрело ему в голову, он потом так и не сумел себе объяснить. Что поделаешь: ну, есть в нём нечто мечтательное, романтичное, как его бородка и несколько прищуренный взгляд, — как понесёт куда-нибудь, как вынесет, у-у…

Видать, зацепило чем-то Матвея то невнятное белесо-голубое пятно посреди холста, которое «Островом Грёз» обозвали… Может, тоже захотелось помечтать, погрезить, так сказать… Короче, хрен его знает. Но привёз.

Манилов, как всегда, закрутился с заказами: он был довольно модным портретистом. Однажды, к примеру, даже супругу президента Лиана изобразил (не нарочно, конечно, просто, ну… получилось так). И остался Филипчук один на один со звонками из Боготола. Бабкин внучок, если что не так, обещался лично приехать в город, да не один, а с большими дружными ребятами, которые быстро и с гарантией помогут ему добиться от Филипчука всего ими желаемого, в частности, даже учёбу в школе, которую бабкин внучок окончил лет 10 назад, оплатить тоже. Куда деваться? Надо было что-то делать. Вот, для начала, Филипчук решил снять с картины копию, потренироваться в реставрировании на ней.

Натянул свежий холст на подрамник. И начал писать. Но что именно? Больше всего Большое Белесоголубое пятно-остров напоминало просто облако, а никакой не остров. Хотя, судя по остаткам краски, то, что было вокруг него, вполне могло быть и водой…

Есть облака, что тают постоянно,

Плывя на юг по лону океана.

Бесследен путь и холодна вода

Под облаками тающего льда.

Их солнце жжёт. В них так сверкают грани,

Что сгустки света пляшут в океане.

Так чувства наши: вспыхнут иногда,

Чтоб в бездне лет исчезнуть без следа.

Филипчук писал «копию» практически интуитивно, ещё не зная толком, что именно у него получится. Но чем глубже затягивала его работа, тем сильнее становилось в его душе ощущение беспокойства и незримого присутствия рядом с ним чужой осознанной воли:

— Да, нет же никого! Что я озираюсь, как малохольный? И чёрт же меня дёрнул этой мазнёй заниматься! Нет, что-то же смущает меня? Но что? Будто подсматривает кто-то… Наверно, в комнате слишком душно…

То, что родилось под его рукой на полотне, более всего напоминало огромный ледяной айсберг, плывущий под пустым небом по ночным волнам бескрайнего океана. Но что-то было во всём этом не то… Филипчук отошёл от мольберта и нервно закурил. Стоп. Надо заварить кофе. Сходил с чайником в душевую, набрал воды, щёлкнул тумблером нагревателя, стряхнул пепел в пепельницу, присел на краешек кресла…

Мелкие хозяйственные дела всё же слабо отвлекли его от подспудного тревожащего душу чувства. Ему казалось, что с полотна кто-то следит за каждым его движением. Стараясь не глядеть на созданное им самим же произведение, не допив чашки, он быстро одел дублёнку, натянул на голову шапку-пирожок, выключил свет сначала в комнате, затем в коридоре, вышел за дверь, закрыл её на ключ, вызвал лифт и немедленно уехал…

Следующим утром он не стал торопиться в мастерскую, подъехал к 12-ти. Вошёл. Огляделся. Ничего особенного. На картине — обычный айсберг, волны, небо и… и всё. Однако, работа в этот день у Матвея всё равно не клеилась:

— Что же это такое?! Опять вроде за мной подсматривает кто-то. И кому я только сдался? Что за мной подсматривать?.. Так скоро сам с собой начну разговаривать…

Прокурив полпачки сигарет и выпив несколько чашек кофе, в крайнем раздражении на самого себя он ушёл не дожидаясь сумерек.

Весь следующий (воскресный) день Матвей пропьянствовал на даче приятеля возле речки Базаихи. Вот там ему было хорошо. Так хорошо, что весь понедельник он вынужден был провести дома в постели с сырым полотенцем на голове и капустным рассолом (всё-таки классная вещь!) на прикроватной тумбочке.

В мастерскую его явно не тянуло. Ну, ладно, предположим, когда-то скульптор Пигмалион влюбился в созданную им же Галатею, и она ожила. Но, во-первых, грек создал скульптуру человека. Во-вторых, она вызвала в нём только исключительно положительные эмоции. А здесь-то, у него, у Матвея, что случилось? Рассуждая по трезвому (гм… насколько это возможно), он Филипчук, написал копию полусгнившей картины, интуитивно стараясь угадать то, что на ней было изображено раньше и испугался. Чего именно, если это — просто пейзаж? Каким образом, откуда и почему возник этот дурацкий страх? Ведь не чертей же он рисовал, а обычный кусок льда посреди океана!

Мысленно выругавшись, Матвей во вторник утром собрался духом и направился в мастерскую. Дойдя до «бурёнкиного» дома и собираясь набрать код двери подъезда, он вдруг ощутил на своём плече тяжесть чьей-то крепкой руки.

— Господи! Началось! Вот оно! — вздрогнул Филипчук. Рука так здорово сдавила его плечо, что он даже чуть-чуть присел. Это был Манилов, уже поддатый, но ещё не дошедший «до кондиции». Всю остальную часть вторницкого дня друзья старательно обмывали деньги, полученные Иваном за большую работу, которую он вчера успешно завершил и сдал заказчику. Они пили, пели, вспоминали всякие разные весёлые случаи и, наконец, Матвей уснул.

Проснулся он среди ночи, мучимый противоречивыми чувствами: сильнейшей жаждой на почве похмелья и острым желанием немедленно пописать пока не поздно. Он тут же удовлетворил свои желания, но в обратном порядке: сходил в туалет, а потом выпил всю воду из горла чайника. Ф-ф-у, полегчало.

Иван-то, видать, ушёл ещё засветло, поскольку в мастерской было темно (за исключением туалета, где кто-то из них не выключил свет ещё с обеда). Матвей захотел узнать который сейчас час, но верхний свет по такому случаю включать ему было лень, и он решил обойтись настольной лампой. Почти наощупь нашёл её и включил. Половина второго ночи. Приехали! До дома уже не добраться: автобусы не ходят, на такси денег нет, пешком идти на правый берег — сил никаких. Из дома не звонили, привыкли, что у творческого человека самое горячее время работы — ночь.

Матвей осторожно поднял глаза на картину. Да, ничего, вроде, страшного нет. При свете лампы она показалась ему в этот момент мирно настроенной, даже какой-то немного «домашней»: по воде плыл, отражаясь в волнах, красивый гигантский айсберг. Вот только пустое небо тяготило. Внезапно Матвей почувствовал чего же именно не доставало на полотне для завершённости, подошёл к нему и, взяв кисть, почти машинально нанёс ею всего один штрих — росчерк на небесном своде: яркую летящую звезду. Довольный своей догадкой, он решил поискать, не осталось ли чего похмелиться, и, к своему удовлетворению, нашёл. Заботливый Иван, уходя, оставил в бутылке возле кресла грамм сто пятьдесят. Филипчук, мысленно поблагодарив приятеля, осушил стакан и закусил хлебушком.

Ещё дожёвывая хлеб, Филипчук почти нечаянно обернулся к картине и… остолбенел. Недожёванные крошки выпали у него изо рта. Казалось, художник на некоторое время потерял всякую способность шевелиться и даже более того — что-нибудь соображать…

На картине произошли изменения, которых не касалась его рука! На волнах появилось отражение звезды. Мало того: сам айсберг и его отражение (вместе со звездой) составляли в совокупности очертания нечеловеческого лица. Говоря конкретнее, это было лицо старика с козлиной бородкой, проступившее в отражении воды и видимое как бы сквозь воду, но при этом само оно (Филипчук это чувствовал) человеческим явно не было, то есть не являлось лицом «хомо сапиенс». Художник ощутил это буквально собственной кожей, сквозь которую его мгновенно начало знобить. Мало всего этого: ожившее ОНО наблюдало за ним острым колющим взглядом, как бы, не отпуская от себя.

Матвей вдруг почувствовал, что теперь, повинуясь взгляду, не сможет выйти из комнаты до утра. Взгляд управлял им, контролируя все его мысли и поступки. И ведь оживил ЭТО он сам, на уровне интуиции догадавшись (или ему это было подсказано чужой волей?) насчёт того последнего недостающего росчерка!

Через некоторое время художник заметил, что лицо на картине стало исчезать, как бы растворяясь, пока водный пейзаж окончательно не опустел. Однако, напряжённое состояние от этого только усилилось, поскольку появилось ощущение того, что в комнате он теперь не один. И точно: боковым зрением Филипчук заметил внезапное появление какого-то существа на скамейке возле настольной лампы:

Не приближайся ко мне! Только не приближайся! Нет! Что ты делаешь? Уйди!.. Уйдите!.. Дяденька, пожалуйста. Милостивый государь, прошу Вас! Сударь… Дедушка… Ну, как тебя там? Не надо, а? У меня печень больная, я плохо вижу, я устал. Я больше не вынесу этого! — обрывки фраз проносились в голове художника. Самым жутким было то, что существо это никак не перемещаясь, как бы сразу очутилось там, где очутилось, явившись мгновенно и ниоткуда.

Оно представляло из себя хмурого старика чуть ниже среднего роста в нижнем белье кофейного цвета с чёрными хлопчатобумажными носками, надетыми поверх кальсон. На голове старика находилось нечто вроде ледяной короны в виде остроконечно взбитого кока. Существо, хмурясь и нервно подёргивая тонкими бесцветными губами, читало невесть откуда взявшуюся толстенную коричневую книгу, которой прежде Филипчук никогда у себя не видел. При этом с губ старика не слетало ни звука и, вообще, в комнате царила мёртвая тишина. На Филипчука существо не обращало ни малейшего внимания, точно он был предметом полностью неодушевлённым, как стол или табурет.

Так продолжалось до утренних сумерек, с наступлением которых очертания существа медленно растворились в воздухе, и тут же на картине вновь возник айсберг с летящей над ним звездой. И ничего кроме этого на полотне словно и не было! И всё же Филипчук чувствовал всюду незримое присутствие чужой воли, следившей за всеми его поступками: будто дух того старика пытался внедриться в его мозг, чтобы управлять им.

Матвей ходил теперь в мастерскую к ночи и оставался в ней до утра, ощущая, как теряет рассудок и превращается в придаток к картине, словно явившейся к нему из иного мира. Филипчук ненавидел это полотно весь световой день, но с наступлением темноты опять становился его рабом. Он бросил пить и курить, не притрагивался больше к кофе: всю ночь, как последний холуй, он жадно ловил взглядом каждое движение старика, каждое выражение его вечно недовольного чем-то лица, абсолютно не понимая зачем ему всё это нужно и кто он теперь такой — зомби или человек?

— Ну, почему, почему этого никто больше не видит? Почему только я один? Что я за тряпка такая?! Откуда во мне эта подобострастность, это холопство? «Слушаю и повинуюсь, мой господин!» А «господину» откровенно наплевать на меня — кто я и что я. Обидно, да? «Моё ничтожество слушает Вас, о, повелитель!.. Ах, вы не смотрите на меня, мой господин!» Как же всё это глупо. Ненавижу — себя, его, всё вокруг! Ненавижу! Отчего так мерзко?! Откуда во мне такое? И ты ещё спрашиваешь: откуда? Да, погляди на себя со стороны, придурок!

И ведь, что интересно: действительно, в его мастерской перебывало множество всякого народа, однако, никто и никогда не видел в этой картине ничего кроме обычного плывущего по безбрежному ночному океану айсберга. Многие её хвалили, но никто ни разу не изъявил желания её приобрести (на что Филипчук тайно надеялся), причём у каждого находились на то свои весомые причины.

Филипчук с нетерпением ждал приезда бабкиного внучка. Долго ждал, пока, однажды, Манилов не сообщил ему приятную (как тому казалось) весть: о картине внучок больше не спросит никогда. У него отныне совсем другие хлопоты. Дело в том, что он, решив заняться коммерцией у себя в городе и не имея на то достаточного опыта, наделал кучу долгов, прогорел и скрылся из дома скорее всего навсегда, поскольку общая сумма долга такова, что никакие большие дружные ребята его ему никогда не простят и не спишут. День, когда Филипчук об этом узнал, он посчитал тогда самым чёрным в своей жизни. Но и в этом он ошибся.

Жена начала было ревновать его к постоянным ночёвкам в мастерской. Он, к её удивлению, обрадовался и пригласил её с собой. В ответ она сказала, что ей не 18 лет, чтобы из тёплой постели на ночь глядя тащиться с ним за сомнительной романтикой спанья в холодной мастерской среди запахов краски и вонючего ацетона и… послала его к чёрту. Куда он, собственно, и пошёл, постеснявшись сказать дурацкую правду даже ей.

Блуждает ум, как лист опавший.

Скользит по лицам тёмный взгляд.

И по душе моей уставшей

Кресты знамения творят…

Матвей пытался заставить себя сходить в церковь, покаяться там кому-нибудь, но… но не осмелился и на это, устыдившись самого себя. Тогда он решил выбросить это полотно на помойку.

И, однажды, днём (ибо ночью он уже не имел власти над собой) он так и сделал. — Господи! Наконец-то! Отделался! Свобода! Я счастлив и одинок! Никто теперь не станет терзать мою бедную душу! — облегчённо улыбаясь, думал Филипчук.

Однако, с наступлением темноты Нечто вновь загнало его в мастерскую. И там две ночи кряду он отсидел в непонятном для самого себя горьком раскаянии, ожидая хмурого старика с его кальсонами и коричневой книгой. На третьи сутки днём к нему явился Манилов, как всегда, бодрый и немного под градусом. Под мышкой у него торчала картина Филипчука. Он рассказал, как вчера на улице к нему пристал знакомый дворовый бомж в надежде получить хоть что-нибудь на пропой. Иван, конечно же сразу признав матвееву картину, дал бомжу на бутылку и, довольный, потащил добычу к Филипчуку, рассчитывая на то, что он, естественно, обрадуется возвращению пропажи и, также естественно, отплатит ему за старания вдвойне. Он так и сказал Филипчуку с порога:

— С тебя пара пузырей…

Тому ничего не оставалось делать, как только скорчить, ну, очень благодарную физиономию и бежать за бутылками. Пить он, однако, не стал сославшись на печень. На что Иван, конечно, обиделся, ибо печень печенью, а дружба дружбой, но вида не показал, быстро попрощался и тут же ушёл.

Чувствуя, как изо дня в день слабеет его рассудок, будто читая ту коричневую книгу, старик впитывает через неё в себя всю его жизнь, выталкивая его самого из его же собственного тела, Филипчук решился на крайние меры. Среди бела дня облив картину бензином, он сжёг её дотла… Но было слишком поздно. На ночь он всё равно остался в мастерской и, видимо, находясь в забытьи или, как раньше говорили, «не в себе», — к рассвету нарисовал полотно заново точь-в-точь таким же, каким оно было прежде. Только старик теперь выглядел ещё злее.

Филипчук стал замкнутым, вечно подавленным, начал избегать общения со знакомыми, многих при встрече просто не узнавал в лицо. Даже жена теперь сторонилась его. Чем же всё кончилось? А ничем. И кончилось ли?..

Вдруг случился пожар. Однажды, днём, ближе к вечеру народ заметил клубы дыма в одном из окон самого верхнего этажа. Очаг возгорания быстро загасить не удалось, в огне погиб человек. Труп почти не обгорел, видимо, пострадавший просто задохнулся от дыма. Странно, но погибший не был опознан никем: никто здесь раньше не видел старика в нижнем белье кофейного цвета и чёрных носках. А художник Филипчук исчез, словно испарился.

Он объявлен в розыск, но результатов пока нет. В мастерской погибло много разных картин, но два полотна странным образом уцелели. Странным, потому что находились они в самом эпицентре пожара. Правда, одно полотно — весьма ветхое, на нём всё равно ничего разобрать нельзя, а вот другое — абсолютно свежее: айсберг посреди океана.

Художник Манилов оставил его себе с согласия жены Матвея на память о нём. После ремонта Ивану отдали мастерскую Филипчука. Картина «Остров грёз» висит в ней на самом почётном месте.

…В тихие предутренние часы комната озаряется светом, исходящим от картины, о которой читатели наверное уже догадались. Там, посреди безбрежного океана под яркой летящей звездой проступают в эти мгновения до боли знакомые Ивану очертания лица с бородкой и в короне, напоминающей обычную зимнюю шапку-пирожок.

Только Иван-то этого не видит. Он — не «сова», а типичный «жаворонок» и спит всегда дома. А старое полотно тоже с согласия жены Филипчука, разумеется, Иван отправил на экспертизу и реставрацию в Санкт-Петербург.

Художник Валерий Пилипчук

Памяти моего друга. — заслуженного художника России Валерия Александровича Пилипчука (1947 — 2013)

Целый период жизни заслуженного художника России красноярца Валерия Александровича Пилипчука был посвящен разгадке посланий древних людей, зашифрованных в камнях Хакасии, в том числе и в так называемом «Аскизском яйце».

«Всё начинается с яйца», — считалось в глубокую старину. Когда-то на Востоке оно было символом вечности и олицетворением центра мироздания. Доказательством тому служит и обнаруженный в Хакасии уникальный памятник археологии — миниатюрное каменное изваяние яйцевидной формы, покрытое неразгаданными доселе образами и письменами. Ученые нарекли его «Аскизским яйцом», хотя есть у него и старинное тюркское название: «Кезе паласы» — ребёнок духа.

Сибирский живописец воспринял «Аскизское яйцо», как некое послание древних цивилизаций о непрерывной пульсации жизни в четвёртом измерении Вселенной (то есть во времени). Не понаслышке знакомый с результатами экспедиций профессора Мулдашева в Тибет в поисках следов цивилизаций, предшествовавших человеческой, художник полагает, что цивилизация, обитавшая когда-то на территории южной Сибири, обладала мощнейшими знаниями и духовностью… Словно частицы разума в безднах космоса — стоят на вершинах степных холмов загадочные каменные изваяния — менгиры, а ниже — по голым склонам и ложбинам виднеются, группы камней — балбалы…

Первое впечатление о том, что это — могильные камни, — обывательское заблуждение. На самом деле каждый каменный балбал символизирует поверженного древним хакасским рыцарем врага. Чем их было больше, тем более прославленным считался победитель. А каждый менгир — как полагает живописец, это письмо предков, обращенное в будущее, возможно и не к нам даже, а к тем, кто придет после… По мнению некоторых исследователей: над каждым менгиром, существует невидимый энергетический столб, устремленный в небо, связующий землю и космос. Древние культуры великолепно владели языком символов, смысл которых, увы, теперь почти утрачен. Мы лишь строим гипотезы о значении многих из них. И только некоторые из знаков всё ещё открыты для нас. Например, изображение триквестра-трилистника — один из излюбленных мотивов картин Валерия Александровича… Три ветви трилистника — наиболее известный из знаков Вечности. Трилистник — растение, которое выпустило три листа — уже не умрет, не засохнет, даст плоды. Семья, состоящая минимум из трех человек — это семья, в которой есть ребёнок, продолжение рода, надежда на будущее… С изображениями триквестра-трилистника Пилипчук столкнулся впервые при изучении древних культур южной Сибири. Они были обнаружены археологами на кнопках бронзовых зеркал тагарской культуры (Хакасия). Изображен трилистник и на серебряной бляшке, найденной в алтайском кургане близ села Курай, а также на перстне из Сибирской коллекции Петра I. Особенно богато этим знаком декоративно-прикладное искусство Тувы…

«Я — художник», — говорит Пилипчук, — «я и воспринимаю окружающую действительность как художник, творчески: отражая свои ощущения, догадки, прозрения в живописных полотнах. Это касается и работ, посвященных письменам. Так, например, у меня есть работа, на которой я изобразил древние надписи и рисунки, как… карту звёздного неба! Ведь тогда классические очертания созвездий, придуманные греками в другое время и в других местах, — не были известны здесь, в Сибири, и древний человек изображал небо таким, каким оно представлялось только ему, и сам давал звёздам и созвездиям имена.»

Скорее всего, именно творческая страсть к постижению глубинных связей человека с космической природой Земли и привела Пилипчука несколько лет назад из хакасских степей на север Африки к египетским пирамидам. Там, однажды, не удовольствовавшись внешним осмотром, он вошел в темные глубины пирамиды Хеопса и внезапно явственно ощутил незримое присутствие чего-то такого, о чем издревле не принято говорить вслух, ибо Оно — «не от мира сего»… «Да! Там действительно было Нечто!» — восклицает художник, вспоминая об этом сейчас. Ощущение абсолютной тьмы, какой никогда не бывает на открытом воздухе, и в то же время — безграничного космического пространства, пронизанного… материнской добротой. Так, словно за тобой постоянно следит кто-то очень добрый, родной и бесконечно огромный… В одно мгновение словно гигантская невидимая волна поглотила сознание художника… Очнувшись и уже стоя у входа — возле первой ступени пирамиды, он пытался осознать, что же с ним произошло Там. Он был не в силах даже рукой дотянуться до верхушки самого нижнего из «кирпичиков». После посещения каменного карьера, где «кирпичики» якобы добывались египетскими рабами, он вдруг понял раз и навсегда, что камни эти вырезаны и сложены в пирамиды вовсе не человеческими руками.

Истинное предназначение пирамид, крупнейшие из которых (многокилометровой высоты — с гранями, напоминающими параболические зеркала!) были обнаружены экспедицией Мулдашева в Тибете, человечеству неизвестно доныне: уверен Пилипчук.

Возможно, воспоминания о том случае отразились в картинах «Взгляд из пирамиды», «Спираль времени», «Путь Пришельца», «Пирамида Времени», «Параллельные миры», «Искривленное пространство», а тема космического разума навсегда вошла в творчество художника. От картин Пилипчука веет присутствием иных пространств и миров: образы, создаваемые им, практически всегда стоят на грани зримой реалистичности изображаемого с невидимой, но явственно ощутимой сверхъестественностью события, которое происходит всегда, которое здесь и сейчас, и потому — вечно… Отныне, какую бы картину ни создавала рука художника, на его полотнах рождалось нечто ЖИВОЕ…

Вот к примеру, картина «Айсберг»: чем больше вглядываешься в очертания одинокого гигантского айсберга в океане, тем всё явственней они трансформируются в некую космическую пирамиду, летящую в бездне Вселенной, и на глазах превращающуюся в лицо древнего загадочного седобородого и седовласого старца… Так, постоянное близкое общение с древней культурой Сибири придало многогранность и многоплановость образам, создаваемым художником. Кстати, некоторых надписей и рисунков на древних хакасских камнях, запечатленных им когда-то с фотографической точностью, уже не существует в природе: Увы, они навсегда уничтожены «заботливыми» руками современных варваров. Таким образом, картины мастера неожиданно для себя обрели ценность и уникальность археологических документов.

Полотна художника оставляют впечатление живых существ, которые постоянно наблюдают за нашим миром и изучают нас. Кажется, что внутри них происходят явственные перемены — в зависимости от времени суток, угла зрения, освещения и даже числа присутствующих в помещении людей, с энергетикой которых соприкасается и взаимодействует их духовная энергетика. Действительно ли здесь замешана некая неведомая сила или… это сила воздействия таланта художника, раскрывающего перед нами одну за другой глубинные тайны мироздания?..

Этого никогда не будет невозможно определить точно и до конца, но почувствовать то, что там, внутри картин, что-то есть, к счастью, способна любая человеческая душа. У кого она есть, конечно.