У алтаря

Элизабет Вернер, 1873

«Осеннее утро было серым и мрачным. Густой влажный туман окутывал землю, тяжелыми каплями оседал на темных ветвях сосен, белесым кольцом опоясывал небольшую поляну, которой открывалась просека среди огромных, высоких деревьев старого леса. У самого начала просеки стоял юноша, почти мальчик, лет шестнадцати или семнадцати, в сером форменном платье королевского лесничего. С одного плеча его спускалась охотничья сумка, через другое было перекинуто ружье. Но охота, по-видимому, мало интересовала его в этот момент. Он равнодушно смотрел в чащу леса, откуда доносился топот нескольких лошадей, скачущих галопом. Недалеко от поляны топот затих, послышались звуки голосов и бряцание шпор. Вслед за тем среди стволов замелькали военные мундиры и на поляне появились пятеро офицеров…»

Глава 2

— Отец Бенедикт уже вернулся?

— Нет еще, ваше высокопреподобие!

— Как только он придет, скажите ему, что я желаю его видеть и что граф Ранек тоже здесь!

— Слушаюсь!

Камердинер закрыл дверь кабинета настоятеля монастыря и пошел исполнять отданное ему приказание.

Граф Ранек остался вместе с хозяином дома в его кабинете. Это была большая, с царской роскошью обставленная комната. Тяжелые красные шелковые занавеси прикрывали высокие сводчатые окна. На письменном столе стоял редкой красоты письменный прибор, лежали бумага и всевозможные приспособления для письма. В бархатном кресле с золотыми украшениями сидел настоятель, напротив него — граф Ранек. Как только камердинер закрыл дверь, граф вскочил со своего места и начал ходить взад и вперед по комнате.

С первого же взгляда можно было догадаться, что настоятель и граф Ранек — родные братья: так велико было сходство между ними. Одинаково высокий рост, те же голубые глаза, те же тонкие черты лица и гордая посадка головы. Очевидно, это были фамильные черты старинного дворянского рода. Граф Ранек унаследовал от своих предков своеобразную линию на лбу, еле заметную, когда он был спокоен, но резко обозначавшуюся при малейшем гневе и придававшую лицу жестокое, грозное выражение.

Несмотря на поразительное родственное сходство, братья производили совершенно различное впечатление. На лице прелата^[1] застыло бесстрастное спокойствие, а его глаза смотрели так зорко и проницательно, точно он читал в глубине души каждого человека, приближавшегося к нему. Манеры его были сдержанно-холодны; почти совсем седые волосы в соединении с черным монашеским одеянием придавали ему вид старика, и он казался гораздо старше своего брата, хотя между ними был только один год разницы. В густых темно-русых волосах графа Ранека лишь кое-где виднелись серебряные нити, глаза его были полны огня, а движения быстры и энергичны. Роскошный военный мундир, свидетельствующий о высоком чине, придавал графу молодцеватый, моложавый вид и еще более украшал его видную, стройную фигуру.

— Ты как-то сдержанно говоришь о Бруно, — сказал граф, когда лакей вышел из комнаты. — У тебя есть основание быть недовольным им?

— Нет, — спокойно ответил настоятель, — отец Бенедикт продолжает все так же ревностно исполнять свои обязанности. Он выделяется религиозностью и среди остальной братии, я нахожу, что он даже слишком усердствует.

— Как это «слишком»?

— Я не люблю, когда молодые монахи особенно сильно увлекаются постом, молитвой и строгим покаянием. Такой суровый режим не может продолжаться слишком долго, затем наступает реакция, которая всегда опасна.

— Не взыскивай строго с Бруно, — улыбаясь, сказал граф, — ведь он мечтатель и всегда был им.

— Здесь это не годится, — возразил прелат несколько резко, — мне уже приходилось бороться с подобного рода мечтателями, и, говоря откровенно, мне не нравится, что отец Бенедикт сторонится всех, в одиночестве гуляет в лесу и ночи напролет сидит над книгами или изнуряет себя поклонами и молитвой.

— Ты это ставишь ему в укор, — недовольным тоном прервал граф речь прелата, — ты жалуешься на то, что один из твоих монахов слишком ревностно исполняет свои духовные обязанности? Я совершенно не понимаю тебя. Ведь жажда знаний, способность увлекаться и беззаветно отдаваться любимому делу составляют главные элементы, на которых держится церковь.

— Эти элементы создают и вероотступников.

— Неужели ты думаешь, что Бруно может…

— Нет, нет, — остановил графа прелат, — повторяю тебе, что отец Бенедикт ведет себя вполне безупречно. Я говорю, что вообще не доверяю тем, кто слишком страстно берется за дело, — страсти надолго не хватает; в особенности это качество не подходит отцу Бенедикту, если он должен стать тем, чем ты хочешь. Ты ведь мечтаешь, что он будет моим заместителем, а по своим способностям он мог бы достичь и более высокого сана, но ему не хватает рассудительности, расчетливости. Покаянием и молитвой нельзя достигнуть выдающегося положения, нужно уметь создавать себе друзей, оказывать влияние на окружающих, учитывать все обстоятельства; вот этого-то у отца Бенедикта и нет, что внушает мне опасения.

Граф ничего не ответил брату и с подавленным вздохом подошел к окну. Откинув занавес, он смотрел вниз, на расстилающуюся перед ним равнину.

— Отчего ты не говоришь ничего о новых соседях в Добре? — спросил вдруг настоятель, видимо, желая переменить разговор.

Граф, презрительно пожав плечами, ответил:

— Я никогда не думал, что имение Сельтенова попадет в такие руки. Этот мужик сыграл довольно хитрую штуку, попав в нашу среду, точно равный нам. Конечно, мы совершенно игнорируем его.

Настоятель спокойно встал со своего кресла и, подойдя к брату, произнес:

— У тебя всегда был один недостаток: ты слишком недооцениваешь своих противников, а в данном случае этого вовсе не следует делать. Гюнтер не тот человек, которого можно испугать нахмуренными бровями или презрительным пожатием плеч. Мы все решили игнорировать его, но он предупредил нас и попросту не удостаивает наше общество своим вниманием. Однако он на пути к тому, чтобы стать значительной силой во всем крае.

— Никоим образом, — возразил граф, — ты забываешь, что имение Сельтенова ничего не стоит и этот северный мужик разорится в пух и прах.

— Наоборот, боюсь, что он доведет имение до небывалого благосостояния. Там, где граф Сельтенов разорился, «северный мужик» найдет неисчерпаемое богатство. Он уже успел достигнуть поразительных результатов, а между тем живет здесь всего лишь год. Его преобразования необыкновенно хороши, а главное — практичны. Если так будет продолжаться, то через шесть лет имение будет стоить в шесть раз больше, чем теперь. Мне передавали, что Гюнтер рассчитывает на это, и, по моему мнению, это — не хвастовство, а истинная правда.

— Ну, если даже и так, нам-то какое дело до него? — презрительно заметил граф. — Мы позаботимся о том, чтобы он сидел в своей берлоге и не мозолил нам глаза. Да, впрочем, он так поглощен своим хозяйством, что не может играть роли ни в каком общественном деле.

— Потому что он здесь чужой. Подожди, дай ему только пустить корни! Для нас весьма опасно, что чужестранец и протестант привлекает к себе всю рабочую силу нашей местности. Он сделается для нее авторитетом. Необходимо принять против этого соответствующие меры.

Граф почти не слышал последних слов; он быстро повернулся к двери, которая в эту минуту отворилась, и на пороге комнаты показался молодой монах в черном одеянии бенедиктинца. Ему можно было дать не более двадцати трех или двадцати четырех лет, но ничего юношеского не сохранилось в его лице. Роскошные темные волосы вились вокруг его высокого лба, лицо было бледно, как у аскета, но ни бледность, ни выражение суровой замкнутости не могли скрыть красоту его тонких черт. Холодная, почти ледяная сдержанность манер представляла резкий контраст с мрачно горящими глазами. Длинное монашеское одеяние еще более увеличивало его высокий рост. Почтительно поклонившись обоим братьям, он остановился у дверей, хотя прекрасно видел, что граф сделал движение, чтобы пойти к нему навстречу. Прелат жестом подозвал монаха.

— Граф Ранек желает видеть вас, отец Бенедикт, — проговорил он, — поэтому я и велел позвать вас. Ты, вероятно, предпочитаешь, Оттфрид, побеседовать наедине со своим воспитанником? Ты найдешь меня потом в гостиной, — и настоятель, кивнув головой, вышел в соседнюю комнату.

Граф быстро подошел к монаху и протянул ему руку.

— Мы давно не виделись, почти целый год. Как теперь прикажете называть вас, господин священнослужитель? Отцом Бенедиктом или прежним светским именем Бруно?

Граф говорил дружеским, сердечным тоном, но монах продолжал смотреть на него тем же мрачным взглядом, а его рука холодно и неподвижно лежала в руке Ранека, не отвечая на пожатие.

— Для вас я — прежний Бруно! — сухо произнес он.

— Я тоже думаю, что бывший опекун и покровитель даже для особы духовного звания имеет некоторое значение, — с улыбкой заметил граф. — Ну, вот, Бруно, ты и достиг цели, которая была предназначена для тебя с детства и к которой ты сам стремился. Теперь ты член знаменитого монашеского ордена, где все монахи сразу получают сан священника. Не правда ли, гораздо приятнее стоять над толпой у алтаря и простирать над ней руки, чем на коленях просить благословения у другого человека?

Что-то дрогнуло в лице молодого священника, но сейчас же оно приняло прежнее бесстрастное выражение. Длинные ресницы поспешно опустились, скрыв то, что можно было бы прочесть в глазах.

— Прежде всего, я должен поблагодарить вас, граф, за то, что вы дали мне возможность достигнуть этой цели, — проговорил он, и равнодушный тон странно противоречил его словам, — благодаря вам я получил воспитание и образование для поступления в этот аристократический монастырь. Без вас я, ничтожный сирота, к тому же простого происхождения, конечно, никак не мог бы попасть к бенедиктинцам. Я чувствую себя бесконечно обязанным…

Густая краска на мгновение залила все лицо графа Ранека.

— Нет, нет, не говори мне ничего о благодарности и каких-либо обязательствах! — быстро прервал он монаха. — Я сам хотел видеть тебя членом этого монастыря и убежден, что ты окажешь ему честь. Мой брат уверяет, что уже и теперь ты не только ведешь себя как достойный бенедиктинец, но даже слишком усердствуешь в исполнении своих религиозных обязанностей. Я надеялся, что в стенах монастыря ты найдешь спокойствие, которое необходимо для твоего здоровья, а между тем ты все ночи молишься и сидишь над книгами. По словам брата, ты даже во время прогулок в лесу не отдыхаешь, а ложишься на сырую траву и штудируешь какую-нибудь каноническую премудрость. Зачем ты делаешь это, Бруно? Ведь таким образом ты только расстроишь свое здоровье!

Тон графа был необыкновенно мягким, почти нежным, но его слова как будто задели какое-то больное место отца Бенедикта. При упоминании о лесе лицо монаха вспыхнуло, глаза робко опустились, губы дрогнули; но это длилось лишь одно мгновение, затем краска так же быстро отлила от его лица, и оно сделалось мертвенно-бледным.

Граф не мог не заметить этой резкой перемены и тревожно спросил:

— Что с тобой, Бруно? Ты, кажется, совсем болен? Да и неудивительно. Такой режим, какой ты установил для себя, может подорвать и железный организм. Зачем это все? Ты молод, на твоей совести не может быть никакого греха, к чему же изводить себя постом и молитвой? Будь таким же монахом, как все другие члены вашего монастыря. Береги свое здоровье! Я очень тебя прошу, Бруно!

Граф взял обе руки монаха и притянул его к себе. В глазах и тоне Ранека выражалась такая необыкновенная нежность, какую трудно было предположить в нем. Наверно, графу не часто приходилось просить, тем не менее результат его просьбы был не тот, какого он ожидал. Монах непроизвольно сделал движение, чтобы вырвать свои руки из рук графа, но потом точно одумался и оставил их. Он окинул Ранека взглядом, в котором промелькнуло с трудом подавляемое отвращение, и почтительно, но с ледяной холодностью ответил:

— Вы слишком добры, граф!

Ранек выпустил руки монаха и отошел от него, поняв, что Бруно отталкивает его дружбу. На его лице отразилось глубоко оскорбленное чувство, но не было и тени гнева или презрения, того злого презрения, с каким он говорил о «северном мужике».

— Ты все время хочешь видеть во мне только благодетеля, а не отечески расположенного к тебе друга, — с горечью заметил граф. — Я уже отчаялся когда-нибудь добиться твоего доверия и откровенности. Между нами точно лежит непроходимая пропасть, а ведь ты сам должен понимать, что теперь между тобой и всеми нами уже нет того расстояния, какое было раньше: ты занял другое место в свете.

Щеки отца Бенедикта снова слегка покраснели, он точно устыдился чего-то.

— Простите, граф, — пробормотал он, — я сознаю свою несправедливость по отношению к человеку, которому я всем обязан, но…

— Но ты ничего не можешь изменить, — закончил его фразу Ранек. — Пусть так! Мне не доставит удовольствия вынужденная привязанность, а тем более притворная. Мы, вероятно, будем часто видеться, так как я собираюсь остаться здесь довольно долго. Пока до свидания!

Граф повернулся по направлению к двери. Подойдя к порогу, он остановился на минуту, как будто ожидая, что Бруно что-нибудь скажет ему, но тот, потупившись, неподвижно стоял на месте. Граф быстро открыл двери и с недовольным видом вошел в гостиную.

— Свидание окончено? — спросил настоятель.

— Бруно все так же неподатлив, как и раньше, — ответил граф, садясь в кресло. — Его замкнутости ничем не победишь!

— Отец Бенедикт снова принял твою нежность с ледяной холодностью? — насмешливо проговорил прелат. — Я так и думал, иначе ты не расстался бы так скоро со своим любимцем. Ты сделал бы гораздо лучше, если бы всю свою нежность отдал собственному сыну.

— Как собственному? — воскликнул Ранек. — Разве Бруно…

— Я говорю о наследнике майората, — перебил брата прелат, — о твоем сыне, графе Оттфриде фон Ранеке, ему одному должна принадлежать твоя любовь, а отец Бенедикт не поймет твоей привязанности и не должен понимать.

— Не говори мне ничего об этом, — возразил граф, опустив голову на руки, — ты знаешь, что здесь мы расходимся с тобой.

— Да, и очень сильно. Ты никогда не поборешь своей слабости к Бруно, я в этом давно убедился. Ты прав, не стоит спорить, переменим тему разговора.

Отец Бенедикт вышел в большой коридор, соединяющий помещение настоятеля с квартирами других монахов. По коридору взад и вперед прохаживались двое мужчин, тихо разговаривающих между собой. Один из них был бенедиктинский монах, приор монастыря, с умным, но неприятным лицом и пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, другой — почти старец, в рясе священника белого духовенства. Бледное, худое лицо священника не отличалось особенной интеллигентностью, но было добродушным, а голубые глаза не потеряли еще своей красоты. Он осторожно ступал по мраморному полу и почтительно слушал приора, говорившего с ним снисходительно-дружелюбным тоном.

В коридор вошел отец Бенедикт, и разговор смолк. Монах, согласно уставу, низко поклонился приору и хотел пройти к себе, но приор остановил его вопросом:

— Аудиенция у его высокопреподобия уже окончилась?

— Да, ваше преподобие!

— Вот как? — Приор был заметно удивлен. — Позвольте познакомить вас: отец Бенедикт, самый младший из наших братьев; священник Клеменс. Вы, вероятно, еще не знакомы с ним?

— Нет, ваше преподобие! — лаконично ответил Бруно.

— Отец Клеменс приехал к нам погостить на несколько дней. Граф Ранек обедает здесь?

— Не знаю, ваше преподобие!

Приор посмотрел на отца Бенедикта далеко не благосклонно: ему не нравились лаконичные ответы молодого монаха. Бруно, видимо, не заметил неудовольствия своего начальника. Постояв несколько секунд в тщетном ожидании дальнейших вопросов, он снова отвесил низкий поклон и затем скрылся в одну из противоположных дверей.

Приор посмотрел ему вслед и с нескрываемой насмешкой произнес, обращаясь к скромному священнику:

— Вот видите, отец Клеменс, это — наш будущий настоятель; по крайней мере, прелат и граф Ранек желают этого и смотрят на него уже теперь как на настоятеля нашего монастыря.

— Вы шутите, ваше преподобие, — почти испуганно воскликнул Клеменс, — этот молодой монах — настоятель?

— Он — любимое детище прелата, на него возлагаются большие надежды. К счастью, со смертью настоятеля его власть над нами прекращается, и мы имеем право сами выбрать, кого хотим. Отцу Бенедикту следовало быть менее высокомерным, не создавать себе так много врагов среди братии, если он действительно мечтает о высоком посте, на который, между прочим, годится менее чем кто-либо другой.

— Мне отец Бенедикт не показался высокомерным, — возразил Клеменс, — наоборот, он в высшей степени скромен, даже более того — у него вид униженного.

Приор пожал плечами с насмешливой улыбкой и ворчливо проговорил:

— Монашеские приемы он усвоил быстро, но даю вам слово, что под клобуком монаха еще никогда не скрывались более гордые и упрямые мысли. Вы слышали его ответы? «Да», «нет», «не знаю». Посмотрите когда-нибудь в его глаза, и вы убедитесь, что в них нет ни малейшего выражения покорности или кротости, вы прочтете в них нечто другое. Этот выскочка еще покажет себя! Ему следовало бы по праву поступить в какой-нибудь нищенский монастырь, а не соваться к бенедиктинцам, куда до сих пор поступали лишь лица из самых знатных фамилий. Этот обычай строго соблюдался, но его высокопреподобие захотел принять к нам выскочку, и никто не посмел противиться желанию столь важной особы.

— Значит, отец Бенедикт совсем простого происхождения? — спросил отец Клеменс.

— Как смотреть на вещи, — со злобной усмешкой ответил приор. — По бумагам отец Бенедикт считается сыном одного из слуг графа Ранека. Эти люди готовы отдать за деньги свое имя кому угодно. Но факт тот, что граф Ранек забрасывает своего брата письмами, полными вопросов об отце Бенедикте, а по приезде лично просит настоятеля беречь его сокровище! Отец Бенедикт прекрасно знает, под чьим могущественным покровительством находится. Этот высокомерный человек не удостаивает никого из братии разговором, держится очень важно и совершенно особняком. Подумать только, что так ведет себя самый младший член ордена бенедиктинцев, принятый сюда из особой милости! Конечно, он понимает, что ему все дозволено, что каждый его поступок, как бы плох он ни был, будет непременно оправдан.

— Но я слышал о необыкновенном прилежании и усердии молодого монаха, — робко проговорил отец Клеменс.

Отвратительная улыбка снова искривила губы приора.

— О, в этом отношении отец Бенедикт безупречен, — насмешливо сказал он, — но его усердие мне подозрительно. Он думает слишком много. В монастыре это вообще опасно, а под начальством нашего настоятеля в особенности. Не правда ли, брат мой, вы никогда не занимались размышлениями? — с презрительной жалостью глядя на старика, спросил приор.

— Нет, — чистосердечно ответил отец Клеменс, не замечая насмешки. — Я честно исполнял свои обязанности, не задаваясь вопросами, которые для меня слишком высоки и недоступны.

— Совершенно правильно, — одобрил приор, покровительственно положив руку на плечо священника. — Зато вы со спокойной совестью умрете в своем приходе, а отец Бенедикт… Впрочем, не хочу быть пророком. Однако слышите звонок? Нас приглашают к обеду, а после обеда я постараюсь выхлопотать вам аудиенцию у настоятеля, раз вы желаете.

Примечания

1

Прелат — общее название представителей высшего духовенства. (здесь и далее примечания редактора)