Освяти и сохрани чадо мое…

Эльвира Абдулова

Пять интересных женских историй переплетаются на страницах повести. Героини настолько разные, что вряд ли могли бы встретиться в повседневной жизни. Однако есть нечто общее, их объединяющее: они переживают непростые жизненные обстоятельства, заглядывают в собственное детство и ищут ответ на главный женский вопрос: где она, граница материнской любви? Как не сотворить зла и сделать своего ребенка по-настоящему счастливым? От равнодушия до обожания, от жесткого воспитания до обожествления…

Глава 3

Спала Розалия Ивановна с годами все хуже и хуже. Страшный сон, связанный с детскими воспоминаниями, обычно являлся без предупреждения. Не был связан ни с давними тревогами, ни с беспокойством, ни с ухудшением самочувствия. И этой ночью она опять видела того солдата, истерзанного и распятого, как Христос, в прилипшей гимнастерке с темными пятнами, с кровоточащими ладонями и ступнями. Русые волосы потемнели, кровь струйками стекала по лицу, и было неясно, жив он или уже нет, но для беглого взгляда маленькой девочки это было и не нужно. Страшная картина необыкновенной жестокости — противная человеческому разуму война.

Папа погиб в первые дни войны. Двадцать шестого июня 1941 гитлеровцы захватили Даугавпилс, двадцать девятого — Лиепаю, а первого июля после двухдневных боевых действий — Ригу, где служил папа и они жили вместе с мамой-тетей. Так ее иногда называла девочка, но чаще, конечно, мамой. Ее биологическая мама умерла при родах, а черно-белая фотография юной белокурой девушки в светлом платье и с сумочкой в руке — все, что осталось дочке в память о маме. Взрослея, Розочка думала, что сейчас она старше, чем когда-то была мама на фотографии — нежное, открытое лицо, слегка вьющиеся пряди волос и слегка прищуренный от яркого солнца взгляд. Папа был военным, и от него у пятилетней девочки тоже сохранилось только одно, самое яркое воспоминание детства, которое она берегла.

Домой, на юг России, добирались почти год. Эвакуация была организованна лишь для части населения, поскольку транспорт для выезда предоставляли лишь командирам и коммунистическому руководству. Остальные уходили стихийно, взяв только необходимое и ценное — то, что можно было продать или выменять на продукты.

— На юге тепло и солнечно, много фруктов и овощей… там нас ждут бабушка и дедушка, — говорила тетя, когда девочка уставала, капризничала или спрашивала о папе, — потерпи немного, нужно дойти.

Когда именно они поженились, девочка не знала, но была благодарна тете, очень ее любила и жалела ту мамочку, которая на небесах.

Ушли, надо сказать, вовремя, пока не было ни двадцати трех концлагерей, ни восемнадцати еврейских гетто. Боясь полицейских батальонов и немецких спецслужб, шли сами, просясь на ночь на постой к добрым людям, опустошая чемодан с припрятанными серебряными ложками и янтарными украшениями, выменивая их на продукты. Мама рассказывала дочке сказку про дочерей солнца и про окаменевшие слезы Гелиад, но ей просто нравились эти красивые медово-солнечные камушки и было жаль с ними расставаться. Девочка, конечно всего этого помнить не могла — это детская память стерла, сохранив лишь долгую дорогу, чувство голода и чужие дома, неуютные пристанища.

И вот однажды, в каком-то белорусском селе, тетя увидела нечто такое, что испугало ее до смерти и она сразу закрыла Розочке глаза теплой ладошкой, потащив девочку дальше по пыльной дороге, вместе с другими беженцами:

— Не смотри! — кричала она. — Не смотри туда, доченька!

Но любопытство одержало вверх, и она, вырываясь и оглядываясь все же назад, увидела то, что забыть невозможно. Истерзанный, измученный пытками солдат, почти мальчик, распятый в назидание всем, являлся к ней всю жизнь как самый страшный сон, вместе со словами тети «Не смотри! Не смотри туда, доченька!», уводящей ее дальше, по дороге домой…

Сегодня она опять видела этот сон, который не старел вместе с ней, а сохранял все те же подробности. Она встала выпить воды, погладить Рыжика и Мотю, стороживших ее дом и сон.

Когда не спалось, вместе с бессонницей приходили детские воспоминания, которые только со временем стали складываться в единую целостную картину. Мама по возвращении домой устроилась медсестрой в госпиталь и в Институт Механотерапии. С начала войны в городе-курорте уже работало восемь крупных госпиталей.

Бабушка с дедушкой повздыхали, поплакали, увидев дочку и внучку отощавшими после долгой дороги, и стали их потихоньку откармливать. Особых вкусностей Розочка и не помнит, но дедушкин сад с виноградником и яблочными деревьями казался ей райским. Бабушка сразу повела их с мамой в городскую баню и, намыливая девочке голову чем-то пахучим, украдкой вытирала слезы, приговаривая «сиротинушка ты моя», «кожа да кости», «слава тебе, Господи, что дома». Дедушка всех входящих в дом угощал вином — такая у него была традиция. Розочка морщила носик, когда ей давали выпить немного домашнего вина, разбавленного водой («для здоровья»). Бабушкина перина казалась воздушной и пышной, наволочки и простыни — хрустящими, и девочка засыпала мгновенно, как только голова касалась подушки. На стене тикали и отбивали каждый час большие часы — их заводил только дедушка — пахло бабушкиными лепешками из кукурузы, а взрослые вели свои нескончаемые разговоры о войне и о том, как много раненых прибывает в южный город каждый день.

Все санатории и медицинские учреждения были переоборудованы в госпитали. Местные жители помогали всем, чем могли. Механотерапия тоже трудилась над восстановлением бойцов Красной Армии. Туда мама бегала после смены в госпитале, иногда забирая Розочку с собой. Девочке это не нравилось: непонятные аппараты пугали ее, казались похожими на орудия пыток. Другое дело — с мамой в госпиталь! Раненые были добрыми; даже те, кто перенес несколько серьезных операций, не видел или не мог ходить, очень радовались приходящим детям. И не только потому, что они помогали поправить подушку или принести воды: они напоминали о доме, растущих где-то детях и младших сестренках-братишках. Розочка и ее старшие подружки помогали раненым писать домой письма, читали им местные газеты и книги, рассказывали о новостях в городе. Солдатики взамен припасали кусочки сахара или яблочко, а кто-то даже мастерил деревянные игрушки. Розочке однажды досталась маленькая птичка, ее девочка любила и, засыпая, крепко держала в кулачке. Она не рассказывала никому, что в душе надеялась и верила: папа жив, он тоже лежит в каком-то госпитале, вот только домой написать пока не может.

А в конце июля 1942 года немецкие захватчики подошли к городу так близко, что началась срочная эвакуация госпиталей. Брат маминой подружки Вали, пухленькой веселушки, после тяжелого ранения находился в госпитале соседнего города. Родственники радовались такой возможности и часто навещали Пашу. Он был контужен, перенес несколько серьезных операций, правую ногу пришлось ампутировать, но все-таки был живой! Как-то родные, возвращаясь домой полями на гужевой повозке, увидели, как город стали бомбить с самолетов. Больше о Паше они так ничего и не узнали, и тетя Валя часто плакала и радовалась одновременно, ведь все-таки успела повидаться с братом.

Мама рассказывала, что те раненые, кто мог, уходили в пижамах и тапочках сами, а вот с лежачими было непросто. Их местные жители стали разбирать по домам и прятать по чердакам и подвалам. Но брали раненых, конечно, не все: боялись за себя и близких. С первых дней оккупации немцы потребовали немедленной выдачи раненых. То, что соседи прячут двоих, девочка не знала — и слава Богу! Спала спокойнее и не тревожилась за маму. По ночам молодая женщина ходила к ним, помогала кормить, перевязывать, выносить ведра, мыть солдатиков. Дедушка готов был забрать одного в свой дом, но у них не было ни чердака ни подвала — вот такой бесполезный дом, ворчал дедушка… только сарай в дальнем углу сада. Один из раненых был студентом, всегда просил книги, а когда они кончились — перешел на местные старые газеты. Так ему и переносили все то немногое, что было в их доме. Мама уходила, когда Розочка уже спала и возвращалась за полночь. Берегли детей, и правильно делали, боясь, что разболтают… ненароком, в игре, потому что каждый был за себя и очень боялись тех, кто может выдать.

Тот день, когда немцы вошли в город, шестилетняя девочка помнить, конечно, не могла, но ребята постарше, живущие в соседних домах, помнили прекрасно. 11 августа 1942 года жара стояла страшная, на дорогах — пыль столбом и дым от пожаров. Уходя, наши войска подожгли элеватор, консервный завод и старую мельницу — чтобы ничего не досталось врагу.

Немцы появились в полдень. Прогрохотав по булыжной мостовой улицы Володарского, три бронетранспортера свернули на Кисловодскую и остановились у гостиницы «Маяк». Из-за дворов ближайших домов с опаской стали выглядывать люди, сбежались любопытные подростки и женщины. Наиболее смелые из них стали вести разговор с немцами. Те говорили о ближайшей победе Германии и скором окончании войны. Потом, гордые и дерзкие, они двинулись вниз по улице Интернациональной, в сторону рынка, постреливая над головами людей из автоматов. Люди с испугом метались по улице — немцы громко хохотали. А уже на следующий день у ворот курортного парка появился огромный плакат с требованием сдать оружие — за неповиновение грозили расстрелом. И другое требование: «Всем лицам еврейской национальности срочно пройти регистрацию». На лучших зданиях города появились фашистские флаги со свастикой, а на улице Советской поместилась Управа Бургомистра, которым стал бывший учитель второй школы. Несколько немецких госпиталей открылось сразу. Русским не доверяли, и там работал только немецкий персонал. Подростки рубили дрова, разгружали фургоны, но лечили только немцы. Много раненых гордо разгуливали по городу, а умерших хоронили за железнодорожным полотном, в Английском парке. Много лет спустя, во времена перестройки, немцы приезжали в южный городок, чтобы забрать прах на историческую родину.

Мама рассказывала, что немцев было немного: больше румын, итальянцев и других солдат из оккупированных стран. Уже десятого октября у горы Бештау было расстреляно около двух тысяч человек, большая часть которых носила желтую шестиконечную звезду Давида. Их собрали в школе и продержали несколько дней, приказав явиться на сборный пункт с документами и с двадцатью килограммами груза для переезда в новое место. Мама, рассказывая, всегда плакала, потому что среди них была ее подруга, Ида Иловайская, эвакуированная из Ленинграда в начале войны вместе с тремя детьми. Молодые женщины успели подружиться, и мама носила в школу еду Иде и ее детям. В последний день полицай ее не пропустил: грубо оттолкнул и смачно выругался, назвав «жидовской подстилкой». Мама стояла неподалеку, надеясь все же передать что-то подруге, но увидела, как подъехали три крытых грузовика. Всех взрослых погнали туда, а дети уехали в отдельной машине, которую потом прозвали в народе «душегубкой»… зверское изобретение, травившее отработанным газом. Мама успела прокричать Иде «Где дети?» — та что-то ответила, вытирая слезы, махнула рукой на прощание, и машина увезла их по пыльной дороге в сторону Минеральных Вод. Все они были похоронены в противотанковом рву, в районе Стекольного завода… и Ида, и ее дети. Мама до конца своих дней, вопреки всем религиозным правилам, молилась за упокой души Идочки и трех ее чад…

Розочка, слыша разговоры со стороны, немцев боялась до одури. Как-то раз, увидев вошедшего в дом немецкого офицера, по-хозяйски осматривавшегося вокруг, встала как вкопанная. Дедушка отдал тогда гуся и несколько яиц, а девочка, несмотря на то, что немец оказался совсем не таким уж злым и даже ласково потрепал ее за волосы, что-то говоря на своем, ночью впервые увидела тот сон. Она плакала во сне, звала маму, проснулась мокрая, от своего же крика и, хотя ее умыли, успокоили и освятили святой водой, так и не смогла прогнать ужас от увиденного туда, в область небытия, откуда он пришел, и носила его с собой долгие годы.