Родные узы

Эльвира Абдулова

«Семейная ткань наконец срослась. И хотя сейчас мамы рядом не было, Ася чувствовала: скоро, очень скоро, сестры простят друг другу все прежние обиды. Они соединятся с родителями и мужьями, потянутся друг к другу, чтобы заслонить, спасти, обняться, потому что вины их в случившемся нет. Уйдут в сумрак боль и разногласия, все засияет и сольется с вечностью. Жаль только, что другой жизни для исправления собственных ошибок больше не будет никогда…»

© Эльвира Абдулова, 2022

ISBN 978-5-0055-9432-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Непрощение

Асенька мучилась вторую неделю. За тысячу километров от их дома умирала Ната, Асина любимая тетя, родная и единственная сестра мамы. Такое бывает: самые близкие друг другу люди не разговаривали последние двадцать пять лет и, признаться, не делали никаких шагов к сближению и разрешению пустякового давнего конфликта. Он был как старая, засохшая, успевшая затвердеть мозоль, доставлявшая когда-то неудобства, но сейчас уже почти не беспокоившая. С этим конфликтом сроднились и сами сестры, и их разросшиеся семьи.

Удивительный завиток их совместной биографии или случайная прихоть судьбы разбросала сестер на тысячу километров друг от друга после того, как разрушилось некогда огромное и сильное государство и всех охватила охота к перемене мест и поиску нового, более надежного гнезда. Движимые страхом за будущее детей и уже намечающихся внуков все бросились на поиски нового жилья. Семейная ткань, и без того хрупкая, потревоженная детскими конфликтами, давними обидами и разногласиями взрослой жизни, разорвалась полностью. Вместе с этой сестринской ссорой, которая, как землетрясение, повлекла за собой разрушительное цунами, все уничтожающее на своем пути, были разлучены и их дети, достаточно взрослые к тому моменту люди, но, как оказалось, не вполне разумные для того, чтобы уберечь от этого землетрясения свое тесное родство, совместное взросление, память о дедушке.

Семьи разнесло по разным уголкам страны, и они вот уже четверть века совершенно ничего друг о друге не знали. Не съезжались, не радовались свадьбам и рождению детей, не писали друг другу поздравительных открыток, не звонили по праздникам. Двоюродные и троюродные, внуки, племянники и остальные члены сильно разросшихся семейств не имели никакого представления о том, как живет вторая, ампутированная ветвь семейства.

Ася, самая младшая, соединила звенья некогда разорванной цепи одним звонком пять лет назад. Номер телефона она подсмотрела в потрепанной кожаной записной книжке матери. Совершенно случайно, когда помогала ей отыскать чьи-то нужные координаты. Номер был записан сиротливо, в дальнем закутке, не в алфавитном порядке, а на последней пустующей странице, будто мама не хотела этого делать или была уверена, что он никогда ей не понадобится. Аккуратной она никогда не была: буквы плясали в разные стороны, то возвышаясь над строчкой, то уходя в цокольный этаж. За всю свою жизнь она привыкла записывать только нужную информацию, для нее это были заявления на очередной отпуск, биография по случаю вступления в новую должность и ничего более, поэтому Асю увиденное изумило. Вот только зачем? Зачем тогда она сохранила этот номер? Кто ей его передал? Для каких таких нужд она его приберегала? С того момента возобновилась утраченная связь, соединились звенья разорванной цепи, и этому, казалось, были рады все, за исключением Асиной мамы.

Говорить с сестрой она категорически отказалась, как, впрочем, и с ее детьми, некогда любимыми племянниками. Старший, Алексей, был ее крестником, младшего она любила меньше, но все же всегда, в те самые лучшие времена, когда сестры общались, отмечала его целеустремленность и крепкий мужской характер. А сейчас, разменяв восьмой десяток, твердо и категорично отказалась идти на сближение. Ася не удивилась. За четверть века со стороны мамы она не слышала ни одного доброго слова в адрес сестры и поняла, что процесс этот не будет ни легким, ни стремительным. Однако, надежда в ее душе все же жила и она верила в хороший исход этого затяжного конфликта.

Тот знаменитый Асин звонок, о котором долгое время говорила вся родня, был сделан без материнского одобрения. Могла бы — запретила, но Асе было к тому моменту сорок, и хотя мать все еще не переставала отдавать ей приказания в самой грубой, не терпящей препирательств форме, на этот раз она умолчала. Новости о сестре, ее детях и внуках мама теперь выслушивала нехотя, с видимым равнодушием. Асе казалось, что равнодушие было напускное. Мама никогда ни о чем не спрашивала, первой не заводила о них разговор, лишь изредка вставляла свои комментарии. Добрыми, надо признаться, они не были. Осознав, что сложности, с которыми сейчас приходится сталкиваться сестре, маму радуют, Ася перестала об этом говорить вовсе. Выносила из-за кулис, выкладывала на стол только хорошее или ограничивалась нейтральным «все живы, здоровы», потому что поняла: маму годы не примирили. Ася тете сочувствовала, искренне хотела помочь хотя бы тем, что выслушивала. Их еженедельные телефонные разговоры стали традицией, и Ната их ожидала с нетерпением. Если Асе случалось пропустить намеченный день или запоздать, она звонила сама:

— Как ты, золотце? Я вчера весь день не выходила из дома, боялась пропустить твой звонок. Все хорошо у тебя, детка?

От подобных слов Ася таяла: ни «золотцем», ни «деткой» она в семье никогда не была, и она ругала себя за упущенное время, винила потрепанную коричневую записную книжку, которая не показала ей заветный номерок раньше. Лет, этак, десять или пятнадцать назад. Если бы они жили с мамой вместе, все было бы гораздо проще, но Ася давно имела свой дом, а мать гордилась своей самостоятельностью и нежеланием подстраиваться под быт молодой семьи. Она любила свой налаженный уклад, и Ася, как и ее муж, а в дальнейшем и дети, приезжала к матери, только чтобы помочь с уборкой, привезти продукты и подарки. Доступа к вещам и записным книжкам она не имела, если только ее об этом не просила сама мать.

После воссоединения ни своих братьев, гораздо старше себя, ни тетю она, конечно, ни в чем не винила. Случилось все так, как случилось. Нашлись — и слава Богу. И спасибо за это. И счастье, что это все хорошо закончилось с Божьей помощью. И мысли прочь о том, что могли бы и не встретиться никогда, так и уйти в вечность вслед за бабушкой, дедушкой и родителями, не увидев, не осознав, какими они стали, как выросли их дети. Видеть знакомые детали, отыскивать ямочку на носу и прочие родственные черты в совершенно незнакомой молодой поросли было невиданным наслаждением! Говорить «пошла в нашу породу» о взрослой дочери двоюродного брата было так странно и вместе с тем так радостно! Этого родства, причастности к большой семье Асе всегда не хватало.

Теперь, пять лет спустя, после того самого звонка, который ознаменовал начавшееся воссоединение семьи, Асенька страдала от того, что Ната так резко, так неожиданно, на глазах у всех стала уходить. Сначала от всего того, что было ей дорого, — вдруг потеряла путеводную мысль, связывающую прошлое и настоящее, — а потом и вовсе впала в забытье. Врачи не обещали ничего утешительного — а что вы хотели в восемьдесят два года? — и Ася засобиралась в путь.

Нужно было как-то сказать об этом маме. Зная ее непростой и жесткий нрав, но все же чувствительный к горестям героев из телевизионного экрана, Ася боялась спровоцировать гипертонический криз и все вытекающие оттуда последствия и хотела сделать это с максимальной осторожностью. Ей виделись материнские слезы, раскаяние в том, что все же не пошла на примирение, распластанное тело на диване и всхлипывания «не успела», «так и не поговорили», «теперь и моя очередь», «ах, Натка-Натка…», но ничего этого не было. Двоюродный брат попросил «подготовить Люсю» к тому, что все может случиться со дня на день, но Ася все тянула с непростым разговором, а когда наконец решилась, замерла в потрясении. Ни брату, ни мужу слов материнских повторять не стала, просто ограничилась нейтральным «мама была расстроена». А правда была в том, что мама не удивилась, не проронила ни одной слезы, вернулась к копошению на кухне и ехать, разумеется, отказалась.

Асенька Нату любила. В ней было все то, что хотела иметь Ася, все, чего ей недоставало в семье: женственность, рассудительность, уравновешенность и достоинство. Тетя была интеллигентна по своей природе. В ее доме жило много книг, пластинок, аккуратными стопочками хранились журналы, все разложенные строго по годам и месяцам: «Вокруг света», «Новый мир», «Иностранная литература», «Юность», «Дружба народов» и, конечно, «Советский экран» — радость и мечта всех советских девочек, возможность рассмотреть любимых артистов получше, узнать хоть что-то об их закрытой жизни и заглянуть на съемочную или сценическую площадку.

Оставлять Асю наедине с этими журналами было крайне непредусмотрительно. Когда она бывала у тети в гостях, она делала что-то такое, за что ей и сейчас было стыдно. Маленькими изящными маникюрными ножницами, которые тетя держала в выдвижном ящике в спальне, девочка вырезала фотографии любимых артистов и прятала в сумочку. Потом они не пропадали в мусорном ящике и не забывались между страницами учебников: расправив их ладошкой и в случае необходимости прогладив утюгом, Ася наклеивала их в толстые тетради, что звались в ее детстве песенниками и анкетами. В одной записывались тексты популярных советских песен, в другой задавались вопросы одноклассникам. Рядом с самыми невинными о дате рождения и любимой книге, были и достаточно смелые вопросы, ради которых все и затевалось: «кто тебе нравится?», «кого ты любишь?». Ясное дело, никто там открыто ни в чем не признавался, но по инициалам или намекам можно было кое о чем догадаться и потом мечтать, краснеть и перечитывать увеличивающуюся на глазах тетрадь, разбухающую от приклеенных фотографий и рисунков. Ната пропавших фотографий не замечала или делала вид, что не замечает, да и Ася дурочкой не была. Выбирала для своих тайных операций журналы не новые, уже прочитанные всеми членами семьи, зачитанные до дыр в прямом и переносном смысле этого слова. Двоюродные братья тайком от тети курили в туалете и на балконе. При этом они, конечно, читали то толстые книги, взятые из библиотеки, то купленные в киоске «Союз печать» глянцевые журналы. Пепел падал на бумагу и прожигал ее, и Ася сердилась, если эти проплешины приходились на лицо или одежду любимых актеров. Еще она не понимала смысла в этих секретных, тайных курениях (потом она от той же тети узнала, что тайна, известная всем, называлась секретом Полишинеля). Запах ведь скрыть было невозможно. Тетя обо всем, конечно, догадывалась, но внешне все выглядело очень благопристойно. Ее сыновья не курили, зажигалки, найденные в брюках при погружении в стиральную машину, были, разумеется, чужими, сигареты тоже, и уже двадцатилетние братья в присутствии родителей курить не осмеливались.

Тетя подарила Асе много других незабываемых воспоминаний, но чем старше становилась Ася, тем больше ее занимала природа конфликта родных сестер. Она пыталась и не могла понять, неужели тот самый незначительный спор, в связи с разделом скромного родительского имущества привел к столь продолжительной и затяжной войне? Ей представлялось, что за официальной версией должно скрываться что-то другое, тайное, страшное, недоступное, о котором сестры намеренно не упоминают. Ей, к своим двадцати, тридцати, сорока годам, уже большой и начитанной девочке, официальная версия представлялась неубедительной, и ее богатое воображение рисовало что-то темное и постыдное, явившееся истинным источником сестринских разногласий. А если этого серьезного не было, то что тогда могло произойти между ними? Что тогда могло разлучить двух самых близких людей на долгие двадцать пять лет?!?

К большой радости племянницы, тетя к моменту их воссоединения была активна, бодра и сохранила ясность ума. Они часами обсуждали то, что упустили за прошедшую четверть века, вспоминали прошлое, Асино детство, забавные и курьезные события, переросшие в семейные легенды, и им обеим было сложно соединить их сегодняшних с теми образами, что они хранили долгие годы в памяти. Ната помнила Асю пятнадцатилетней девушкой, племянница тетю — в пятьдесят с небольшим лет. Всегда сдержанно, но элегантно одетую, в тяжелом пальто с меховым воротником, в обязательной фетровой шляпе и кожаных перчатках. Слегка полноватую, — это ей очень шло — уверенную и спокойную. Мама говорила, что уверенность ей придает солидный муж при хорошей должности и маленькая, но все же уютная квартира в центре города. Иногда, если быть до конца честной, Ася смотрела на тетю мамиными глазами, хотя очень ее любила, и, будучи восемь-десять-пятнадцать лет от роду, соглашалась: действительно, от чего ей не быть уверенной и счастливой? Все ведь к этому подталкивает, жизнь ей улыбается, делает приятные сюрпризы, благоволит и раскланивается. Это было тогда, когда мама для Аси была и царь, и Бог. Потом, с годами, пришло понимание, что все совсем не так просто, как кажется, есть и оборотная сторона этой гладкой, отполированной монеты.

Мама не любила возвращаться в прошлое — тетя, наоборот, делала это с большой охотой. Вероятно потому, что в то время она была счастлива. К моменту встречи с племянницей тетя уже похоронила мужа, и теперь обе сестры сравнялись в своем статусе — обе вдовствовали. Каждая из них, впрочем, шла по-своему к вечной жизни, по-разному они и несли свое вдовство. Ната вспоминала мужа тепло, их семейную жизнь — как золотые годы, мама предпочитала не упоминать свое замужество вовсе. Их с папой семейная жизнь была недолгой, в три с небольшим года, его смерть мама до сих пор воспринимала как предательство, будто он сам, по своей доброй воле, ушел в мир иной, капитулировал, оставив на поле боя жену с годовалым ребенком на руках. Ася этого понять не могла. Образ отца не то, чтобы тускнел с годами — он никогда не отличался живостью. Не было ни рассказов о папиных привычках, о его привязанностях и достоинствах, ни семейных шуток, ни прибауток, ни истории родительского знакомства — не было ничего. Мать признавала, что отец был человеком хорошим, уважаемым, что поначалу они друг к другу долго притирались, а потом зажили хорошо, но продолжалось это недолго. Ася, по ее мнению, спокойствием и скрытностью пошла в отца, также от него дочери досталась любовь к чтению, которую мать никогда не разделяла. Вот, пожалуй, и все. Мама любила подчеркивать, что они с Асей совершенно разные, и ставила ей это в укор. Все, что их разделяло, дочь унаследовала от отца, и мать это очень сердило.

Ася отчаянно пыталась собрать отцовский портрет по фрагментам. Безусловно, тетя и старший брат, еще помнивший ее отца, рассказали ей за эти пять лет больше, чем мама за всю жизнь. Мужья сестер, оказывается, дружили. Лучшими друзьями, конечно, не были, они занимали разные ступени в обществе, но встречались охотно, распивали чай, играли в нарды в дедушкином саду, пили пиво из огромных трехлитровых банок. За эти рассказы Ася была тете очень благодарна.

Когда племянница преодолела пятьсот километров и увиделась с тетей, Ася обнаружила, что старились сестры тоже по-разному. Из женщины в самом соку, ступавшей величаво, Ната превратилась в миниатюрную суетливую старушку. Ушла темнота волос, от бывшей брюнетки не осталось ни следа, короткие седые волосы, укороченные брючки и тонкая маечка школьницы — все так отличалось от воспоминаний, что носила в себе долгие года Асенька. В любом случае, Ната старилась в направлении благородного мрамора с прожилками, и в ее морщинах была своя прелесть, чувствовалось тепло, энергия, жизнь. Мама носила пышную прическу, не позволяла пробиться на свободу ни одному седому волоску, не забывала посещать салоны красоты, одевалась в свои семьдесят с хвостиком по-молодежному дерзко: туфли на каблуках, модная одежда, макияж. Она все еще получала комплименты от мужчин и неодобрительные взгляды от соседок, охраняющих бдительным взглядом подъезд от посторонних посетителей. Им она казалась легкомысленной: за внуками не присматривала, варенье не варила, в огороде не то, что не копалась, она его просто не имела, ну а каблуки и модная одежда вообще разделяли их настолько, что мама старушек, которые были ее ровесницами, открыто презирала, а они отвечали на ее сдержанные приветствия холодным, ничего не значащим кивком. Мама сопротивлялась ходу времени и всячески поддерживала себя с помощью хорошего питания, правильного режима дня и регулярного посещения парикмахерской. Раз в полгода мама ложилась в больницу: лечила гипертонию и сдавала все необходимые анализы. Шла, как на вторую работу, по-хозяйски несла приготовленную сумку и просила любимую палату. Ей хотелось жить хорошо, вкусно есть, эффектно одеваться и ступать с достоинством — так она и делала.

Во времена тотального дефицита обе сестры проявляли большую изобретательность в приготовлении обеда, так как исходных продуктов у всех было мало. Но тете, разумеется, везло гораздо больше: муж ее всегда снабжался по высшей категории, а мама с Асей рассчитывали на знакомства в продуктовых магазинах. Тетя сегодняшняя никаких излишеств не имела, жила очень скромно, но по-прежнему окружала себя книгами. Она помогала бедовому внуку и горячо любимым правнукам из своей скромной пенсии. Самое главное — аккуратно оплачивала все коммунальные услуги, себе оставляла немного, на самое необходимое, а приехавшую в гости племянницу угощала на завтрак свежесваренным кофе и кусочком хорошего сыра. Мама могла себе позволить многое, потому что жила исключительно для себя и рассчитывала на ежемесячную Асину помощь. Мама, узнав о нынешней жизни Наты, очень обрадовалась: в этом ей виделся перст судьбы, восстановленная справедливость, исполнение фундаментального и таинственного закона жизни, по которому каждому все же должно достаться то, что он воистину заслуживает.

Асе разговоры с тетей были в радость. В ее лице она наконец получила старшую подругу, полностью разделяющую ее интересы. Ната любила Чехова и Тургенева, читала английские романы, и Ася с удивлением обнаружила, что за прошедшие годы ей удалось догнать тетю и даже в некотором смысле уйти вперед. После шестидесяти с тетушкой что-то произошло — скорее всего, сложности с внуком, который успел вырасти и обзавестись семьей, забыв при этом повзрослеть, и она перестала читать так много, как прежде. Ей стало казаться, что за свою долгую читательскую жизнь, главное она уже прочла, а новая, с позволения сказать, литература ее совершенно не интересовала. Ни темы, ни предмет разговора, ни герои увлекательными ей не представлялись, отталкивал даже язык, ведь у тети были хорошие учителя, долгая книжная жизнь, воспитавшая в ней и хороший вкус и прекрасное чувство стиля. Ознакомившись с несколькими романами модных писателей, она огорчилась и с радостью вернулась к своему проверенному временем книжному шкафу.

Они могли долго обсуждать популярные в советские времена телеспектакли, творчество Фаины Раневской, Ростислава Плятта, балеты с участием Улановой, Плисецкой, пьесу «А дальше — тишина», которую очень любила Ната, а однажды, когда обе так и не смогли вспомнить, в каком театре служила Алиса Фрейндлих в юные годы, Ната понеслась к любимым книжным полкам, отыскала нужный справочник, и прежде, чем Ася успела обратиться к всесильному интернету, с гордостью выпалила: «Ну вот, я так и знала, до БДТ она играла в Ленсовете!».

С детства Ася помнила, с каким трепетом Ната относилась к пластинкам, как протирала их специальной красной «бархоткой», следила, чтобы не появлялись царапины, аккуратно усаживала иглу на крутящуюся поверхность и блаженно усаживалась в кресло, слушала Хампердинка. Казалось, мир и все домашние хлопоты могут подождать, пока поет этот дивный голос. У Асеньки и у ее старших братьев в то время были совершенно другие интересы — Дин Рид, Бони М, Абба, Давид Тухманов со своим вечным студентом. Чарующие звуки с пластинок, которые так любила Ната, уносили в совершенно другую реальность. Им еще хотелось бешеных танцев и энергичных движений рук и ног — тетю влекла тишина, покой и гармония. Сегодняшняя Ната в музыке и кино себе не изменяла: ей удавалось отыскать свой оазис даже в современном телевидении. Она блуждала между определенными каналами и, отвергая шоу, в которых говорилось о возрасте и публичном стирании грязного белья, всегда находила то, что искала.

Ася делилась с ней той информацией, которая тете в силу возраста была недоступна: рассказывала о своих путешествиях, новых открытиях в мире литературы и искусства, об интересных театральных постановках, выставках и концертах, которые проходят в разных уголках мира — неужели можно смотреть их дома? И в музеи ходить тоже? Подобные темы Асину маму никогда не трогали, и племянница ждала этих разговоров не меньше, чем одинокая тетя. В одном, впрочем, сестры старились синхронно. Ната тоже презирала сидящих во дворе старушек, игнорировала их посиделки и с гордостью, в удобном прогулочном костюме, быстрым шагом необремененной лишними килограммами женщины, неслась по магазинам, к сыну, внуку и правнукам. Там она была способна даже на глупости, которые никак не могла бы допустить в своем воображении Ася: ее тетя, давно разменявшая восьмой десяток, играла с правнуками дошкольного возраста в футбол. Ей, правда, доставалась чаще всего роль вратаря, но она никогда не жаловалась. Вся ее семейная жизнь прошла в окружении мужчин: муж, два сына, внук и теперь еще два правнука — про футбол она знала многое, пришлось одолеть и эту науку. Может быть, и поэтому тоже единственная племянница, принесшая с собой много теплых воспоминаний и свою интересную жизнь, полную женских и девичьих секретов, приятных мелочей и увлечений, так располагала ее к себе.

Когда они встретились, Ася держала за пухлые пальчики пятилетнюю дочку, милую, послушную, тихую девочку, удивительно напоминавшую ее в детстве, и Ната не знала, как подступиться к этим гостьям из женского царства, чем таким порадовать, чем бы их угостить. Коробка с солдатиками, машинки и футбольный мяч, дожидавшиеся правнуков под диваном, пригодиться тут не могли, и тете было неловко за эту свою неподготовленность. Дочке Ася объяснила так, как оно было на самом деле: это бабушкина сестра, они не виделись много лет, потому что когда-то давно рассорились и разъехались. Двадцать пять лет для пятилетнего ребенка представлялись огромным сроком, но в историю она поверила легко: в ее мире сказок и приключений спящая красавица целых сто лет дожидалась поцелуя, а заколдованная царевна могла очень долго жить в образе лягушки в ожидании своего Иванушки.

Тетя как-то уменьшилась в размере и, уткнувшись в грудь невысокой Асе, стоявшей на каблуках при полном параде, всхлипывала и просила: «Ты только ничего не говори, девочка… как же я рада, Асенька…». Благодарная за прием, ночной разговор об отце и встречу с братом, Ася, конечно, не спросила ни слова о том, почему же они не искали Асю, если помнили ее всегда, и год от года подсчитывали, сколько ей сейчас может быть лет, есть ли у нее дети, чем она по жизни занимается. Оба брата обходили эту тему стороной, но кое-что Ася все же узнала: через дальнюю родню лет десять назад они сделали попытку поговорить с Асиной мамой. Она поначалу откликнулась, нехотя и сухо, а потом, подумав, все же отказалась дать Асин телефон. Вот тогда-то, наверное, и появился тот самый номерок в старой кожаной записной книге мамы. Из ее немногочисленных рассказов Ася знала: она хотела покаяния. Считала себя обиженной и хотела, чтобы сестра призналась в том, что была неправа, а вместе с ней и вся ее семья, муж и два сына. К моменту конфликта оба сына были достаточно взрослыми людьми, и мама считала их виноватыми тоже. Поднимать подобные темы Ася, конечно, не собиралась, предпочитала, чтобы осадок остался внизу, не бередил чистую и незамутненную поверхность. В конце концов, это был разговор двух сестер. Ни ее, ни ее братьев он не должен был касаться, но, однако, коснулся…

«Спасибо, что ты нас нашла, — говорили оба, — мы вот так не смогли, а ты это сделала». За словом «не смогли» скрывалось нечто большее, чем простое незнание ее телефона, непонимание, где она живет — к тому времени интернет был уже доступен многим. В этом таилась обида, тяжкое бремя прежних ссор и непонимание, которое связало их по рукам и ногам, тоже и мешало сделать шаг навстречу. Это местоимение «мы» делало из них единую команду. Но Ася не хотела придавать этому значение, мысли были заняты совсем другим, начинать эту тему совсем не хотелось. В голове прокручивалось совсем другое, колесо мыслей вертелось вокруг теплых и полузабытых детских воспоминаний, вокруг старого дома бабушки и дедушки, где все встречались на выходных. Ася рассказывала о маме, о своей семье, чувствовала восторженный взгляд старшего брата и теплую руку тети, не отпускавшую ее ладонь весь вечер. На вопрос Наты относительно сестры Ася ответила честно: мама к разговору пока неготова. Нужно ее подготовить. Все знали вспыльчивый и непростой характер Люси и понимали, что вряд ли она поменяет свое решение, но сделали вид, что поверили, оставив эту тему, понимая, что беседа может принять совсем другой оборот. Было столько веселья, смеха, любви и воспоминаний о прошлых проказах, что очень хотелось вернуться в детство. Даже тетя, по ее признанию, почувствовала себя лет на тридцать моложе и вспомнила, как они с Асей ходили в кино и пекли «Наполеон» в ее теплом уютном доме. Все искренне улыбались, пили кофе, хорошее вино, хотя нужды в этом никакой не было. Они и так охмелели и потеряли голову с самой первой минуты. Все хотели доставить удовольствие друг другу и получить его самим, дотронуться друг до друга, приобнять, по возможности наверстать упущенное.

В два часа ночи вспомнили про Асину дочку, дремавшую перед телевизором, и пошли укладывать. Она все-таки нашла себе забаву: из книжного шкафа Ната достала ей две глиняные фигурки пастуха и пастушки, и девочка, на ходу придумав им увлекательную жизнь, кормила их конфетами, водила гулять и укладывала спать. На неожиданно откуда-то появившуюся родню, она, поначалу, смотрела широко раскрытыми карими глазами, на всякий случай покрепче прижимаясь к матери, а потом разыгралась, освоилась и нашла себе занятие по душе.

— А это точно бабушкина сестра? — спросила перед сном дочка, серьезно посмотрев на мать.

— Да, конечно, доченька! — ответила все еще потрясенная встречей Ася.

— Но они совсем не похожи!

— Ну, так бывает очень часто, — объяснила Ася, — дети могут походить на бабушек, дедушек, на другую родню, а не друг на друга.

— Да, наверное, — согласилась она и вдруг просияла, вспомнив что-то свое, — Как кошечка в нашем дворе, помнишь? Она такая рыженькая и мягкая, а котята у нее черно-белые.

— Ну вот, видишь, родная!.. А теперь спи, я скоро тоже к тебе приду и расскажу сказку.

Обещание было, конечно, дано зря: когда Ася добралась до кровати, было почти утро, дочка крепко спала, сжав в руках пастушку. В тот день им обеим снились странные сны. Дочке казалось, что она ловит улетающий в небо воздушный змей, а Асе мерещилось степное или лесное распутье, как в сказках про русских богатырей, с той только разницей, что ей не нужно было выбирать, в какую сторону двигаться. Обе сестры тащили ее со стороны в сторону, и обе не в силах были отпустить ее друг от друга. Ася была юной, двадцатилетней, сестры — крепкие, красивые и уверенные, в своих лучших зрелых годах…

Девочки и правда родились с разницей в восемь лет и были совершенно разными. И это, вероятно, было одной из причин, отталкивающих их друг от друга. По мнению мамы, родители относились к ним по-разному: старшая была ближе к матери, младшую больше любил отец. Ася знала, что это было только мамино мнение, но она была так в этом убедительна, что все остальные в это верили тоже. Старшую дочь любить было, наверное, проще. Она отличалась более спокойным нравом, покладистостью и вежливостью. Она не совершала бездумных поступков, не отличалась беспечной храбростью, не штурмовала самые высокие деревья, не свисала с них вниз головой.

Люся среди дворовых мальчишек была своей, она бунтовала дома и обижалась, что ей недостает внимания со стороны родителей. В те послевоенные годы родители были заняты совершенно другими делами: детей нужно было прокормить и по возможности одетыми и сытыми отправить в школу. Отец девочек вернулся с войны без ноги, мать их никогда не работала, привыкнув во всем полагаться на мужа. Он был и оставался до самого ухода центром семьи. После войны он освоил новую для себя специальность — стал бухгалтером, это и помогало семье сводить концы с концами. Люся бабушку прекрасно помнила: тихая, спокойная женщина, занимающаяся домом, мужем в первую очередь, и, конечно, приезжающими на выходные внуками. В каком-то смысле бабушке и дедушке повезло: сумев пережить тяжелые военные годы, они достойно воспитали дочерей, увидели внуков и ушли из жизни, успев даже подержать на руках правнука.

В послевоенные годы они жили, как все: скромно, без излишеств, откладывая на «черный день» каждый месяц. Война и годы лишений приучили их к бережливости. Это касалось не только скромных накоплений, но и особенного отношения к любой еде. Никогда и ничто в их доме не выбрасывалось: из черствого хлеба делали сухари. Бабушка нарезала их кубиками, укладывала на противень и сушила в духовке. Потом их бросали в суп или окунали в плошку с вареньем и запивали горячим индийским чаем. Это Ася помнила хорошо, как и свое удивление. В ее детстве магазины ломились от печеньев и пряников, и ей была непонятна такая бережливость. Она, конечно, не могла связать это с далеким прошлым. Просто считала, что это одна из причуд, которыми славятся все старики. Ну как, скажем, бабушкина привычка ходить дома в фартуке даже тогда, когда она не готовит и не убирает или ее любовь ко всем коробочкам из-под печеньев или чая. Ничего того, что может пригодиться в хозяйстве, бабушка не выбрасывала: в одной жестяной баночке хранила катушки с нитками, в другой — белые крышки от банок, третью отдала дедушке и там поселились гвозди и шурупы самых разных размеров и калибров. Только потом Асенька поняла: привычка ходить в фартуке сохранилась с тех лет, когда платье у бабушки было одно. В нем, сшитом самостоятельно, ходила в магазин, в нем же приводила из садика Асю и потом, надев фартук, приступала к приготовлению обеда. Недоеденный суп отправляла в холодильник, из оставшейся отварной картошки наутро бабушка делала яичницу. Нарезала картофель тонкими кругляшками, обжаривала с обеих сторон на пахучем растительном масле и заливала яйцами. Перед подачей засыпала зеленью с огорода — было очень вкусно! И Ася, и ее двоюродные братья, приезжавшие на выходные, очень любили, как бабушка жарила картошку и варила борщ. Хрустящие маринованные огурцы, соленая капуста и помидоры — все делала бабушка с любовью. Еда была простой, но очень вкусной и сытной. К чаю подавали варенье из небольшого сада, маленькие душистые яблоки, хранившиеся до самой зимы, и печенье, смазанное сливочным маслом. Зимой дедушка натирал горбушку черного хлеба чесноком и протягивал внукам. И не было никакой разницы в том, идешь ли ты в школу или уже учишься в институте — отказаться было невозможно. Дедушку любили все. И несмотря на то, что все это готовила бабушка, она же приносила с рынка тяжелые сумки, и дети, и внуки воспринимали ее не самостоятельным человеком, а второй половинкой дедушки. Только с ним обсуждались все важные решения, к нему шли за советом и никто бы не посчитал его немощным безногим стариком, даже тогда, когда ему было семьдесят пять. Повзрослев, Ася поняла, что в том, как воспринимали бабушку в семье, была и ее заслуга тоже. Она возвела мужа на постамент. Раз и навсегда он был для нее сильнее, умнее, образованнее, а ее задача была служить ему всю жизнь, во всем доверяться и полагаться на его авторитетное мнение. Она слушала, как он читал ей вслух газеты, разъяснял международную обстановку, комментировал футбольные и хоккейные матчи. Ей в этой тени было так хорошо, так надежно и, как сказали бы сейчас, комфортно, что она с удовольствием там жила долгие годы замужества. Она же воспитала дочерей так, чтобы они уважали отца, как и в дальнейшем, их мужья и их дети. Иногда, впрочем, бабушка выходила из себя — Ася видела такое дважды — но об этом будет отдельный рассказ, если потребуют обстоятельства. В дедушке она видела того самого страстного красавца, в которого влюбилась в свои юные годы и продолжала его любить и ревновать. Соседкам не стоило подолгу задерживаться и вести с дедом разговоры — бабушка сердилась. Ася, узнав или как-то это почувствовав, очень смеялась тогда, в детстве. Разве такие чувства могут испытывать пожилые люди?!? Это же так глупо!

Итак, сестры во многом были предоставлены сами себе, в те годы улица воспитывала не хуже, чем семья. Все были на виду друг у друга, младших защищали, старших уважали и соседи знали, где и с кем бегают их дети, нисколько не волновались и время от времени зазывали детей на обед, отправляли в магазин или заставляли погулять с младшими братьями или сестрами.

Нате, конечно, приходилось гулять с младшей сестренкой, присматривать за ней во дворе и в дальнейшем проверять домашнее задание, но Ася никогда не слышала, чтобы она на это жаловалась. Было и было. Было так, как должно. С самого раннего детства Ната была спокойная, как гладкая и коричневая река, текущая неподалеку, а Люся отличалась энергичностью и непокорностью, как водоворот, опасный и для реки, и для тех, кто в ней обитает. Иногда было сложно, если не сказать невозможно, понять, на чем основана странная логика ее поступков. Впрочем, Люся утверждала, что именно она была любимицей отца, хотя Ната говорила, что ничего подобного не замечала: родители к ним обеим относились одинаково.

Вряд ли у них хватало времени на то, чтобы разбирать их детские ссоры или быть особенно снисходительными к их шалостям. По праву старшинства виноватой, вероятно, считали Нату, но сестры об этом тоже не упоминали. Во время войны, да и после возвращения мужа домой (назвать его инвалидом ни у кого бы не повернулся язык), бабушка тянула на себе все хозяйство, и девочки с их шумными играми или ссорами скорее ей просто мешали. Ната, возможно, опять-таки как старшая и более спокойная, служила некоторым материнским утешением, но Люся уж точно приносила одни неприятности. Вечно спорила, дерзила, возвращалась домой грязная с разбитыми коленками, а когда ушла после школы в техникум, и вовсе отбилась от рук.

Люся считала, что мать, сосредоточившись на муже и хозяйстве, скупо раздавала свои любовь и дары в виде монеток на мороженое и газировку в зависимости от собственных прихотей и душевных порывов. Нату, повторюсь, любить было легко. А ее, Люсю, по всей видимости, просто считали бунтаркой, смутьянкой и лишним ртом, от нее ждали одних только неприятностей. Старшей втайне гордились, она была симпатичной и серьезной, она записалась в библиотеку — дедушка тоже любил читать, — что-то писала в своих школьных тетрадях до поздней ночи, усердно училась, а младшая отличалась упрямством, никогда не плакала и была совершенно неспособна на нежные чувства. В этом она, понятное дело, винила собственную мать. Мать не давала девочке достаточно ласки — так говорила Асе Люся. Бабушка почти никогда не обращала внимания на то, как выглядит сама. Главным критерием была простота, чистота и аккуратность — а чего еще можно было хотеть от человека, рожденного в селе в тысяча девятьсот шестом году? У нее даже не было точного дня рождения. Написали приблизительную дату — и все. Такая же ситуация была и с дедушкой.

Люся стала обращать внимание на свою внешность лет с тринадцати-четырнадцати. Она уже тогда была готова на эксперименты самого разного рода: стригла и завивала волосы, выщипывала брови, подкрашивала губы непонятно откуда взятой губной помадой. Дальше, как только она начала подрабатывать, в доме появились обновки, которых не было даже у старшей сестры. Родители ее, понятное дело, не одобряли. Все излишества казались им ненужными, они помнили годы лишений и по-своему радовались тому, что жизнь начала налаживаться. Девочки выросли, родители стали получать пенсию, хотя отец не переставал подрабатывать. В нем открылись таланты: он мастерил простые табуретки, столики, шкафчики, и делал это с большим удовольствием. Со временем он оборудовал себе небольшую мастерскую, где инструменты были расставлены, разложены, развешаны и посажены в гнезда самым аккуратным способом, чтобы все было под рукой. Протезом он пользовался очень редко, если только нужно было сходить в какое-то присутственное место или выступить перед детьми в соседней школе. В остальное время ловко и легко передвигался с помощью костылей, так что в быту старался окружить себя всем необходимым на расстоянии вытянутой руки.

Люся считала родителей жадными. Ей казалось, что всего у них более чем достаточно, и лучше отдать детям все здесь и сейчас, чем откладывать на «черный день», который придет неизвестно когда. Мать она презирала: считала, что та жизнью своей распорядилась неправильно. Она никогда без надобности не оставляла дом, не тратила деньги на себя, не понимала никаких развлечений вне дома, за покупками ходила со старой сумкой. Общение с мужем, копошащимся с инструментами, и тихий вечер у телевизора считала самым лучшим времяпровождением. Новые платья, все как под копирку одинаковые, шила себе сама, чулки носила коричневые, грубые, спускавшиеся гармошкой, обувь всегда предпочитала простую и удобную. Дома повязывала белый платок — дедушка не терпел волосы, попавшие в еду. На улицу надевала другой, в зависимости от времени года. Глядя на несколько сохранившихся фотографий, Асенька очень жалела бабушку. В шестьдесят лет она выглядела настоящей старухой, ее дочери старились совершенно иначе, а сегодняшние шестидесятилетние дамы и вовсе требуют от внуков убрать оскорбительное слово «бабушка» и называть их исключительно по именам.

Бабушка и мама говорили на разных языках — это для Аси было очевидно с раннего детства. Мама не одобряла все, чему посвятила свою жизнь бабушка Дуся. Полуграмотная женщина, орудующая тряпками и сковородами и смотрящая на мужа с обожанием, не могла вызывать в ней уважение. В свою очередь, интересы младшей дочери бабушка Дуся считала суетными, а всю ее жизнь попросту баловством. Она помнила, как ей в одиночку приходилось поднимать дочерей в военные годы, и сейчас была благодарна за все, что даровал им Господь. Что уж там говорить, она попросту считала свою сегодняшнюю жизнь роскошной: на столе всегда была еда, девочки выросли и выучились, у нее теперь имелось даже несколько платьев, пусть и абсолютно похожих, в семье на черный день имелась отложенная копеечка. Сколько — ей было неважно, для этого у нее есть муж. А уж когда мужу как инвалиду войны в честь Великой Победы государство выделило машину, то Евдокия Алексеевна и вовсе ощутила себя неприлично богатой.

Горбатый «Запорожец» красивого бирюзового цвета поселился в гараже за домом, дедушка очень редко им пользовался, но часто ходил проведывать. Летом в раскаленном от солнца гараже пахло резиной и железом, но Ася любила туда ходить. Дедушка и это пространство обустроил по-своему. Он отнес туда все, что мешало семье дома, развесил по стенам инструменты, стал хранить там лестницу, две деревянные табуретки, которые иногда выносил на улицу. Сразу же появлялся какой-нибудь соседский мужичок, и они сидели, вели неспешные разговоры, грелись на солнышке и обсуждали последние международные новости. Ася по просьбе деда приносила им горячий чай в граненых стаканах с железными подстаканниками, и они с наслаждением отхлебывали подслащенную жидкость, цокали, прежде постучав положенное количество раз по всем граням тяжелыми ложками. Это был особый ритуал, и дедушка его очень любил. У Аси для восхищения первым в семье автомобилем было два старших двоюродных брата, но даже она, девочка девочкой, любила ходить в гараж с дедом, слушать, как шумно прокручивался ключ в непослушном замке («Нужно смазать», говорил дедушка), как отодвигались засовы, распахивались двери бирюзового автомобильчика и оттуда доносился запах нагретого железа и резины, неповторимый, тяжелый, горячий. «Подожди, не заходи, пусть проветрится», — говорил дедушка. Но она спешила внутрь, садилась на пассажирское сиденье и мечтала о том, что сейчас они куда-то поедут. Куда — было совершенно неважно, главное — ехать в этом уютном передвижном домике, махать проезжающим мимо машинам, жалеть стоящих на остановке пассажиров — ах, как не пожалеть, у них ведь нет такого чудесного блестящего жучка! Сейчас Ася и не скажет, куда она ездила вместе с дедушкой или другими членами семьи, помнится только одна поездка к озеру. Зато, к огромному сожалению, прекрасно сохранились воспоминания о мамином беспокойстве, когда за руль садился тетин муж и получал водительские права Асин старший брат. Сам того не зная, желтый ушастый «Запорожец», как и его горбатый предшественник, стал своеобразным яблоком раздора, после чего все в семье пошло наперекосяк.

Ната, закончив техникум с отличием, поступила в институт, решив стать химиком, Люся, проучившись в том же техникуме, дальше не пошла. У нее появились новые капризы: она стала экономить на завтраках и обедах и покупать себе модную одежду. Однажды она упала в обморок, а когда пришла в себя, во всем обвинила родителей: это они заставляют ее экономить на себе! В последние годы ситуация накалилась еще больше. Сестры все труднее находили друг с другом общий язык, сдерживал и скреплял их отец — его побаивались, его уважали, перечить ему не смели.

Ната вышла замуж раз и навсегда. Парень попался на редкость серьезный и перспективный. Уже после ухода тети Ася пыталась выяснить у ее сыновей, как познакомились их родители. Ко всеобщему удивлению, они не знали ответ на этот вопрос. Эта тема их попросту не интересовала, и Ася жалела, что не спросила вовремя сама. В своем замужестве Ната шла по проторенной тропе. Бабушка даже внучке Асеньке, выскочившей замуж сразу после школы, успела вручить самый важный совет: слушайся во всем мужа. Ната родила сыновей одного за другим, работала и вела дом, понимая, кто в ее семье главный. Это замужество дало ей совершенно другую жизнь. Ее мужу, молодому и перспективному специалисту, со временем дали квартиру в центре города, их дети пошли в хорошую школу, у них появился новый, отличный от прежнего круг знакомств. Раз в год они с супругом ездили отдыхать в санаторий или в дом отдыха; оттуда, надо признать, всегда привозили родителям маленькие вежливые подарочки. Те были всему рады, искренне благодарили и говорили, что не стоило. Все у них есть. Повзрослев, Ася их прекрасно поняла: потребностей в этом новом мире, сходящем с ума от таких глупостей, как модные джинсы или новый магнитофон, у стариков не было. Они были абсолютно уверены, что доживают свою тихую старость в полном счастье и роскоши. Появление в их жизни телевизора расширило их пространство, телефон соединил с вечно занятыми старшими внуками и другими членами семьи, живущими в дальних уголках страны. Государство платило им пенсию, продукты не исчезали с прилавков магазина (ну, по крайней мере, те, что им были нужны), а главное — не было войны! Большего им действительно было не нужно. А в детстве-то, конечно, Ася их не понимала: и как может не загореться сердце от таких великолепных вещичек, мелочей и сувениров, что привозила Ната? Как можно было так равнодушно от них отказываться или принимать исключительно из вежливости?!?

Люсина дорога к счастью была сложной и извилистой. Именно в зрелые годы она стала говорить о себе как о счастливом человеке: все у нее было, жила, как хотела, и ни в чем себе не отказывала, естественно, в пределах разумного. На заводе ее продвигали: боевой характер пригодился особенно, если в ее подчинении находился десяток мужчин и несколько женщин. Асенька маленькой видела этот завод и ужасалась: ни одного зеленого деревца, кругом нефть, мазут и резервуары. Ей было некрасиво и неуютно. Мама прибегала на работу, одетая с иголочки, переодевалась в более подходящую одежду и дальше была весь день начальником небольшого участка. Все ее боевые навыки, твердость и непримиримость пришлись как нельзя кстати. Замысел Божий был именно таков. Домой она возвращалась не одна, с ней приходили бумаги, ведомости, деревянные счеты, Ася помнила ночные звонки, мамину строгость и тайное удовольствие: ей нравилось, что без нее не справляются, она любила чувствовать свою значимость.

До Асиного отца она предпринимала еще пару попыток создать семью. Первый раз сразу после техникума, второй раз через пару лет, но все неудачно. Окружающим она жаловалась на то, что родители ее не понимают, а она очень хочет жить самостоятельно, потому и выпархивает из отчего дома. Подробностей тех историй Ася не знала, да и неважно ей было это вообще. Третья попытка тоже оказалась с несчастным концом. По рассказам Наты, отец маму очень любил. Он был человеком сильным и вместе с тем очень спокойным, уравновешенным — он явился тем самым гранитным берегом, что сковал бурное течение непокорной реки. Да и здесь счастье было недолгим. У отца обнаружились проблемы с почкам; он ушел, не дожив до первого дня рождения дочери.

Все, что помнила Асенька из хорошего, были те времена, когда сестры сохраняли видимость теплых отношений, съезжались на выходные к родителям, отмечали вместе праздники. Муж Наты из командировок привез Асеньке однажды красивые кожаные босоножки карамельного цвета — она и сейчас помнит, как они пахли, какая мягкая была у них подошва, как она гнулась и как они не походили на все то, что носили другие девочки. Таким же таинственным образом — задавать вопросы о том, куда едет дядя, было нельзя — у Аси иногда появлялись импортные игрушки и книги. Чтобы Ася не забывала, кого нужно благодарить, мама всегда вносила ясность в суть дела: да, привез вещи он, но заплатила за все она, мама, так что подарок в полной мере можно не связывать с Натой и ее мужем. Асеньке все это было не нужно, она радовалась и благодарила, но не удивлялась: с раннего детства знала, что после встречи, которую Ася очень ждала, всегда будут мамины комментарии, обидные слова в ее, Асин, адрес («Ну что ты к ней все время лезешь!) и жалобы подругам на хитрую и жадную сестру.

Люся видела сходство Наты с ее матерью, Евдокией Алексеевной — невооруженным глазом это мог заметить каждый. Для нее, как и для бабушки Дуси, был один маяк, рассылающий свет в темное туманное небо. Этим маяком был, конечно, ее муж. Мама, живущая во вдовстве, но не обделенная мужским вниманием, гордилась своей самостоятельностью и свободой, но вместе с тем, при случае, жаловалась на трудную жизнь матери-одиночки. Ната же обсуждала покупку нового пальто с мужем, с ним же советовалась о том, какие ей лучше выбрать сапоги, куда семье лучше съездить на следующее лето, какие обои выбрать для спальни. Мама злобно хихикала: без мужа сестра не может сделать и шага. В голове юной Аси две картинки не сходились, не образовывали единого целого. Добротно одетая Ната в окружении мужа и сыновей в своем уютном доме закабаленной женщиной не казалась. У нее Ася научилась, как нужно ухаживать за паркетом, как печь торты, гладить мужские рубашки и складывать на зиму летнюю обувь в коробки. Именно она научила Асю, какую музыку нужно слушать и какие журналы стоит читать. Сердце маленькой девочки разрывалось от любви к обеим сестрам. Выбор делать она не хотела. Больше всего на свете ей хотелось одного: чтобы все жили в дружбе и согласии, понимали и любили друг друга. Их дом, состоявший из двух женщин, казался ей хрупким и ненадежным: только рядом с бабушкой, дедушкой и тетиной семьей она ощущала себя по-настоящему счастливой и защищенной.

Когда Асе пошел седьмой год, мама решила срочно съезжаться. Дочке было пора идти в школу, а кто будет за ней присматривать, если она весь день на работе? От мужа ей достался небольшой домик в окружении крошечного садика, а пожилые родители со дня на день ожидали переселения в благоустроенную квартиру, которую им давало государство. Мама затеяла сложный тройной обмен, долгий и муторный. Пришлось подключать всех знакомых, готовить какие-то бумаги, их все время не хватало, искать всесильного человека в исполкоме, потом в райжилотделе, который и оказался главным винтом этого дела. Мама добилась того, чего хотела. В их маленький домик переехал какой-то мужчина, жаждущий одиночества, в новую дедушкину двушку — его сестра и мать, мешавшие его счастью. Бабушка, дедушка, вместе с Асей и мамой зажили в большой благоустроенной трехкомнатной квартире на первом этаже с горячей водой и двумя просторными балконами. Один из них был переоборудован дедушкой в мастерскую, на втором дедушка соорудил шкафчики, в которых бабушка хранила все запасы солений и варенья на долгую зиму и весну. Тот балкон с инструментами, любимый дедом, смотрел прямиком на зеленый гараж, где к тому времени, кажется, уже обитал желтый ушастый «Запорожец». Горбатого списали в связи с возрастом, и в прежнюю конюшню встал новый забавный конь. Когда он разбегался, стоял такой шум, что Ася узнавала о его появлении заранее. Ей казалось, что горбатого она любила больше. Потом, с возрастом, поняла, откуда проистекает ее симпатия к немецкому сородичу «Запорожца» — жуку «Фольксвагену».

Отношения мамы с сестрой еще не отчеканились в окостеневшую и прочную вражду, это случилось гораздо позже, но Ната, теперь приходя в дом к родителям, неизбежно наталкивалась на сопротивление Люси, охраняющей границы собственного пространства. Со временем она стала являться реже или выбирать время, когда сестра отсутствует. Люся всегда имела при себе оружие для мелких семейных стычек, всегда была готова обвинить сестру в жадности и эгоизме по отношению к родителям и в черствости по отношению к ней и племяннице. Жадность заключалась в том, что Ната всегда приносила родителям гостинчик в виде чего-то вкусного. Они были очень благодарны, а мама издевалась над количеством принесенных фруктов, печенья или конфет и сердилась, потому что родители этого не замечали. К тому времени у мужа Наты открылась язва желудка, и она всячески с нею боролась, следила за тем, что и когда он ест, вовремя напоминала о таблетках. Их появление было связано еще и с тем, что бабушка готовила ему особую еду, она делала это с радостью, а маму это отчего-то выводило из себя. Черствость по отношению к сестре и племяннице проистекала от того, что благополучная во всех отношениях Ната не понимала, по мнению Люси, тяжело вдовствующего положения сестры и ни в чем ей не помогала. Ната, в свою очередь, думала, что одетая с иголочки сестра, как-то находящая на это средства, жертвой отнюдь не являлась, жила с родителями, которые помогали ей заботиться о дочери. Старшая была уверена, что младшая ей попросту завидует, потому ее и раздражает их семейный уклад, ее трепетное отношение к мужу, их покупки и ежегодные поездки на отдых. Разве они не имеют права иногда взять машину отца и съездить куда-то в выходной день? Она все равно простаивает без дела, так кому будет плохо от того, что ее муж и сын будут время от времени ею пользоваться?

В дни рождения и на Новый год подарки, конечно, были, но у мамы всегда возникала потребность съязвить или надавить на больное — она чувствовала, что дочь тетку любит. Асю все это, конечно, дергало и мучило. Перепалок с матерью по этому поводу, разумеется, не было, но все же понять и принять всю ситуацию она не могла. В минуты сестриных ссор внешне она сохраняла нейтралитет, но жалела, конечно, мать. Из-за ехидного словца, сказанного матерью, доходило до дикого озлобления и тягостного выяснения отношений, после чего сестры долгое время не разговаривали. Ася скучала по Нате и братьям, из всех ее попыток свести, примирить, успокоить ничего путного не выходило. Какая-то преграда стояла между женщинами и преодолеть ее было невозможно. Почему? Этого Ася понять не могла, хотя часто об этом задумывалась. Почему две образованные, уважаемые на работе женщины, дорогие ее сердцу и самые близкие друг другу люди, упорно лелеяли в себе неприязнь, твердевшую год от года? Почему мама, так нелестно отзываясь о родителях, вечно на них обиженная, все же решилась на этот сложный обмен? Выходит, что если ей что-то было нужно, она соглашалась идти на компромисс, а Нату обвиняла в двуличии?

Дома спокойно было редко. Если между сестрами царило временное перемирие, мама воспитывала родителей. Зная, как они привыкли жить, вдруг, на восьмом десятке предложила им новую модель семейного устройства. Старики должны были отдавать ей часть своей пенсии, которой она распорядится правильно: сделает достойный ремонт, купит дефицитную мебель. Надо ли говорить о том, что дедушка сказал свое твердое «нет»? Он с удовольствием купил внучке пианино — это было необходимо, но полученная от государства благоустроенная квартира казалась им и без всяких излишеств удобной, своей мебелью они обставили комнату, в которой жили. Одна, общая, отводилась телевизору, дивану, столу и приему гостей, в третьей разместилась Ася с мамой. Всего было более чем достаточно, да и нужна ли прибалтийская «стенка» людям, рожденным в начале века, помнящим голод и войну и спокойно доживающим свои тихие годы?

Ася изумлялась, как легко после конфликта, после грома и молнии, мама могла сесть за стол, чаевничать, смотреть телевизор или болтать с соседкой о пустяках. Дочка с юных лет нашла свою истину и поняла: нет ничего в жизни более ценного и мудрого, чем любовь и покой, и это нужно беречь изо всех сил. Она мучилась, ломала себе голову, чувствуя свое одиночество, разрываясь между любовью к матери и тетке, а потом, конечно, привыкла. Ко всему в этой жизни привыкаешь. Жив еще был дедушка, главный оплот семьи, не позволявший разорвать эту хрупкую цепь. Его уважали, к нему прислушивались, перечить не смели, и потому съезжались на семейные торжества, на Новый год, Пасху и День Победы, какими сильными ни были бы обиды.

Однажды после какого-то праздника все веселой гурьбой поехали с ночевкой к тете. Хрупкое перемирие, умноженное на выпитое вино, позволило сестрам быть нормальными людьми. Между такими краткими передышками они продолжали вести необъявленную войну, но в тот день все сложилось как нельзя лучше. Ехали долго: на автобусе, а потом на метро. Заболтались, проехали свою остановку и оказались в депо, а Ася не могла нарадоваться этому теплу и веселью. Радость и счастье охватили ее сполна. Она в окружении большой семьи чувствовала себя сильной и защищенной. Она получала удовольствие от того, как общались друг с другом взрослые. Ната обещала сводить ее в кино, подвыпивший дядя Коля отдал ей железный рубль на журнал и мороженое, а старшие братья подтрунивали над ее наивностью.

Она совершила в раннем детстве непростительную оплошность, от которой теперь ей доставалось: старший брат попросил принести книгу, что лежала у дедушки в комнате. Их, как назло, было несколько. На темной обложке тома, что лежал сверху, были едва видны слова. Точка после сокращения первого слова от старости затерлась, зато второе виднелось отчетливо — «Зощенко», а чуть ниже еще одно — «рассказы». И Ася крикнула, от радости не вникнув с содержание: «Ту, которую написал Мих Зощенко?» — не Михаил, а именно Мих. Ну не обратила она на это внимание, не читала еще этой книги!

Хохот и насмешки преследовали ее долгие годы, но она не обижалась — чувствовала, что это не со зла. Было и еще одно знаменитое высказывание в раннем детстве, о котором помнили все. Старший брат, почти уже моряк, за его спиной мореходка и выходы в море, ведет ее, четырехлетнюю, в детский сад. На их пути разверзлась бездна (впоследствии стало ясно, что размер ямы был сильно преувеличен, совсем не так уж огромен, как рисовало ее детское воображение). На дне огромного котлована, вырытого под дом, лежала забытая всеми труба, из которой хлестала бурными потоками вода. Ася, крепко держась за руку старшего брата, шептала то, что братья помнили до ее сорока годов:

— Тубу боюсь, яму боюсь, сё боюсь!

Это было совсем другое, совсем не тот укол, который наносили друг другу сестры. Ася братьев все равно любила, и знала: если вас разделяют девять и четырнадцать лет, не посмеяться над младшей нельзя. Не было в этом бестактности, зла или обиды. Не было и с ее стороны мстительного чувства, нежелания прощать, не было и желания повернуться спиной. Даже в детстве мудрая Ася знала, что в этом и состоял один из главных постулатов ее счастья, ее основополагающая мысль — это была семья, для сохранения которой Ася могла и может простить многое, если не все. Истории с «Михом Зощенко» и ужасной трубой так и остались семейными анекдотами, и взрослой Асе, встретившейся со второй половиной семьи через четверть века, было приятно знать, что есть кто-то, кто помнит ее ребенком, хранит в душе ее детские оплошности и их совместные проказы.

Бабушкина двоюродная сестра была, конечно, права. В жизни и впрямь можно понять и откопать немало, если покопаешься в своей памяти. Было время, когда сестры жили дружно, более или менее спокойно, болтали на кухне о всякой ерунде, о новых платьях и креме для лица. Про платья, конечно, больше говорила мама. Судя по ее рассказам, она пользовалась неисчерпаемыми источниками и могла достать все, что угодно, с небрежной легкостью. Она следовала неким определенным правилам, была осторожна с такими знакомствами и всегда щеголяла в модной одежде. За обновку она готова была отдать все, что угодно: брала в долг, одолживала деньги у подруг, договаривалась на отсрочку. И еще она была «женщина-платок» — так решила маленькая Ася. Она лихо накручивала шарфы и платки вокруг шеи, небрежно набросив на высокую прическу, замысловатым рисунком укладывала крендельки и узлы на шею. Чувствовать, что она безупречно одета, было для нее настоящим блаженством.

Ната в противовес сестре являлась элегантной и сдержанной. Она была «женщина-шляпа». Как ей шли эти головные уборы! Черные, серые, шоколадные, фетровые, соломенные с высокой и низкой тульей, федора и котелки в стиле 20-30-х годов прошлого века — все они ее идеально дополняли, шли в обязательном комплекте вместе с кожаными перчатками и серьезной сумкой с четкой геометрической конструкцией. В театр или на серьезные события тетя преимущественно носила ридикюли.

Помнится, однажды мама пришла в небывалый восторг от тетиной новой шляпы. Ната дала ей шляпу напрокат, и они с мамой пошли в соседний универмаг за какой-то мелочью. Главной была не покупка, а явление мамы со шляпой миру. Он принял ее благосклонно, одарив улыбкой мужчин и любопытными взглядами женщин. Асе было очень видно, что шляпа маме не идет, но она несла новую деталь гордо, важно и ответственно. В тот год на груди у сестер краснели одинаковые веточки красной смородины — в моде были яркие пластмассовые броши, их носили на платьях, пальто и жакетах. Асе досталась брошка чуть поменьше, в две темно-красные вишенки и еще ярко-красный лакированный кошелечек треугольничком с длинной ручкой, который она носила на запястье. И она тоже шла очень гордо, ощущая себя частью этого женского единства, красоты и элегантности.

Тетя всегда говорила, что в окружении мужчин и дома, и на работе, ей очень не хватает девичьих разговоров о пустяках. Ася, оставаясь на ночевку, восполняла эту пустоту. В доме у Наты просыпалось совсем по-другому. Другие запахи, незнакомые звуки с улицы делали пробуждение совершенно особенным, а предстоящий день необыкновенным. В ванной шумела электрическая бритва, на кухне варился кофе, дядя большим длинным ножом делал бутерброд с маслом и сыром, братья, наскоро перехватив кусок, бежали куда-то в свою взрослую жизнь, а они с Натой, слегка перекусив, шли на стадион. Тогда за Натой она пошла бы куда угодно, хотя были для Аси вещи гораздо более интересные, чем бег и зарядка в компании взрослых женщин — это точно! Ната, вероятно, состояла в каком-то обществе здоровья, и они по воскресеньям на самом большом стадионе в республике боролись с лишним весом, болью в пояснице, делали упражнения, плавали в бассейне. Пострадав вместе со всеми (она, пожалуй, единственная, работала не результата ради, а за компанию), Ася ждала настоящее вознаграждение: это был обещанный поход в кино или в универмаг за новой пластинкой. Ну а потом, конечно, домашние хлопоты и ожидание мамы, которая отвозила ее домой. В те годы сестры обсуждали диеты и упражнения — борьба со спасательным кругом вокруг талии была у них общей. Они сражались не против друг друга, а плечом к плечу против общего врага, и это не казалось Асе странным. Ната вычитала в журнале «Работница» новые рекомендации врачей и старалась применить их в жизнь. Много движений, свежий воздух и упражнения, в которых нужно было всего лишь разбросать по полу коробок спичек, и поднимать их по отдельности. Это хорошие упражнения для пресса. Мама обещала себе отказаться от хлеба и сладостей. Девочке казались все их усилия совершенно бесполезными, но сестры живо обсуждали эту тему, приводили в пример исхудавших и постройневших подружек и надеялись на волшебный результат. Ася наслаждалась такими днями, часами, минутами, была абсолютно счастлива, хотя никогда никому в этом не признавалась. Настроение не портили даже комментарии мамы по пути домой — она всегда находила причину для недовольства. И почему взрослые не могли установить и поддерживать такой порядок, при котором все счастливы, вечно?

Был и другой случай, который, правда, положил конец огромному детскому счастью в предвкушении дня рождения. От того, что девочка получила вместо долгожданных ожиданий, она поникла и расстроилась. Испуг и недобрые предчувствия будущих перемен охватили ее детское сердце, хотя и это было так далеко от того окончательного разрыва, что поставил точку в отношениях двух сестер. Невинный разговор о подарке завершился ночным сердечным приступом дедушки, вызовом неотложки, криками матери, обвинением сестры в жадности. Ната в ответ бросала фразы об эгоизме и жестокости сестры, из-за чего и проистекают все их конфликты. Она ушла с мужем, громко хлопнув дверью, а на утро дедушка ругал дочерей за вздорность, говорил о том, что смерти не боится — боится того, как они будут жить без него и что станет с бабушкой. Они давно уже называли друг друга «дедушка» и «бабушка», и все с этим примирились, даже приблудившиеся псы, иногда приходившие к ним подкрепиться. Дедушка так и говорил: «Иди к бабушке, она тебя накормит». И они послушно шли.

В ту зиму Ася впервые поехала в Москву одна. Не одна, конечно, а с одноклассниками, но без мамы — значило одна. Поездка заняла десять дней, и почти четырнадцатилетняя Ася, рожденная на юге, наслаждалась настоящей русской зимой, со снегом, сосульками, ледяными дорожками и мороженым, которое ели на улице люди. Боже, как это было удивительно! В голове засели привычные с детства правила (заболит горло, можно есть только летом), а люди разных возрастов шли по заснеженному городу, крепко держа вафельные стаканчики со сливочным пломбиром в одной руке, а коньки — в другой. Здоровые, веселые и счастливые.

К Асиным одноклассникам присоединились ребята со старших классов, и Ася немного ошалела от нахлынувших впечатлений, откуда-то вдруг взявшейся свободы и приятного чувства, что она кому-то интересна. Мальчик из выпускного класса носил смешную фамилию Гай — имени она сейчас уже не помнит, — и ребята поддразнивали его, называя попугаем. Красивый, приятный парень меньше всего походил на глупую птицу, называли его так потому, что по негласному закону всех награждали прозвищами. Он снисходительно позволял им так себя величать. Когда был в хорошем расположении духа, попросту не обращал на это внимания, а если сердился, то давал всем обидчикам оплеух, валил их в снег, девочек забрасывал снежками, но больше всего внимания доставалось Асе. По утрам ребята караулили их у двери, отчаянно терли им щеки холодющим снегом, отчего девочки только выигрывали, приобретая естественный румянец. Ася была очень счастлива, влюбившись в город, в скованную льдом речку и даже в молоденькую умненькую Ирину — так звали их экскурсовода. Ася слушала ее завороженно, восхищалась ее образованностью, даже шепот подружек не мог испортить ее счастья. Ася решила тоже стать экскурсоводом, она так и видела себя во снах, состоящих из снега, московских улиц и прогулок с Гаем, размахивающей отчего-то указкой и рассказывающей чудесные истории про каждый дом, что встречался на их пути. По вечерам все собирались в комнате у девочек — она была большая, на десять кроватей, — пили чай, смотрели телевизор, и никто не хотел думать о том, что количество оставшихся дней уменьшается и до отъезда остается совсем немного. Конец вольной жизни!..

Ася волновалась, угадала ли с подарками. Всем членам семьи они приготовила маленькие приятные мелочи. В тот год Пугачева пела «Маэстро», и Ася везла тете новую пластинку и книгу «Лунный камень» Уилки Коллинза. В Москве люди выстраивались в длинные очереди — причем сначала занимали очередь, а уж потом спрашивали «что дают». И Асе каким-то чудесным образом удалось купить маме кофточку, два дезодоранта «Fa», только что входившего в моду, вкусные московские конфеты всем и больших шоколадных зайцев, одетых в яркую цветную фольгу. Зайцы выглядели веселыми и нарядными. Внутри, правда, были совершенно пустыми, и везти их нужно было чрезвычайно бережно, но Ася, надеясь на то, что порадует близких, готова была на любые неудобства. Несколько последних дней ее зайцы жили за окном на белом холодном подоконнике. Их уже присыпал новый мягкий снежок, и Ася боялась, как бы их не забыть в самый последний день. У ребят намечалась длинная прогулка по городу, вечером — танцы, а утром их уже ждал на вокзале поезд.

Все свое нерасплескавшееся счастье Ася благополучно довезла до дома. В пути никто не спал, и сердитая проводница много раз делала им замечания. Они успокаивались ненадолго, переходили на шепот, а потом снова заливались смехом, вспоминая московские происшествия. Они все еще находились там, в столице, возвращение домой крепко их прибило; это все равно, что шлепнуться с размаха на холодный школьный мат на уроке физкультуры.

Зайцы и пластинка тоже добрались в полной сохранности, и Ася вручила всем подарки, но на дне рождения неожиданно разгорелся страшный скандал. Поначалу Ася решила, что все обойдется, но в душе уже поселилась неясно-тревожная мысль, и чутье подсказывало: нет, ни за что они не успокоятся!

На четырнадцатилетие мама хотела купить Асе часы, первые в ее жизни золотые часы, но конечно, самые простые, кругленькие, с коричневым кожаным ремешком. Сославшись на отсутствие денег, она намекнула тете, решив, что та возьмет на себя этот подарок. Мама и так достаточно потратилась: оплатила дочке поездку в Москву, а дедушка тоже дал внучке на мелкие расходы небольшую сумму. Решив, что все чудесным образом устроилось, сестра намек поняла, мама стала накрывать стол в ожидании гостей.

Ната с мужем приехала к нужному времени, братья должны были подойти позднее. Улучив момент, тетя тихонько подошла к Асе и протянула конвертик с деньгами.

— Вот, половина на часы. Остальное добавит мама. Сходите и купите то, что тебе нравится. С днем рождения, милая!.. И спасибо тебе за подарки!

Не зная, что за этим конвертом стоит предыстория, Ася искренне поблагодарила и отнесла его на кухню. Мама носилась от печки к столу, бабушка вынимала из духовки яблочный пирог, Асю послали на балкон, а потом и в гараж за солеными огурцами и капустой, а когда она вернулась, поняла сразу, что что-то уже произошло. Все настоящее, истинное, молодое, неповторимое, что переполняло ее душу, в миг куда-то улетучилось. Она зашла в комнату и увидела, как мама бросает Нате конверт и выкрикивает: «В подачках не нуждаемся! Я в состоянии купить своей дочери часы сама!». Дедушка с дядей беседовали в другой комнате о чем-то несущественном и не слышали женской перепалки. В глазах бабушки был страх и какая-то покорность, она пыталась примирить дочерей, но мама не унималась.

— Забери свои деньги, я тебе сказала! И не стыдно тебе? Ты-то хоть ей скажи, мам!.. Не могла сделать все красиво?!? Мы не нищие!.. Забери свой конверт — он тебе нужнее!..

— Слушайте, — вмешался дедушка, до которого уже дошли женские вопли, — это же совсем не к месту! Зачем все это? Есть такое понятие — день рождения! Вам это о чем-то говорит?!? Вы хоть знаете, чей сегодня день?

— Моя дочь не будет побираться! Она не нищая, нет! Я не позволю! У нее есть мать — вы слышите? Почему вы не поддержали меня?!?

— Замолчи! Немедленно замолчи! Не смей! — дедушка смотрел на искаженное от злости лицо дочери, держась за сердце.

Может, с того самого дня рождения, а скорее всего, гораздо раньше, в сознании Аси отпечаталось неясное ощущение начала конца. Долгая распря, которая так мучила всю семью, кончилась печально. Когда в комнату пришли мужчины и все уже уселись за стол, в ушах стояли крики и оскорбления, которыми осыпали друг друга сестры. Ася и не думала, что можно быть такими злыми. Про маму она как раз таки все знала: когда она влезает в спор, ее охватывает неистовость, она забывает обо всем на свете, ей нужно только одно: доказать, что она права, высказаться и оставить последнее слово за собой. Но то, что вмешается старший брат, которого Ася обожала, станет говорить какую-то ерунду, припоминать все обиды, она не ожидала. На это она даже не понимала, как реагировать. Как теперь его любить? Ася знала: люди часто обижаются не на смысл сказанного, а на интонацию, в ней часто обнаруживается другой, скрытый и главный смысл. Но здесь было столько всего нового, чего она не ожидала услышать, в особенности от старшего брата! Ей казалось, что ситуация, касающаяся сестер, их сложных отношений, их, детей, затрагивать не должна. Так оно и было до недавнего времени, но старший брат перешел определенную грань, вмешался, и Ася интуитивно встала на защиту матери, потому как защищать ее больше было некому. Нуждалась она в этом или нет — Ася не думала. Тетин тыл был надежно прикрыт мужем и двумя взрослыми сыновьями — мама проигрывала в меньшинстве, и Ася не могла позволить, чтобы ее обидели. Права была мать или нет, здесь уже все это не имело никакого значения, Ася готова была встать рядом и защищать ее, если понадобится, не позволить ее обидеть. Если нет рядом с ними мужчин, то она поможет маме, станет ее надежным тылом, рядом, плечом к плечу…

Очень скоро гости засобирались в путь. От приглашения выпить чай с яблочным пирогом тетя отказалась. Бабушка стала отрезать им увесистый кусок с собой, что-то бормотать, но тетин муж все пресек твердой рукой. Теперь и он чувствовал себя обиженным: в ходе перепалки вспомнили все, даже их посягательство на дедушкину квартиру и «Запорожец». Ася и не знала, что Ната хотела прописать старшего сына в дедушкин старый дом.

— Мы ненадолго заехали, — говорила тетя Асе, будто прося прощения за свой визит и то, что в дальнейшем произошло. Она, мол, не выказывает пренебрежение, просто дела. Не следует воспринимать это всерьез, им просто нужно ехать.

Бабушка суетилась, подходила к столу, притрагивалась к посуде, что-то пыталась сунуть Нате в сумку, но та не брала, видя строгий взгляд мужа.

— Не бойся! Садись пить чай, за это денег не возьму! — кричала мама. — И конверт свой забери, я выброшу тебе его вслед. Зачем нужно было заманивать племянницу часами, будь они прокляты! Моя дочь не будет побираться.

Асе не верилось, что это происходит с ней всерьез. Когда за гостями закрылась дверь, мамой еще долго сидела за столом, звонила подруге и рассказывала о случившемся. Теперь она была спокойной. Сидела, выпрямившись, нога на ногу, сильно раскачивая правой ногой. Красивая сильная женщина в новом платье, с высокой прической, она что-то хватала вилкой со стола и спокойно ела. Сердилась только тогда, когда бабушка пыталась заступиться за старшую дочку.

— Они не нуждаются. У нее одна племянница, у которой нет отца. Что она мелочится и приносит подачки?!? Не могла купить часы — пусть бы вообще ничего не давала! Как же вы не видите, какая она хитрожопая? Живет, как кот в масле, и еще здесь хочет урвать!

Зашедшая очень вовремя соседка, скорее всего привлеченная шумом, выслушав мамину версию, Асе в дверях сказала: «Я тебе сочувствую…».

Дедушка лежал в полумраке с занавешенными окнами несколько дней, в доме пахло лекарствами, Ася носила ему чай с лимоном, а он тихо шептал «Не смейте!» и говорил что-то про странный характер дочерей, которые тянутся всегда в разные стороны. Одна груба и своевольна, другая может проявить сочувствие, обнаружить трезвый ум, а потом вдруг так ошарашит какой-нибудь полудетской выходкой, эгоизмом, что оторопь берет. Асе хотелось сказать деду, что никто ее часами не заманивал, ничего она не ждала, но каким-то внутренним чувством она понимала: сейчас этого делать не стоит.

Таким Асе запомнился день ее четырнадцатилетия. Еще долго мама припоминала бабушкину недалекость, жадность старшей сестры и Асину глупость, когда дочка пыталась ее успокоить. Мама никогда не делала того, что ей не хотелось. Сейчас примирение в ее планы не входило, и тут крылись все причины. Всякого рода сочувственные расспросы, рекомендации и советы дальних родственников из личного опыта мама отвергала. Чересчур занятая работой и сложными отношениями с мужчиной, который собирался уезжать из страны, она к Асиному дню рождения больше не возвращалась. То, что скандал испортил праздник дочери, было недоступно ее уму. «Ну почему нельзя было просто взять конверт и поблагодарить?», — думала Ася. Но все, что делала мама, всегда преподносилось в форме заботы о дочери, хотя сердцем девочка понимала: цель совсем не в этом. Бабушка тихо вздыхала: «Нет у Люси доброты, злая она». Дедушка молча переносил происходящее и жил в ожидании следующего праздника, когда семья вынуждена будет собраться вместе. «Тогда и помирятся — выхода у них другого не будет!», — говорил он.

Наблюдая за матерью, Ася поняла: ей даже нравилось то, что сестра теперь приходит тогда, когда ее нет дома, в этом ей виделась победа. То, что случилось с тем злополучным конвертом, Ася и не помнит, для нее это не являлось важным. Через несколько дней они с мамой все же съездили в магазин в центр города и купили ей часы — блестящий золотой тикающий кругляшок с шоколадным ремешком, но они почему-то не принесли ей радости. Подробности той истории со временем исчезли, но осадок, гнусный и болезненный, остался. И вместе с ним осталось осознание того, что она ничего не стоит. Ни она, Ася, ни ее чувства, ни ее день рождения. Со временем она поняла: вины ее в этом нет, потому что помимо ее стремления к миру и счастью, есть и другая жизнь, жизнь других людей, она огромная и неисчерпаемая, и от нее ни спастись, ни заслониться просто невозможно. Асино желание видеть всех вокруг добрыми и счастливыми еще много раз за ее долгую жизнь натыкалось на непробиваемую стену из человеческого равнодушия и эгоизма. Первоначально она билась, упорно в нее стучалась, а потом отступила, понимая, что невозможно насильно сделать человека счастливым и спокойным, в особенности, если ему этого совсем не хочется…

А потом, пару лет спустя, возникла эта история с наследством. Хотя какое там наследство!.. «Запорожец» и несколько тысяч на сберегательной книжке деда. Мама торжествовала: тот ее тройной обмен прекратил возможные посягательства на родительскую квартиру. Теперь сестра прав на нее не имела, но вот что касается всего остального — уступать она не собиралась. Овдовевшая бабушка как-то сразу сникла, потеряла всяческий интерес к жизни: дети и внуки выросли, мужа нет тоже, никто больше не нуждался в ее заботе и внимании. Вместе с дедушкой ушел самый главный, скрепляющий семью элемент. Все как-то рассыпались, разошлись и полностью погрузились в застрявший конфликт. Он, между тем, крепчал и затягивал все сильнее. Ушли обязательные празднования Пасхи, Нового года и Дня Победы, а вместе с этим и дни вынужденного примирения; бабушка уменьшилась, затихла и позволила дочерям делить ее по собственному назначению. Собственно, пожилая женщина никому особенно была не нужна, но мама рассуждала железно: если сестра посягает на отцовские накопления, пусть и старушку забирает к себе. Она шла обязательным приложением к скромной сумме. Сейчас Ася, конечно, думает иначе: с какой стати пожилой человек, привыкший жить в своем доме, должен переезжать в другую квартиру? Не погостить на неделю-другую, а именно жить. Мама рассуждала так: хочешь забрать отцовское наследство, будь добра прихвати и старушку-мать, а вместе с этим неси все затраты на ее здоровье, питание и последующие похоронные нужды.

Ситуация со временем, конечно, только ухудшилась. Ната, несмотря на благополучие в семье, хотела получить свою долю наследства тоже — мама считала, что по праву проживающей с родителями дочери и по одному тому факту, что она одна воспитывает ребенка, все должно достаться только ей. В конце концов, богатства были распределены, по мнению матери, несколько неравноценно. Желтый ушастый «Запорожец» достался ей, хотя водить она не могла, а небольшие денежные накопления отошли к сестре. Понять, на чем основана логика, Ася не может и сейчас. Разобрались сестры не без вмешательства адвоката, забыв, что мать все еще жива. Никто из них не обладал снисходительностью и здравым рассудком, они вынуждали мать принимать чью-то сторону в разгоревшемся конфликте, а она хотела только одного — покоя и тишины.

Раз в месяц мама погружала бабушку в такси и отправляла на недельку-другую погостить к старшей дочери. Ася сейчас и не вспомнит, как принимала эту затею бабушка. Скорее всего, ее согласия не спрашивали. Тетя ей особенно рада не была. Одно дело — навещать родителей два раза в месяц, и совсем другое — терпеть ее неаккуратность и просыпаться ночью от шаркающих ног. В их семье появилась новая традиция: если приходили важные гости, коллеги мужа, Ната предпочитала кормить бабушку на кухне, заранее. Та не обижалась, знала сама: вилками и ножами пользоваться не привыкла, глаза и руки уже не те, немудрено пронести кусок мимо, а Коле будет неудобно за нее. На кухне было тепло, светло и удобно, да и чайник опять-таки рядом. Всегда можно налить себе кипяточка и хорошенько отмыть руки после рыбы — Коля не любит этот запах. К приготовлению еды ее не допускали: ты ничего не делай, мама, только отдыхай, не дай бог попадет волосок, Коля есть не будет, ты же знаешь.

Ася однажды втайне от мамы навестила бабушку у тети. То был уже разгар военных действий: противники поделили трофей и разошлись в разные стороны. Бабушке выделили небольшую комнату — ту самую, где лежали журналы, о которых грезила Ася, и ту самую, где Ната после трудовых дней любила почитать Чехова и послушать Хампердинка. Было чувство, что бабушке там не место: все казалось ей чуждым, неродным, а сама она ощущала себя гостьей, у которой нет особых прав ни на что. Ася тогда погрузилась в русскую литературу девятнадцатого века и вспомнила удивительно подходящее ко всей этой ситуации слово: бабушка стала приживалкой или Феклушей-странницей, которую принимали с черного хода и кормили из милости, а она взамен рассказывала истории о своих странствиях. С героиней пьесы Островского бабушку объединяла детская непосредственность, необразованность и свое понимание христианства. Бабушка поддакивала и подчинялась тем обстоятельствам, в которых оказалась. Сопротивления не было, и дедушкины страхи о судьбе жены оправдались. Он ушел так быстро, за один день, от сердечного приступа, и не успел распорядиться о наследстве и оставить дочерям наказ касательно жены.

— Папа был щедрым, он любил меня и моих детей. Он никогда бы не обидел их.

— Еще бы! Конечно, любил! И вы его любили, когда нужно было одолжить вам денег на мебель или взять машину на выходные! А ты жила с ними ежедневно?.. Видела, какие они тяжелые люди?

— И не стыдно тебе такое говорить? Они съехались с тобой, чтобы помочь с Асей! Они все делали для тебя!

— Ты это о чем? Что это такого особенного они для нас сделали?!? Это ты хотела забрать все, а жила на расстоянии. Думала, что папочка и мамочка — святые люди?!? Легко так говорить, когда приходишь в гости раз в месяц!

— Папа любил моих сыновей и хотел в соответствии с завещанием оставить им машину!

— Погоди-ка минутку! — мама очень старалась, чтобы голос звучал убедительно, не пискливо и не пронзительно, и едва не сорвалась. — Почему это вам? Ты и так забрала кругленькую сумму, так хочешь еще и машину? Имей в виду: я скорее сожгу ее, чем уступлю, не достанется она тебе! Хорошо меня слышишь? И не было никакого такого завещания! Не успели вы убедить отца, не написал он его, а значит — не хотел! Я не сомневаюсь: вы-то уже все бумаги проверили!

— Тебе и так досталась квартира!

— Что?!? Здесь часть моего дома — может быть, ты забыла? Дома, который оставил мне и моей дочке мой покойный муж!

— Ваш договор с родителями был, до какой-то степени, неправомерен, — это слово довело мать до гнева.

— А вы все хотите забрать, да?!? Это мой дом, слышишь? Мой! И тебе его не видать! Не получится это у тебя — поняла?

— Теперь, когда бедного папы больше нет, мы должны решить…

— «Бедного папы»! А что же ты ни разу не пригласила их к себе, если так любила? Бедного папу и твою любимую мамочку! — мамины глаза хищно поблескивали. — Что же ты не пригласила их к себе на день рождения, Новый год или на свадьбу сына? Боялась, что они испортят аппетит и репутацию дражайшему Коле?

Ната неожиданно вышла из себя и крикнула:

— Я приглашала! Я всегда приглашала! Они не хотели сами! Папе было тяжело ездить…

— Вот так и скажи! А как было тяжело с ними жить, ты даже не догадываешься об этом. Я заплатила за все сполна, это мой дом! А если ты считаешь что-то незаконным, то иди к адвокатам — ты уже дорогу туда знаешь. Ты иди, не забудь заявить о своих правах как самая отчаянно нуждающаяся в деньгах дочь.

— Очень жаль, — в черном платье в свете желтой лампы Ната выглядела совершенно больной, Асе было ее даже жаль, она не хотела, чтобы тетя вот так вот ушла и навсегда хлопнула дверью. — Мне очень жаль, что наша беседа приняла вот такой оборот. Я совсем не собиралась говорить с тобой о деньгах…

— О каких таких деньгах? О тех, что ты уже забрала с отцовской книжки?

— У нас и не было в мыслях посягать на эту квартиру. Я просто считаю, что часть наследства по праву должна была причитаться и мне.

Мамины глаза сверкнули:

— Нет! Никогда! Догадываюсь, куда вы клоните! Чтобы я уступила вам машину? Не знаю, что уж вам наговорил ваш адвокат. Вы с Колей наверняка наняли самого лучшего, но это мое! Вы не имеете к этому никакого отношения. А вот мать можете забирать. И ничего вы больше от меня не получите! Заберите и позаботьтесь о любимой мамочке. Послушайте, как она шаркает ногами, как бьет посуду, как жжет белье и забывает на печке суп — можете забирать ее вместе со своим Колей!

— Я обсудила это со своим адвокатом! Мама имеет право жить в своей квартире, — начала Ната. И тут мать разобрал смех:

— Ну все правильно! А как же иначе? Конечно, с адвокатом! Все именно к этому и сводится! «Со своим адвокатом», надо же! Иди побыстрее, консультируйся! — захохотала мать.

Ася ошеломленно смотрела на женщин, совсем не вслушиваясь в слова. Спасало ее только то, что она не запомнила всего, что они наговорили друг другу в тот ужасный день.

После их ухода три женщины некоторое время сидели молча. Бабушка перебирала в руке уголок выцветшего фартука и что-то бормотала себе под нос. Иногда Ася слышала что-то, напоминающее молитву, а чаще бабушка просто рассказывала о происходящем ушедшему мужу, по-прежнему называя его «дедушкой». Мама молча уставилась в экран телевизора, но Ася знала: когда она будет в состоянии говорить, обязательно начнет именно с этой темы. В глубине души она уже считала себя победительницей, уж дочке это было известно лучше всех. Упрямства и нежелания уступать ей хватало. Ася убрала со стола, вымыла тарелки, потом взяла с книжной полки книгу и села в кресло, делая вид, что читает. Через некоторое время раздался голос матери:

— Нужно было раньше сообразить и отправить к ним любимую мамочку! Хотят показать, как они любят родителей и готовы о них заботиться — пусть поживут с ней пару недель.

И снова воцарилось молчание. Ася прямо-таки видела, как мама прокручивает все это в голове, составляет новый план. Ей очень хотелось, чтобы она перестала раскручивать колесо своих мыслей, но прекрасно понимала: это уже никому не остановить. Асю охватил страх, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы удержаться и не заплакать. Ей нельзя было показывать свою чувствительность. Подобные вещи мама считала слабостью. Она, своенравная и неуравновешенная с раннего детства, не могла понять ни чувствительную дочь, ни спокойную уравновешенную сестру. Ася думала о том, как из гордости или упрямства две сестры превратились в совершенно чужих людей.

И еще Ася пыталась объяснить себе поведение старшего брата, но так и не смогла. Это он водил ее за руку в детский сад, сажал на шкаф в старом дедушкином доме, ожидая, пока она не попросит пощады, он брал с нее обещание не рассказывать своим родителям о том, что он курит. Он совсем недавно приходил советоваться с «теткой» касаемо своих сердечных дел. Ната не одобряла его избранницы — слишком проста и невыразительна. Сомнительная семья, пьющий отец, девушка плохо воспитана, ничем не интересуется — это неподходящая партия для ее сына-красавца. Мама, казалось Асе, поддерживала племянника именно по этой причине. Вопреки мнению сестры. И он летел к тетке — так он звал Люсю — за сочувствием и поддержкой. Ася его очень любила, восхищалась его целеустремленностью. Он любил море и заставил родителей принять его увлечение, Ася любовалась его красотой. Он был очень привлекательным молодым человеком, прекрасным рассказчиком, балагуром, он сводил с ума девушек своими манерами, модной одеждой и игрой на гитаре. Вспоминая об этом, Ася улыбнулась, и вдруг ее счастье выключилось так, будто погас свет в яркой освещенной комнате, и погрузил все в абсолютную темноту. Ругая себя за наивность, снова пытаясь разобраться в случившемся, она вдруг произнесла: «Неужели людей интересуют только деньги?». К счастью, мать этого не слышала, а с того самого вечера все у них пошло наперекосяк.

Бабушка стала какой-то отстраненной, глаза смотрели настороженно и пугливо. Маме стали приходить какие-то письма от дальней родни, она читала молча и никогда не комментировала, она не обращала на это никакого внимания. Было ясно, что ее мысли заняты чем-то другим, более значительным. А потом начались эти ежемесячные поездки на такси к Нате.

Бабушку ненужным бессловесным грузом высаживали у подъезда, на обочине суетился водитель, ставили рядом вещи — и прости-прощай на две недели, даже если вслед уезжающей машине неслись крики тети и ее сыновей. Что тогда они говорили, Ася не помнит, но общий смысл до нее, конечно же, доходил: подобной выходкой мама наносила вред безупречной репутации их семьи, выливала помои на чистую, обсаженную молодыми деревьями улицу. Коллеги мужа, проживающие по соседству, могли быть свидетелями этой семейной ссоры, а допустить подобное было никак нельзя. Что при этом чувствовала бабушка, никто не брал в расчет. Ее мама использовала как орудие мести. Бабушку молча высаживали. Мама с торжествующим видом, не обращая никакого внимания на несущуюся ей вслед брань, давала указания водителю и не смотрела на хлюпающую носом дочь.

Однажды, это Ася хранит в своей памяти как одно из самых постыдных детских воспоминаний, по пути домой ей стало плохо. Она едва успела предупредить мать, и водитель резко затормозил. Она побежала к дереву, выплеснула все, что ей мешало, и не глядя никому в глаза, вернулась в машину. Добродушный водитель протянул ей бутылку с водой, стал рассказывать что-то забавное и курьезное, чтобы отвлечь внимание юной пассажирки от случившегося. Потом, не получив отклика, ехал молча и вдумчиво, внимательно следя за дорогой, и наверняка переваривая все события, свидетелем которых он невольно оказался. Асе было очень стыдно.

Так продолжалось пару лет, пока Ася, через год после окончания школы не выпорхнула замуж и не уехала с мужем по распределению. Завертелась, закрутилась новая жизнь, вдалеке от родного дома. Ася чувствовала себя повзрослевшей, сама вела дом, готовила еду, ожидая мужа по вечерам. Она перевелась на заочное отделение и приезжала домой два раза в год. Отправляя по почте контрольные и курсовые работы, она нервничала, звонила на кафедру, узнавая, дошли ли они вовремя. Им с мужем пришлось отыскивать библиотеки со специальной литературой на русском языке — все это отнимало так много сил и времени!

Бабушка к этому моменту плохо слышала, и Ася, проводя вечера на переговорных пунктах, в ожидании соединения, пыталась расслышать каждое слово. Говорила она в основном только с мамой и о главных вещах, а бабушке передавала приветы. Тема семейных раздоров отступила для Асеньки на второй план. Она наслаждалась молодой семейной жизнью, осваивалась в новом регионе, ходила гулять к морю и, поначалу нервничая, она со временем освоилась и даже стала принимать дома гостей. Все ей было в радость. Муж ее очень любил, а она старалась всеми силами создать в доме уют, помня тетины советы. «Домашний уют — одно из сокровищ мира. Он воспитывает вкус, согревает даже на расстоянии. Так же, как и запах домашней выпечки. Дом — это мы сами», — любила говорить она. Ася это хорошо запомнила. У мужа в семье подобных ссор не было, хотя члены той семьи особо теплых чувств друг к другу не испытывали, и Ася стыдилась говорить с ним о семейных проблемах.

Иногда, вспоминая историю со свадьбой, она испытывала неловкость, винила себя. Новая жизнь наступила так быстро и внезапно, что она считала себя предательницей. Неприлично было быть такой счастливой!

Они гуляли с мужем по песчаному пляжу, мечтали о детях, он рассказывал о новостях на работе, о планах на ближайшие выходные, предлагал сходить на новый фильм, а Ася о том, что ее волнует, говорить стеснялась, о сокровенном замалчивала. Он тоже вспоминал о своей семье неохотно, и она его понимала. Спустившись с дощатого причала к воде, они шли дальше, дыша морским воздухом, одинокие в своих семьях и неведомо как соединенные в новую ячейку общества. Тут теперь находилось их убежище, их берег, их море. Все остальные, оказавшиеся тут, прохожие и случайные встречные ими знакомые, казались пришельцами из другого мира и чужаками. Они жили в ожидании счастья, хотя и так были очень счастливы, а о семье Ася старалась не думать. Ничего, кроме самомучительства, не получалось. Она уже не старалась понять, отыскать смысл, найти виновников — нужно было жить дальше, ведь ее вины в том, что происходило и произошло задолго до ее рождения, уж точно не было никакой. Мысль о братьях доставляла боль; вспоминая о Нате, она становилась задумчивой. Однажды, перекрикивая соседей на переговорном пункте, она спросила маму о тете и ее семье — та огрызнулась, потеряла выдержку, напомнила, что они для нее не существуют. И Ася пожалела, устыдилась своей чувствительности, и больше подобные разговоры не заводила.

На свадьбу дочери мама родных не пригласила и запретила даже упоминать. Тетя все же каким-то образом узнала о намечающемся событии, навещая бабушку в мамино отсутствие, и передала Асе конвертик. В нем лежала хорошая для тех лет сумма: «от всех нас». Вопрос «а ты хочешь, чтобы я пришла на свадьбу?» очень ранил. Эта пытка, эта копившаяся ненависть между сестрами, та самая, что они собирали по крупицам, напрасно, несправедливо лишила Асю полного счастья. Оно заключалось в том, чтобы все близкие и родные ей люди должны были быть в день свадьбы с ней рядом. Все они радовались бы вместе с ней, гордились ею, желали молодой семье счастья, но мама не позволила, а тетя, заранее зная ответ, стала ее испытывать. Ася, конечно, сказала «да», но в этом ее замешательстве, в минутном сомнении, тетя увидела то, что ожидала увидеть. Асе казалось, что она спросила нарочно, чтобы устыдить ее и маму одновременно. Тетины глаза смотрели холодно, беспощадно. Она ожесточилась от всех этих укусов и причислила Асю к сестре. Они теперь выступали для нее одним фронтом, шли в комплекте, стояли плечом к плечу — так же, как Ната с ее мужем и взрослыми сыновьями. В этом вопросе была демонстрация, а Асе хотелось, чтобы тетя увидела все настоящее, истинное, почувствовала Асины мучения, но этого не произошло. Ответу племянницы она не поверила, но, не желая обострять разговор, смирилась с услышанным и ушла в бабушкину комнату. Ася испытала тогда кошмарные ощущения, все кругом закачалось, земля ушла из-под ног. Ее обвинили, хотя не было на это никаких причин. Разве неясно, кто в этом деле принимает решение?!? Со временем, закружившись в вихре новых забот, Ася успокоилась, забылась, но в глубине души, вспоминая об этом конверте, который она сразу же отдала маме (а та его приняла без всяких сомнений), терзалась загадкой: «Зачем тетя об этом спросила? Почему, по какому такому праву, объединила их с мамой в единый лагерь, хотя знала, чувствовала, как Ася ее любит?».

На свадьбу они, конечно, не пришли. Мама не пригласила даже бабушку. Сочла, что она будет лишней — старушка плохо слышала, по-прежнему носила любимые с юности платья, прикрытые дома фартуком. Красивых напутственных слов молодым сказать бы не смогла, зато легко бы пронесла кусок мимо рта, и ее оставили дома. «Слушайся во всем мужа», — только это, вероятно, самое главное напутствие дала ей бабушка Дуся перед свадьбой.

Через несколько дней молодые уехали, и Ася совсем не помнит ничего, касательно бабушки и тети. В спешке собирали вещи, что-то отправляли посылкой, улаживали дела в институте — только бы ничего не забыть и не упустить! Несколько беспокоила недавно возникшая трещина между сроднившимися кланами, но тревожила как-то издалека, как изредка появляющаяся зубная боль, потому что счастье, новое, свежеобразовавшееся замужество охватило полностью, не давая отвлекаться на пустяки. Ася, так давно привыкшая жить в состоянии войны, восприняла этот незначительный конфликт как нечто само собой разумеющееся. Они уедут, будут жить вдвоем, вдалеке от всех остальных — это было главное. Только это, и ничего больше.

Во второй свой приезд на сессию Ася обнаружила, что что-то пошло не так с самого начала, с самой первой встречи в аэропорту. Хотя мама ни о чем таком по телефону даже не обмолвилась. Некие непредвиденные события произошли во время ее отсутствия. Ася это поняла сразу. Мама, ее эффектная и всегда исключительно одетая мама, встретила ее в новом кожаном плаще и с безупречной прической. Из-под черного роскошного плаща выглядывало перевязанное эластичным бинтом колено, а рядом с мамой стоял Асин свекр. Можно было подумать, что он приехал на машине, чтобы встретить и подвезти невестку, но Ася понимала, что дело совсем не в этом. Не верилось еще и потому, что мама в самый кратчайший срок предсвадебных хлопот уже успела испортить отношения с родней Асиного мужа. О сводках с поля битвы она регулярно сообщала дочке во время их телефонных разговоров. Это были еще не открытые военные действия, а так, легкая перепалка, выстрелы из-за укрытия, вперемешку с краткими перемириями. Надо признаться, семья мужа была далеко не в восторге от раннего брака, невестка представлялась им существом сложносочиненным и с большими запросами (запросы за нее озвучила мама, как раз таки во время знакомства двух семей). Сами они жили уединенно, не любили шумных компаний, не имели хороших друзей и не хотели никаких новых родственников. И Ася знала: прибегнуть к их помощи мама могла только в самом крайнем случае. Вот почему эта встречающая ее делегация насторожила девушку с первого взгляда.

Они что-то собирались сказать, но топтались на месте, искоса поглядывая друг на друга. Скорее всего, был некий выработанный ими план, и они, разглядывая ее худобу и выпирающий живот, все же сообщили ей полуправду. Бабушка болеет, выглядит плохо — лучше тебе в таком положении это не видеть. Поэтому поживешь эти десять сессионных дней у родителей мужа. Эластичный бинт на мамином колене был следствием полученной травмы: ее сбила машина два месяца назад, но все прошло легко, травма не серьезная, и мама уже давно работает, вот только колено побаливает, когда меняется погода. Ася едва смогла вымолвить слово — почему ей ни о чем не говорили? Как такое можно скрывать? А зачем тебе в таком положении беспокоиться?

Это были первые и единственные в ее жизни три дня, когда Ася прожила с родителями мужа. Те гостям никогда рады не были и приняли ее вынужденно. Одного Ася понять не могла: почему ей нельзя жить дома? На следующий день при помощи двоюродной сестры бабушки открылась настоящая правда. Бабушка, по прогнозам врачей, уже три недели, как должна была уйти. Она не ест, не пьет, не говорит, только сердце, хорошо налаженный мотор, бьется без изменений. Неясно даже, на чем она держится. Мама после аварии ухаживала за ней самостоятельно, как только могла, волоча ногу. Все ждут со дня на день, а в бабушке все еще теплится жизнь. Смотреть на нее невозможно. Вот потому тебе туда нельзя, первенца носишь, не дай Бог что случится. По совету той самой старушки из дальней родни, что открыла ей правду, Асю на следующий день все-таки привезли ненадолго в родной дом. Заходить к бабушке ей строго-настрого запретили: мама была с ней постоянно, не отходя ни на шаг. Дверь в комнату наглухо закрыта, из глубины не доносилось ни звука, ни вздоха, ни дурного запаха — ничего.

— Ты, детка, подойди к двери и скажи так тихо-тихо: «Бабушка, я приехала»… Она, наверное, тебя ждет, а иначе никак не объяснить ее задержку на этом свете. Ждет, детка, потому и не уходит, — объясняла старушка. — По тебе скучает и малыша твоего, видать, хочет благословить…

Ася подошла, дотронулась до двери, почувствовала, как толкается ее сынок, как сильно он бьется ножкой, и тихо сказала: «Бабушка, я приехала…». Родственница-старушка одобрительно кивнула головой, молча погладила ее по спине и увела на кухню, где сидели другие женщины: «Вот и молодец, девочка… А теперь пойдем чай пить. Посмотри, сколько всего красивого твоему малышу мама накупила…». Ася была как во сне, ничего ее тогда не радовало. В полном смятении она перебирала вещички для новорожденного, рассеянно отвечала на вопросы о той ее, новой семейной жизни: как живут, сколько муж зарабатывает, дружно ли, какая погода, климат какой. Она отвечала автоматически, ей казалось, что земля уходит из-под ног. Было отчаянно жаль маму, а еще больше — бабушку. Мама — боец, как всегда, в сочувствии не нуждалась, на лице ни единой слезинки: она говорила, как устала, ну когда же все закончится и почему ей досталась вся эта нервотрепка. И где же любимая дочка Ната, которая уже месяц как не приходит к матери? Боится меня? Так пусть к матери придет, не ко мне! Пусть помоет ее хоть раз, дерьмо из-под нее вынесет!..

Ася зажмурилась, будто это происходит не с ней и не сейчас. Она представляла, что сейчас она не на кухне с женщинами, рядом с умирающей бабушкой, а в другом, далеком крае, ходит по улицам приморского города рядом с мужем и совсем ничего не знает о случившемся. Они в последнее время мучились над выбором имени и пока так и не пришли к единому результату.

Все, что нравилось ей — не одобрял муж и наоборот. В результате сошлись на трех, более или менее подходящих, и решили так: родится — тогда и решим.

Она подумала о бабушке и вспомнила, как она в детстве готовила им что-то вкусное, варила варенье, пекла блины, — они у нее получались толстые, больше похожие на оладьи — как водила ее в сад и ту ее детскую фотографию, на которой бабушка держит ее, двухлетнюю, на руках, в своем неизменном черном пальто, платке и стоптанных туфлях. Ася там широко улыбается, и у нее впереди торчат два огромных зуба, борющихся за первенство. Кто тогда снял их у дедушки дома? А сейчас она даже не может увидеть бабушку, обнять и сказать, как ее любит. Любила всегда, даже тогда, когда отвозила с мамой на такси пожить к Нате, когда ее не пригласили на свадьбу, когда умер дедушка, а Ася старалась проводить с ней больше времени, читая газеты вслух — так, как когда-то делал дедушка. Бабушке всегда недоставало любви и внимания. Потеснившись, она когда-то давно раз и навсегда уступила первенство супругу. Так и жила на вторых ролях, в тени: мыла, стирала, готовила, уважала и почитала мужа, а за советом и решением все, конечно, обращались к дедушке.

Перед отъездом Ася с мужем всем выбрали подарки, никого не забыли, никого не обидели: глиняные горшочки для приготовления еды, пузатые кувшинчики для цветов или воды, белые льняные салфетки с мережкой и скатерти в тон. Все для дома, уюта и семьи, как когда-то учила Ната. Не забыли и родителей мужа. С одним только подарком случилась заминка: бабушке она так ничего и не купила. Что могло ее порадовать? Трудно сказать… Белый платок в мелкий цветочек или тапочки для дома — вот, пожалуй, и все. И Ася не могла найти то, что могло бы понравиться бабушке, быть ей по-настоящему нужным. Бродила от одного магазина к другому, терялась, отвлекалась, натыкалась на что-то другое, рассматривала и забывала, зачем пришла, и возвращалась ни с чем домой. В самолете подумала, что лучше купить бабе Дусе то, что она носит, в проверенном магазине: мягкие закрытые теплые тапочки и ткань, из которой бабушка сама строчила себе новые платочки. Теперь Ася поняла, почему подарки не шли ей в руки, почему, успев побеспокоиться обо всем и обо всех, она приехала с пустыми руками к бабушке. Ей это было уже не нужно! Но Ася, испытывая где-то глубоко внутри сидящее чувство вины, все же решила завтра сделать бабуле приятное и положить у двери маленький шуршащий сверточек. Она почувствует внучкино тепло, простит за забывчивость.

— Так как малыша думаете назвать? — спросила зашедшая как всегда вовремя соседка. — Как ты похудела, Ася! Глаза одни остались! Не готовишь что ли мужу молодому?!? Или от чего-то другого вес не набираешь?

Она лукаво улыбнулась, намекая на что-то, ей непонятное. Ася ее не поняла и, улыбнувшись, потянулась за чашкой чая. Женщины заговорили о своем: вспоминали свои ожидания, трудные первые роды, обсуждали вес новорожденных и детское питание. Хвалили современную медицину — сейчас, мол, ничего не страшно, а вот раньше! Та самая соседка, мать четверых детей, рассказывала о последних родах, когда малышка, не дождавшись врачей, родилась дома. Все заохали, запричитали, стали задавать вопросы. Не каждый день такое бывает в наше время — разродиться дома с помощью мужа!

Через пару часов Ася уехала, уговорившись с мамой, что завтра утром они поедут к врачу. Была у нее какая-то приятельница-гинеколог, и именно она должна была посмотреть Асю. На этом и условились. В комнате бабушки по-прежнему было тихо, хотя все время от времени к этому прислушивались. Вот только на утро никуда Ася не поехала. Осталась у родителей мужа. Одна в пустой квартире наедине с телевизором. Ранним утром раздался звонок, все куда-то заторопились, засуетились, свекор со свекровью зашушукались, придумывая повод для отъезда, Асе велели делом заняться: приготовить обед, развесить белье, а потом и телевизор посмотреть. Так она и сделала. Вот только на сердце было тревожно и тоскливо.

Вся правда в тот ее приезд доставлялась ей порционно, от той же родственницы-старушки, двоюродной сестры бабы Дуси. В тот же вечер, после того, как Ася сказала у бабушкиной двери заветные слова, ее не стало. Ушла, так и не приходя в сознание. Подошли — а она уже и не дышит. Похоронили быстро, решив, что она и так задержалась на этом свете. На похороны Асю не взяли. Когда она через два дня все же вернулась в свой дом, комната бабушки пустовала. Настежь распахнутые окна и двери, свежий воздух, надутые как паруса занавески, старый шифоньер, притулившийся в углу, любимая бабушкина этажерка — и все. Никаких следов пребывания здесь больного человека. Дивана тоже не было. Так его нет уже давно!.. Маме твоей пришлось выбросить его, пропитался он весь, пропах… Бабушка последние две недели лежала на раскладушке — так было удобнее и ей, и маме твоей убирать, простыни менять, заботится. Ася трогала руками оставшиеся вещи, ходила к окну, выходила на балкон, смотрела туда, где раньше стоял гараж вместе с веселым горбатым «Запорожцем», которого потом сменил желтый «ушастик». И не было ей никакого дела до того, куда они делись, как распорядились оставшимся наследством сестры. Ей не было дело даже до того, была ли на похоронах Ната и ее сыновья. В ее голове не умещалась новая картина мира — отчаянно толкался ее малыш, новая жизнь заявляла о себе все сильнее, завтра предстояло идти в университет, а у нее разрывалось сердце от боли, от того, что бабушки больше нет.

— Ты пойми, детка, тебя не взяли на похороны, потому что беременная женщина должна прежде побывать на свадьбе, она должна радоваться, а не покойника видеть, смотреть на все красивое, думать о будущем. Такие испытания не пошли бы на пользу ни тебе, ни ребенку. А она все-таки тебя ждала… Видишь, как бывает!.. А врачи месяц назад сказали — не жилец!.. — объясняла старушка, понимая, что есть в этом мире нечто такое, что неподвластно даже медицине.

Она знала, что это, но ее никто не слушал. В те годы все ходили перед Пасхой на субботник, провозглашали религию «опиумом для народа» и партийные родители втайне крестили детей при помощи бабушек.

— Бог — он и есть отец наш родной… Он всех нас любит… И маму твою, и ее сестру. Заплутали они, закружились, а главного так понять и не смогли. Они и есть друг для друга самые родные люди. Роднее не бывает, а они ссорятся по пустякам, покаяться не хотят… Мне вот запретила мама твоя Наташе звонить, да и та хороша тоже. Месяц, а то и больше, к больной матери не приходит. Оставь это, детка… Это не твоя история. Им с этим жить, не тебе. А Господь всех простит, если они покаются, если повернутся к нему… Ты вот что… Сына покрестить не забудь — это самое главное!

Ася вспомнила, как бабушка в светлые пасхальные дни облачалась в новый фартук, в чистый белый платок и выходила из комнаты радостная такая, тихая и спокойная в том, что ей открывалось. В руках несла испеченный ею кулич с белой глазурью, обложенный яркими яйцами. Они всегда блестели, потому что баба Дуся протирала их ваточкой, смоченной в растительном масле. Она шла с улыбкой на лице к маме и говорила:

— Христос Воскресе, доченька! Не будем ссориться в такой хороший день!

Мама, еще не навоевавшись, к перемирию готова не была, но с бабушкой временно соглашалась, пила чай с приехавшей в гости Натой и до поры до времени наблюдала.

Впоследствии про Нату Ася, конечно, спросила. Мама сестре о случившемся не рассказала. Новая жизнь, которую носила в себе Ася, шла рядом со смертью, и для Люси первое было гораздо важнее. С уходом бабушки разрывалась последняя нить, связывающая сестер, последний, едва держащийся осенний лист на опавшем дереве… Такова была мамина месть. Возможно, она имела на это право. Как общались сестры в ее отсутствие, Ася не спрашивала, но Ната о болезни матери знала, как и о несчастном случае, что произошел с Люсей. Взять бабушку к себе она не согласилась, остаться не могла тоже, Коля бы не согласился ни на то, ни на другое. В очередной раз мама указала ей на дверь. Больше Ната не объявлялась. Правильнее, конечно, было бы сообщить ей о смерти матери, поехать или позвонить, но что уж тут поделать?.. Мама решила, что нет у нее родной сестры, никого она своим приездом бы не спасла, а если так уж сильно переживала о матери, явилась бы вопреки всем запретам. Мама эту тему зачеркнула. Вычеркнула из памяти все: и детские обиды, и давние конфликты и посягательство на отцовское наследство. Никаких страданий, никакой новой боли — нет у нее больше сестры, и все тут!

Наблюдая за матерью, Ася не замечала никакого отчаяния или подавленности. Никаких слез, никаких ответов невпопад. Был человек — нет человека. Естественный ход событий. Смерть оказалась не таким уж ужасным испытанием, как полагала Ася. Лицо матери было какое-то новое — в нем читалась усталость, облегчение и даже какое-то удовлетворение от того, что она победила. Наказала сестру, сделала ей больно. Асе казалось, что она даже представляет, как та будет причитать и рыдать, когда узнает о случившемся. Но будет уже поздно.

Бабушка была стара, пошел 81-ый год, и она должна была угаснуть — не было в лице матери ни томящей боли, ни чувства непоправимости и утраты. Так должно было случиться. Сердило маму лишь то, что бабушка помучила ее перед уходом, не ушла так быстро, как дедушка, проявила строптивый и упрямый нрав.

Узнав, как тяжело уходила бабушка, Ася поняла, что мама очень устала. Она часто задавала себе вопрос: почему именно ей довелось досматривать мать? Ей, а не бабушкиной любимой дочери? Были вещи, на которые у матери всегда находился ответ, даже на те вопросы, на которые ответить невозможно. Вот и здесь она была весьма категорична: умирающая мать досталась ей, потому что Натка всегда была хитрожопой. Другого ответа нет!

Ася сидела на кухне с отрешенно-сосредоточенным выражением, слушала пустые разговоры женщин от трех и девяти днях, про то, как копали могилу и сколько пришло человек, и раздражалась. Зачем говорить об этом так много? Это все пустые разговоры, а главное в том, что нет теперь больше бабушки. Была — и больше ее нет. И некому больше купить теплые велюровые тапочки и белую ткань в мелкий цветочек на новую косынку. Больше некому… Разрушился общий дом.

На похоронах дедушки было много людей: пришли ветераны, коллеги, соседи, дальняя и близкая родня. Пришли даже те, о которых забыли, в немалом количестве явились друзья деда, которых Ася помнила с детства, коллеги мамы и Наты. Проводы бабушки были много скромнее — это и обсуждали женщины на кухне. Ася думала о братьях — как ей сейчас их не хватает! В глазах мамы они уже существовали не как отдельные единицы, а как нечто другое, объединенное с ее сестрой, почти враги, почти посторонние. Чувство одиночества и отрезанности охватило Асю, и оно было не менее сильным, чем печаль о бабушке. Вместе с ней порвались последние нити, соединявшие семью. Это исчезновение, раздельное существование было таким неуловимым, таким больным, что хотелось бежать, лететь, мчаться вдогонку, пока не поздно, пока все еще возможно и поправимо.

Впоследствии, двадцать пять лет спустя, Ася узнала, что все произошло именно так, как планировала мама. Со слов Наты, она узнала о смерти бабушки через месяц после ее кончины. Навещая отца, она увидела еще одну могилу неподалеку и вскрикнула. Муж ее сочувственно поддержал, довел до скамьи, она едва не упала и потянулась к сумочке за валидолом. Такое горе! Боже мой! Такое горе!.. Как сестра могла не сообщить о случившемся?!?

По многолетнему молчанию братьев можно было понять, что и для них Ася все эти годы существовала как частица, объединенная с мамой, и все свои обиды, которые они имели по отношению к тетке, они делили между ними поровну. Спокойно согласились с тем, что если нет у них тетки — значит, сестры тоже больше нет. Примирились с этой мыслью на целых четверть века. Так бы и продолжалось дальше, если бы не Асин звонок, соединивший некогда разбитый сосуд, разорванную сестрами цепь, двадцать пять лет спустя.

Больше Ната и Люся не виделись никогда, но забыть, не помнить друг о друге ведь не могли, невозможно это! И сейчас Ася удивлялась тому, как легко приняла мама весть о скором уходе сестры. Выслушала и ехать отказалась. Никаких слов прощения или сожаления. Полное равнодушие. Стало предельно ясно: примирения не будет.

Два месяца назад младший сын забрал Нату к себе в Москву. Подальше от старшего брата, так и не нашедшего себя на суше, от лоботряса-внука и шумных правнуков. Старший брат Аси, тот самый, что представлялся ей в детстве отважным мореплавателем, балагуром, красавцем и мечтой всех одиноких и замужних женщин, сник после ухода на пенсию и потери жены. Супругу он всегда очень любил, что, конечно, не отменяло его временных отлучек и увлечений. Одно другому, по его мнению, совсем не мешало. Как он любил говорить, его сердце — это не однополосная дорога, а шоссе с оживленным движением. С потерей жены все, однако, потеряло смысл. Не было больше желания жить, утверждаться, справляться со сложностями, и прощаться с морем. Ната беспокоилась за всех, помогала, чем только могла, и совсем не думала о себе. Господь опять окружил ее одними мужчинами, так и жила в компании сына, внука и двух правнуков.

Младший сын, серьезный и состоявшийся бизнесмен, увез маму к себе на отдых. Она шутила: «Помнишь, Асенька, у О. Генри? Санаторий на ранчо? А мой санаторий находится в центре Москвы». Уезжала Ната нехотя: жаловалась Асе, что сын без нее погибнет, правнуки будут скучать, дом опустеет и зарастет мхом. Ася успокаивала: отдохнешь, обследуешься, подлечишься и вернешься назад. Это же временно! В Москве ее ждала огромная благоустроенная квартира, уход, прекрасное питание и неограниченные возможности. Ничего этого она не хотела. Сестры и в этом были совершенно различны: Асина мама с удовольствием пользовалась помощью дочери, радовала себя покупками, тщательно следила за своим здоровьем и радовалась тому, что мужчины все еще обращают на нее внимание. Ната уменьшилась до размеров девочки-подростка, совершенно забыла о себе и с каждой пенсией покупала подарки великовозрастному внуку и правнукам. Все, что посылал ей младший сын, она не тратила: это выяснилось только после ее смерти. Банковская карта представлялась ей сложным механизмом, и она стеснялась признаться в этом сыну. Благодарила, но не пользовалась.

Перед отъездом Ася уговорилась с Натой, что созваниваться они будут в обычном режиме, пару раз в неделю. Полушепотом Ната предупредила, что будет делать это лучше сама, выбрав минуту, когда ни невестки, ни внуков не окажется рядом. На том и согласились.

Когда Ната вдруг замолчала, Ася ни о чем плохом не подумала. Брат отмалчивался: возим на процедуры, подбираем новые лекарства от перепадов давления, вечером устает и рано ложится спать. Однако впоследствии выяснилось, что дело обстояло совсем не так. Поначалу Ната переживала за тех, кого оставила дома, а потом шаг за шагом стала уходить в неизвестную никому реальность. По утрам просыпалась раньше всех, тихо одевалась, выходила из дома и… шла навестить правнуков. Спасала консьержка и возвращала беглянку домой. Потом она брала не свою одежду и искренне удивлялась: почему она ей так велика? Случился какой-то сбой в хорошо налаженной системе. Возможно, он был вызван стрессом от переезда, которому она внутренне так сопротивлялась. Женщина, пару недель назад рассуждавшая о международном кризисе и о новой театральной постановке, вдруг отказывалась понимать, что от внука и правнуков ее разделяют тысяча километров. Она ставила электрический чайник на индукционную печь, пыталась набрать номер телефона, взяв в руки телевизионный пульт, разговаривала со всеми ушедшими родственниками, и, иногда проваливаясь в детство, шла в школу, обращалась к сестре, которой нужно было остаться дома.

Брат, в глубине души чувствуя себя виноватым (вырвал ее из привычной среды, убедил, что это ей пойдет на пользу), показывал ее разным врачам и надеялся, что все однажды вернется на круги своя. Он забрал к себе маму не навсегда, ничего заранее не планируя, просто, чтобы дать ей отдых, обследовать и подлечить. Долго ожидая ее согласия, он наконец привез ее в Москву с одним легким чемоданом, в котором уместилось все только самое необходимое, остальное купим. Теплый халат с ночной рубашкой, мягкие тапочки с надписью «Лучшей прабабушке на свете», флисовый спортивный костюм, любимая кружка и томик Чехова. Прежде приезжая к сыну в столицу, Ната с удовольствием прогуливалась вокруг пруда, переговаривалась с соседями и знакомыми сына, ждала его вечером, долго и обстоятельно расспрашивала о работе, даже если многого не понимала, пила с ним чай и, что там греха таить, гордилась им, его достижениями, его прекрасной карьерой, радовалась тому, что он так хорошо и надежно устроен. С невестками, конечно, ее сыновьям не повезло — это факт. Обе простоваты, недостаточно образованны и конечно, недостойны ее сыновей, но тут уж ничего не поделаешь. Не случилось, и все тут.

Что такое происходит с людьми, когда они, справившись с трудностями и невзгодами, начисто забывают о своем скромном происхождении, и, достигнув зрелых лет, смотрят на остальных свысока? Почему они хотят лишить других, таких же милых, обаятельных и, возможно, в чем-то простоватых девушек своего шанса на счастье? Что такое с ними происходит?

Обе сестры были абсолютно убеждены в своей исключительности, и это их, безусловно объединяло. Ася так и не дождалась одобрения мамы, даже когда прожила в замужестве более двадцати лет, Ната тоже любила подчеркнуть, улучив подходящий момент и сделав это полушепотом: невестки не удались. Разумеется, в своем недовольстве она была более сдержанна и тактична, чем ее младшая сестра, но сути это не меняло. Они обе, находясь на огромном расстоянии друг от друга, награждали соседок, сидящих у дома на лавочке, едва заметным кивком и гордо шли дальше. Ната в своем скромном спортивном костюмчике быстрым девичьим шагом направлялась по делам, за покупками, к внуку. Люся, поражая соседок экстравагантными нарядами и макияжем, несколько неприличествующим женщине ее лет, шла в парикмахерскую, в магазины, за новым кремом, панацеей от старения. Они обе были абсолютно убеждены в том, что престарелые соседки со своими садово-огородными разговорами и огорчениями, с осенними заготовками и обсуждениями последних телевизионных программ, им не интересны. Недостойны они их расположения — и точка. Думая об этом, Ася не сомневалась в том, что они сестры. При внешнем различии, совершенно разном темпераменте и полностью противоположных увлечениях они были родными, их объединяла кровь. А родная кровь, как любила говорить бабушкина двоюродная сестра, не водица — без огня не закипает, напрасно не проливается, бурлит, кипятится, во что-нибудь да превратится…

Теперь в Москве жила старенькая девочка лет пяти или семи. Худенькая, с белоснежными растрепанными волосами, в хлопчатобумажной маячке и в брючках, собранных гармошкой у колен. Она гуляла по огромной квартире сына с интересом, будто впервые видела, мелко шаркая теплыми тапочками с надписью «Любимой прабабушке». У порога она осторожно останавливалась, высоко поднимая ноги, переступала невидимые препятствия и шла дальше. Иногда она с любопытством вглядывалась в лица невестки и двух взрослых внуков, будто пытаясь понять, кто они и что здесь делают на самом деле. Сына она узнавала всегда, с ним вела более или менее разумные разговоры, улыбалась огромной собаке, растянувшейся в коридоре. Теперь Наташа слышала невидимых людей и ежедневно рассказывала невестке о них, передавала новости. Она много спала, стеснялась при всех есть, аккуратно надкусывала прежде любимый сыр и запивала чаем. С месяц назад по утрам баловала себя чашечкой хорошего свежесваренного кофе с кусочком твердого сыра, а вечерком могла хлебнуть пятьдесят граммов коньячка для хорошего сна, а теперь крепко держала чашку чая двумя руками — одна слегка дрожала. Врачи разводили руками — возраст, а что вы хотите? Лекарство от возраста еще не изобрели! Обнаружили небольшую гематому — перед отъездом Ната упала, глупо споткнулась, убирая квартиру. Влажный пол сыграл с ней злую шутку, и никто, даже она сама, не обратил на это падение ровно никакого внимания. Приложила пачку фасоли из морозилки к голове, полежала чуток, встала и снова взялась за дело. Неужели в этом была причина?

Младший сын к такому повороту дел готов не был. Он как-то стыдился новой матери, «съехавшей с катушек», не знал, как себя с ней вести, в особенности тогда, когда она стала делиться новостями из потустороннего мира. Будто ощущая его неготовность и страх, Ната сына щадила, и он узнавал обо всем от жены. Той самой, что была недостойна его сына. Теперь убирать за ней, менять одежду, купать и сопровождать к врачам она была вполне достойна. Однажды утром Ната сказала ей за завтраком после долгого молчания, съев второй бутерброд: «А ты кто такая? Уходи! Это квартира моего сына и моя!». Больная старушка — какой с нее спрос?.. Терпеливая женщина не обиделась даже на эту резкую фразу, ее свекрови абсолютно несвойственную. Совсем недавно никто бы не посмел назвать ее старушкой…

Нужно признаться в том, что невестка быстрее всех поняла, что со свекровью творится что-то неладное, но никто ей не поверил. Женщина она, хоть и не очень образованная, но Господь наградил ее добротой и терпением, да и хозяйка она хорошая. Обычно первым делом, приехав в столицу, они намечали два важных дела: день, когда пойдут на кладбище, закажут службу в храме в память усопшего мужа, и покупку билетов в театр. В этот раз Наталья Ивановна не вспомнила даже о муже. Случилось так, что он нашел свой последний приют именно в столице, и она очень беспокоилась, что смерть их разлучила. Они прожили вместе долгих пятьдесят лет, и хотелось бы чаще навещать могилку любимого Коли, но тут уж ничего не поделаешь. Невестка заботилась об этом, и спасибо ей за это огромное. Внуки вообще не особенно ощутили, что жизнь их как-то изменилась с приездом бабушки. Они в семье звались «квартирантами», являлись на поздний ужин и сбрасывали грязную одежду на пол в ванной. Муж бывал дома ранним утром и поздним вечером. Он же и запретил говорить о мамином недомогании родным и знакомым, избегал, наверное, неловких разговоров, боялся, что ее попросят к телефону и узнают истинную причину ее отсутствия. Асе, как и всем остальным, озвучивалась дежурная версия про утомительные процедуры, новое лечение, долгий сон и усталость.

Ната теперь страшно боялась потерять с тонкой руки обручальное кольцо. Она все время дотрагивалась до него, проверяла. За такой короткий срок она вдруг стала совершенно старенькой и беспомощной. Полностью доверив свою жизнь младшему сыну, самому надежному и крепко стоящему на ногах, она будто расслабилась, отпустила все и перестала играть во взрослую и всезнающую даму. Внутри своего мира она жила вполне комфортно, но окружающие, понемногу осознав, что ничего не изменится, стали испытывать ужас: одну ее в квартире не оставить, нужен глаз да глаз. Этот переезд, травма, возраст, высокое давление — можно выбрать все, что угодно — сделали свое дело, и Ната сдалась. Она облегченно вздыхала лишь тогда, когда сын приходил с работы домой. Он удивлялся: мама пережила смерть отца, была вполне самостоятельной, а теперь вдруг зажила в своей хрупкой Вселенной, ушла в нее, отгородилась от мира. Он не мог этого принять, потому что понять это было просто невозможно.

Как хороший руководитель, он, проанализировав ситуацию, стал искать выход. Он поднял на ноги всех врачей и добился того, чтобы они дали согласие на операцию. Возраст — не помеха, он верил в сильный организм матери, и если есть хотя бы небольшой шанс спасти ее от безумия, от этой медленной смерти, он готов им воспользоваться. Возможно, Ната была по-своему счастлива, она наконец успокоилась, окунулась в теплый и уютный мир, с домашней едой и вкусными пирожками, о ней заботились, теперь она была их дочкой восьмидесяти лет, и остальное уже не имело для нее значения. Тот воображаемый мир, в котором она находилась, был для нее гораздо реальнее настоящего. Там жили все те, кого она любила.

Сын сдаваться не привык. Он решил во что бы то ни стало сделать ее закат счастливым, а всю оставшуюся жизнь матери — спокойной, удобной, вкусной и без душевных терзаний. «Ты только будь с нами подольше, мама, и будь такой, какая ты была!»… Жалость к этой хрупкой старушке он, конечно, чувствовал, но было и еще что-то другое. Любить и гордиться умной и образованной матерью все было гораздо легче, чем рассказывать о странной старушке, которую нужно прятать от окружающих, и потому он решился на операцию, захотел вырвать ее из прозрачного мира, вернуть сюда насильно. Он хотел сделать все, чтобы продлить ее пребывание здесь, в мире живых.

Только тогда, когда Наташин белый пушок сбрили и повезли в операционную, Ася узнала правду. Брат наконец позвонил ей и выложил все: «Готовься, может быть все — так сказали врачи — и подготовь Люсю. Только аккуратно… Ты сможешь!». А Ната тем временем крепко держала за руку нелюбимую невестку, называла ее всеми возможными именами, обращалась к ней по-разному, от сестры Люси и кончая внучкой Олей, и просила не оставлять ее одну. Не было больше сильной женщины — остался беспомощный ребенок…

После операции врачи не давали никаких утешительных прогнозов, все покажет время, а через пару дней из больницы раздался тревожный утренний звонок.

Ася, конечно, прилетела одна — мама отказывалась даже обсудить эту тему. И впоследствии, заходя как бы издалека, стараясь напустить на себя равнодушный вид, она задавала вопросы, удивляющие Асю: сколько было людей, кто из родных приехал, какой купили гроб. Кому это интересно? Люся уже и не помнила, какой была ее сестра, похудела или поправилась, чем жила, что ее волновало, а такие мелочи были ей интересны. Ася думала: может быть, мама в глубине души думает о своей жизни, оценивает ее, и все-таки считает, что именно те годы, когда они с сестрой взрослели, метались в поисках себя, нищенствовали по современным меркам, и были самыми лучшими в их жизни? Сколько на самом деле нужно для счастья? Но мамина твердокаменность не давала ей возможности даже спросить об этом. Она шла дальше, снося все прошлое, громоздя одну обиду на другую, заливая все цементом и вознося монумент человеческой непреклонности… Жизнь без прощения и любви представлялась Асе гибельной. И откуда столько обид и нежелания даже проститься?

Ночью ей снилось, что сестры примирились, они сидят на кухне и беседуют о своем, о женском, и тогда Ася ощущала небывалую легкость, что-то пленительное и светлое. Ей казалось, что она видит сестер из окна и взлетает над домами от радости.

На девять дней все поехали на кладбище. Нату похоронили на новой территории, говорили, что далеко, неудобно, но Москва не справлялась, и пришлось находить новые места за городом. Здесь-то и был настоящий уют: тишина и благодать, вблизи виднелись купола небольшого храма, стояли темные обнаженные деревья, с криком летали вороны. В предутренние часы, вероятно, шел сильный дождь, и теперь от земли шел небольшой пар, поверху стоял легкий туман, который все поначалу приняли за дым. Смотрите: там что-то горит! Нет, это был всего лишь туман, что смягчал солнечный свет. Ася держала в руках длинные красные розы, на могилке еще не успели угаснуть пушистые игольчатые георгины всех возможных оттенков, и красные гвоздики, которые тетя не особенно любила. Они ей напоминали демонстрации в советские годы, приуроченные к октябрьским и майским праздникам. Слишком официальные, слишком безликие. Ася уже выполнила еще одно свое тайное жизненное предназначение, о котором брату предпочитала не говорить. Он делал вид, что этого не замечает вовсе. Но Ася все же настояла на своем, и они заехали в храм, где она заказала службу. Она всегда подавала заупокойные записочки по всем семейным покойникам, но забывая молиться о здравии близких. Брат этой темы сознательно избегал, и Ася несла свое предназначение молча, никому ничего не навязывая. Значит, еще не пришел их час.

Обе могилки находились рядом, в самом начале аллеи, и Ася понимала, как замечательно здесь будет весной, как зашумят летом деревья, зашелестят зеленой листвой. Асенька знала: Ната это место бы одобрила. Природу она любила и чутко отзывалась на все ее проявления. Была еще одна история, разделяющая сестер. Мама к природе относилась двойственно: с одной стороны, восхищалась свежестью утра, шла по делам с удовольствием, с другой стороны, считала природу второстепенной, неглавной, надстройкой над житейским, на котором и зиждилось все главное, основное. Она предпочитала вкусную, комфортную и безбедную жизнь — неужто это плохо? Ведь она не притворялась, не играла роль той, кем не являлась на самом деле.

Шестидесятилетняя тетя смотрела с фотографии знакомым Асе взглядом, она была в расцвете своих зрелых лет. Еще не маленькая хрупкая старушка с белым растрепанным пухом на голове и с очками на переносице, а уверенная, спокойная женщина, с оптимизмом смотрящая в будущее, недавно ставшая бабушкой. Так случилось, что более поздней фотографии в семье не нашлось. Муж ее шел рядом — тех же лет, молчаливый, сдержанный, человек с непроницаемым лицом, занимающий важный и ответственный пост. Кто-то говорил, что супруги были прекрасной парой в молодости, а потом Ната съежилась, уменьшилась рядом с набирающим вес Колей, но любовь ее меньше не стала: к мужу она всегда относилась с большим почтением, уважением и благодарностью, а их совместные годы считались самыми счастливыми в ее жизни.

По дороге домой разговорились. Асю немного смутила поспешность, с которой брат созывал их в машину, и она поначалу надулась. Брат сентиментальным никогда особенно не был, но рана еще кровоточила, болела, собравшиеся на кладбище люди вполголоса о чем-то говорили, вспоминали, делились своими воспоминаниями. Ася украдкой вытирала слезы, понимая, что брат эту чувствительность не одобряет, а он торопил их домой: «Ну все, все… Поехали… Хватит!». Может быть, он боялся дать волю своим чувствам или не хотел слышать других — этого Ася не поняла, и в машине, оказавшись с ним рядом, уставилась в окно, совершенно не замечая бегущие мимо улицы, и замкнулась в себе.

Ей хотелось побыть с Натой наедине или просто помолчать, вспомнив все те прекрасные моменты, которые они пережили вместе. Соседство дяди ее не смущало. Чтобы не обидеть, она принесла ему тоже несколько роз. Он никогда по-настоящему не был ей близок. Строгий, закрытый, погруженный в себя, он отличался немногословностью, носил серые костюмы и, как и его рубашки, был всегда застегнутым на все пуговицы. Маленькая Ася его немного побаивалась. Но случались такие моменты, когда он раскрывался, распахивал свои объятия, и тогда уже можно было беззастенчиво пользоваться его добротой. Случай с «Кафе матери и ребенка» Ася сама помнила плохо, но вторая часть прогулки произвела на нее гораздо большее впечатление. После кафе дядя обещал показать ей детскую железную дорогу. Это был не какой-то обычный парк с аттракционами, а самая настоящая железная дорога. Она укрывалась от посторонних взглядов в глубине тенистого парка, в густой кроне деревьев, и Ася прекрасно помнила, как махала рукой дяде, как держала в руках мягкую сахарную вату, как искала в кармане носовой платочек, боясь испачкать воскресный наряд. Это был незабываемый день! По дороге домой они освобождали каштаны, устилающие дорожки, из колючей зеленой скорлупы одним нажимом ступни. Справлялась даже маленькая ножка Аси, а потом она любовалась их гладкой, будто отполированной поверхностью, и очень радовалась тому, что иногда в скорлупе прятались близнецы, тесно прижавшиеся друг другу. Две половинки одного целого. Как родные братья или сестры.

В семье, однако, вспоминали другие подробности того замечательного дня. Эта история, как и со страшной ямой, трубой и водой, была возможностью еще раз посмеяться над самым младшим ребенком в семье. В кафе с говорящим названием подавались молочные коктейли, выпечка, мороженое и диетические блюда. Каша показалась четырехлетней Асе совсем не вкусной. Булочку с фруктами она съела сразу и выпила стакан теплого молока, а кашу пытала долго, чертя ложкой замысловатые невидимые узоры по дну тарелки и время от времени поднося ложку ко рту. Побаиваясь дядю, она не смела открыто сказать, что есть кашу не хочет. Во времена ее детства, скромного до развлечений, посещение кафе было весьма серьезным событием. Отказаться есть кашу — значит, обидеть дядю. Для нее это было очевидно. Возьмет ли после этого он ее в парк? Сможет ли она, наконец, прокатиться на детской железной дороге? Ася страдала и одновременно разглядывала детей и родителей, сидящих за другими столиками. Ведь никто из них не знает, что Ася пришла не с папой, что у нее вообще нет папы. На Асе было красное в воланах платье, белые колготки, светлая кофточка с вышивкой на груди, где веселый кот держал в лапах несколько воздушных шаров. Волосы мама заплела в косички и свернула крендельками — ну чем не воскресный выход из дома папы и дочки?

— Ты что же, не хочешь есть кашу? — в своих размышлениях Ася и не заметила, что дядя наблюдает за ней так же, как и она за другими посетителями кафе. Он смотрел лукаво и с напускной строгостью. Ася медлила с ответом на вопрос.

— А что мне будет за то, что я ее не съем? — Ася, страшная трусишка, боялась разочаровать дядю и ответила вопросом.

— Что будет? Да ничего! — улыбнулся он. — Нас просто сюда больше не пустят! — дядя даже не мог скрывать улыбку.

— Да?.. — Ася облегченно вздохнула. Чудо, как все хорошо уладилось! И дядя совсем не сердится, и кашу, оказывается, можно не есть. — Ну тогда бежим отсюда! — сказала она, и они поспешно вышли из зала и устремились на улицу, будто за ними кто-то гонится.

За этот прекрасный день и детскую железную дорогу Ася навсегда будет благодарна дяде. Она знала, что он работал в каком-то месте, о котором нельзя говорить, это была серьезная, трудная, и даже секретная работа, но тот воскресный день она запомнит навсегда… Оказывается, дядя был совсем не таким уж и строгим, как ей могло показаться.

— Слушай, а ты помнишь тот красный свитер, что подарила мне твоя мама? — брат начал неожиданно и его тон, желание поделиться очень удивили Асю. От него она этого совсем не ожидала.

Старший брат Алексей, тот, конечно, да, любил повспоминать прошлое и вообще был отличным рассказчиком. По любому случаю у него было заготовлено множество интересных историй. Он отлично изображал всех действующих лиц, передавал их движения, акцент, походку. Он имел прекрасное чувство юмора и обладал завидной памятью. Он делился морскими историями, случаями из детства, прекрасно помнил, как сыграла его любимая футбольная команда много лет назад, как был одет тот или иной герой фильма, а уж про свои костюмы, пальто и джинсы мог бы написать целый роман! Делиться он любил, и, хотя самые близкие слышали все его истории по нескольку раз, все равно делали это с большим удовольствием. Алексей, заядлый модник и фирмач, в этом своем пристрастии к одежде разделял интересы своей тетки, Асиной мамы. Если бы он заговорил о красном свитере, Ася бы не удивилась, но только не Игорь.

— Нет, не помню, — честно ответила она. — Какой такой красный свитер?

— Как же не помнишь? Мохеровый, по моде тех лет, мечта всех ребят моей юности! Их тогда носили под пиджаком. С нашими южными зимами это вполне заменяло пальто. Колючий был, очень теплый, с объемным воротом и какими-то геометрическими рисунками на груди. Я надел и сразу же побежал хвалиться друзьям. Я тогда очень обрадовался. Твоя мама обладала знакомствами и могла достать все, что угодно.

Ася заметила, что брат относился к этим качествам тетки с восторгом и не без тайной горделивости. Люся умела жить!.. При этом была без мужа, как-то крутилась с деньгами, на работе окруженная мужчинами, пользовалась авторитетом и обладала большим диапазоном знакомств. Все, что ей было нужно для того, чтобы быть счастливой, у нее было: шерстяной ковер, кожаное пальто, модная дубленка, сапоги на высоком каблуке, немецкие платья, тонкая посуда, джинсовая юбка…

— Мой отец, конечно, мог тоже, но он был твердых принципов и предпочитал не переплачивать, не поощрять спекуляцию. Все, что он мог, он привозил нам из поездок. Мама тогда писала ему целые списки. Он, конечно, привозил далеко не все, только то, что попадалось под руку, и то, что считал нужным.

— Да, да, я помню, — оживилась Ася, — и мне тоже доставались подарки. Туфли, платья, пальто…

Ася не хотела вспоминать мамины комментарии о том, что платила за все она, а, следовательно, и благодарить дядю было не за что. А уж историю со злополучными часами и испорченным днем рождения вообще предпочла бы навсегда стереть с памяти.

— Твоя мама сделала меня совершенно счастливым таким подарком. Уж не знаю, чего это ей стоило, но вручала торжественно, глаза блестели, лучились, она понимала, как я буду рад. Совсем ничего не помнишь?.. А ну да, конечно… Мне было тогда лет пятнадцать или шестнадцать, точно не скажу, а тебе, соответственно, на десять лет меньше, у тебя были тогда свои интересы. «Тубу боюсь, яму боюсь, сё боюсь». Брат, передразнивая, вспомнил маленькую Асю, пугающуюся ямы и воды на пути в детский сад и рассмеялся сам.

— Так вот, мама твоя принесла его запросто, так же, как дефицитные пластинки или кассеты с записями Высоцкого. Ну а потом началось… Уж не знаю почему, но при каждой встрече она стала напоминать мне о том самом свитере. Захожу домой — сестры сидят у нас, пьют кофе из глиняных чашек, что родители привезли из Прибалтики. Запивают рижским бальзамом, обсуждают женские штучки, а мама твоя как бы ненароком: «Ой, как тебе идет этот свитер! Как я удачно подобрала цвет!». Я улыбаюсь, благодарю, хватаю бутерброд и бегу по своим делам. Через некоторое время встречаемся на дне рождения у деда, а Люся опять за свое: «Гарик, какой хороший все-таки я достала тебе свитер! Такой теплый — и куртка не нужна!». Я опять вставил свое «спасибо». И так много раз подряд. Признаюсь, возраст у меня был опасный, взрывной, и стало это меня уже не удивлять, а возмущать. Зачем она это делала? Вот этого я понять не мог. Жил я тогда в своем скворечнике, в мире дворовых и школьных друзей, старался отвоевывать у родителей мало-помалу свободу, начал подрабатывать, хотел быть хоть немного независимым, а тут опять Люся со своим свитером. Не понимал я тогда — к чему это?

Этот свитер внес в мою молодую жизнь радость, а потом обернулся тем, что меня постоянно им попрекали: мол, носишь — вот и носи, но не забывай, кого благодарить нужно. Я поначалу Люсю в этом не винил, а потом стал раздражаться, становиться прямо-таки бешеным. Даже такие непрямые удары стали на меня очень действовать. Перетерпев через силу еще несколько раз, я как-то вышел из себя и сказал: «Если ты еще раз скажешь об этом свитере, я сниму его и отдам тебе!». «А ты, оказывается, неблагодарен!» — возмутилась тетка. Я махнул рукой и ушел в свою комнату. Поспорить не получилось, ничего доказывать не хотелось. Родители вернулись к оживленному разговору, а я все-таки выиграл: больше к этой теме Люся не возвращалась, но и красный свитер перестал у меня быть в числе любимых.

Ася на своей коже много раз чувствовала подобное и могла с уверенностью сказать: приятного в этом мало. Она не помнила ничего из истории про красный свитер, что рассказал ей брат, но понимала: это очень похоже на маму, она узнала ее манеру себя вести. В тех словах для мамы не было ничего особенного, она скорее просто сочла, что племянник недостаточно поблагодарил ее, как-то уж очень сухо, спокойно и без восторга. Самой Асе мама часто ставила в пример соседскую девчонку Инну. Та за каждую купленную вещь горячо благодарила свою маму, тетю Нелю, опустившись чуть ли не на колени. Так рассказывала сама тетя Неля. Маме это очень нравилось, она всегда требовала и к себе особенного отношения.

— Но есть кое-что такое, за что я всегда буду тепло вспоминать свою тетку, — лицо брата мгновенно осветилось улыбкой и залилось краской.

— Именно она подарила мне первого хомяка и первого попугая. Так что тетка, возможно, сама того не зная, воспитала во мне любовь к животным. Тогда я дурил голову одной девчонке-однокласснице, ей было лет одиннадцать или двенадцать, да и мне столько же. Квартиру, в которой она жила, я помню отлично. Запутанная она была как аквариум, полный водорослей. Коридор, заставленный шкафами, много домашних растений, клетки с птицами, кошка, вечно подкрадывающаяся тайком, из-за угла. Отец той девочки был, кажется, биологом, а мама работала в зоомагазине. В их семье, как на пересылочном пункте, всегда гостевали птицы со сломанными крыльями или кошки со рваными ранами. Их приводили в порядок, отдавали в хорошие руки или выпускали на свободу — я это хорошо помню. И мне очень хотелось ей соответствовать, иметь нечто такое, что нас с той девочкой объединяло бы. Я долго просил у родителей разрешения иметь хоть какое-нибудь домашнее животное и всегда натыкался на отказ. Ты же помнишь нашу первую двухкомнатную квартиру со смежными комнатами? Нам самим там было тесно, что уж тут говорить о кошке или собаке. А когда мы со старшим братом начинали свои мальчишеские игры или драки, все вообще летело в разные стороны, так что родители наотрез отказались.

— И вот однажды — уж не знаю, согласовано это было с моими или нет — входит Люся, а мы с мамой на кухне что-то делали. В руках у Люси такая маленькая баночка, покрытая марлей. Она ее открывает, а оттуда вылезает серая усатая морда, а потом и весь оставшийся хомяк до самых задних лапок. Я выронил чашку из рук — настолько был потрясен. Я схватил хомяка и побежал в свою комнату, будто боялся, что его у меня заберут. Потом, через год или два, Люся подарила мне голубого попугайчика — с него и началась моя особая любовь к птицам. И по сей день для меня прогулка по Птичьему рынку — огромное удовольствие.

Это Ася уже помнила. Брат выпускает из огромной трехлитровой банки с ватой по всему дну своих рыжих хомячков и пугает ее, пряча у себя за пазухой грызунов. Ася пищит, плачет от страха и неожиданности, а братья хохочут. Помимо «Миха» Зощенко, они до сих пор отлично помнили ее интерпретацию «Мухи-Цокотухи». Взрослые дядьки взахлеб цитировали маленькую Асю: «Пошла Муха забазям и купила самоям. Приходите, каваямы, я вас чаем угощу… Каваямы прибегали — все стаканы выпивали».

Мама сама никогда животных не любила, а вот племяннику, оказывается, дарила. Это было для Аси как-то ново, внезапно, как осознание своего возвращения с опозданием. Был в маме, оказывается, какой-то тайный, неразгаданный механизм, который иногда выдавал новые схемы или подавал какие-то странные сигналы. Всю жизнь она совершала непонятные поступки и до сих пор продолжала упорствовать даже в этом своем нежелании примириться с родной сестрой. Ася опять задумалась: почему они утратили эту связь? Почему перестали быть близкими людьми, ведь, несмотря на разногласия, в юные годы они находили в себе простую человечность, умели друг друга простить. Сейчас Ася знала точно: без семьи человек начинает душевно корчится, страдать от нехватки кислорода, задыхаться. Пустоту и отчаяние невозможно заполнить ничем другим. Это презрение, эта ненависть, что они копили годами, были больше похожи на дурную заразную болезнь.

Если история про красный свитер прошла мимо Аси, то только потому, что она была в это время маленькой сопливой девчонкой. Она укладывала кукол спать, купала их в детской ванночке, кормила из пластмассовой посуды и расчесывала им волосы. Ася прекрасно помнила другое: семью Паршиных, фильм «Всадник без головы».

Как известно, ради Наты она была готова на многое: выносить бег по стадиону в компании престарелых дам сорока лет, ходить за покупками, помогать ей с уборкой квартиры. Кто-то сочтет это скучнейшим занятием, но только не Ася: вместе они между делом успевали обсудить массу интересных дел и навести порядок в голове. Как говорила Ната, чистота в доме — полный порядок в голове. Она успевала вдевать бесконечное количество раз нитку в иголку, перебирать мелочи в шкафах, сопровождать Нату и дядю в гости к их скучным друзьям. Скучным — потому, что у них не было детей. Ни Асиного возраста, ни старше, ни младше — никаких вообще детей у них не было. Зато квартира была в замечательном месте, у станции метро, что в непосредственной близости от самого крупного в республике стадиона. Огромная, по мнению Аси, квартира располагалась на девятом этаже и имела чудесный вид на все окрестности. С балкона — «Ася, отойди от края, а то закружится голова!» — можно было наблюдать, как тренируются на стадионе крошечные спортсмены, как плывут по улицам машины, напоминающие насекомых, как идут в дождь разноцветные зонтики, как шевелятся ветки странных деревьев. Тетя их называла «обезьяньим хлебом», и Ася представляла, как обезьяны шумной толпой совершают ночные набеги на эти деревья и, крепко зажав в лапках круглые зеленые плоды, размером с апельсин, едят их, рассыпавшись по веткам. Никто ей так и не смог объяснить, почему они так называются, обезьяны в их городе, конечно же, не водились, а Ася, боясь выглядеть глупо, избегала лишних вопросов. Взрослые долго говорили о чем-то своем, хозяин дома был сослуживцем дяди Коли, и брат очень удивился, узнав, что Ася помнит Паршиных — неужели помнишь? Да, конечно, Ната несколько раз брала меня с собой. У Аси имелся только один интерес в этом доме, кроме наблюдений с высоты девятого этажа. Это была красивая рыжая кукла Лиля, с которой играли, вероятно, дети, которых она ни разу не видела.

Сейчас Лиля сидела на диване и ждала Асю — такая у нее была работа. Лиля была не младенцем, нет! Достаточно большой девочкой лет пяти. На голове торчали два хвостика, увенчанные белыми бантами, на ногах белели носочки и туфельки цвета топленого молока. Это были несколько неправильные туфельки для такой большой девочки. По материалу они напоминали пинетки, обувь для малышей, а это совсем неправильно. Ася в этом была уверена. Но главным украшением являлось, безусловно, ярко-синее платье с белым кружевным воротничком. Лиля, помимо того, что доходила Асе до талии, обладала еще одним, пожалуй, самым главным талантом: она могла ходить! Если ее правильно держали за руку, она делала один шаг за другим — вот такая необыкновенная кукла ждала Асю в том скучном доме. И у девочки был свой секрет и свои тайные ожидания, которыми она никогда и ни с кем не делилась. Ведь Лиля никому, кроме нее, не нужна — это факт. Так может быть однажды эта самая тетя по фамилии Паршина заметит, как Ася любит куклу и как та скучает без девочки, и подарит ей Лилю? Каждый раз на это надеясь, девочка уходила расстроенная: взрослые были слишком заняты разговорами и совершенно не замечали их с Лилей взаимной любви.

— А ты знаешь, Татьяна Яковлевна умерла в прошлом году, — сказал брат, — мама поддерживала с ней связь, они созванивались по праздникам. Татьяна Яковлева переехала к дочке в Санкт-Петербург, и в прошлом году ее не стало.

Оказывается, история семьи Паршиных не закончилась на той рыжей кукле Лиле, как думалось Асе. И безымянную хозяйку звали Татьяна Яковлевна. Так вот, однажды после этих самых гостей, Ната предложила пойти в кино. Асе таких предложений дважды делать было не нужно. Она с радостью согласилась, захлопала в ладоши. Мама должна забрать ее только завтра, их впереди ждал волшебный вечер. Если удастся купить мороженое в вафельном стаканчике и есть его во время сеанса, то большего удовольствия и представить себе нельзя.

У афиши Ната призадумалась. Она собиралась сводить племянницу на фильм «Игрушка» с Пьером Ришаром, но он уже полчаса, как шел. Выбор был небольшой: фильм «Зита-Гита» — от одного упоминания об индийском кино и без того строгий дядя нахмурился — и «Всадник без головы». Немного посовещавшись, билеты все же решили купить, к огромной радости девочки.

Все сложилось как нельзя лучше в тот вечер, потому что Асе досталось даже мороженое — кофейное, как она любила. Кто же знал, что фильм обернется настоящим кошмаром для девочки?!? В те самые моменты, когда всадник без головы показывался на экране, Асю охватывал настоящий ужас. Тетя, сидевшая рядом, предложила выход: Ася закрывала глаза, а Ната давала ей знак, когда их можно было открыть вновь. Не радовал ни красавец Олег Видов, ни прекрасная Людмила Савельева. Ася только и делала, что жила в ожидании появления этого дьявола. То, что это нечистая сила, девочка даже не сомневалась. Всадник плыл по вершине гор, дотрагивался до облаков, появлялся ниоткуда и уходил в никуда — кто же еще это мог быть? Объяснение в финале ее ничуть не успокоило — тело без головы испугало не меньше. Дядя сидел рядом с Натой и, к счастью, не видел Асиного позора.

Перед сном Ната, зная, как впечатлительна племянница, дала ей что-то успокоительное, и ночь прошла без особых происшествий.

— Слушай, а где был я в это время?.. Совершенно ничего этого не помню… Как странно устроена человеческая память…

— Да, мы храним то, что дорого нам и отметаем все чуждое, мелкое, незначительное. Выходит, кукла Лиля и безголовый всадник были для меня значимым событием, а ты в это время уже осваивал новую самостоятельную жизнь…

Брат приобнял Асю за плечи и тихо так сказал:

— Спасибо, что позвонила мне тогда. Спасибо за то, что нашла в себе силы. А я вот не смог. При желании нашел бы тебя, конечно, но обида заслонила глаза. Знал, что это их, сестринский, разговор, нас он касаться не должен, но все же не смог. Я тебя очень люблю, сестренка! Рядом осталось так мало людей, кому я могу это честно сказать…

— Я тоже тебя люблю… — брат удивил сегодня во второй раз. — И думаю, это очень хорошо, что мы помним разное. Так наших воспоминаний становится в два раза больше, правда?

— Конечно!.. Умная ты получилась, Аська, и красивая… И еще, знаешь что? Ты большой молодец, потому что соединила нас… Ты мудрее…

В этих их воспоминаниях, совершенно разных и непохожих, была история их семьи, ее целостность, возможность увидеть и соединить то, что было разрушено много лет назад.

После кладбища и вкусного обеда все потянулись к старым альбомам с фотографиями. Выяснилось, что у сестер был совершенно разный набор карточек. Ася, кстати говоря, всегда удивлялась тому, что мама не избавилась от их совместных снимков. Была у нее такая привычка: с глаз долой — из сердца вон. Вернее, наоборот. Прежде изгнание из сердца, а уж потом удаление всего того, что может напоминать о неприятном. В их семье хранилось несколько более профессиональных фотографий, сделанных в ателье, где бабушка и дедушка молоды, а девочки еще совсем малышки, и несколько любительских, будто кто-то пробовал себя в этом деле. То с маленькой Асей в ползунках, то в коротком платье и высоких белых гольфиках, лет трех, пяти или шести, на празднике в детском саду, на Новый год, где она традиционно играла Снежинку. Молодой и красивый брат Алексей в военной форме, он же жених, а потом молодой и счастливый отец. Младший брат — студент, в модных джинсах и очках, запечатленный где-то в центре города, с друзьями и девушками. Ни одной совместной фотографии сестер Ася никогда не видела. В альбоме у брата она заметила несколько совершенно новых для себя снимков.

— Можно, я возьму парочку себе? — спросила она у брата.

— Конечно, бери, у меня где-то еще есть альбом, потом достану и покажу тебе. Тех лет, когда мы с тобой не виделись…

Вечером, когда проводили гостей и вымыли всю посуду, Ася предложила посмотреть фильм, который Ната очень любила. «Римские каникулы» с Одри Хепберн часто показывали в те годы, когда Ася была маленькой и оставалась у тети с ночевкой. Тогда для нее эта история на экране казалась чудесной сказкой о непослушной принцессе, ее еще не волновал Рим, она еще не восхищалась хрупкой красотой Одри и благородством Грегори Пека. Ната смотрела фильм, который знала наизусть, всегда с радостью, и для Аси было удовольствием находиться с ней рядом.

Все расслабились, в доме было пусто, дети разошлись по своим комнатам, да и разговаривать особенно было не о чем. Непростой длинный день подошел к концу. Застелили белой скатертью длинный стол, принесли кофе, сладости в серебряных корзиночках, уложили фрукты на грубую деревянную тарелку и зажгли свечи. Жена брата автоматически смахивала белой тряпочкой пыль с длинного комода, Ася сидела на диване, укрывшись теплым пледом и, не сводя глаз с экрана, думала о своем.

Она крепко держала в руках незнакомую ей черно-белую фотографию. Мама тридцати с небольшим лет в светлом платье до колен и в черном газовом платочке, покрывающем высокую, по моде тех лет, прическу, стояла на незнакомой Асе улице плечом к плечу с родной сестрой.

Люся даже в своем вдовстве умела выглядеть яркой и привлекательной. Она смотрит в объектив сурово, лицо не выражает никаких чувств. Ната была ниже и полнее младшей сестры. Короткие темные волосы, ничем не примечательное прямое платье, на лице улыбка. Мама приобнимала за плечи племянника, лет десяти. Того самого, что сейчас сидел на диване рядом с Асей. Мальчуган шаловливо подмигивал кому-то, ухмылялся и играл какую-то интересную, только ему понятную, роль, позируя перед камерой. Темные короткие шорты, белая рубашечка и непокорные вихрастые кудри делали его забавным. Сейчас, правда от них не осталось и следа, они сменились на лысину. Респектабельному, уверенному в себе брату это очень шло, как и очки в причудливой модной оправе. Неужели тот мальчуган — это он? Десятилетний шалун стоял между сестрами, а лицо счастливое и беззаботное, нетронутое печалями. Тетя натужно улыбается, мама в трауре. Сколько прошло времени после ухода Асиного отца? Ната держит на руках маленькую щекастую годовалую девчонку. Пухлые ножки и ручки, перетянутые ниточками, крупные темные глаза бусинами смотрят из-под белой панамы. Белое кружевное платье и светлые сандалики для первых, еще неумелых шагов. На руках у Наты и рядом с мамой, малышка чувствует себя совершенно счастливой. Происходящее занимает ее. Возможно, ждет обещанной птички, вспышки или щелчка. Кто-то убедил ее не плакать и не бояться, проявить терпение. Может быть, старший брат? Ася смотрела на эти лица, прекрасно сохранившиеся на черно-белой фотографии, и плакала: и ей казалось, что где-то далеко плачет ее мама, жалея о том, что изменить уже нельзя. Почему она никогда не видела эту фотографию? Брат отдал ее с такой легкостью, вероятно, потому, что она ничего для него не значит. Ася тайком вытирала слезы и думала, как ей несказанно повезло: свидетельств семейного раздора у нее было великое множество, а вот доказательств единения так мало. Она думала обязательно спросить об этом снимке маму. Жаль, Ната уже ни о чем не расскажет.

Среди множества фотографий с какими-то свадьбами, днями рождения, демонстрациями, с нарядным выводком детей и подростков, родных и знакомых, Ася отыскала самую главную карточку, на которой сестры стояли рядом. Они еще не знают, что их ждет впереди. Они молоды, все у них впереди. Время ошибок еще не наступило. Еще не раскручено то колесо, не открыт ящик Пандоры.

Семейная ткань наконец срослась. И хотя сейчас мамы рядом не было, Ася чувствовала: скоро, очень скоро, сестры простят друг другу все прежние обиды. Они соединятся с родителями и мужьями, потянутся друг к другу, чтобы заслонить, спасти, обняться, потому что вины их в случившемся нет. Уйдут в сумрак боль и разногласия, все засияет и сольется с вечностью. Жаль только, что другой жизни для исправления собственных ошибок больше не будет никогда…