1415131131738

Элти В., 2021

Местную историю о доме Галица не пересказал разве что ленивый: сначала легенда гласила, что пожар начался по глупости хозяйки, позже говорили, что отец сам поджёг своих детей. Немудрено – никто даже не знает, откуда приехали Галица. Под гнётом вины родители поддерживают уцелевшую Эди во всех начинаниях, кроме страсти к поджогам, и любят её – когда не боятся. Но ради их тайн дочке приходится пожертвовать детством. Несмотря ни на что, Галица верят, что девочку ждёт приличный университет и достойная жизнь. Впрочем, у Эди есть дела поважнее, чем экзамены. Ради тайн семьи она готова пожертвовать и своим будущим. Ведь если братья и сёстры сгорели в пожаре, то зачем родители их разыскивают? Почему отец уходит от разговоров? Что знает собака? И что, чёрт побери, значат эти цифры? За ответы Эди придётся заплатить кровавую цену. Эта легенда не та, чем кажется. Содержит нецензурную брань.

Глава 4

Следующим утром Эди глядит в потолок и знает: её не привлекает Ребекка, её не влечёт к Трисс, но её тело отреагировало на секс. Разумно предположить, что это лишь проделки гормонов, и это знание обошлось Эди вчера всего в одну сожжённую мамину игрушку.

По крайней мере, объяснение устраивает её сейчас, когда в жизни есть кое-что поважнее.

Стерев с глаз сон, Эди нащупывает на полу дротики и вяло прицеливается к карте мира на стене. Дротик попадает в большой фрагмент: «Россия? Возможно». Следующим пронзает соседний, маленький фрагмент: «Украина? Вероятно». «Сербия, Румыния, Болгария, Молдова, — втыкаются иголки одна за другой. — Всё подходит». Кряхтя, Эди садится на кровати и вздыхает:

— Ничего мне это не даст.

Она ощущает в себе чуйку, которую воспеваюткино и книги, она знает, что имеют в виду под зудом, который нельзя объяснить, но необходимо слушать. Не всегда Эди может связать подозрения с фактами или не сразу. И сейчас, сегодня, стоило открыть глаза, как в ней зудит: «Заклинившая ручка». Но она пообещала себе не начинать никаких экспериментов до главного из них.

Обещание не останавливает её мозг от перебора деталей, событий, возможностей той ночи, словно судоку миллион на миллион ячеек. Чистя зубы, расчёсываясь, целуя Чипа, она не прекращает думать: как бы отреагировала Калтя на незнакомку? какую бы подсказку оставил Эрвин? где бы попыталась спрятаться Арта? Это была пятилетняя девочка, достаточно непоседливая и юркая, её могли недооценить, она могла вырваться и укрыться в гараже, но по всхлипам её находят и прицеливаются в голову, приказывая выйти, а она только сильнее всхлипывает и унижено выползает…

Эди плещет ледяную воду в лицо — нужно найти маму. И тихие звуки с кухни быстро её выдают. Солнечными выходными днями уют сам назревает вокруг неё через звон посуды и сладкие ароматы из духовки. Но в остальном их кухня ничем не похожа на картинку с пачки смеси для печенья. Обои над печкой забрызганы жиром, старая скатерть начала расходиться по шву, на ней чашка со сколом, а сбоку от заржавевшей мойки крутится мама — такая же посеревшая, как и всё вокруг неё.

— Мам, давай помогу, — предлагает Эди и нагло отодвигает её от столешницы, забирая нож.

— Если этого не хватит, — указывает та на свиные рёбра, — просто порежем тебя.

— Тепло материнской любви.

Она знает, что её футболка измазана зубной пастой, а на коленях штанов состарившиеся пятна от травы, но:

— Это не повод меня третировать, знаешь. Во-первых, я не выбирала жизнь, где с утра нужно вставать, во-вторых, я не виню траву за то, что она красится, — рука с ножом ловко вырезает кости, а глаза искоса наблюдают за мамой, что чистит картофель чёткими движениями резчицы. — В-третьих, пятна на одежде не определяют личность и сама одежда не имеет значения в отрыве от наших вкусовых предпочтений, которые в большинстве своём, обрати на это внимание, сформированы под влиянием…

— Иисусе, — вздыхает мама, — я сожалею о моменте, когда научила тебя читать.

— И говорить.

Эди улыбается и бросает взгляд на маму в другом конце кухни, но на её лице ни света, ни лёгкости. Улыбка Эди растворяется в беспокойстве: с того момента, как родители рассказали ей всю историю, они словно перестали претворяться.Если раньше у Галица была дочка, которая смотрела на них без призмы сострадания, то сейчас у них не осталось пространства для игры в счастливый домик. Семья Ребекки была счастлива избавиться от необходимости претворяться, когда отец оставил их наконец. Многие семьи в классических для кого-то книжках страдали от притворств. Но только не под их крышей. На этом этапе понимания своей семьи Эди больше удивляется совпадениям с остальными людьми.

— Во сколько придёт Ребекка? — спрашивает мама, будто увлечённо раскладывая овощи на блюдо. Привычка зацикливаться на однообразных действиях в моменты глубоких переживаний сидит в ней столько, сколько Эди себя помнит.

— Через час. Пойду покормлю Чипа.

И, конечно же, Чип во дворе оставляет дополнительные следы на её футболке в порыве счастья.

— Привет, не виделись пятнадцать минут

От боли Эди морщится — он любит вминать когти в её живот от удовольствия, — но не отдаляется.Она кладёт ему одно свиное рёбрышко, что для Чипа лишь аперитив, но обещает:

— Не сдавай меня, и я отдам тебе свой обед.

Отвлечённый косточкой Чип ничего не обещает в ответ, но и не жалуется. Эди аккуратно гладит его спинку и радостно вздыхает: такие простые мелочи наполняют её сиюминутным счастьем. Оно длится меньше, чем счастье от сложной загадки, но и достаётся легче.

Спустя три маминых замечания Эди соглашается поменять футболку и, скрыв несформировавшееся тело под тканью,расслабляет черты лица в отражении. В зеркальную рамку всунуты шпаргалки из книги о человеческом поведении: «Трепещут крылья носа — злость», «Приподнятые щёки — недовольство», «Расслабленный рот — удивление», «Неподвижный взгляд — скрытие».

— Привет, Ребекка, — ровно произносит она и без спешки фокусируется то на левом, то на правом глазе. — Разве похоже, что я видела, как вчера тыпереспала с Трисс? — правая бровь взлетает, левая опускается, рот остаётся расслабленным. — Ну вот и не говори глупостей.

Кажется, без проколов.

— Уф!

Уперев локти в колени, она складывается пополам на стуле. Когда Эди не фантазирует о том, как преступники торговали её родственниками, мысли вьются вокруг сломанного маминого взгляда и громкого молчания отца. А когда не думает о родителях, вспоминает, что её тело жаждет секса.

Ещё неделю назад её главной проблемой было незнание разницы мужского и женского почерка, а сегодня её разрывает три конфликта.

В свете солнца, среди образцов и пыли, сияют листы бумаги — пустые бланки для заявлений в университеты.

Четыре конфликта.

— Агрх!

«Здравствуй, дорогая», — слышится приветливый мамин голос из гостиной.

— Что же, — поднимается Эди, — операция «Тройной агент на грани дурки».

***

Она даже не стесняется посмотреть папе в глаза, высыпая слой перца на свою картошку — он сам выбрал укоризненно молчать в её сторону, и сейчас не может даже привычно осадить: «Эди, столько острого опасно для желудка». Нет, теперь она наестся острого и задышит его огнём за то, как ведёт себя этот упрямец именуемый отцом, или умрёт в туалете. Он не прав и он же обижается, с ума сойти!

— Как дела в школе? — ласково спрашивает мама Ребекку, отдавая ей как гостье самый мясистый кусочек. — Сильно нагружают?

— Если честно, да, — кивает Ребекка и сразу берётся за вилку. — Та же биология — столько костей и областей мозга нужно выучить к итоговым, что я почти не гуляю.

— В самом деле? — миссис Галица косится на дочку. — По Эди не скажешь.

— Я эти темы и без школы знаю, — предостерегает она маму вилкой. — Даже не пытайся словить меня здесь.

— Ну да, ну да, — смиренно соглашается та. — Ребекка, у тебя есть мальчик?

«Ах, вот ты где поймать меня решила».

Чип под столом голодно поскуливает, но всё внимание Эди на Ребекке: её взгляд на секунду сползает, окунаясь в воспоминания, и брови неестественно застывают. Тише прежнего она отвечает:

— Нет, знаете, как-то сейчас… — она бросает взгляд на Эди, встречает въедливую пару глаз и больше на неё не смотрит. — Сейчас некогда. Экзамены на носу. А с парнями на свидания ходить надо…

— Ох, прямо надо, — хлопает себя по груди папа. — Эта тяжёлая участь привлекательных людей.

Ребекка смеётся этому чуть громче обычного — снимает напряжение от недолжи перед прозорливой Эди. Она быстро набивает рот едой, и хотя это обычная любовь между маминой едой и Ребеккой, даже Чип уже догадался, что она просто себя затыкает. Вместе с едой она прожёвывает волнение.

— А вы как? Как ваши дела, как… всё?

Можно ли сделать неловкость осязаемой? Ребекка на пути к успеху. Обычная Ребекка спросила бы, не заболела ли опять спина мистера Галица и не подсмотрела ли миссис Галица новый рецепт кофе в платном журнале. За десять лет знакомства она научилась не дрожать в компании взрослых Галица, насколько может быть комфортно подростку с людьми за пятьдесят. Именно это не сходится с Ребеккой нынешней, которая, словно на похоронах, боится специфицировать вопрос. Только с собственной тайной она, может, и справилась бы, но прятать своё знание о пожаре ей не удаётся. Слишком много для открытой Ребекки.

— А, — отмахивается папа, отпивая пиво. — Как дорогу на Западном шоссе отремонтировали, похуже с клиентами стало. Хоть сам иди молотком долби!

Похоже, он действительно не замечает. Выбирает не замечать. Ребекка для них последний зритель, и никто не стремится прогнать дымку иллюзии простым взмахом руки. Поэтому Ребекка внимательно слушает, поэтому папа живо рассказывает, поэтому мама держит уголки губ приподнятыми. Под шумок Эди бросает Чипу за скатертью пару кусочков мяса, но он всё равно обижено скулит.

— Вот скандалист, — вздыхает мама, откидываясь на стул — сегодня пиво расслабило её особенно быстро. «Потому что она почти не спала».

— А это всё потому, что ты его разбаловала, — наглоупрекает Эди.

— Да неужели, — вытягивается мамино лицо. — А кто же кормит его под столом прямо сейчас, когда мы разговариваем?

— Я вынуждена подстраиваться под режим этого дома, — ахает дочка, но руку из-под стола не убирает, пока Чип не доест.

— Это очень смешная история, Эди, — строго указывает ей мама, но в глазах смешинки, когда она поворачивается к Ребекке: — Однажды, в детстве, я отобрала у неё книгу, чтобы она не читала после отбоя, так на утро у моего стула не оказалось ножек. Как четырёхлетний ребёнок вообще может выдрать ножки стула?

— У меня ген упрямствадоминантный, — зыркает Эди на отца, а тот молчит и, будучи плюшевым, тщетно силится выглядеть сурово. — Спасибо, мама, спасибо, Бастер Китон. Нам пора, подростковые дела не ждут.

— Но я не доела… — тихо вставляет Ребекка, которую никто не слышит.

— Ни на секунду тебе не верю, — заявляет мама, но, конечно, отпускает. Держать Эди в стороне от её совсем-не-подростковых дел ей никогда не удавалось.

Втроём они прорываются сквозь лабиринт влажных, свежих простыней, ослепляющих на солнце. Эди блуждает среди них, окутанная любимым химозным запахом порошка, чуть дольше нужного, в ладонях мимолётного ребячества, а Ребекка едва за ней поспевает, и Чип, виляя хвостом, носится по пятам.

— Догоняй! — выбегая из лабиринта, кричит Эди, и с Чипом они бросаются за ворота.

— Я ненавижу догонялки! — кричит Ребекка, но бежит.

Земля за домами уходит вниз, расстилается пока ещё бесхозными полями, и они бегут по весенней траве настолько сочной, что от каждого шага поднимается свежий запах, их волосы рассыпаются на прохладном ветре, а шум человеческого быта отступает и отступает, пока не пропадает вовсе. За той чертой, где его не остаётся, Эди и останавливается: впереди синеет луг колокольчиков, чей медовый запах долетает порывами, сверху припекает солнце в чистом небе, вокруг носится Чип, а сзади подходит запыхавшаяся Ребекка.

— Я даже не знаю, благодарить тебя за то, что я бегу на полупустой желудок, или злиться на это.

Пускай Эди не видит красоты в поэзии и скульптуре, она видит её в природе и в Ребекке, в том, как весна играет с её веснушками на щеках и бёдрах под краешками шортов, как она поджигает тёмно-рыжие локоны, как подсвечивает янтарём глаза. Но то, что её собственные золотистые волосы и персиковая кожа горят в лучах, Эди не заметит ещё долго.

Пока Ребекка переводит дыхание, Эди достаёт из-за пазухи пакет с костями и полупустую бутылочку, скидывая куртку.

— Это ведь не самые грязные штаны, что у тебя есть, да? — замечает Ребекка.

Упав коленями в зелень, Эди выдирает её до тех пор, пока не получается маленький пятачок. Пара веснушчатых рук услужливо откидывает выдранную траву подальше.

— Я слышала, в городе продают духи с таким запахом, ужасно дорогие.

Со временем содержимое карманов поменялось: диктофон, колба, щипчики, спирт и салфетки, отмычки, фонарик, дневник, резинки, ножичек, лейкопластыри, верёвка и зажигалка. Она-то ей и нужна.

— Чип, ну подвинь же ты задницу.

Складывая домиком кости, Эди не может не отдать Чипу ещё одну, и тот так радостно скачет с ней по куртке, что Ребекка заливается смехом, пока Эди складывает остальное в притворную печку из кирпичей и поливает это бензином, украденным у отца. Одно точное движение по колёсику зажигалки, и домик загорается.

— Вот почему ты ничего не съела, — понимает Ребекка, и Эди наконец обращает на неё внимание. — Спрятала еду Чипа для эксперимента, поэтому отдала ему свою еду.

— Ты меня раскрыла, — тихо отзывается та, но с огня глаз не отводит. Если бы Ребекка была чуть внимательней, она бы заметила, как отключилась Эди, лишь раз взглянув на пламя. Если бы Ребекка была чуть внимательней, они бы не подружились.

— Ладно, но как меня можно было оставить без еды… — вздыхает она. — Я специально не завтракала ради рулета твоей мамы.

— Об этом не волнуйся.

Эди с нажимом смыкает веки, чтобы оторваться от маленького, сильного пламени. За время её ментального отсутствия Чип с косточкой растянулся на её куртке, а Ребекка отвоевала краешек за его спиной, едва там помещаясь, но не смея подвинуть чёрную тушу. Эди же засовывает руку под увлечённого Чипа и достаёт из кармана пачку «Уэгон уиллз».

— Ты меня купила, — улыбается Ребекка и протягивает руку за своей половиной. Это дорогое печенье, пожалуй, всегда было единственным, где они пересекались.

С пустым, но довольным лицом Ребекка ест печенье и не вспоминает про свою сложную жизнь там, среди домов. Эди бы хотела спросить у неё, в чём разница между женскими и мужскими губами, как разобраться в том, чего хочется, чем вытащить вату, подменяющую её мозг, но Ребекка так безмятежна, и Эди не решается. А если верить её реакции в каморке, она пока в той же точке, что и Эди. К тому же, стоит ей спросить даже что-то абстрактное, Ребекка насторожится: никогда её подруга не интересовалась ни своей, ни чужой сексуальностью и вдруг интересуется, по совпадению на следующий день после её первого секса. Ребекка догадается, что Эди всё знает, смутится и закроется.

В очередной раз Эди выбирает молчать.

Пускай эта суббота будет как в детстве свободной. Пускай Ребекка запрокидывает голову к солнцу и покачивает ступнёй, забыв о напряжении, что ломало её последние месяцы. Тревога рассеивается среди полей, Эди понимает это чувство. Природа тоже успокаивает её разум, ведь до сюда не доносится треск пьяной драки и надрывное «Мама!», не слышно грохота мусорных бачков от рук подростка, отработавшего срок за избиение, и тем более отсюда не увидеть соседа, стыдливо потеющего при виде маленьких девочек. Тихий, крохотный, погребённый под клумбами район живёт на горизонте событий, каждый день рискуя коснуться точки невозврата и не подозревая об этом. В любой день кричащий ребёнок останется сиротой, случайного жителя найдут с лопнувшей селезёнкой в мусорном баке, маленькая девочка перестанет говорить с родителями и выходить на улицу. Мир — идеальный круг бесконечных возможностей.

Эди обходит костёр по кругу, позволяя цепкому запаху дыма въедаться в волосы, и мерно щёлкает зажигалкой.

— Если кости не сгорят, что будешь делать? — спрашивает Ребекка, задирая голову на Эди и щурясь от света.

— Продолжать, — пожимает плечами та.

— А если сгорят?

— Продолжать.

— Но… что ты ожидаешь найти?

— Ничего, — честно смотрит ей в глаза Эди. — Будет здорово найти их целыми и невредимыми, но ожидать чего-то или даже представлять — это только помешает.

— Я тоже боюсь представлять хорошее, — поджимает губы Ребекка, и хотя Эди не говорила подобного, Ребекка абсолютно права.

Остановившись под дымом ещё разок, Эди принюхивается.

— Ребекка, — шепчет она и пальцами подзывает к себе, будто боится спугнуть дым. Понятливая Ребекка поднимается с куртки и подходит.

— Фу! — тут же выпрыгивает она из дыма. — Ну и вонь! — её лицо складывается в отвращённую гримасу от горько-кислого запаха.

— Похоже, это обугливаются остатки мяса на костях, — вдумчиво комментирует Эди, ничем, кроме нахмуренных бровей, не выдавая омерзения, — я специально недосрезала.

Ребекка плюхается обратно на куртку, чтобы зарыться носом в упаковку, в сладкий запах консервантов, а Эди принюхивается к дыму ещё разок: как долго продержится запах?

— Эди, — зовёт Ребекка, — а почему ты не ездишь на машине? Не разрешают?

— Не хочу, — отмахивается та. — Нет времени учиться — экзамены на носу.

Родители не смогли подарить машину на семнадцатилетие Дхимы, но подарили ей, никогда к машинам не тянувшейся — это не прозрачный намёк, это самый настоящий штамп замены. Может, родители не заметили параллели, может, они не поняли свой поступок. Эди не злится и не обижается. На самом деле, мир вокруг неё почему-то устроен так, что злятся и обижаются на неё постоянно, а она — никогда. Она размышляет трезво: в её силах провести линию и ещё, одну за другой, сколько бы их не понадобилось, чтобы отделить себя от недостающих детей. Призрачные воспоминания о них окутаны ироничным теплом, но всё же у Эди свой фундамент, и день за днём на нём появляются и сменяются детали, которые выбирает она. Как бы долго папа не всматривался в её лицо, даря книги загадок, в ответ смотрит не Калтрина, а Эди. И что бы ни ожидали от неё тоскующие глаза, снова и снова давая свободу выбора, она выбирает себя.

Обсуждать это не хочется, и врёт она лениво — неудивительно, что Ребекка не ведётся.

— Ты не готовишься к экзаменам, Эди, — отрезает она и ложится на спину, дожёвывая печенье.

— У тебя нет доказательств, — указывает ей Эди, прежде чем лечь по другую сторону от Чипа, на траву — ленивый пример заразителен, да и костям гореть ещё часы.

— И куда же ты решила поступать?

— Не знаю, а ты?

— Подам в академию… Как не знаешь? — обратно поднимается на локтях Ребекка. — Экзамены через полмесяца!

— Ну, в строительное, — кладёт руки под голову Эди, жмурясь на солнце. — В академию естествознаний. В Гарвард.

— Ты везде пройдёшь, — скромно замечает Ребекка, почёсывая счастливый собачий бочок. — Только нужно правильно документы заполнить.

— Я в бумажках не смыслю.

— Не хочешь смыслить.

— Поможешь? Ты в них как акула.

Умасленная Ребекка ложится обратно и, разворачиваясь к Эди, случайно ударяет руками Чипа — как по команде он взмыливается и бежит копать норы.

— И всё же, — не забывает Эди, — куда ты подала документы?

— Академия искусств. Правда, там большой конкурс, — обнимает она себя руками, — так что подала ещё в местный, общий.

— Общий, — морщится девушка. — Творческое самоубийство.

— Я не так хороша, как те дети, что занимаются дополнительно.

— Я слышала, они могут нарисовать ровный круг и даже закрасить его разными оттенками серого, — ровно говорит Эди, но не уловить насмешку в её словах невозможно.

— Что бы ты понимала, — бурчит Ребекка. — Ты назвала «Американскую готику» раскраской детсадовца, у которого остались только неинтересные цвета.

— То есть что-то в искусстве я всё же понимаю.

Ребекка фыркает: Эди отличает сложное искусство от простого, посредственное от интересного, но необъяснимый трепет перед истинной красотой остаётся непонятным для пытливого ума.

— Ты больше, чем листок бумаги с правильным градиентом, — не отступает Эди. — Ты знаешь, как правильно залить цветы смолой, и можешь перерисовать лицо Барби на нормальное. Для тебя вплести бабочку в косичку — это обыденность, а для них — беспрецедентный случай.

— Вот именно, что это им не подходит.

— Мир не меняют подстраивающиеся люди, Ребекка, — говорит она ниже обычного. Так, что Ребекка замирает. — Мир меняется под тех, кто ему не поддался.

Но в ответ ей тоскливое:

— Я не та, кто меняет мир, Эди.

— Мысли об этом доставляют тебе удовольствие?

Вздохнув, Ребекка шепчет: «Не знаю я». Но они обе знают, что сомнения раскалённой ложкой выскребают из неё стержень.

— Ну вот, допустим, закрой глаза, — упорно продолжает Эди, жмурясь на солнце, — и представь, что ты занимаешься цветами в смоле, готовишь духи или что угодно другое, что тебе нравится. Представила?

Уголки пухлых губ едва заметно поднимаются — представила.

— А теперь представь, что ты занимаешься этим неделю, придумываешь что-то ещё, занимаешь дальше: и месяц, и год, и два. У тебя всё больше материалов, ты можешь купить ландыши и шёлк.

— Паучий шёлк, — шепчет Ребекка.

— И даже лунный камень. У тебя всё больше путей, и ты проходишь каждый из них, с каждым годом жизнь всё больше похожа на то, какой ты мечтаешь её видеть. Неумолимо. Каждый день ты всё глубже в реальности, что когда-то казалась невозможной. Скажи мне, скажи, на что похожа жизнь двадцатипятилетней Ребекки, которая проходила каждый желанный путь?

Они замирают на пару искристых мгновений, и Ребекка тихонько отвечает:

— Фантастика.

Её лицо расслаблено, её тело свободно от сомнений, вся её фигура разморена фантазией и немножко — солнцем. Эди невесело улыбается, пока Ребекка не раскрывает глаз.

— Это твой ответ, — говорит она вполголоса. — Это твой смысл.

Кажется, Ребекку так охватили образы, что она покинула этот мир. Отвлекать её Эди не станет — сама закрывает глаза и подставляет лицо пока не кусачим, весенним лучам. Над левым ухом потрескивает костёр и шелестит трава, над правым мерно дышит Ребекка и роет сухую землю Чип. Все звуки сквозь неё пропускает ветер, словно она связана спицами и не может ничего, кроме как нагреваться на солнышке.

— А что ты видишь? — вдруг шепчет Ребекка.

— М? — лениво отзывается Эди, не поворачиваясь, не открывая глаз.

— Когда закрываешь глаза и представляешь себя делающей то, что нравится, где ты себя видишь в конце?

— Это секрет.

Секрет, что она не видит ничего.