Исповедь монаха

Эллис Питерс, 1988

На пороге смерти монах Шрусберийской обители кается в тяжком грехе, омрачившем всю его жизнь. Чудом исцелившись, он в сопровождении брата Кадфаэля решает совершить искупительное паломничество. Но они даже не предполагают, что ожидает их в конце пути…

Глава третья

На четвертый день после Крещения Хью со своими людьми вернулся домой. Погода стояла все такая же серая и мрачная, ночами подмораживало, и хотя к этому времени снега несколько поубавилось, сходил он медленно, и паводка можно было не опасаться. Когда вокруг такие сугробы, внезапная оттепель вовсе ни к чему. Вода в Северне поднимется, подпрудит ручей Меол, и, даже если настоящего наводнения не будет, все равно река разольется и затопит низкие берега, а с ними — луга и поля. Что ж, в нынешнем году хотя бы этой напасти они избежали. Вот почему Хью, уже дома с облегчением скинув плащ и стянув сапоги, смог сообщить жене, что дорога для этого времени года была недурна, а король принял его благосклонно. Элин принесла мужу домашние меховые туфли, а сынишка, повисший на перевязи для меча, потребовал, чтобы отец немедленно выразил восхищение его новой игрушкой — ярко раскрашенным рыцарем.

— Знаешь, вряд ли рождественское перемирие продлится долго, — говорил Хью на следующий день Кадфаэлю, придя к нему прямо от аббата Радульфуса. — Свое поражение в Оксфорде король, конечно, переносит стоически, но тем не менее горит желанием взять реванш, а потому, зима или не зима, на месте не усидит. Он бы и рад захапать Уорем обратно, но тот хорошо укреплен, да и запасов там не счесть, а сам знаешь его характер — терпеть не может долгие осады. Впрочем, если уж захватывать замки, так лучше на западе, на землях Роберта Глостерского. Но поди угадай, что ему в голову взбредет. Одно несомненно: на юге ни я, ни мои люди ему не нужны. Он справедливо опасается графа Честерского и посему никогда не задерживает нас надолго при своей особе — нельзя же оставлять без присмотра наши края. Да благословит Господь его королевскую мудрость, — с довольным видом закончил Хью свой рассказ о поездке. — Ну, а у тебя как дела? Поверь, я был очень огорчен, когда услышал от аббата, что ваш лучший художник едва не распрощался с жизнью. Он упал, наверное, почти сразу после моего отъезда. Но я правильно понял, сейчас ему уже лучше?

— Хэлвин буквально выкарабкался из могилы, никто из нас поначалу не верил, что он выживет, — ответил Кадфаэль. — И в первую очередь сам Хэлвин, он даже пожелал облегчить душу и исповедаться перед смертью. Но теперь опасность миновала, и через денек-другой ему уже можно будет подняться. Правда, бедняге здорово покалечило плиткой ноги. Брат Льюк мастерит для него костыли. Хью, скажи-ка ты мне вот что, — без обиняков перешел к делу Кадфаэль, — известно ли тебе что-нибудь о неких де Клари из манора Гэльс? Лет эдак двадцать тому назад один из них участвовал в крестовых походах. Это было уже после моего возвращения с Востока, поэтому я его никогда не видел. Ты не знаешь, он еще жив?

— Бертран де Клари, — без промедления ответствовал Хью, с любопытством поглядывая на брата Кадфаэля. — А на кой он тебе сдался? Лорда и самого-то почитай уж лет десять, не меньше, как на свете нет. Титул перешел к сыну. Никаких дел с ними мне иметь не приходилось, ведь в нашем графстве у них только манор Гэльс, а остальные в Стаффордшире. Почему ты вдруг о нем вспомнил?

— Из-за Хэлвина. До того как постричься в монахи, он служил в их доме. А теперь вот ему кажется, что у него там остался неоплаченный долг. Все это всплыло на предсмертной, как ему мнилось, исповеди. Видишь ли, он считает, что на его совести по-прежнему лежит грех.

Вот и все, что Кадфаэль мог открыть даже своему лучшему другу. Тайна исповеди священна, и Хью в голову не придет пускаться в расспросы, если ничего больше не будет сказано, хотя, конечно, никто не может запретить ему гадать и строить предположения.

— Хэлвин вознамерился совершить паломничество в Гэльс, как только будет в состоянии предпринять такое путешествие, и облегчить этим свою душу. Понимаешь… мне подумалось, а вдруг вдова де Клари, как и ее муж, уже покинула сей бренный мир. Тогда я скажу об этом Хэлвину, и, может быть, он перестанет думать о паломничестве.

Хью слушал брата Кадфаэля с сочувственным вниманием. Когда тот закончил, на губах у Хью играла добродушная улыбка.

— Ах, вот оно что. Ты хочешь не только излечить тело, но и успокоить душу Хэлвина. Так сказать, облегчить его бремя. Сожалею, но помочь ничем не могу. Вдова еще этой осенью была жива-здорова и исправно заплатила подати к Михайлову дню. Ее сын женился на стаффордширской девице. Сейчас у них уже подрастает наследник. Старая леди, насколько я слышал, не из тех, кто будет делить власть в доме с другой женщиной, ну а манор Гэльс она предпочитает всем другим. Вот и получается, что, ко всеобщему удовольствию, она живет и заправляет делами в Гэльсе, а ее сын там, в Стаффордшире. Обоих это более чем устраивает. Вообще-то, все, что я тебе рассказал, мне стало известно по чистой случайности, — спохватившись, объяснил Хью. — Просто, возвращаясь из Винчестера, мы проехали несколько миль вместе с людьми де Клари, которые еще только разъезжались по домам после осады Оксфорда. Самого де Клари с ними не было, он остался при дворе. Хотя сейчас он, наверное, уже на пути к жене и сыну, если только король не удерживает его при себе для каких-то ему одному ведомых целей.

Кадфаэля новости огорчили, но он постарался отнестись к ним философски. Итак, она жива, эта женщина, которая пыталась помочь дочери избавиться от ребенка, а в результате помогла ей отправиться на тот свет. Что ж, бедняжка Бертрада не первая и не последняя, кто нашел такой конец. Но как, поди, убивалась тогда ее мать! Какие кошмарные воспоминания покоятся под спудом прошедших восемнадцати лет! Не стоило бы тревожить старые раны. Но изнемогающая под тяжестью вины, жаждущая прощения душа Хэлвина тоже имеет право обрести покой. И было-то ему тогда всего восемнадцать! А эта женщина, которая запретила юноше надеяться когда-либо получить согласие на брак с ее дочерью, была в ту пору старше его по меньшей мере вдвое. «Могла бы вести себя поумнее, — почти возмущенно подумал Кадфаэль, — и, если уж на то пошло, разлучить влюбленных вовремя, не доводя дела до крайности».

— Тебя, Хью, никогда не восхищала мудрость поговорки: «Не буди лиха, пока спит тихо»? — удрученно вопросил своего друга брат Кадфаэль. — Впрочем, что об этом толковать? Ведь Хэлвин пока даже не опробовал костылей. Кто знает, что еще может случиться в ближайшее время.

В середине января монастырские братья помогли Хэлвину подняться с давно опостылевшего ему ложа и здесь же в лазарете устроили его в уголке у пылающего очага, ведь он, калека, не мог передвигаться свободно, как другие, и хоть так противостоять холоду. Каждый день они растирали его одеревеневшее от долгого лежания, измученное тело целебными бальзамами и маслами. Для того чтобы у него были заняты голова и руки, Хэлвину принесли краски и приспособили на коленях доску. Пока его пальцы не обрели былой уверенности и гибкости, ему давали для росписи что попроще. Искромсанные сланцевыми плитками ноги Хэлвина кое-как зажили, но смотреть на них было жутковато, и о том, чтобы вставать, покамест не могло быть и речи. Правда, один раз Кадфаэль все же позволил Хэлвину, надежно поддерживаемому с обеих сторон братьями, немного постоять, опираясь на костыли, которые смастерил для него брат Льюк. Откровенно говоря, еще неизвестно было, понадобятся ли вообще ему эти костыли. Если Хэлвин не сможет опираться ни на одну ногу, какой тогда прок от костылей? И все же Кадфаэль и Эдмунд очень надеялись, что со временем Хэлвин сможет наступать на правую ногу, а там, глядишь, мало-помалу и на левую, если, конечно, помочь ему в этом, проявив выдумку и изобретательность при изготовлении особой обуви.

Вот почему в конце января брат Кадфаэль посетил молодого Филипа Корвизера, сына провоста, и, немало поломав голову, объединенными усилиями они соорудили страшные с виду (как и ноги, для которых они были изготовлены), но теплые сапоги, которые должны были обеспечить устойчивость изуродованным стопам Хэлвина. Сделаны сапоги были из толстенного войлока, на прочной кожаной подошве, плотно стягивались ремнями, прикрывая и оберегая покалеченную плоть, а главное, создавая ей надежную опору. Хорошо еще, основные кости уцелели. Филип был очень доволен своей работой, но не желал слышать никаких слов благодарности, пока Хэлвин не примерит сапоги и не удостоверится, что ему в них удобно.

Все, что братья делали для него, Хэлвин принимал со смиренной благодарностью и день за днем настойчиво трудился, восстанавливая свое мастерство. Однако едва лишь выдавалась свободная минута, он брал костыли, выбирался из своего уголка и, неуверенно балансируя на слабых ногах, упрямо учился ходить, готовый в любой миг схватиться за стену, если потеряет равновесие. Понемногу к его мышцам начала возвращаться сила, и уже в начале февраля Хэлвин уверенно опирался на правую ногу, более того — он даже мог стоять на ней несколько мгновений. С этого времени Хэлвин ковылял на своих костылях самостоятельно, не пропускал ни одной службы и опять начал петь в хоре. К концу февраля он научился использовать в крайних случаях и левую ногу, хотя, разумеется, вставать на нее не мог, да и вряд ли она когда-нибудь сумела бы теперь выдержать его вес, каким бы малым он ни был.

В одном Хэлвину повезло. После того как стаял тот ужасный снег, что обрушился в декабре на всю округу, погода установилась более или менее приличная. Отдельные заморозки, конечно, случались еще не раз, но длились они недолго, а если снег и выпадал, то сходил почти сразу. Вот поэтому, едва приспособившись к костылям, Хэлвин принялся упражняться в ходьбе на свежем воздухе и скоро достиг в этом больших успехов. Трудности возникали у него теперь только при заморозках, когда покрывались льдом булыжники монастырского двора.

В марте дни удлинились, и весна принялась боязливо намекать о своем скором приходе. И вот однажды брат Хэлвин, дождавшись на собрании капитула, когда закончится обсуждение неотложных дел, встал со своего места и смиренно, но твердо попросил выслушать его. Смысл его просьбы был понятен только аббату Радульфусу и брату Кадфаэлю.

— Отец аббат, — заговорил Хэлвин, не сводя темных глаз с Радульфуса, — тебе известно, что, когда со мной приключилось несчастье, я возымел горячее желание совершить паломничество, буде Господь проявит ко мне, грешному, Свою милость и дарует исцеление. Отец наш небесный не покинул меня в моих горестях, и теперь я прошу позволения исполнить свой обет. Уповаю на молитвы моих братьев во Христе, и да помогут мне молитвы эти осуществить задуманное и благополучно вернуться в обитель.

Радульфус взирал на просителя в молчании, ничем не проявляя своих чувств, продолжалось это так долго, что у Хэлвина от волнения кровь прилила к впалым щекам.

— Зайди ко мне после капитула, — произнес наконец аббат. — Ты расскажешь мне, как собираешься действовать, а я решу, в силах ли ты выполнить это.

В покоях аббата Хэлвин еще раз повторил свою просьбу. Говорил он открыто, не таясь, ведь присутствующие знали о его прегрешениях. Кадфаэль понимал, почему его пригласили присутствовать при этом разговоре. Прежде всего, для него не было тайной содержание предсмертной исповеди Хэлвина, а еще он мог высказать мнение о состоянии здоровья своего подопечного и оценить, способен ли тот совершить такое длинное путешествие. Но была еще и третья причина, о которой брат Кадфаэль до поры до времени не догадывался.

— Не могу и не хочу, — сказал аббат, — удерживать тебя от исполнения того, чего жаждет твоя душа. Но полагаю, ты еще недостаточно окреп. Погода последние недели нас баловала, но до настоящей весны пока далеко, может быть, завтра опять похолодает. Одумайся, ведь совсем недавно ты лежал при смерти и мы боялись, что ты отойдешь в мир иной. К чему спешить? Подожди, пока у тебя прибавится сил, и тогда, с Божьей помощью, ты исполнишь свой обет.

— Святой отец, — горячо возразил Хэлвин, — потому я и спешу, что был так близок к смерти. А что, если она настигнет меня, прежде чем я успею искупить свой грех? Нежданная кончина может положить предел любой жизни. Мне ли этого не знать? Ведь я уже получил предостережение и не могу отмахнуться от него так просто. Если я встречусь со смертью во время исполнения своего обета, то с радостью брошусь в ее объятия. Но умереть, даже не попробовав получить прощение, для меня хуже самой смерти. Отец мой, — умоляюще проговорил Хэлвин, вперив в аббата свой пылающий взор, — я любил ее истинной любовью, любил как дорогую моему сердцу супругу, мечтал повести ее к алтарю и не расставаться с нею, покуда смерть не разлучит нас. И сам невольно погубил свою возлюбленную. Долго, слишком долго моя душа изнывала под невыносимым бременем вины, и теперь, когда на смертном ложе я открыл вам свою тайну, я жажду понести справедливое наказание.

— А ты подумал о том расстоянии, которое тебе предстоит преодолеть на пути туда, а затем обратно? Не отправиться ли тебе в твое паломничество верхом?

Хэлвин затряс головой.

— Святой отец, я уже дал себе обещание и собираюсь повторить свою клятву перед алтарем, что пройду весь путь до ее могилы пешком и так же, пешком, вернусь обратно — на этих самых ногах, ведь именно они явились причиной того, что я узрел истину. Мне ведомо теперь, каково приходится несчастным, хромым от рождения. Почему же я, который виновен в столь страшных грехах, должен быть избавлен от подобных мук? У меня достанет сил вынести дорогу. Брат Кадфаэль подтвердит это.

Брату Кадфаэлю отнюдь не понравилось, что его призывают в свидетели, а тем более ему не хотелось поощрять Хэлвина в его безумном предприятии, но он не видел другого способа вернуть бедняге спокойствие духа.

— Я знаю, что у брата Хэлвина достанет воли и смелости, — промолвил Кадфаэль. — А вот хватит ли у него сил, я не ведаю. И не берусь судить, имеет ли он право ради очищения совести подвергать опасности свое бренное тело.

Аббат размышлял несколько минут, сверля Хэлвина твердым немигающим взглядом. Если бы помыслы несчастного просителя не были чисты, ему ни за что было бы не выдержать этого проницательного всевидящего взора, но Хэлвин все так же открыто и прямо смотрел на Радульфуса.

— Что ж, я признаю за тобой право на покаяние, каким бы запоздалым оно ни было, — заговорил наконец аббат. — И прекрасно понимаю, что молчал ты не ради себя. Ладно, ступай, попытайся совершить свое паломничество. Но одного я тебя не отпущу. Я отправлю с тобой провожатого, который при необходимости сумеет позаботиться о тебе. Если у тебя хватит сил дойти до Гэльса, он не станет ни в чем чинить тебе препятствия, но если свалишься по дороге, он примет надлежащие меры, а ты должен пообещать повиноваться ему, как повиновался бы мне самому.

— Святой отец, — испуганно встрепенулся брат Хэлвин, — мой грех — это мой грех, и тайна исповеди священна. Как же я могу отправиться в Гэльс со спутником, у которого волей-неволей возникнут вопросы о цели моего паломничества? Даже одно его затаенное недоумение и то опасно для моей тайны.

— Я дам тебе спутника, у которого не возникнет никаких вопросов, потому что он уже знает ответы на них, — промолвил Радульфус. — Я посылаю с тобой брата Кадфаэля. Его общество, равно как и его молитвы, пойдут тебе только на пользу. Доброе имя несчастной девушки не подвергнется никакой опасности, брат Кадфаэль присмотрит за тобой по дороге, а в случае нужды всегда сможет оказать помощь. — Повернувшись к Кадфаэлю, аббат спросил: — Согласен ли ты выполнить это поручение? Мне кажется, брату Хэлвину не стоит одному пускаться в дорогу. Он еще слишком слаб.

«Словно у меня действительно есть выбор», — подумал Кадфаэль, хотя нельзя сказать, чтобы просьба аббата показалась ему обременительной. Где-то в глубине души старого монаха еще теплился тот бродяжий дух, что заставил его более сорока лет назад покинуть родной Уэльс и отправиться в Иерусалим, а оттуда в Нормандию, прежде чем он наконец обрел тихое пристанище за монастырскими стенами. Но поскольку не он сам все это затеял, а его настоятельно попросили сопровождать увечного собрата, почему бы ему не отнестись к предстоящему путешествию как к нечаянному подарку судьбы, вместо того чтобы бежать от этой мысли, как от опасного соблазна?

— Как благословишь, отец аббат, — ответил Кадфаэль, — я готов.

— Паломничество займет несколько дней. Думаю, пока тебя не будет, брат Винфрид с помощью брата Эдмунда сумеет разобраться с мазями и бальзамами.

— Они отлично управятся без меня, — согласился Кадфаэль. — Лишь вчера я пополнил запас лекарств в лазарете, да и в моем сарайчике всегда наготове ходовые снадобья, которые бывают нужны в зимнюю пору. В случае чего брат Освин из приюта Святого Жиля всегда может на время заменить меня.

— Ну вот и славно! Тогда, брат Хэлвин, можешь не откладывая готовиться к путешествию и хоть завтра утром отправляться в дорогу. Но ты должен дать мне обещание повиноваться во всем брату Кадфаэлю и выполнять его распоряжения так же безропотно, как всегда выполнял мои в этих святых стенах.

— Обещаю, святой отец, — выдохнул Хэлвин.

В тот же день после вечерни брат Хэлвин повторил свою клятву совершить паломничество в Гэльс у алтаря святой Уинифред, дабы не оставить себе никаких путей к отступлению. Присутствующий при этом по просьбе Хэлвина Кадфаэль, глядя на его неспокойное, сумрачное лицо, понял, что тот не только хорошо осознает, на какие тяжкие мучения себя обрекает, но и страшится их. Разумеется, Кадфаэль предпочел бы видеть всю эту страстную одержимость направленной на какие-нибудь другие, более практические и плодотворные цели, поскольку, даже если путешествие пройдет благополучно, кому от него польза? Одному лишь Хэлвину, которому оно вернет хоть частичку самоуважения. Уж никак не его бедной избраннице, чья единственная вина заключалась в том, что она слишком искренне и страстно предалась любви, и которая давно уже покоится в могиле. И не ее матери, что почти двадцать лет пыталась забыть случившееся, как дурной сон, а теперь будет вынуждена сызнова все вспомнить. Брат Кадфаэль никогда не понимал людей, которые спасение собственной души ставят выше спокойствия ближнего. Ведь на свете столько несчастных, болящих и душой и телом, разве не о них следует заботиться в первую очередь? И все же от потребности Хэлвина совершить покаяние так просто не отмахнешься. Он заслужил его всеми прошедшими горькими годами безмолвного страдания.

— На этих святых мощах, — говорил брат Хэлвин, возложив руку на драгоценную ткань, покрывающую ковчег, — даю обет не знать отдыха и успокоения, пока пешком не дойду до места, где похоронена Бертрада де Клари, и не проведу там ночь в молитвах за упокой ее души, а затем пешком вернусь в монастырь, чтобы вновь приступить к своему служению. А если я не исполню сего обета, пусть меня назовут клятвопреступником и я умру, не получив отпущения грехов.

В путь они тронулись сразу после заутрени на четвертый день марта. Миновали Форгейт, затем часовню и приют Святого Жиля и, двигаясь все время на восток, вышли на дорогу, ведущую в Гэльс. Погода стояла пасмурная и безветренная, воздух был холодный и бодрящий, но не такой студеный, как зимой. Кадфаэль мысленно представил себе путь, который им предстояло пройти, и решил, что он вполне преодолим. Западные холмы остались у них за спиной, а чем дальше к востоку, тем более легкой будет становиться дорога среди благодатных зеленых равнин. Последнее время дождей не было, а потому не было и луж, а белесые облака хоть и затянули все небо, но застыли где-то высоко-высоко; идти по широкой, ровной, поросшей травой обочине было не трудно даже тому, кто передвигался на костылях. Первые мили Хэлвин, видимо, преодолеет достаточно легко, а затем усталость начнет накапливаться, и тут придется быть начеку и вовремя делать привалы, потому что сам Хэлвин не остановится, а, стиснув зубы, будет идти вперед, пока не свалится замертво. Где-нибудь вблизи Рекина они подыщут пристанище на ночь, в гостеприимстве местных жителей сомневаться не приходилось, любой из них с радостью предоставит кров и место у огня двум монахам из бенедиктинского аббатства. И пропитание у них с собой имелось: целая сума, набитая всяческой снедью, висела на плече у Кадфаэля.

С утра, пока Хэлвин был полон сил и энергии, им удалось пройти немалое расстояние. В полдень они с приятностью отдохнули и пообедали в доме аттингемского приходского священника. Но днем скорость их продвижения замедлилась. Плечи Хэлвина нестерпимо болели от монотонно повторяющихся усилий и столь длительной нагрузки, а его руки, хоть и были обмотаны шерстяными тряпками, мерзли и с трудом удерживали костыли, потому что ближе к вечеру заметно похолодало. Как только сумерки начали сгущаться, Кадфаэль заявил, что на сегодня они прошли уже достаточно, и в поисках ночлега свернул в деревушку Аппингтон.

Весь этот день Хэлвин по вполне понятной причине почти не открывал рта, полностью сосредоточившись на ходьбе, но сейчас, когда они отдыхали после ужина у огня, он прервал наконец затянувшееся молчание.

— Брат, — сказал Хэлвин, — я бесконечно благодарен тебе за то, что ты согласился разделить со мною тяготы пути. Ни с кем другим, лишь с тобой я могу говорить о своем великом горе, а я чувствую, что еще до нашего возвращения в обитель у меня может возникнуть в этом потребность. Самое худшее обо мне ты уже знаешь, я не ищу себе оправданий. Но пойми, впервые за долгие годы я смог произнести ее имя вслух — словно восемнадцать лет умирал от жажды, а нынче мне подали напиться.

— Молчи или говори, сколько тебе вздумается, твоя воля, — успокаивающе произнес Кадфаэль. — Но сейчас ты должен как следует отдохнуть, ведь за сегодняшний день мы проделали не меньше трети пути. Ты вконец вымотался, и завтра тебе придется совсем скверно: к тем болям, что ты уже испытываешь, прибавятся новые.

— Я и правда притомился, — с мимолетной трогательной улыбкой сознался Хэлвин. — Как ты полагаешь, мы дойдем завтра до Гэльса?

— И думать забудь! Завтра мы доберемся до обители монахов-августинцев в Уомбридже и переночуем там. Ты показал сегодня себя молодцом и не должен теперь впадать в уныние из-за того, что мы придем в Гэльс на день позже, чем тебе хотелось бы.

— Как скажешь, брат, — безропотно согласился Хэлвин и улегся спать, уверенный, как невинный младенец, что молитва охранит его ото всех бед.

На следующий день погода испортилась. Сеял мелкий дождик, временами переходящий в снег, дул порывистый северо-восточный ветер, от которого зеленые склоны Рекина не давали никакой защиты. Но они добрели до монастыря еще прежде, чем стемнело. Хэлвин и сам не знал, как сумел пройти последние мили. Лицо его осунулось и побледнело, кожа обтянула скулы, и только провалившиеся глаза горели все тем же лихорадочным блеском. Кадфаэль от души порадовался, когда они наконец очутились в тепле и он смог растереть руки и ноги Хэлвина, которым так досталось за сегодняшний день.

А назавтра около полудня они уже подходили к Гэльсу.

Манор Гэльс располагался немного в стороне от деревни и приходской церкви. Сам дом был деревянный, а первый полуподвальный этаж со сводчатыми окнами — каменный. Вокруг расстилались ровные зеленые луга, вдали виднелись поросшие редким лесом пологие холмы. За частоколом выстроились в ряд аккуратные, ухоженные строения: конюшня, амбар, пекарня. Стоя у открытых ворот, брат Хэлвин глазами, полными боли, молча смотрел на графский дом.

— Четыре года я провел здесь, составляя и переписывая бумаги, — промолвил Хэлвин. — Мой отец был вассалом Бертрана де Клари, и меня определили к госпоже пажом, когда мне не исполнилось еще и четырнадцати лет. Ты не поверишь, но самого Бертрана я так никогда и не видел: еще до моего появления здесь он успел отправиться в Святую землю. Манор Гэльс — только одно из поместий де Клари, все остальные находятся в Стаффордшире, там его сын и заправляет всеми делами. А мать его любит Гэльс и жила всегда только в нем. Потому меня сюда и послали. Для нее было бы лучше, если бы я никогда не переступал порога этого дома. А еще лучше это было бы для Бертрады!

— Теперь уже ничего не исправишь, что сделано, то сделано, — мягко заметил Кадфаэль. — Сегодня ты можешь исполнить лишь то, ради чего явился сюда. Просить прощения никогда не поздно. Давай я останусь тут, а ты пойдешь к старой леди один, пожалуй, тебе будет легче объясниться с ней без свидетелей.

— Нет, — возразил Хэлвин. — Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре. Мне необходим честный и беспристрастный свидетель.

Едва он договорил, как из конюшни показался светловолосый подросток с вилами в руках. Завидев у ворот двух бенедиктинских монахов в черном облачении, он прислонил вилы к стене и, радушно улыбаясь, подошел к ним.

— Если вы голодны, братья, или нуждаетесь в пристанище на ночь, милости просим. Наш дом всегда открыт для лиц вашего звания. Заходите, на кухне вас досыта накормят, а потом в свое удовольствие отдохнете на сеновале.

— Я помню, — проговорил Хэлвин, мысли которого продолжали витать в прошлом, — твоя госпожа всегда привечала странников. Но сегодня ночью мне постель не понадобится. Я пришел, чтобы переговорить с леди Аделаис де Клари, если она соблаговолит принять меня. Всего на несколько минут.

Паренек пожал плечами, глядя на монахов серыми непроницаемыми саксонскими глазами, и махнул рукой в сторону дома.

— Поднимитесь вон по тем каменным ступеням, зайдите внутрь и спросите Герту, ее служанку, примет ли вас госпожа.

Пока монахи шли по двору, он провожал их взглядом, потом повернулся и вошел в конюшню.

Не успели они переступить порог дома, как им встретился слуга, только что поднявшийся снизу, из кухни. Вежливо осведомившись, чего им угодно, он кликнул мальчишку-поваренка и велел ему разыскать камеристку госпожи, которая не замедлила появиться, недоумевая, с чем это к ним пожаловали гости из монастыря. На вид ей можно было дать лет сорок, одежда ее сияла чистотой и опрятностью, а вот лицо, увы, испещряли рытвины от перенесенной когда-то оспы. По ее решительным манерам нетрудно было догадаться, что она уверена в себе и в своем положении личной служанки хозяйки дома. Она смерила их высокомерным взглядом и хмуро выслушала смиренную просьбу Хэлвина, ясно давая понять, кто здесь главный.

— Полагаю, вы пришли из Шрусбери по поручению милорда аббата?

— Милорд аббат благословил нашу миссию, — ответил брат Хэлвин, устало навалившись на костыли.

— Это не одно и то же, — отрезала Герта. — Какая еще надобность, кроме монастырских нужд, могла привести вас сюда? Если же вы явились сами по себе, назовитесь, чтобы моя госпожа знала, кто вы такие.

Конец ознакомительного фрагмента.