1415131131738

Элти В., 2021

Местную историю о доме Галица не пересказал разве что ленивый: сначала легенда гласила, что пожар начался по глупости хозяйки, позже говорили, что отец сам поджёг своих детей. Немудрено – никто даже не знает, откуда приехали Галица. Под гнётом вины родители поддерживают уцелевшую Эди во всех начинаниях, кроме страсти к поджогам, и любят её – когда не боятся. Но ради их тайн дочке приходится пожертвовать детством. Несмотря ни на что, Галица верят, что девочку ждёт приличный университет и достойная жизнь. Впрочем, у Эди есть дела поважнее, чем экзамены. Ради тайн семьи она готова пожертвовать и своим будущим. Ведь если братья и сёстры сгорели в пожаре, то зачем родители их разыскивают? Почему отец уходит от разговоров? Что знает собака? И что, чёрт побери, значат эти цифры? За ответы Эди придётся заплатить кровавую цену. Эта легенда не та, чем кажется. Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Папа разводит руками и сцепляет их. Мама смотрит то на него, то на стол. Папа разводит руками и кладёт их на стол. Мама, тихонько вздохнув, смотрит на Эди. Между ними испаряется чай и стынет едва тронутое печенье. Всё вокруг них — обычный семейный вечер, но сами они, думается Эди, совсем иные. Она ещё не знает, насколько действительно они «иные».

— Ну что же, — прочищает горло отец и чешет седую макушку. — Как там в книгах пишется? Это был обычный летний день? В общем…

По его нежеланию и неловкости ясно, что подробностей не будет, а Эди очень бы хотелось объяснения газетного объявления. Она округляет глаза и поднимает брови, выстраивая сопереживающую заинтересованность, но за фасадом она напряжена.

— День-то не был обычным — день рождения Дхимы, ему исполнилось пятнадцать. Высоченный такой, даже выше тебя сейчас, — показывает папа случайную высоту, и Эди улыбается ему, и Эди отмечает: он говорит о Дхиме в настоящем времени. — Мы хотели подарить ему мопед, но он упёрся в машину.

— Ах, неудивительно, — мотает головой мама, — он же постоянно в твоей мастерской торчал вместо уроков, ещё бы он не хотел машину! Это у него от тебя и не спорь, — тычет она пальцем в грудь мужа.

— Ну и что плохого? — вытягивается тот. — Ну не окончил я школу, так ведь неплохо живём. А у Дхимы талант мой: в десять лет светильник починил, а! Каково!

— Это не тогда ли его коротнуло? — ехидничает жена.

— Нет, — ёрничает он в ответ, — коротнуло его, когда он духовку разбирал.

— Ах, ну извините, совсем другое дело.

— Дхима хотел продолжить моё дело, — обращается он к Эди, отмахиваясь от жены. — Конечно, я был доволен, и как я мог заставлять его делать домашку, когда он сам сход-развал координировал? Ну ты даёшь, Джехона! — всплескивает он руками, но мама, невпечатлённая, мотает головой. — И вместо мопеда я решил научить его водить машину, и, может, успели бы накопить на подержанную малышку на его семнадцать.

— Пока они катались, я с вами пекла торт, Арта собирала «вкусные травы».

Отец вдруг хохочет:

— Она так их и называла — вкусные травы, — но очень скоро смех умирает перед ними. — То за коровами понаблюдает, то за зайцами и вычислит эти свои «вкусные травы».

— Иногда сама находила их по запаху: шалфей, мяту. Всё чаи нам заваривала, и ни разу не отравила, представь?

Эди фыркает — какая удача.

— Ангел, если не считать лягушек в холодильнике, — добавляет папа.

— Так что да, мы делали торт, хотя вы трое просились покататься с Дхимой, а кто-то даже в порыве протеста воткнул в торт нож, — и на выразительный взгляд в её сторону Эди выкобенивается:

— Просилась? — приложив два пальца к подбородку, она будто задумывается. — Что-то не похоже. Может, сама залезла в машину?

— Тебе было три, у сумасшествия есть порог, Эди, — замечает папа.

— Нижний, — не может не подколоть мама.

Разморенная ли теплом прежних, чужих дней, сосредоточенная ли на возможности усыпить внимание, Эди спрашивает:

— И Эрвин с тортом помогал?

— А почему нет? — вскидывает брови мама. — Он хоть и был десятилетним мальчишкой, но однажды вычитал, что готовка — это как управление людьми и событиями. Я должна поблагодарить автора того шпионского романчика, — шлёпает она мужа, поворачиваясь к нему и всматриваясь в блеск ушедших дней, — у меня с тех пор был помощник

— С во-о-от таким вот носом, — показывает длину отец, — и во-о-от такими вот ушами.

Мама с улыбкой вспоминает, а Эди переводит взгляд с одного на второго.

— Настолько уродливый?

— Настолько любопытный: все разговоры подслушивал, везде лез, кодовые послания на холодильнике оставлял, — взмахивает руками мама. — Такой затейник.

— А Калтя ходит, разгадывает, — с теплом вспоминает папа. — Она всего на год его старше, так что они прекрасно ладили.

— Да, — поддерживает мама. — Эрвин придумывал загадки, а Калтя их быстро отгадывала, даже не претворялась, что сложно.

Лёгким очерком факты ложатся на корявые переводки в её дневнике, и Эди видит, как рождаются её родные: широкоплечий Дхима, смуглый от постоянной работы, спокойный и ответственный; светлая, маленькая Арта, гоняющая по полям мышей и лягушек, с интересом слушающая рассказы взрослого Дхимы о препарировании в школе; тёмноволосая, недочёсанная и ехидная Калтя, которой нравятся сложности и доставать брата; и домосед Эрвин, читающий шпионские книжки под одеялом и выведывающий секреты папиных клиентов, слишком серьёзный для своих лет.

— Эрвин злился, — рассказывает ласково папа, — и придумывал загадки посложнее. Так и доставали друг друга.

— Ай, два сапога пара они, — улыбается мама, но за секунду её взгляд сползает вниз, как и уголки тонких губ. «Были».

Маме плохо — это Эди понимает. Отцу не хочется — это она видит. Но что ей сделать? Как утешать людей? Что им говорят? Что делают? Как-то трогают? А как?

Прежде чем Эди выдала что-нибудь куцее, папа успевает сказать:

— Всё произошло ночью. Дети накануне просились задержаться допоздна, а мы им позволили. И заснули.

— Да, я, — мама прочищает горло и смотрит куда угодно, кроме глаз дочки, — я тебя укладывала и уснула случайно. Эм, и… Мы проснулись от запаха дыма. Папа выскочил, я взяла тебя на руки, выглядываем в гостиную…

Поднимая и опуская плечи, мама открывает рот, но не знает, как сказать.

— Стены не видно было за пламенем, — находится папа. Насупленные плечи, сложенные на груди руки и повешенная голова — вся его фигура как тяжёлая бочка, чтобы держать в себе не капли, а литры. — Я никогда такого не видел. Не знал, что так бывает.

— На нашей половине огня почти не было, но со стороны детской гостиная была как… сон, как кошмар, самый настоящий… ад.

Папа зло поджимает губы, но злится явно не на маму.

— Я даже не представлял, что делать, спросонья. Собственно, ничего я и не сделал…

— Твой папа пытался прорваться, — уверяет мама, обняв его за плечи, — он кричал детям, искал, что накинуть на огонь, чтобы пройти к ним, но ничего уже не было — вещи горели. И никто из них не отзывался. Ты плакала, разве что.

— Я думал уже, что могу просто пройти через огонь, но жар…

— С ним не договоришься, — помогает Эди.

— Верно.

Мамины руки очерчивают нежные полосы по папиным кистям, и он вдумчиво сжимает её пальцы. Видимо, так она понимает, что ему нужна передышка. Вдвоём они, как шестерёнки, складываются в печальную идиллию, в которой Эди обычно оставляет их в дни рождения детей. Сегодня не тот случай.

— Телефонный провод тогда уже, видимо, сгорел — даже гудков не было, — уточняет мама дрожащим голосом, но с несомненным желанием продолжать. — А дверь заклинило от жара, даже под лопнувшим окном был огонь. Но мы втроём выбрались. Кинулись к окнам детской, — поймав взгляд Эди, она снова упирается взглядом куда-то в ковёр. — Туда залезть было невозможно. Я только помню, как внутри нельзя было даже кровати различить — за огнём не было видно ничего.

— Тогда твой папа побежал к машине, но там не оказалось бензина, побежал к Милковичам, но у них накануне украли телефонные провода и бензина тоже не было. Всё это тянулось так долго, а огонь разгорался так быстро, и твой папа решил бежать к следующему дому, за четыре километра.

— Это была самая быстрая пробежка в моей жизни, но такая… такая долгая, — будто усмехается он, а на самом деле даже не силится поднять уголки губ, и Эди трёт нос — не расплакаться бы. — У соседей я вызвал пожарных и вернулся. Там…

— Всё уже было в огне. Чип хоть вернулся, — ласково треплет мама мохнатое ухо под столом. — У него тогда была щенячья привычка убегать ночью, а возвращаться довольным и вонючим. Он сидел с тобой, пока мы с твоим папой таскали воду вёдрами из гаража: он к дому — я к реке, он к реке — я к дому. Часа два. А если останавливались, — мама запрокидывает лицо, удерживая слёзы на ресницах, — начиналась истерика. Если честно, — она стыдливо расправляет жёлтый подол и, опустив голову, прячет слёзы волосами, — если честно, я не думала, что увижу рассвет.

Папа всё так же упрямо смотрит в стенку.Мама хотела броситься в огонь, в реку или просто не знала, что можно остаться в здоровом рассудке, часами наблюдая гибель своих детей? Эди не уверена, что она бы осталась вменяемой, наблюдая гибель родителей и не имея ни единой возможности спасти их, а значит и ни единой, даже самой крошечной и безумной надежды. Не перед ним — огнём.

— Когда пожарные приехали, было уже пять утра. От дома осталась одна конструкция, даже крыша упала на наших глазах, — сипит отец и вдруг совсем шепчет: — На наших детей.

— И… всё. — Подводит черту мама, но у Эди есть ощущение, что «всё» — это не о конце рассказа. — Прости, я не должна… Мне нужно быть благодарной, что ты… Но иногда я не… Я помню так ярко, — шепчет мама, глядя в стол, — будто мы смотрели на гибель всего, что у нас есть, только вчера.

Она знала, что её родители так никогда и не срастили те пустоты, из которых выдрали их детей, она видела, что ничего для них не осталось в прошлом, но знать и чувствовать — две стороны одного зеркала. После теней «если бы я» и «если бы я не», прячущихся меж строчек в рассказе, Эди не сможет смотреть на них как прежде. Теперь это не альтруистичный, простодушный шкаф и его уравновешенная, колкая жена. Это призраки её молодых родителей. Головоломки из маминых рук, нетронутые книги про шпионов, подержанная машина на семнадцатилетие — призраки. Эди сама, кажется, скручена из призрачных деталей.

Приложив кулак ко рту, папа держит мамину руку под столом и жмурится, не в силах смотреть ни на одну из них через слёзы. Он тоже знает это — знает, что все они призраки. Должно быть, он представлял, что было бы, если б они все просто не проснулись и сгорели в один день. Должно быть, он презирал себя за эти мысли. Должно быть, таких мыслей вереница, была и есть. Должно быть, так всем стало бы легче.

Их даже не половины — их меньше на четыре части. И Эди вдруг видит, как сильно они постарели совремён фотографии на её тумбочке, где мама держит её, новорождённую, и папа обнимает их за плечи. Теперь они седые, усталые старики. От уголков их глаз плетут сети морщинки, но в самих глазах всегда лежит тяжёлая, воющая, горячая она — тоска. Разбуди их посреди ночи, она будет там. Два сломанных человека, напуганных перед вылетом из семейного гнезда единственного неразбившегося птенчика.Эди старается перевести дыхание, пока родители невидяще смотрят вниз и собирают себя по кусочкам обратно перед руинами призрачного дома.

Только вот… Только вот родители не сдались. Они должны знать, что она знает, верно? У неё в рукаве козырь — газета с объявлением в родительском серванте, но они же понимают, что она слышит людскую болтовню про их неугомонность?

Всосав сопли — «Я плакала?» — Эди находит идеальный вопрос:

— Где они похоронены? Я бы хотела… хотя бы знать.

— Оу, — поднимает голову мама и собирает волосы с лица, — полиция ничего не нашла, сказали, что всё сгорело.

— Но в таком случае обычно…

— Берут горсть золы для захоронений, да, — вмешивается отец, — но твоя мама нашла выход получше.

Он указывает в окно, выходящее на передний двор, и Эди прослеживает, куда он указывает — клумба?

— Клумба?

— Да, там была детская, и если дети были там, то они всё ещё цветы моей жизни, — несмотря на шутку, смазано говорит мама.

И все в комнате замирают.

Мама не поднимает глаз, но бледнеет. Папа не отпускает взгляда Эди, но краснеет.

Вот оно. «Если». Эди почти готова улыбнуться, получив кусочек своей правды. И как обычно — одного укуса ей не хватает.

— А где бы ещё им быть? — спрашивает она дурочкой.

— В смысле, не в детской, — встревает отец.

— Если их не было в родительской и в гостиной, то… остаётся ведь только детская, — не сдаётся Эди, хотя отец шлёт ей предупреждающие взгляды: чуть приподнятые нижние веки и прямые брови. Не сегодня, пап.

— Твоя мама, очевидно, оговорилась…

— Знаешь, ты дважды говорил о детях в настоящем времени, — замечает она.

— В самом деле? — задумывается папа и вдруг хвалит: — Ты очень внимательна. Должно быть, я случ…

— Пожалуйста, — надавливает Эди, — договорите до конца.

— Всё дело в костях, — наконец выкладывает мама и садится прямо. Она говорит с готовностью, которую удерживала не по своей воле, и со страстью человека, желающего быть понятым. — Через три года…

— Джехона, — грубо обрывает отец. — Мы это обсуждали.

Эди откидывается на спинку скрипучего стула и складывает перед собой руки, как лапки.

— Обсуждали, как скажете мне ровно то, что я знаю?

Ей бы сыграть жертву до конца, уткнуться взглядом в стол, но она смело поднимает глаза навстречу правде и видит по родительскому смятению, что она права, чёрт, права, они спланировали эту ложь!

— Послушай, Эди, спасибо, что интересуешься своими сёстрами и братьями, несмотря на своих несговорчивых родителей, — ласково улыбается мама. — Но нам нечего больше рассказать, это всё, что мы видели, пон…

Эди поднимается ещё до того, как мама закончит, и лохматит макушку Чипа, зовя старичка за собой в комнату. Её сёстры и братья. Прозрачные следы счастливого детства. Сёстры… Братья… Было что-то… Было что-то такое важное…

Она останавливается.

— Ты как-то сказал, что это могут быть «братья оттуда».

— Эди, — поражённо одёргивает мама и встаёт к ней. Нет, не поражённо. Она не поражена, она напугана — она вцепилась в руку Эди и не может найти слова.

— Я не помню, чтобы говорил такое. Иди к себе, — подводит черту отец. Ни один мускул не дрожит на его лице. Дочке бы понять, что разговор окончен и дальше её нос не поместится.

— Несколько лет назад ты сказал эту фразу маме, — остервенело говорит она, грозно сводя брови точно не волнуясь о папиных намёках. — Но у тебя нет братьев. Откуда эти братья?

— Эди, оставь эту тему, будь добра, и уйди к себе, — вполголоса просит мама.

— Это связано с тем, что у нас другие крестики, да? — не останавливается Эди. — У всех в школе крестики простые, но у нас с Иисусом. Поэтому вы подаёте объявления только в чужих городах? Из-за братьев?

— ЭДИ!

Стол трещит от папиного удара, и когда в два шага он подлетает к ней, Эди пугается, но с места не двигается. Отец лишь хватает дочь в охапку и заталкивает её,брыкающуюся, в комнату, пока растерянный Чип скулит и мама обхватывает себя руками, понимая, что отец прав.

— Почему вы напуганы?! Что ещё вы знаете?!

— На сегодня с тебя хватит! — кричит он, и хотя Эди обидно, обидно, обидно, она улавливает в округлившихся глазах отца… панику? прежде чем летит обратно к захлопывающейся двери, но не успевает — влетает скулой в резьбу и чешет лицом до самой ручки, стукаясь коленками.

Их с Чипом заперли.

Заперли!

— Почему вы не дотянетесь до них?! Почему даже говорить об этом боитесь?!

Эди трескает дверь кулаком и ещё, и ещё, и ещё, и… ещё… и… всё.

— Это нечестно, — шепчет она Чипу, глотая горячие слёзы, а Чип ложится на кровать, свешивает седую морду на чёрные лапы и смотрит на неё.

Что теперь она сделает? Почему не расскажут ей? Она бы искала вместе с ними, она бы очень, очень хотела увидеть их такими, какими не помнит: приятно хлопотными, свободными, целыми.

— Как думаешь, если бы я тогда не захотела спать?..

Чип сразу зевает — очевидно, слушать такие глупости он не намерен.

— Ты прав, — вздыхает девочка, присаживаясь рядом, и хорошенько трёт глаза, стирая слёзы и напряжение, а затем гундосит в ладони: — Но я просто не могу больше терпеть, понимаешь? Мне кажется, у меня в руках столько верёвочек от загадки, но все они запутаны, и вот эти двое, — тычет она пальцем в дверь, — совершенно не помогают своим ребячеством.

В комнате, должно быть, тихо, ведь даже Чип не двигается, но в ушах ревёт гул. Так много всего, так много всего…

По щеке ползёт вязкая капля, и руки по памяти достают из кармана лейкопластырь, пока стеклянные глаза смотрят и не видят заката за окном. Одним точным движением пальцы заклеивают порез на скуле, а затем тычутся в чёрную шерсть. Она обязательно всё распутает, ей только нужно немного времени. Времени, чтобы переварить глухое родительское отчаяние. Времени, чтобы понять их иступленный страх. Времени, чтобы избавиться от образов той ночи. Ложных и всё же леденящих.

Эди укладывает Чипа на подушку, чтобы лечь рядом и обнять, горько вздыхая ему в чёрную макушку. В конце концов, она всё ещё ребёнок, и она даже слышала, что в её возрасте нормально целовать парней, зависать в скейт-парке, не бояться носить наушники. Вместо этого она лежит один на один с семейной трагедией, смотрит на снимок из счастливого прошлого и ждёт, когда высохнет лицо.

В животе урчит — она даже печенье не взяла, так была сосредоточена на их лживом рассказе!

— Украдёшь мне косточек? — ласково спрашивает Эди Чипа, и он трясёт головой от её дыхания в своих ушах. — Я к ним не пойду, лучше умру от голода, — хмыкает она. — Нет, ну завтра-то выйду, поем.

И в подтверждение своей независимости расстёгивает джинсы, счастливо вздыхая от удовольствия свободного живота.

Последние косые лучи солнца доползают до потолка и исчезают, а Эди лежит и лежит. Мыслей так много, что ей и книжки не нужны, и журнал по психологии, и даже чучело змеи не глажено. Мыслей-то много, но дельных из них… Возможно, дельной была бы мысль «Оставлю всё как есть». Но таких мыслей, увы для мистера и миссис Галица, у Эди не было никогда.

— Можно? — шепчет голос в темноте, и сердце Эди замирает на миг.

— Ты не представляешь, как близка я сейчас к сердечному приступу, — сообщает она маме, кладя руку на сердце, и только потом вспоминает: она же обиделась. — А вот и нельзя.

— Я всё же думаю, что можно, — мама закрывает за собой дверь.

Её тихие шаги прочерчивают линию до настольной лампы, и резкий свет слепит Эди.

— Моё здоровье для тебя какая-то шутка?

— Что у тебя со щекой?

— Порезалась, когда брилась.

Проморгавшись, Эди видит, что мама уже в своей белой ночнушке — значит, вылезла из кровати, значит, папа уже и подавно спит, значит… «Она прокралась ко мне втайне от папы, дождавшись его храпа?»

— Я принесла печенье для умасливания цербера, — поднимает мама тарелку.

— Чип не есть печ… А, ясно, спасибо, — вытягивает Эди губы в тонкую полоску. Цербер? Она минимум Серена! Тем не менее, печенье она берёт и от жадности суёт в рот целиком. Хотя мама красноречиво смотрит на неприлично расстёгнутые джинсы, Эди не смущается: — Зачем вы пришли в мой кабинет?

— Твой каб… Ага, понятно, — оглядывает мама заваленную ерундой комнату и выбирает не спорить. — Я подумала о позиции Фитора, я подумала о твоей позиции… И выбрала свою, — доверительно, вполголоса сообщает женщина. — Я хочу рассказать тебе, что видела, но тебе придётся пообещать мне одно — твой папа не узнает об этом.

Стремглав раздумья, Эди жестом указывает мама на кровать, и та присаживается. У её дочки от любопытства разве что уши не шевелятся. И, возможно, она пожалеет об этом позже, но она хочет наконец поддержки. Такой поддержки, которую приземлённые друзья ей дать не могут. Они с Фитором варятся в этом вдвоём так долго, что некоторые следы к прошлой жизни кажутся иллюзорными, словно они их выдумали или не сумели разглядеть иначе, правильно. Всё смешалось и размазалось, факты и додумки перестали отличаться для них, и Джехона хочет лишь одного — ясности.

— Я даже не буду записывать тебя на диктофон, — обещает Эди, а в подтверждение снимает куртку, оставаясь в…

— Ты что, в пижамном верхе в школу ходила?

— Мама, — деловито поднимает руку дочка, — материальное есть отвлекающее. Не отвлекайся.

В ответ мама выпучивает глаза, но кивает, по-ребячески закидывает ноги на кровать и… вздыхает.

— Может, сделать тебе чаю? — спрашивает Эди, а сама наклоняет голову и разглядывает мамины черты в свете ночника, но на лице ничего. Возможно, ей лишь нужно время?

— Там было столько странностей, Эди, — бубнит она, игнорируя предложение, — именно в этот день, ни в какой другой.

Эди тихонечко дожёвывает печенье, чтобы не упустить ни звука в мамином рассказе.

— Сначала я услышала рёв сквозь сон, что-то вроде мотора, довольно громко, но подниматься не стала. Я решила, что это кто-нибудь гоняет снаружи, — рассказывая, мама хватает свисающую с ночнушки ниточку и накручивает её на палец. — Потом к нам постучали… Я ещё так удивилась, что в полпервого,запомнила, — она разматывает ниточку и выпрямляет её ногтями. — В гостиной игрушки валялись, свет горел, даже дверь дети забыли на ключ закрыть. Я открыла дверь, а там была женщина в шляпе, блондинка, очень приличной наружности, — ниточка накручивается на палец.

Эди поджимает губы — там мог быть здоровенный преступник, и что бы тогда против него сделала эта смелая дама? Какая глупость с маминой стороны.

— Она спросила мистера Коста, а у нас отродясь таких не жило. Я ей так и сказала, она извинилась, улыбнулась даже и ушла.

— За ней была машина? — встревает Эди.

— Что? — с прищуром мама выныривает из потока.

— Ты сказала, тут раньше было всего два дома и на часах было полпервого. За ней светились фары? Урчал мотор?

— Не помню, нет… Кажется, нет.

Мама задумывается ещё глубже, складка пролегает меж её бровей.

— Ты не проследила, куда она ушла?

На это мама выдавливает:

— Не догадалась.

И Эди не нужно быть психологом, чтобы услышать невысказанное «если бы я».

— Я закрыла дверь на щеколду, выключила свет и легла спать. В следующий раз, в час ночи, меня разбудил запах дыма.

Эди горбится, ставя подбородок на ладонь, и складывает: незнакомка в маленьком городе, рёв на отшибе посреди ночи. Это странно, но это… мало? Мама замолчала насовсем или собирается с силами?

— Пожар начался с детской, верно? — не дожидаясь, спрашивает Эди, просто чтобы разговор не остановился.

— М? Да, да, в детской было больше огня.

— И бензина в машине вдруг не оказалось, да?

— Да, и шины эти… Хотя не уверена…

Брови Эди вопросительно взлетают, и она находит мамины глаза, влезает между её взглядом и стенкой.

— Это больше глупость, — пожимает плечами та, — просто Фитор обычно оставлял шины у правой стенки, а тут несколько валялось у левой. Это случайность, это так…

— Левая стена делила гараж и детскую?

— Да, а вони стояло… Я тогда пожалела, что не отнесла тебя соседям, думала, наглотаешься этой дряни. Но ты ничего, — усмехается мама, — как выбрались из дома, не плакала, сидела мирно.

— Мам, а… ничего не осталось?

— Ну почему же. Я забрала из дома фотоальбом и пару вещей. Тоже через окно. Я запомнила, что на часах было уже два ночи, хотя мне казалось, что прошло всего пару минут. И потом, из руинов, мы забрали расплавленную дверную ручку, просто так, — едва слышно шепчет мама, — просто единственное, что бралось. Но это всё не главные странности, эм…

Джехона подбирает слова в своей голове, думая, как не показаться сумасшедшей последней дочке, но одного случайного взгляда оказывается достаточно, чтобы не сомневаться: распахнутые чёрные глаза, напряжённые от рьяности губы и доверительно подающаяся к ней фигура.

–Утром соседи вызвали полицию, и те заключили: загорелась проводка. Все дети погибли в огне, и не отзывались они, потому что… Они сказали, что мои дети сгорели, — горько выговаривает она, но хмурится. — Через три года я наткнулась на новость о похожем пожаре, он длился даже дольше — шесть или семь часов. В доме тоже были дети, и все они сгорели, а как доказательствополицейские приводили их кости, даже от полугодовалого младенца остался череп. Нам же, после четырёхчасового пожара, сказали, — мама замирает, заглядывая в глаза дочери, и та понимает, что вот сейчас, вот теперь она увидит червоточину, — что кости наших детей полностью сгорели.

Эди распахивает глаза — бум! Её сердце застывает на миг и заводится вновь, теперь стуча во всём теле, наполняя каждую клетку импульсамии особенно взрывая её мозг: столько информации, столько деталей, и, конечно, детей не было в доме в момент пожара, но куда они делись, кто слил бензин папы, что ревело на улице, с ума сойти! Эди открывает рот, но едва дышит, слушая маму.

— Рёв мотора, незнакомка, отсутствие костей — эти странности не складываются… Даже одно отсутствие костей не складывается для меня в общую картину, — наконец говорит мама со вспышкой, что сродни ярости. — Поэтому твой отец говорит о детях в настоящем времени. Нам кажется… Ну а вдругони живы? — она краснеет, как от стыда.За веру?

— Мне тоже.

Мама вскидывается: она серьёзно? Да, она серьёзно. Теперь она, наконец, понимает, почему её родителей зовут сумасшедшими, тронувшимися от горя. И по иронии судьбы теперь она видит с трезвой ясностью — они не больные. Они умнее всех их, болтунов, они заметили дьявола в деталях.

И не сдались.

Эди не могла бы гордиться ими больше.

Ничего не потеряно, чёрт, всё ещё впереди!

Но улыбнуться нельзя — мама заподозрит ретивость и впредь не будет так беззаботно откровенна.

— Ты правда так думаешь?

— Безусловно, я…

Мама обнимает её: сжимает крепко дряблыми руками и натруженными ладонями, прижимается щекой к волосам и чешет ногтями меж её лопатками, совсем как в детстве. Наверное, и сама не замечает, как делает это.

— Если ты думаешь, что я не замечаю, как чешу тебе спинку, то это не так.

Эди пыхтит маме в шею, смеясь, и даже почти расслабляется в её руках. Если бы не…

— Про братьев ты мне не расскажешь, да?

— Так, — встаёт мама, — я пошла, товарищ следователь.

Улыбнувшись, Эди метит в юмор, надеясь на ещё одну деталь или оплошность:

— Сдайте подельников, гражданочка, или пойдёте по всем статьям.

— Извини, Эди, — пресекает мама, — это не моя история.

— Как вежливо, — бурчит она.

— Спасибо, Эди, — благодарность звучит серьёзно и отдаёт горькой радостью. — Мне нужно было это услышать.

— Тебе спасибо, — кивает Эди, и мама закрывает дверь за собой и Чипом, выпрашивающим вкусность.

— Ты абсолютно беспардонный пёс! — доносится возмущение из-за двери, а затем звук холодильника. Эди улыбается: мама может сколько угодно сетовать на то, что Чип балованный, но истина в том, что избаловала его она.

Дождавшись, когда закроется дверь в родительскую, Эди бросается к столу и цепляет очки — она обещала маме не записывать её на диктофон, но она не обещала не записывать в дневник.

«Рёв предположительно мотора предположительно в полночь неизвестная блондинка в шляпе предположительно без машины попросила мистера Коста полпервого ночи улыбнулась загорелась проводка пожар начался с…»

Эди пишет и пишет: всё подряд, без знаков, сквозь строки. Каждое случайное слово находит своё место в веренице. Версии вспыхивают перед глазами одна за другой, и одна другую дискредитирует, уступая место новым, таким же несовершенным, пока рука вслепую записывает всё, что помнится. Когда в раздумьях Эди останавливается, её взгляд находит то самое фото: мама и папа сидят в своей комнате и держат её, Эди, на стадии «комок одеял». Эти люди не расследуют исчезновение собственных детей, они ещё не знают опасности, не замечают угроз, а значит, обмануть их не составит труда и…

И Эди распахивает глаза.

И Эди берёт фото в руку.

И Эди видит, что пожар начался не из-за проводки.

Глава 3

От подруг Ребекка часто слышит фразу «ты не поверишь»:

— Ты не поверишь, кого я вчера встретила.

— Ты не поверишь, что мне подарили на день рождения.

— Ты не поверишь, что мне рассказал Дилан, только это секрет!

Скромной и вежливой Ребекке доверяют много тайн, она слышит много «ты не поверишь». Но всех их превосходит Эди, и если бы остальные знали её истории, то уже никогда бы не использовали эту фразу.

— Ты не поверишь, что мама рассказала мне про пожар…

Да, пожалуй, Ребекка вместе с Эди в той фазе, где встреча с бывшим не удивляет. Она складывает наушники в шкафчик и с готовностью развешивает уши.

Эди рассказывает вкрадчиво и смотрит на неё внимательно, взглядом цепляя неосознанно опустившийся уголок губ, лишний вдох, прижатые к щеке пальцы. Так, через Ребекку, она смотрит на историю с третьей позиции.

«Это ужасно», — первое, что думает Ребекка, когда Эди смолкает и вакуум вокруг них рассасывается, а школьный шум вновь заполняет щели. Она бывала у Эди, она видела мистера и миссис Галица и их отчуждённые улыбки. Не разбитыми, но расколотыми — вот такими ихвидела Ребекка. Чудом держащиеся вместе осколки. Теперь же она понимает то, что давно почувствовала. Что за чистилище это должно быть, а не жизнь! Хотя зависть часто кусает нос Ребекки, она не может не сочувствовать Эди — она дорожит ею. Возможно, сейчас ей нужна поддержка?

С другой стороны, это прямо как тот детектив, на который Дерек с французского водил её в городе. Ребекка тогда провела весь сеанс, думая, что Эди раскрыла бы шпиона уже к середине фильма, и силясь смотреть ленту её глазами — упёрлась локтями в колени, не дав Дереку шансов ни обнять в зевке, ни положить ладонь на ладонь. Но это был фильм, плоская ленточка кадров, на которую всегда смотришь со стороны. Здесь и сейчас она словно внутри детектива. «Второстепенный персонаж без выразительности», — не может не добавить внутренний голос.

Блестящие глаза, сжатые губы, вытянутая шея — Эди холодна в своей сосредоточенности, но горяча в своей страсти. Кажется, утешение ей не требуется. Что же, за много лет Ребекка научилась читать Эди. Она позволяет своему любопытству слиться с запалом Эди, чтобы та вывела их на свет истины.

— И эта женщина больше не появлялась?

— Мама не говорила о ней.

— И кто-то слил бензин из машины твоего отца?

— По крайней мере, он куда-то делся, — отрезает Эди любые предположения в её речи.

— С ума сойти… — Ребеккаприжимает к губам палец. — Ты собираешься заняться этим?

— Помимо того, что это безумно интересно, это касается счастья моей семьи, так что да, точно, определённо, — кивает Эди. — И я уже начала.

Воровато оглянувшись на кучку недалёких подростков, Эди достаёт из портфеля своё старое фото с родителями и показывает Ребекке.

— Помнишь, что полиция назвала причиной пожара проводку?

— Ну.

— Ну.

Ребекка искоса глядит наверх, на Эди, затем на фото, жуёт собственные волосы, стараясь увидеть, но ничего не выходит. И хотя Эди кивает ей поддерживающе, и пускай Эди никогда не унижает её за ординарный ум, Ребекка смотрит на неё пристыжено. О том, что не видит странности, как Эди, она жалеет не в первый раз.

Ребекка мотает головой:

— Не понимаю, извини.

— Смотри, — с готовностью отвечает Эди и указывает на чёрную коробочку за своими родителями, — это щиток. Если пожары и начинаются из-за проводки, то именно в щитке. Но пожар начался с детской.

— Это…

Эди обожает, когда глаза Ребекки лезут на лоб.

— Если это не проводка и не печь, потому что она находилась в гостиной, то что могло вспыхнуть в детской? Это был шестьдесят девятый — уже установлены лампочки, но ещё нет электроники в бедном доме на окраине. Пожар из-за лампочек? Я читаю криминальные сводки десять лет и ни разу не видела такого.

— Ну да, ну да, — кивает Ребекка, задумавшись, а затем вплотную прижимается к подруге: — Эди, остаётся только…

Ребекка охает, когда Эди «случайно» толкают плечом в скрежещущий шкафчик.

— Тебе обязательно!..

Одним касанием руки Эди останавливает Ребекку и сама говорит за себя:

— Научись подкатывать нормально.

Но удаляющаяся Трисс лишь показывает ей средний палец, а сложив его, не сразу попадает рукой на сумочную лямку. Отслеживая эту крохотную неловкость, Эди хмурится и едва заметно прищуривается. Что она разглядывает? Детали ненависти?

— Она мне никогда не хамит, знаешь? Хотя я твоя подруга.

Возможно, если бы Трисс начала травить Ребекку, та бы и не нашла, что сказать — по её меркам Трисс была самой красивой девушкой если не на Земле, то в школе. Ещё до того, как выкрасила длинные русые волосы в чёрный и её кошачий взгляд заострился. Самую длинную и тёмную из её бабочек зовут Систр. У Эди ушло две секунды, чтобы загадочно посмотреть на Ребекку, узнав в имени анаграмму «Трисс». Наверное, она немного слишком восхищалась ровесницей? Пожалуй. Чистая, белая кожа, длинные ноги и раскованная элегантность — перед ними чувство прекрасного слабеет в Ребекке, веснушчатой, маленькой и стеснительной.

— Иногда даже здоровается со мной.

Трисс всегда собрана, как взрослая, и серьёзна. Ребекка никогда не видела, чтобы она улыбалась, но однажды, из кабинки туалета, видела, как Трисс, подкрашиваясь тёмно-красной помадой, растягивала губы в подобии улыбки. Она тогда застукала Ребекку и сказала: «Я бы предложила тебе, но ты и так… нормальные у тебя губы». С тех пор Ребекка пользуется только бесцветным блеском.

— Ласково со мной она тоже не обходится, но…

Обрывая Ребекку, Эди трясёт головой, как Чип:

— Забудь про неё. Мне нужен справочник по религиям — совершенно ничего о них не знаю, — честно признаётся она, но незнание не лишает её интеллектуального шарма, а лишь удваивает обаяние непоседливого ребёнка. Вечно с ней так!

— Религии? — поднимает брови Ребекка — у Эди всегда были натянутые отношения с Иисусом. — Зачем тебе?

— Мне кажется, — достаёт она из кармана свой старый крестик, — отличия местных крестиков и наших могут быть ключом.

— Ключом к поджогу? — поднимает брови Ребекка и притопывает. — Вряд ли Иисус поджёг твой дом.

— Неплохая идея для сочинения, — обнажая клыки, смеётся Эди, — но мне правда нужно знать. У твоих родителей нет ничего такого?

— Я посмотрю, хотя сразу видно… — Звонок прерывает Ребекку, но она договаривает, закидывая сумку на плечо: — Сразу видно, что это православный крестик. Мамин последний бойфренд носил такой же, он был из Болгарии.

— Ребекка, ты голова, — тычет в неё пальцем Эди, и хотя она знает, что никакая она не голова, в груди приятно теплеет. На урок она уходит с гордой полуулыбкой.

***

То, что её семья — эмигранты, Эди с детства подозревала на грани со знанием. Достаточно было сравнить имена Джехона и Сьюзан или увидеть, как отец пишет с ошибкой слово «салат». Она закрывает глаза и вспоминает карту мира на стене своей комнаты. Болгария? Возможно. Любая другая соседняя страна с распространённым православием? Вероятно. Ей нужно сузить круг каким-то образом.

— А каким? — спрашивает Эди, стуча ручкой по тетради.

— Гидрометилтионином, Эди, не торопись, — отзывается учительница и продолжает объяснение темы.

Эди не думает: «Точно, урок химии!» Ничто вокруг не отвлекает её от головоломки: стучащие барабаны из наушников парня слева, тихое жевание парня за ним, аккуратное прикосновение к спине от Лизы, которая просит списать, звон металлических застёжек на ботинке Трисс справа — сегодня она дёрганная.

Никого из них не достаточно, чтобы отвлечь её. Она едва спала этой ночью. Первую её половину девочка перебирала свои вырезки, вторую половину она наблюдала, как её братьев забрасывают в автомобиль, по неосторожности разбивая им головы, а сестёр насильно закрывают в багажнике, ломая им ноги. Всего лишь сон, всего лишь ядовитый привкус тошноты этим солнечным утром, и теперь внимания хватает исключительно на самое важное.

Эди чертит прямоугольник — гостиная, маленький квадрат сверху — родительская, большой квадрат справа от прямоугольника — детская, квадрат над детской — гараж. На схеме появляются выходы, а затем детали: включенный свет в гостиной, незапертая входная дверь, но, очевидно, закрытая дверь в детскую, замок на гараже под вопросом, но, скорее всего, он тоже не был заперт, стопка шин справа от входа, несколько шин слева, разбросанные игрушки, в пожаре — огонь под окном и заклинивший замок входной двери. Всё указывает на то, что детей забрали если не из дома, то посреди игры. Слишком много совпадений именно в этот день.

«Из дома?» — спрашивает себя Эди. Это вряд ли: любой ребёнок закричит, если в дом войдёт взрослый и станет его принуждать.

«Взрослые», — поправляет она себя.

Справиться с четырьмя детьми, одному из которых пятнадцать, в одиночку? Нет, их было несколько. И они… они выманивали детей? Как можно выманить детей под присмотром подростка Дхимы в ночь? Там была женщина. Возможно, она стучалась ещё раньше того, как разбудила маму, и в шкуре овцы просила помощи. И Дхима как старший, как папин главный помощник не смог отказать женщине в беде, его схватили, а там уже… Нет, дети бы закричали, разбудили родителей при любом подозрении. Ночь, родители спят, старший брат где-то снаружи — слишком страшно для трёх ребят, хотя бы маленькая Арта, но ринулась бы будить отца. «Как же вас достали из дома?» — пыхтит Эди и ожесточённо кусает кончик ручки, кусает ещё, с нажимом, пока…

— Бэ-э-э, — вытягивается её лицо — вкус чернил на языке с ней навсегда. Трисс справа весело хмыкает.

— Эди, что ускоряет реакцию?

— Гидрометилтионин, — наугад повторяет Эди синими губами, но:

— Понятно. Остаёшься после уроков.

Сжав зубы, Эди проглатывает раздражение и немного чернил: в конце концов, среднестатистическая учительница не представляет, что в жизни подростка может быть что угодно важнее её урока или глупых выпускных экзаменов. Оценка знаний тестом, притом на противность составленным, убивает в Эди веру в человечество. Нет, простая учительница не видит подозрительных деталей в Трисс, не видит на запястье директора шрама, уходящего под манжету, не видит, что Эди украла у неё колбу ещё зимой. И она не поймёт, что свободное время нужно Эди не для телека, а для расследования.

Отстранённо наблюдая, как учительница растворяет в кислоте щепочку, она вытирает чернила со рта и вдруг наклоняет голову: «Погоди, это же возможно?»

— Нет, невозможно, — объясняет учительница после уроков. — Невозможно растворить килограммы органики за короткое время, а затем поджечь следы. И не забудь про наказание. У тебя сейчас математика? После неё тебя жду.

— Класс, спасибо, — отвечает Эди с непроницаемым лицом, но серьёзность смешит учительницу, судя по старательно сомкнутым губам и поднявшимся уголкам глаз. Что же с того: не она первая глупая взрослая, не она последняя.

«Да, глупые взрослые», — подытоживает Эди, пародируя походку мальчишки впереди неё по дороге в библиотеку: с каждым шагом его голова двигается, как куриная, ступни разлетаются дальше нужного, а руки свисают обезьяньими лапами. Это веселит больше «Тома и Джерри». Это вообще веселит, в отличие от этого дерьма.

Хотя как химик её учительница умна, Эди берёт книжку по химии в библиотеке и проверяет на уроке математики, дёргая ногой: неорганическая кислота, как плавиковая, может разъесть человеческое тело за короткий срок, но она не горит, зато горит органическая кислота, но ей требуется много дней на разъедание. Гипотеза о растворённых детских трупах и подожжённых следах разбивается о химию. Нога успокаивается. У её старших всё больше шансов на жизнь.

Откинувшись на спинку стула, Эди невидящим взглядом следит за учителем. Версия о похищении кажется ей правильной как интуитивно, так и логически, но что, если это ловушка ленивого ума? А если это загон, в котором её держит взгляд, сложившийся из-за жизни бок о бок с надеждой родителей? Эди стучит короткими ногтями по надписи «Трисс не сплёвывает» на парте и представляет, как одному-двум людям достаточно дождаться сна утомлённых детей и поджечь комнату через открытое летом окно или влезть в него, убить детей во сне и поджечь. Только кому нужно убивать четырёх детей? И даже не выручить деньги с продажи органов? Разве что месть, даже без фантазии!

— И я снова упираюсь в «братьев», — шепчет Эди и трёт глаза за окулярами очков. Нужно каким-то образом отмести версию о гибели в огне. Но если она узнает, что дети могли сгореть в огне… Ей кажется, она рехнётся. Здорово будет, прагматично загадывает Эди, если рехнётся, не успев рассказать родителям. В конце концов, только надежда и младшая дочка держат их по эту сторону вменяемости.

«Нужен эксперимент», — думается ей. Эксперименты веселее размышлений.

Физиологические показатели какого животного приближены к человеческим? Чьи кости достаточно велики и крепки, чтобы сымитировать человека?

«Трисс».

Но вместо плоской шутки уравнение в тетрадке дорисовывается до морды хрюшки.

Эди довольно кивает себе — ей нужно найти Ребекку после наказания, потому что у неё есть предложение на субботу, от которого она не сможет отказаться.

***

После унылого часа с химичкой Эди несётся в класс музыки, где по пятницам занимается Ребекка — пение действует как профилактика для бывшей заики.

Её жадное внимание легко перехватывает стычка: один парень нависает над вторым, а ещё двое стоят в сторонке. Угрожающего трясёт не меньше угрожаемого, а вот те, что в сторонке, дёргаются от возбуждения и подначивают:

— Пускай поплатится!

— Бей в живот!

Собравшись, видимо, с нервами, он ударяет в живот, как было сказано. Хлипкий паренёк сразу оседает. Второй же — «Мэтт с биологии, точно» — поднимает его обратно и бьёт ещё, но даже наполовину не отводит кулак, чтобы не бить слишком сильно. «Всё ясно — механизм выживания, — заключает Эди, вкладывая руки в широкие карманы. — Бей его, чтобы не били тебя». Для неё, привыкшей быть какой угодно, но собой, нет ничего мельче конформистов, и потому её лицо сминается в брезгливости. Впрочем,жертва не предпринимает никаких попыток помочь себе. Если тебя уже избивают, разве не теряет противник преимущество, снимая крышку дипломатичности с твоей ярости?

Насмотревшись, Эди закатывает глаза, заходит за угол, присаживается на корточки и мерно стучит отмычкой по полу. В ответ сбивчивый топот — приняв звук за цокот учительских каблуков, парни сбегают.

«Какая умница, ты очень помогла этому мальчику», — сказала бы мама, но Эди только поворачивает голову туда, где он съехал по стенке, и шагает дальше. Избили его не сильно, лейкопластыри ему не нужны. Психологическая помощь и Эди? Никогда не встречались. А местная иерархия её не касается.

Но дойти до музыкального класса ей не суждено — из коморки, что под лестницей, раздаётся стон.Имгновенно обрывается. Как если бы человека заткнули.

— Я теперь всегда буду оставаться после уроков, — шепчет Эди, проходя под лестницу, в темноту. Это сколько же веселья она пропустила из-за прилежной учёбы?

Дверь в коморку давно не закрывается и любит покачаться туда-сюда. Эди пользуется этим — тянет её на себя и подсматривает в ту щель, где петли. Она не горит желанием видеть секс школьников, но если это учителя? Картина мерзкая, информация бодрящая!

Из освещения в каморке лишь полудохлая лампочка, и глазам требуется время, чтобы различить фигуры.

Гораздо больше времени требуется, чтобы поверить в увиденное.

Бледная рука под юбкой, две веснушчатые кисти на плечах, влажный блеск щёк, расставленные ноги и острый нос в рыжих вихрах.

Это…

Эди не может вдохнуть.

Это Ребекка.

Это Ребекка?

Это её веснушчатые руки, это её волосы, это её мокрые щёки, но расставленные ноги.

И это Трисс.

Это её рука зажимает рот Ребекки, это её нос нюхает рыжие локоны, это её ладонь двигается под юбкой.

Трисс склоняется над Ребеккой, шепча ей что-то, и Эди готова поклясться, что никогда не видела у язвы такого мягкого взгляда. Чем дольше Трисс шепчет, тем белее пальцы на её плечах и тем влажнее звуки из-под юбки. Одежда Трисс не сдвинута — а значит, Ребекка её не касалась, — но дышит она тяжело и вжимается в маленькую Ребекку, а та смотрит на неё умоляюще, теряя всё больше слёз, но не отталкивает. А затем Трисс целует её.

И Ребекка не сопротивляется.

После пошлого чмока Трисс шепчет вновь, подхватывает её ногу и смешивает мокрые звуки Ребекки с жадными звуками нового, глубокого поцелуя. Она целует присаживаясь и всё равно нависая, лижет языком пухлые губы и пробует изнутри, а Ребекка открывается. Трисс успевает отпрянуть, хищно впитывая вид, прежде чем Ребекка захлёбывается воздухом и её бёдра бьёт крупная дрожь оргазма.

Но когда Трисс, держа ослабшую Ребекку, достаёт из неё пальцы, чтобы облизнуть, прижавшая к себе ладонь Эди не выдерживает, и её бёдра дрожат подобно ребеккиным, а ноги складываются, как у косули — еле держат. Только на третьей, остаточной волне оргазма Эди понимает, что сделала.

Только на третьей ступеньке школьного крыльца Эди останавливается.

«Это… так можно?» — мысль по-детски наивная, потому что да, очевидно и почему бы нет. Но никто не показывал ей подобное и… «И это поэтому мне не нравится ни один парень?» Зато Джоан Джетт всегда казалась ей желудкопереворачивающей, совсем как Трисс и Ребекка…

— Ясно, — выдыхает Эди, прикрывая глаза. — Ревность.

Всё это время Трисс всего лишь ревновала Ребекку к ней. Эди складывает и вычитает все тычки и подколки, и в сухом остатке остаются лишь моменты, когда они с Ребеккой были вместе. Ведь Трисс действительно не доставала её в одиночестве. А дёрганое поведение сегодня?..

Эди оборачивается, как будто может увидеть Ребекку сквозь стены:

— Ты бы не смогла скрыть от меня такое.

Выходит, Трисс планировала наконец сблизиться с Ребеккой и весь день переживала об этом. И стыдливая реакция Ребекки в коморке говорит о том, что она не подозревала.

Эди непонятно собственное тело, её голова раскалена, её чувства перетекают от полноценности к отвращению, как лава, а возвращаться к образам из коморки неуютно и даже страшно. Почему? Наблюдать секс лучшей подруги — это неловко, но не травматично. Не для неё. Или именно для неё?

Запихнув мокрые ладони в карманы, Эди вновь срывается с места. Она позовёт Ребекку по телефону.

¹Джоан Джетт — мать глэм-рока, бисексуальная икона.