Дверь Ланьера

Элон Лоу

Кто такой писатель? Или больше, что из себя представляет творец? Почему кто-то решает выразить себя через чернила или краски и зачем? Кто направляет ещё несложившегося творца, а кто подавляет в нём всякое желание найти себя? Кто поможет Ланьеру найти ответы, кто поможет этому пареньку найти себя?

Глава 3

Брайан высадил всех и пошёл в школу менять руль на швабру.

Ланьер хотел с ним попрощаться, но этот бородатый старичок и без того выглядел уставшим. Их продуктивная беседа закончилась в автобусе, хотя он этого не хотел.

Брайан нравился Ланьеру. На его уроках географии всегда было интересно. Летом он постоянно махал своей фуражкой, попутно показывая на какую-нибудь реку, такого же голубого цвета, как и его глаза. Брайан нравился ему, как человек, а потому, он не хотел беспокоить его по пустякам, хотя, попрощаться с человеком не означает, что вы этот момент станете ему ненавистны.

Когда этот старичок заводил автобус за решётку, Ланьер обернулся. Ему было жаль этого человека, но он молчал. Что может сделать мальчик, который и сочинение написать не может, для старого человека, который уже хочет умереть. Ланьер возненавидел себя за беспомощность, неспособность сделать хоть что-то, но не виноват, а, если и виноват, то не так сильно, как он думает. Отвращение к самому себе в конечном счёте заставило его бросить взгляд с Брайана, и он вернулся к друзьям.

Во время урока О’Коннела все боялись поднимать голову. Не трудно вспомнить учителей, внушающих страх.

Только Стивен смотрел в окно, выражая своё полное безразличие ко всему происходящему. Когда мимо его взгляда пролетала птица, он чуть ли не срывался с места. Стоило ему только немного приподняться, как здравый смысл кричал в его голове: СТОЙ! ВЕРНИСЬ НА МЕСТО! И Стивен, переводя взгляд от одного одноклассника к другому, медленно опускался на стул, пока другая птица не пролетит мимо. Ему было, откровенно говоря, плевать на тишину в классе. Всё, чего он хотел, так это смотреть на дома, деревья, пролетающие по небу облака, пролетающие между облаками птиц. А урок, пусть идёт, он и так не особо хотел учиться. Любоваться природой было куда интереснее.

Ланьер не столько любовался сочинением, но думал, что ему в итоге делать. Выбрать ли то сочинение, что написала мать, и принять поражение, как творец, или выбрать собственное, и проиграть, как писатель. Как оказалось, он проигрывает при любом раскладе. Другой вопрос в том, потеряет ли он достоинство, признает ли он себя «писателем дешёвых романов», за которого всю жизнь мама писала сочинения, или он сохранит творческую честь, выбрав собственное. Одна только мысль, вернувшаяся из глубин его разочарования, что его будущие произведения будут использованы не по назначению, заставила его принять решение. Пусть он и не получит столь высокую оценку, но сохранит в себе стержень писателя, не прогибающегося ни под чем, под любой тяжестью жизни и обстоятельства, остающийся верен себе. Да и что могут обстоятельства, что могут критики. И О’Коннел был таким критиком сейчас, и Ланьер испытал не страх, а ярость, желание уничтожить его своим словом.

Наконец, О’Коннел вызвал одну девочку и попросил её зачитать своё сочинение. Девочка сильно нервничала. Листок в её руках прыгал так, словно он вспоминал одну драйвовую мелодию в самый неподходящий момент. Она начала читать своим дрожащим, дребезжащим голоском, который, то поднимался до фальцета, то опускался до писка, скрипа, что издавали рессоры задыхающегося автобуса. Она походила на неуверенного оперного певца, забывшего напрочь все репетиции, и растерявшего в один момент все свои навыки, стоило ширме открыться. Девочка так сильно перенервничала, что в один момент уголки её глаз стали покрываться слезами, и характерное всхлипывание раздалось среди замершего зала.

О«Коннел, понимая, что продолжаться так не может, попросил её закончить и сдать сочинение. Ничего плохо учитель не имел ввиду, и жест доброй воли она расценила за проявление ненависти и, пустив слёзы, попросилась выйти.

Ланьер смотрел на О’Коннела, и тот выглядел подавленным, растерянным и, сам того не понимая, попросил прочитать сочинение.

— Да, пожалуйста. — Сказал он и посмотрел в глаза Ланьеру.

И, пока Ланьер шёл к доске, ему показалось, что в этих глазах он увидел благодарность, и что этот О’Коннел не такой уж и страшный, и что он человек, как и все вокруг, и это просто образ, навязанный кем-то, будто Этот учитель плохой, строгий, жестокий, да и вообще, редкостная тварь, а на деле, простой человек, которого легко смутить и что он испытывает и сожаление и грусть. Всегда должен быть злой учитель, может, он даже сам согласился стать таковым, а там, за дверью, он любит смотреть на цветы, пить холодный кофе, чувствовать ветер и, с улыбкой видеть всё и вся, получая и даря счастье. Может, подумал Ланьер, что этот человек подрабатывает клоуном, или аниматором для детей, вдруг он не такой плохой. Ланьер захотел узнать об этом человеке больше.

Ланьер дошёл, встал напротив класса и принялся читать своё сочинение. Читал он так быстро, что О’Коннел несколько раз перебивал его, и просил читать медленнее.

Ланьер закончил. О’Коннел молчал. Он попросил Ланьера оставить сочинение. В какой-то момент учитель заметил, как Стивен с интересом смотрит на окно. Учитель повернулся и действительно, счёл вид достойным созерцания, а потому вызвал ещё одного парня, который, казалось, специально всё делал медленно. И шёл, и говорил, и думал медленно.

Ланьеру это не понравилось. Он видел, как этот парень быстро бегает по школьным коридорам, и говорит порой быстрее, чем Ланьер читал сочинение, но сейчас он включил в себе дурачка. Или просто остался собой. Неважно. Этот человек упал в глазах Ланьера, потерял свою творческую честь, и хотел тянуть время до звонка. Так поступают только те, кто потерял веру в себя, и Ланьер потерял веру в этого человека. Да, он добился своего, и после урока говорил с друзьями.

— Молодец! — говорили они — Ты обставил О’Коннела! И как этот дурак не понял, что ты тянешь время?

«Единственный, кто здесь дурак — думал Ланьер, — это ты. Никого ты не обставил, только упал на дно ямы и сейчас там лежишь, на дне, думая, что достиг вершины»

После занятий Ланьер хотел было подойти к О’Коннелу, и спросить его о трудностях жизни, может, они бы смогли даже, если и не стать друзьями, то подружиться, это всё могло произойти, осмелься Ланьер подойти, да задать пару вопросов. Этого не случилось, и его желания как-то сами исчезли, и его сочинение затерялось среди других.

Уже перед выходом, Ланьер посмотрел налево. В своей фуражке и потёртом, местами ровным, местами заштопанным, в жухлом синем комбинезоне, склонившись со шваброю в руках над одной из ступеней, Брайан водил этой палкой на две части света. Старичок стоял спиной к друзьям, и не мог их видеть, не мог видеть жалость на лице одного из мальчиков. Пусть он и с трудом перетаскивает конечности, пусть колени его трескаются, как стекло, последнее, чего он желает, это вызывать жалость у людей. Ему было противно от того, что кто-то испытывал жалость, но в глубине собственной души, что-то приятное грело его сердце, приятное от того, что его ещё помнят, что кому-то есть дело до старика, с его шуточками, что он, может, нужен ещё людям, и нужен по-настоящему, не для шутки.

Ланьер снова отвернул голову от этого человека, и жаль ему было не только его. Он сожалел, что речь их оканчивалась в автобусе.