Элизабет и её немецкий сад

Элизабет фон Арним, 1898

Атмосферная винтажная история конца ХIХ века. Дневник ироничной и наблюдательной леди, которая вышла замуж за немецкого аристократа и вполне счастливо живет с мужем в его родовом поместье. Элизабет заботится о семье, трех прекрасных дочерях, а также гостях дома, у которых такие разные ожидания от принимающих их хозяев. Однако самая большая радость Элизабет – роскошный цветочный сад. Сад – убежище от всех невзгод, сад – пространство для творчества, сад – место, где душа раскрывается навстречу природе. Дебютная полуавтобиографическая книга Элизабет фон Арним, вышедшая в 1898 году, моментально стала бестселлером и принесла писательнице славу. Полная любви, надежд и очаровательной наивности книга передает противоречивый, но все же преисполненный светом дух своего времени.

16 мая

Убежища и крова я ищу в саду, не в доме. В доме все подчиняется досадному долгу — я должна присматривать за слугами и отдавать распоряжения, все забота на заботе — то мебель, то еда, а здесь меня обступает блаженство — и здесь я прошу прощения за все недоброе, что во мне есть, за ужасные эгоистичные мысли; здесь мои грехи и глупости прощаются, здесь я чувствую себя под защитой, я по-настоящему дома, и каждый цветок и росток — мой друг, а каждое дерево — возлюбленный. Когда мне плохо, когда я растеряна, я удираю к ним в поисках утешения, когда меня охватывает беспричинная злость, я убегаю сюда и обретаю равновесие. Разве кто-то из женщин может похвалиться таким количеством друзей? И они всегда мне рады, готовы встретить меня и наполнить радостными мыслями. Счастливые дети нашего общего Отца, могу ли я, их сестра, быть менее смиренной и радостной, нежели они? Даже когда случается буря, ураган, когда все стремятся укрыться в доме, я выбегаю из-под крыши. Бури мне не по душе — они пугают меня, и задолго до того, как начнутся, потому что я всегда чувствую их приближение, и странно, что я ищу укрытия в саду. Но мне и правда здесь лучше, я чувствую, что обо мне заботятся, меня ласкают. Когда начинается гроза, Апрельская детка говорит: «Это Lieber Gott снова бранит своих ангелов». А когда гроза разразилась ночью, она пожаловалась: ну почему Lieber Gott не бранит ангелов днем, ей же так хочется спать! Все три говорят на восхитительной смеси немецкого и английского, нарушая чистоту своего родного языка английскими словечками, они вставляют их в немецкие фразы. Это всегда напоминает мне о Справедливости, сдерживаемой Милосердием^[8]. Сегодня мы собирали калужницу в лесочке, носящем гордое имя Хиршвальд^[9], потому что здесь осенними вечерами сражается бесчисленное множество оленей, они вызывают друг друга на бой ревом, который пронзает тишину и от которого у одинокого слушателя бегут по спине мурашки. Я часто гуляю здесь в сентябре и, зачарованная их грозными криками, до позднего вечера сижу на поваленном дереве.

Мы сидели на траве и делали из калужницы шары. Детки такого еще никогда не видели, они и представить себе не могли ничего и вполовину прекрасного. Хиршвальд — это небольшая березовая роща, под ногами пружинит дерн, пестреющий цветами, тут есть приветливый ручеек, берега которого в июне зарастают желтыми ирисами. Я мечтаю поставить здесь маленький домик, с маргаритками, которые подступали бы к самым дверям, и чтоб никакой тропинки — домик, вмещающий лишь меня и какую-то одну из деток, и чтобы стены были увиты лиловым клематисом. Две комнаты — спальня и кухня. Как страшно нам было бы здесь по ночам, и как счастливы были бы мы днем! Я точно знаю, где его надо поставить, фасадом на юго-восток, чтобы мы могли владеть всеми радостями утра, и поближе к ручью, чтобы мы могли мыть посуду, раздвигая ирисы. Иногда, когда мы будем в настроении насладиться обществом, мы бы приглашали на чай остальных деток и угощали бы их земляникой на тарелках из листьев конского каштана; и никто менее невинный, никто, кому не было бы так легко доставить радость, никто кроме детей не допускался бы в наш солнечный домик, чтобы не омрачить его сияние, — да на самом-то деле, полагаю, никто более разумный сюда бы и не подумал явиться. Людям разумным, чтобы только начать наслаждаться жизнью, нужно так много, рядом с ними мне вечно хочется извиниться, поскольку я способна предложить им лишь то, что сама люблю, — извиниться и устыдиться того, что меня так легко ублажить.

На днях мы были приглашены на ужин в ближайшем городке (добирались несколько часов), и после ужина дамы принялись расспрашивать меня, как мне удалось пережить зиму, когда снегопады длились неделями и я была отрезана от внешнего мира.

— Ах, эти мужья! — вздохнула полная дама, горестно покачивая головой. — Запирают жен в четырех стенах — это так для них удобно, и совершенно не думают о том, как те страдают.

И другие дамы тоже принялись вздыхать и качать головами, поскольку пухлая дама имела большой вес в обществе, а одна из дам принялась рассказывать о том, как некий ужасный муж увез молодую жену в деревню и держал там, в самой жестокой манере утаивая ее красоту и достоинства от людей, и как проведя несколько лет то в слезах, то в воспроизведении потомства, она совсем недавно сбежала с кем-то непотребным — то ли с лакеем, то ли с пекарем, в общем, с кем-то таким.

— Но я совершенно счастлива… — начала я, когда представился случай вставить слово.

— Какая примерная женушка, так и надо себя вести, — и дама с весом в обществе одобрительно похлопала меня по руке, продолжая, впрочем, горестно покачивать головой.

— Вы не можете быть счастливы зимой, в одиночестве! — объявила другая дама, супруга военного чина: она не привыкла к тому, чтобы ей возражали.

— Могу.

— Как, в ваши-то годы? Нет, не можете!

— Но я могу!

— Вашему супругу следует на зиму перевозить вас в город.

— Но я не хочу, чтобы меня перевозили в город!

— И не позволяйте хоронить себя заживо в лучшие годы!

— Но мне нравится, когда меня хоронят!

— Такое одиночество — это неправильно.

— Но я совсем не чувствую себя одинокой.

— И ни к чему хорошему не приведет! — она начала сердиться.

Последнее ее заявление сопровождалась дружным «Вот именно!» и новыми покачиваниями.

— Но я очень люблю зиму, — настаивала я, когда они немного поутихли. — Я каталась на санках, на коньках, со мной были дети, к тому же у нас много… — я хотела сказать «книг», но сдержалась. Чтение — мужское занятие, для женщин это считается непростительной тратой времени. И разве могла я им передать словами то счастье, которое охватывает меня при виде сверкающего на солнце снега, или восторг, который вызывают морозные дни?

— Мы переехали туда только потому, что этого хотелось мне, — продолжала я, — а муж согласился, лишь бы меня порадовать.

— Какая примерная женушка, — повторила дама, имеющая вес, и снова похлопала меня по руке с понимающим видом. — Действительно примерная женушка! Но не потакайте мужу всегда и во всем, дорогая моя, послушайтесь моего совета и потребуйте, чтобы он на следующую зиму перевез вас в город.

После чего они перешли к обсуждению кухарок, полностью удовлетворенные разговорами о моей тяжкой доле, которая в данный момент поджидала в холле в виде господина с моей накидкой в руках — вообще-то, медные пуговицы на его мундире выглядели вполне безобидно.

Я смеялась всю дорогу домой, а потом, когда мы достигли сада и ехали между молчаливыми деревьями к чудесному старому дому, смеялась уже от радости, а когда вошла в библиотеку, все четыре окна которой были распахнуты навстречу лунному свету и ароматам, посмотрела на знакомые книжные полки в библиотеке, в которой не было слышно никаких других звуков, кроме мирных, и осознала, что здесь я могу читать, или мечтать, или бездельничать так, как хочется, и никто не может мне помешать, я возблагодарила Судьбу за то, что она привела меня сюда и дала мне смелость понять собственное счастье и спастись от существования, свидетельницей которого я только что была, — существования среди запахов чужих ужинов, шума, производимого чужими слугами, развлечениями в виде званых обедов и бессмысленной болтовни.

Однако должна признаться, что расстроилась, когда некая влиятельная персона, пролорнировав во всех подробностях мой дом и заняв безопасную позицию возле раскрытого окна, хладнокровно раскритиковала все, чем я гордилась, и завершила свое выступление выражением сочувствия моему одиночеству, а когда я попыталась возразить, что, мол, одиночество мне по вкусу, буркнула, что я весьма anspruchslos^[10]. И тогда я действительно устыдилась скромности моих желаний, но лишь на мгновенье, да и то под уничижительным взглядом через лорнет, хотя, в конечном счете, взгляды обладательницы лорнета мало чем отличаются от взглядов моих служанок — девушек, чьи представления о счастье заключаются в том, чтобы жить в городе с себе подобными и воскресными вечерами пить с ними пиво и плясать. Страсть непременно быть с кем-то, страх остаться хоть на несколько часов наедине с собой — мне это совершенно непонятно. Я способна неделями развлекать себя самостоятельно, вряд ли даже думая о том, что я одна — о нет, мне так спокойно и хорошо. Это не значит, что мне не нравится, когда рядом со мной находятся люди — по несколько дней или даже недель, но при условии, что они столь же anspruchslos, как и я, и предпочитают простые радости — у тех, кому здесь хорошо, есть что-то внутри, но если же они пусты, если у них пустая голова и душа, им здесь будет скучно. Я бы рада была, если б в доме моем толпились люди, но только для этого надо найти людей, способных самостоятельно занять себя. Я бы приветствовала — и провожала их — с одинаковой сердечностью, потому что, как бы неловко мне ни было в этом признаваться, мне нравится, когда они приезжают и — в равной степени — когда они уезжают.

В особенно божественные дни, такие, как сегодня, мне на самом деле хочется поделиться с кем-то этой красотой. Ночью прошел дождь, и кажется, что сад поет: поют не только неутомимые птицы, но сами растения, счастливая трава и деревья, кусты сирени — о, эта сирень! Сегодня все кусты уже в полном цвету, и сад купается в аромате. Я охапками тащу ее в дом — как же мне нравится ее срывать! — и все вазы, горшки, миски, тазики полны лиловыми гроздьями, слуги думают, что у нас будет вечеринка, и двигаются особенно сноровисто, а я блуждаю по комнатам, наслаждаясь этой красотой, окна открыты, чтобы ароматы сада смешивались с ароматами в доме; наконец до слуг доходит, что никакого приема не предвидится, и они недоумевают, с какой стати эта женщина уставила цветами дом только ради себя самой, а потому мне все острее хочется иметь рядом с собой родственную душу — я кажусь себе такой скупердяйкой из-за того, что наслаждаюсь этой красотой сама, но родственные души — это такая редкость, с таким же успехом я могла бы просить звезду с неба. Да, мой сад полон друзей, только все они молчаливы.

Примечания

8

Намек на строки из поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай»: «Так справедливость вместе с милосердьем Да будут вечной славою Моей». Перевод Николая Холодковского.

9

Hirschwald (нем.) — Олений лес.

10

Anspruchslos (нем.) — невзыкательна.