Тот, кто срывает цветы

Эли Ро, 2020

Иногда Лео Ветцелю кажется, что он до сих пор находится в той комнате. Иногда ему кажется, что он живет чужую жизнь. Некоторые вещи отпечатываются в памяти навсегда. Лео годами не может избавиться от воспоминаний о том злополучном сочельнике, когда ему было тринадцать. Он не может выбросить из головы шипение радио, длинный коридор, тяжелое биение сердца и хриплые слова опасного преступника, который оказался на свободе по его вине: «ты извини, у меня нет для тебя подарка». Содержит нецензурную брань.

Часть вторая

Крещендо

Глава 1

Дежа вю

1

«Поменьше естественности — в этом первый наш долг. В чем же второй, — еще никто не дознался».

Это я прочитал в книге, которую забрал у матери из больницы. Сборник лекций Уайльда — ее любимый, подаренный когда-то давно кем-то из близких друзей — она больше не хотела ни читать, ни видеть. Вместе с ним я забрал книги по искусству и наш старый семейный альбом. Мама больше никого в нем не узнавала. На почве сахарного диабета у нее развилась деменция. Все свободное время мы с отцом проводили около ее постели, но с каждым днем маме становилось все хуже. Отец старался держаться, но за три года он постарел лет на десять — на его лбу пролегли морщины, а глаза утратили бывалый блеск. Я врал сам себе, что вскоре все наладится, образуется — мама поправится, а отец перестанет быть таким угрюмым и молчаливым. Я врал себе по привычке, потому что всегда прибегал ко лжи, чтобы не видеть очевидных вещей.

После больницы я все утро слонялся по душному Регенсбургу, пока, в конце концов, не рухнул на скамейку под раскидистым ясенем в парке. Я долго смотрел в одну точку, вспоминая обреченность материнского лица и слова ее лечащего врача — прогнозы не были утешительными. У нас было так мало времени, а я совершенно не представлял, что с ним делать — оно исчезало на моих глазах, выветривалось, увядало, как последние цветы лета. Ухватиться бы за них, спрятать у сердца, но никак. Все в этом мире смертно — и человеческое тело не исключение. От слабых материнских улыбок мое сердце рвалось на части, и я мог думать лишь об одном — только бы оказаться рядом с нею в момент, когда все случится.

Я прогулял школу, но меня это совсем не волновало. Последнее время я часто пренебрегал ею, не слишком сильно тревожась о последствиях. Я учился в выпускном классе, мне нужно было думать о своем будущем, но я не мог этого сделать, когда мое настоящее трещало по швам. Я казался самому себе чужим человеком, кем-то, кто совершенно не знает, что делать со своей жизнью. В начале года у меня были какие-то планы, задумки. Я хотел хорошенько приналечь на нужные для поступления на юридический факультет предметы, но к середине мая эта затея перестала казаться мне такой уж привлекательной.

К семнадцати годам у меня выработалась скверная привычка — прятаться за свою тревожность. Я привык, что всегда могу уйти в тень, отказаться от встречи, сославшись на то, что плохо себя чувствую. Я прибегал к этому так часто, что очень скоро у меня не осталось друзей, кроме Бастиана. Если честно, то я не то чтобы сильно об этом переживал, потому что он был единственным человеком, которого я хотел видеть в своем окружении. Рядом с ним мне не хотелось притворяться — ему были хорошо известны все мои чудачества, он научился угадывать мои мысли и всегда знал, когда меня стоит оставить в покое. К тому времени я почти перестал думать о Ванденберге, но из-за него я вырос параноиком — нервничал, когда оказывался в длинных коридорах, на ночь запирал квартиру на два замка вместо одного, уходил в себя на несколько дней перед рождественскими праздниками, иногда принимал снотворное, чтобы только поскорее заснуть. Я не думал о нем осознанно, но какое-то подспудное ощущение присутствия неизбежно преследовало меня; его тихий призрак всегда ступал за мной по пятам. Первый год был особенно тяжелым — тогда Альвин уехал в Берлин, и я остался наедине со своими страхами и мыслями. Однажды я заглянул к нему домой под предлогом, что хочу поискать в его комнате журналы о фотографии, и Шарлотта с радостью меня пустила, угостив ароматным чаем. Оказавшись в спальне Альвина, я так и не решился сунуться в шкаф за папкой, в которой хранились наши заветные записи. Вместо этого я схватил первый попавшийся журнал — их у Альвина были десятки — и выскочил за порог с колотящимся сердцем. Не так и сильно мне нужны были материалы о преступниках, которые мы успели собрать. Я тосковал. Мне нужно было что-то, напоминающее о днях, когда Альвин был в Регенсбурге, и мы проводили почти все свободное время вместе. Мы часто созванивались. Альвин рассказывал о новых приятелях, о вечеринках, о преподавателях, об уютном магазине пластинок, который он обнаружил совсем случайно, прогуливаясь как-то вечером по центру города. Прошлой зимой он гордо признался, что его фотографии с кампуса опубликовала местная университетская газета. В общем, дела Альвина, в отличие от моих, шли хорошо. Каждый раз, когда на том конце провода он рассказывал мне что-нибудь интересное, я закрывал глаза и представлял себе Берлин, воображал себе жизнь, которой у меня не было.

Май выдался особенно жарким; я расстегнул три верхние пуговицы на рубашке и запрокинул голову назад, рассматривая, как сквозь листву пробиваются яркие лучи солнца. На мгновение я ощутил себя под водой, все вокруг рассеялось, слилось в нефритовое пятно, переливающееся так быстро — до рези в глазах. Я сидел в оцепенении с полчаса, а потом решил позвонить Бастиану.

— Лео, у нас контрольная, — зашептал он в трубку, — на которой тебя, кстати, нет.

Я поморщился.

— Дописывай и приходи на наше место.

— Еще два урока.

— Окно в раздевалке, Басти.

Он утомленно вздохнул. До меня долетел старческий голос Винклера.

— Ладно, хорошо, — шепнул Бастиан и бросил трубку.

Я поднялся с лавки и направился к выходу из парка, прошел мимо детской площадки и улыбнулся старым воспоминаниям — мы с Бастианом проводили там все лето, когда были совсем детьми. На старой красной горке мы вырезали гвоздем наши имена, и я был уверен, что они до сих пор там остались. Теперь нашим прибежищем стала бетонная плита за кинотеатром — тем самым, где когда-то познакомились мои родители. На ней лежал старый матрас с пружинами, которые ближе к краю торчали в разные стороны. Не Бог весть что, но нам это место нравилось — мы чувствовали себя героями романов Керуака, болтали о жизни и смерти, о вечности, обсуждали разные мелочи, которые интересовали нас в то время, присматривались к цветным афишам кинотеатра и подолгу выбирали, на какой фильм пойдем в ближайшие выходные. Я тогда зачитывался Гинзбергом²⁷ и без конца его цитировал. В такие моменты я особенно сильно ощущал свободу и юность — ничто не могло меня удержать; я принадлежал сам себе и мигающему неону, который заливал пространство вокруг кинотеатра по вечерам. Мне нравилось возвращаться домой по улицам, живущим своей жизнью — где-то гремела музыка, где-то кто-то дрался или принимал наркотики, кто-то плакал, заламывая руки, кто-то сходил с ума или медленно умирал. Я шел мимо всего этого, был частью чужой жизни, просто прохожим, смазанным пятном на случайной фотографии. Жаркими летними днями мы с Бастианом лениво валялись на матрасе, пили холодную газировку или по банке пива; иногда нас накрывала иступленная истерика, и мы смеялись так долго, что у нас обоих начинал болеть живот. Вокруг разносилось тяжелое эхо, наши голоса отражались от стен кинотеатра, бились об окна, а потом устремлялись в небо. Вечерами мы, утомленные жарой, вели себя тише — перешептывались о чем-нибудь или в полном молчании смотрели на звезды. Мы были обычными подростками, частью истории, которую сами выдумали.

Я прождал Бастиана почти час. За это время я успел побродить вокруг кинотеатра, изучить пестрые афиши — ни один фильм мне не понравился. Я заглянул внутрь, взял нам по банке вишневой колы и развалился на матрасе, щурясь от яркого солнца. К тому моменту, когда Басти появился, я почти задремал.

— Черт, тебе так повезло, что ты не был в школе сегодня.

Я сонно разлепил глаза и взглянул на Бастиана. С тех самых пор, как Басти перестал носить вещи, которые покупала ему Клаудия, он стал выглядеть лучше. На свалку отправились безобразные рубахи грязных цветов и свитера с ужасным орнаментом. Им на смену пришли обычные футболки и рубашки, которые Бастиан покупал на деньги, вырученные с подработок — мы с ним время от времени расклеивали объявления и занимались выгулом чужих собак. За прошлое лето Бастиан заметно вытянулся, время заострило его скулы; ему приходилось постоянно зачесывать назад отросшие темные волосы, потому что в противном случае они спадали ему прямо на глаза.

Я зевнул, потянулся и ничего ему не ответил. Тогда Бастиан сел рядом и вытянул ноги вперед.

— Винклер сегодня спрашивал про тебя, — сказал он. — Опять собрался звонить твоему отцу и выяснять, что за важные дела у тебя могут быть, если ты пропускаешь занятия.

— Старый козел.

Я протянул Бастиану колу, открыл свою — она зашипела и запенилась. С минуту мы сидели молча, разглядывая косые трещины на бетонной плите.

— Как дела в больнице?

— Не особо.

— Мне жаль.

— Я знаю.

Бастиан действительно сожалел и переживал, поэтому всегда оказывал поддержку. Он был рядом и никогда ничего не требовал взамен. Он был тем другом, которого я вряд ли заслуживал.

Мы помолчали еще немного. Я подставил лицо налетевшему ветру, неторопливо покрутил банку в руках.

— Элла со мной не разговаривает, — признался Бастиан. — Опять.

Я покачал головой. Элла была девчонкой из параллельного класса, по которой Бастиан с ума сходил еще с начальной школы. Несколько месяцев назад он пригласил ее в кино, и она согласилась, но после сеанса Элла только и делала, что пыталась от него отвязаться. Это было видно невооруженным взглядом, но Бастиан не хотел мириться с очевидными вещами.

— Черт, за тобой столько девчонок бегает, а ты прицепился к этой Шмиц. Тебе достаточно просто посмотреть по сторонам.

Бастиан неопределенно передернул плечами, уныло посмотрел на меня, потом уткнулся взглядом в торчащие пружины матраса.

— Серьезно, Басти. Она и в тот раз пошла с тобой в кино, чтобы только досадить тому типу, с которым якобы рассталась. Не лезь ты в это. Мы с тобой давно решили, что школьные драмы нам не нужны.

Бастиан ничего не ответил, только смял пустую банку и швырнул себе под ноги.

— Не думаю, что это хорошая идея — бегать за тем, кому это все не нужно, — продолжал я. — Если бы она была заинтересована, то…

— Ладно, я понял.

Бастиан качнул головой и посмотрел на меня. Я заметил, что на переносице у него высыпали бледные веснушки.

— Надеюсь.

Он тяжело вздохнул и попытался улыбнуться.

— А ты что будешь делать? Винклер был настроен воинственно.

— Да пошел он, — ответил я. — Пусть звонит сколько влезет, а на его уроках я появляться чаще не стану.

Бастиан рассмеялся.

— Меньше месяца осталось. Скоро это все закончится. Можешь поверить? Школа и все такое.

— С трудом.

— Да, — согласился он, — мне тоже не верится.

Неожиданно этот разговор нагнал на нас какую-то тоску, и мы постарались перевести тему. Бастиан пустился в долгие рассказы о затонувших кораблях, и я с интересом слушал его, пригревшись на солнце и крепко зажмурив глаза, чтобы яснее видеть перед собой пробоины в корпусах из африканского махогани и ужас на лицах капитанов, чьи судна навсегда затерялись в глубоких водах.

2

За кинотеатром мы просидели до темноты. Когда я вернулся домой, то застал отца на кухне. Он, склонившись над маминой шкатулкой с драгоценностями, искал в ней что-то. Перед ним на столе лежали жемчужные серьги, серебряные цепочки, брошь в виде стрекозы — перламутровые крылья, голова из розового кварца.

— Ты опять прогулял школу? — спросил он, не поднимая головы.

— Я был у мамы.

— Я знаю, но это не оправдание. Ты сам прекрасно это понимаешь.

Он казался печальным, почти убитым горем. Я сел рядом.

— Что ты ищешь?

Отец поджал губы и посмотрел на меня.

— Кольцо, которое подарил твоей маме на полгода отношений. Я рассказал ей о нем, и она захотела взглянуть.

Он вытащил из шкатулки крошечные серьги и отложил их в сторону.

— Никак не могу найти.

— Она забыла? — тихо спросил я.

— Немного, — после недолгого молчания ответил отец и грустно улыбнулся, — но она все еще помнит, что я ее муж.

Он хотел сказать что-то еще, но не смог — его глаза заблестели, он плотнее сомкнул губы, чтобы только не заплакать в моем присутствии.

— Мы его найдем, — горячо пообещал я и кинулся в родительскую спальню.

Я лихорадочно рылся в маминых ящиках, мне на глаза попадались полупустые флаконы ее духов, заколки для волос, таблетки. Пару раз я наткнулся на старые открытки, которые рисовал для нее по праздникам. Кольцо я нашел в маленькой жестяной коробке из-под печенья, где мама хранила все самое ценное: свадебную фотографию, письмо Андрея, которое он написал ей из армии, мой самый первый рисунок. Когда я вернулся на кухню, глаза у отца были красными, а ресницы мокрыми. Я немного растерялся, но подошел ближе и крепко обнял его за плечи.

— Я нашел кольцо, пап.

Он кивнул и протянул ладонь — его пальцы слегка подрагивали.

— Я копил на него пару месяцев, знаешь, — со слабой улыбкой сказал отец. — Все боялся, что у меня так и не хватит денег.

Кольцо было тонкое-тонкое, как ниточка, посередине блестел один единственный камень — дымчато-лиловый аметист.

— Но ей ведь понравилось?

— Не то слово, Лео, не то слово.

Я сложил все драгоценности обратно. Их было не очень много, а половина и вовсе принадлежала моей бабушке со стороны отца — медальон-змеевик, тяжелый перстень с темно-зеленым камнем, несколько пар сережек. Мама редко носила что-то подобное, отдавая предпочтение простым маленьким кулонам и наручным часам.

Поздно вечером отец сообщил, что утром уедет на весь день по работе, и я кивнул, надеясь, что это поможет ему немного отвлечься.

— Не прогуливай завтра. Не хочу снова выслушивать нравоучения от твоих учителей, хорошо?

— Ладно.

— Не забывай выгуливать Оскара.

— Не забуду.

Он внимательно посмотрел на меня, словно хотел добавить что-то еще, но передумал. Всю ночь на кухне горел свет. Отец ходил туда-сюда, шуршал рабочими листами, гремел стаканами и тяжело вздыхал. Мне хотелось его утешить, но я не мог найти подходящих слов, потому что их не было.

3

На следующий день, вернувшись после школы, я потащил Оскара на прогулку. Дома стояла мертвая тишина, и я решил, что не вернусь туда до самого вечера. Я приучил Оскара к длительным прогулкам, поэтому он явно не был против и радостно вилял хвостом, когда мы спускались вниз по лестнице. У подъезда я встретил Шарлотту. Она поприветствовала меня, мягко улыбнулась и отвела рыжую прядь с лица в сторону. Я поздоровался в ответ, и мы немного постояли на тротуаре, обмениваясь последними новостями. Она рассказала мне о том, как идут дела у Альвина. Он должен был приехать домой в июле, и эта новость меня очень обрадовала. В свою очередь я поделился с Шарлоттой тем, как идут дела у мамы. Она помрачнела и сочувственно взглянула на меня. Мне меньше всего хотелось выслушивать от нее слова поддержки, поэтому я быстро — слишком быстро — попрощался и скрылся с Оскаром за ближайшим поворотом. Я знал, что дела обстоят хуже некуда, и окружающие тоже это знали, но все равно пытались как-то меня обнадежить. Мне было известно все, что они могли мне сказать, и это никак не могло мне помочь. Чтобы как-то отвлечься, я решил прогуляться до старой ратуши и побродить в ее окрестностях. Я двинулся вниз по улице, но Оскар шел неохотно и постоянно упирался лапами в землю, пытаясь меня остановить.

— В чем дело, приятель? — спросил я, а потом тоже остановился и прислушался.

Где-то совсем близко скандировала толпа. Я нахмурился и решил проверить, что происходит. Оказалось, что внизу улицы развернулась настоящая забастовка — люди в масках Гая Фокса и черных одеждах сбились в огромную кучу и громко кричали, размахивая транспарантами. Людей было много — не протиснуться. Где-то поблизости взорвалась дымовая шашка, и пространство заполнилось искрасна-рыжим дымом. Я занервничал, потому что я всегда чувствовал себя тревожно в ситуациях, когда не знал, что происходит. Я попытался прочесть, что написано на плакатах, но дым заполнил собой все. Люди потоком хлынули в мою сторону, и я рывком дернул на себя Оскара, боясь, что ему переломают лапы в такой давке. Кто-то дернул меня за рукав, я отпихнулся локтем, подхватил Оскара и ринулся прочь. Я ненавидел чувствовать себя так. Ненавидел возвращаться к состоянию удушающего страха за свою жизнь. Я шел очень быстро, вцепившись в Оскара. Мне было тяжело — он больше не был щенком, но я все равно держал его при себе.

Я пытался совладать с собой. Это обычная забастовка. Все в порядке — для Регенсбурга это даже не редкость. Люди постоянно высыпали на улицы, когда им что-то не нравилось. Успокойся, успокойся, Лео. Мы с Оскаром оставили кричащих людей позади себя, и я опустил его на землю. Оскар выглядел напуганным, ему явно не понравилась вся эта толчея. Он жался к моим ногам, поэтому я присел на корточки и потрепал его по голове, чтобы успокоить. Возвращаясь мыслями в этот день, я понимаю, что всю мою жизнь изменил обычный мотоциклист в красной спортивной куртке. Он промчался мимо нас с Оскаром на бешеной скорости — так быстро, что мы оба подскочили. Я крикнул мотоциклисту все, что о нем думаю, а когда опустил взгляд вниз, то Оскара у моих ног уже не было. Он рванул вперед. Впереди была только дорога.

— Оскар! — заорал я и сорвался с места, чтобы только поймать его.

Это не могло произойти снова. Нет, нет, черт, нет. Только не это. Я бежал, сломя голову, звал Оскара, но он меня не слушал. Впереди носились машины, светофор отчаянно пылал красным. Ноги меня не слушались, они казались ватными, но я продолжал бежать. Дорога была широкой, поток машин — диким; я вылетел на проезжую часть, и чуть не угодил под колеса черному «плимуту». Раздался оглушительный скрип тормозов, как в тот день, когда погиб Фрэнсис. «Плимут» сдал назад, оставляя на дороге длинные темные полосы — отпечатки колес. Я бросился влево и завертел головой в поисках Оскара, но его нигде не было видно. Со всех сторон на меня сыпались ругательства, машины тормозили под невообразимыми углами, каким-то чудом не врезаясь друг в друга. Впереди кто-то озверело сигналил, и я увидел Оскара, который петлял ближе к краю дороги. Я выдохнул с облегчением, но в следующую секунду меня парализовало от страха, потому что на Оскара летел огромный красный «мустанг», который явно не собирался останавливаться. У меня скрутило желудок, я побежал вперед и тут же налетел на какую-то машину, кубарем перекатился через ее капот и рухнул прямо на дорогу. На пару секунд я выпал из реальности, оглушенный болью, вспыхнувшей в правом предплечье и сплетением громких звуков.

Оскар!

Светофор загорелся зеленым, и движение остановилось. Покачиваясь, я поднялся на ноги и поспешил к тому месту, где только что видел свою собаку. Я до смерти боялся, что не успел.

— Эй!

Я обернулся на голос. У светофора стоял парень, а у него на руках сидел зашуганный Оскар. Я в жизни не испытывал такого облегчения.

— Спасибо, — выдохнул я, когда поравнялся с незнакомцем, и мы с ним отошли подальше от дороги.

— Гони деньги за свою шавку.

Я опешил.

— Чего?

— Если бы не я, то от пса бы ничего не осталось.

Передо мной стоял парень примерно моего возраста — коротко стриженный, худощавый, одетый в какие-то обноски; взгляд у него был тяжелым и гордым, а сами глаза — серыми, точно пепел на месте осенних костров.

— Чего уставился? Оглох что ли?

Он держался уверенно, смотрел на меня с вызовом, но вид у него был какой-то изнеможенный — губы в трещинах, лицо бледное. Я подумал, что он, должно быть, очень голоден.

— Слушай, я благодарен тебе за то, что ты спас мою собаку, но платить я тебе не стану. Что скажешь, если я угощу тебя пивом и карривурстом?²⁸

Он пристально посмотрел на меня, а потом пожал плечами.

— Валяй.

Его звали Ойгеном — он вяло представился мне, когда мы брели по узкому тротуару. Мы уже успели заскочить за теплыми карривурстами и пивом, которое при виде Ойгена нам продали без лишних вопросов. Оскар радостно бежал впереди, словно ничего не случилось.

— Дурной у тебя пес, — мрачно заметил Ойген, когда мы с ним уселись на ступенях заброшенного склада, где раньше хранились машинные запчасти.

Вокруг не было ни души, склад был наглухо заколочен, его окна и двери пестрели граффити. В воздухе пахло теплой травой, старой древесиной и пылью. Земля была усыпана окурками, на ней виднелись чужие следы.

— Он просто испугался, — возразил я.

— Ага, — Ойген открыл банку пива и отвел руку в сторону, чтобы не пролить на себя, — obosrat'sya i ne zhit' teper'.

Я не разобрал ни слова, но узнал речь — не мог не узнать!

— Это русский? Ты говоришь по-русски? — удивился я.

— Это немецкий? Ты говоришь по-немецки? — передразнил он, а потом закатил глаза. — Ну, говорю. И что?

— Ya tozhe.

Если Ойген и был удивлен таким поворотом событий, то виду он не подал.

— Вот как, — только и хмыкнул он, а потом сделал несколько глотков из банки. — У тебя нет акцента.

— Потому что я родился в Регенсбурге, — объяснил я. — Мой отец отсюда, а мама русская.

Ойген поставил банку на одну из ступеней, похлопал себя по карманам и вытащил пачку сигарет и зажигалку.

— А мои оба из России, — сказал он негромко в тот момент, когда я решил, что он уже не ответит. — Из Норильска. Знаешь такой город?

— Нет.

— Повезло. Там очень-очень холодно и грязно. Ну, знаешь, он типа один из самых загрязненных городов во всем мире, — сказал Ойген, закуривая. — А еще там есть черная пурга.

— Черная пурга?

— Ага, — кивнул он. — Это очень сильный ветер, при котором вообще ничего не видно.

— Давно вы переехали?

Ойген как-то нервно усмехнулся.

— Можно сказать и так.

Он протянул мне сигареты, но я отказался.

— Какие мы нежные, — фыркнул он.

По мере того, как пустели банки с пивом, мы разговорились. Я рассказал Ойгену о том, чем занимается мой отец, и он присвистнул. Хоть чем-то мне удалось его впечатлить.

— А твои родители? — спросил я, поглядывая на сигареты.

Идея закурить уже не казалась мне такой уж неправильной.

— Отец в основном тачками занимается, — ответил Ойген, а потом быстро добавил. — Тебе не кажется, что оно какое-то разбавленное? — он кивнул на пиво.

— Может быть.

Он так быстро перескочил с темы на тему, что я понял: он не хочет говорить о семье.

— Наверняка, — со знанием дела протянул Ойген.

Солнце уже садилось, налетел ветер, стало прохладно. Оскар, немного приуныв, лежал у моих ног, уткнувшись носом в лапы. Ойген курил одну за другой и дышал себе на ладони, чтобы согреться. Я заметил, что заусенцы у него на пальцах были обкусаны в кровь.

— В какую школу ты ходишь? — поинтересовался я.

Ойген посмотрел на меня, как на идиота.

— Я не хожу в школу.

— Закончил?

Он поморщился.

— Типа того, — сухо ответил он и вновь затянулся. — Выгнали.

— За что?

Ойген хрипло рассмеялся, провел ладонью по волосам. Я заметил, что уши у него слегка заостренные, как у эльфа.

— За несанкционированный поджог двери директора, — признался он.

— Серьезно?

— Ага.

— Черт, классно.

— Надо же было чем-то себя развлекать, а?

Мы посмотрели друг на друга и взорвались пьяным хохотом. Оскар взглянул на нас с явным недоумением, а потом принюхался к пакету, который все это время лежал рядом со мной.

— Мы забыли про чертовы карривурсты! — я хлопнул себя по лбу.

— Давай их сюда, — поторопил меня Ойген. — Жрать до смерти хочется. Как твоя рука, кстати? Ты здорово через капот перелетел.

— Нормально, — сказал я, понимая, что рука действительно перестала болеть.

Граффити — девушка с голубыми волосами, облупившийся череп, выцветшие зигзаги, лицо Сальвадора Дали — въелись мне в память за несколько часов, проведенных возле склада. Мы задержались на его ступенях до глубокого вечера. Я окоченел, но мне так нравилось сидеть у склада и разговаривать о всем подряд, что уходить совсем не хотелось.

— Ага. Вот так правильно, — сказал Ойген, когда я докурил первую в своей жизни сигарету. — Не забывай только вдыхать, когда затягиваешься.

Я кивнул, потушил сигарету о стену и швырнул бычок себе под ноги. У меня немного плыло перед глазами. Кончики пальцев приятно онемели, и я несколько раз потер ладонями о джинсы.

Ойген косо улыбнулся и широко зевнул.

— Ты когда-нибудь стрелял? — бодро спросил он.

Я вопросительно изогнул брови.

— Понятно, — фыркнул он. — Научить?

— Э-э… — я растерялся. — Сейчас?

— Чтобы мы тут убили кого-нибудь на пьяную голову? — он покрутил у виска пальцем. — Потом.

Я несколько раз моргнул.

— У тебя оружие есть?

— Ну да, — он передернул плечами, словно не видел в этом ничего странного. — Не совсем у меня, правда. Оно отцовское.

— Зачем твоему отцу оружие, если он занимается машинами?

Ойген закатил глаза и мучительно простонал.

— Некоторые люди любят охоту. Соображаешь?

— И ты умеешь стрелять?

— Ага, — ответил он с гордостью.

— Тогда… Было бы здорово, если бы ты меня научил.

— Ага, — снова отозвался Ойген, потом шмыгнул носом и поежился. — Ладно, нам пора идти.

Мы начали собираться, и Оскар заметно оживился. Он запрыгал вокруг нас и завертел хвостом. Ойген вдруг наклонился к нему и крепко поцеловал в лоб.

— Будь хорошим парнем, Оззи, — сказал он, пригрозив ему пальцем.

Я вздрогнул. Оззи. Мама звала Оскара только так.

Домой мы возвращались около получаса. Если бы не Оскар, который изо всех сил тянул меня вперед, наша прогулка затянулась бы еще минут на двадцать. Мы с Ойгеном обменялись телефонами, и он скрылся в полуночном свечении фонарей. Оказавшись около дома, я первым делом задрал голову вверх, нашел окна нашей квартиры и выдохнул с облегчением — света не было, а это означало, что отец еще не вернулся. Я поднялся на второй этаж, открыл дверь, ввалился в квартиру и зацепился взглядом за свое отражение в зеркале. Я был растрепан ветром, взвинчен и пьян. Очень хотелось спать. Я быстро накормил Оскара, ополоснул лицо холодной водой и на заплетающихся ногах добрел до кровати, чтобы проспать в ней крепко-крепко до самого утра. Той ночью ни одного кошмара мне не приснилось.

Глава 2

То, что произошло в фургоне

1

Прошел месяц или около того — наступил июнь, и к тому времени я успел сдать экзамены и закончить школу. На выпускном я не задержался надолго, проторчал там пару изнурительных часов — душный пиджак, ботинки, галстук-удавка — и покинул тесный павильон. Бастиана я тоже звал с собой, но он в это время разговаривал с Эллой, поэтому остался там, в гнетущей дымке школьного праздника.

Я перелез через кованую изгородь кафе, в котором мы отмечали выпускной, зацепился за острый шпиль и распахал рукав пиджака. Ойген встретил меня простуженным смехом и жидкими аплодисментами. Он ждал меня на обратной стороне.

— Школу закончил, а перелезать через заборы так и не научился, — сказал он и покачал головой.

Ойген заткнул сигарету за ухо и хлопнул меня по плечу ладонью — он никогда не жал руку, а всегда ограничивался похлопываниями по спине или плечу, сопровождая их быстрыми ухмылками.

— Пошел ты, — беззлобно ответил я, вынимая из-за пазухи ломтики курицы, замотанные в ленту выпускника. — Держи.

Ойген осклабился, когда увидел, что я принес для него, глаза его заблестели. Я с самого первого дня нашего знакомства заподозрил, что он явно не доедал. Ойген был тощий, как палка, с кожей какого-то серого нездорового цвета. Его одежда — черная мотоциклетная куртка поверх рваной футболки и мятые джинсы — висела на нем; на запястьях выпирали косточки. Я больше никогда не спрашивал Ойгена о семье, но знал, что он живет с отцом. Я подозревал, что там не все гладко, но у меня хватало такта не задавать лишних вопросов. Мне казалось, что семья — больная тема для Ойгена. Тема, которой мне касаться не стоит. Я беспокоился за него. И тогда, в тот вечер, когда мы с ним сидели прямо на бордюре около дороги — он молча жевал, а я стягивал с шеи ненавистный галстук — вновь ощутил эту тревогу.

— Слушай, — сказал я, — что насчет того, чтобы как-нибудь посидеть у меня?

Ойген облизал пальцы и насмешливо посмотрел на меня.

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Почему это?

Ойген свел на переносице светлые брови, потом расслабился и тихо хмыкнул.

— Потому что твой отец выставит меня за порог, — уклончиво ответил он.

— Да нет же, — возразил я.

— Послушай, я знаю, что у тебя в голове, но… Не нужно, хорошо?

— Не нужно чего?

Он вновь посмотрел на меня — его взгляд был серьезным и глубоким, длинные ресницы придавали ему выразительности.

— Я в порядке, Лео.

В воздухе пахло дождем, я нервно комкал в руках свой галстук, чувствуя, что краснею. Мне не хотелось, чтобы мои слова звучали так, как воспринял их Ойген. Я совсем не имел в виду, что ему нужна помощь. Я не ожидал, что он отнесется к этому предложению именно так. Боже, я так плохо знал его в то время.

— Где твой друг? — спросил Ойген, когда пауза затянулась.

— Он остался там.

Ойген вздернул бровь, потом выудил из-за уха сигарету, щелкнул зажигалкой.

— Из-за девчонки что ли?

Я неопределенно повел плечом.

— Красивая?

— Мне не нравится.

Ойген протянул мне пачку, но я отказался. Теперь у меня были свои сигареты. Когда я вытащил из кармана брюк «Lucky Strike», Ойген как-то странно на меня посмотрел.

— Не думал, что ты так скоро.

— А я быстро увлекаюсь, — бросил я, а потом вдруг задумался, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу.

За кафе мы проторчали минут сорок, а потом побрели куда-то вперед — мимо тенистых деревьев, мимо детей, объедающихся мороженым, мимо стариков, сидящих на покосившихся лавках с книгами в руках. Тучи над нашими головами успели рассеяться. Дождь так и не начался.

Я все думал над словами Ойгена. Он был прав. Отцу совсем не нравилось, что я провожу так много времени в его компании. Не то чтобы он знал Ойгена лично, но был наслышан о нем от моего классного руководителя: «Знаете, а Лео снова сбежал с последнего урока с тем несносным мальчишкой Келлером!» или «Мне кажется, ваш сын попал под дурное влияние, вам стоит обратить на это внимание». Ойген и правда был несносен — бесстрашный, наглый, сам себе на уме. Я никогда не знал, что у него в голове; не мог угадать, что кроется за его злыми усмешками и стылым взглядом. В этом отношении он напоминал мне дворового пса: невозможно предвидеть, что он сделает в следующую минуту — укусит или нет? Только со временем я научился читать Ойгена по одному только движению плеч, по повороту головы, стал понимать, что написано у него на лице, вглядываясь в его напряженную спину. Что же мне удалось разузнать об Ойгене за первый месяц нашего знакомства? Во-первых, он вечно мерз — постоянно растирал ладони с воспаленными заусенцами, вечерами кутался в куртку и шмыгал носом. Во-вторых, ненавидел вокзалы. Истинная причина такой ненависти открылась мне лишь несколькими годами позже. В-третьих, Ойген кормил дворовых собак и котов, чесал их за ушами и давал им клички. В-четвертых, он не принимал никаких сокращений собственного имени. В-пятых, он умел драться — беспощадно и жестко — и не умел останавливаться; лицо у него вечно было в синяках и кровавых разводах. И самое главное: Ойгена боялись. Вокруг него всегда образовывалась мертвая зона, холодное пространство пустоты. Наши сверстники никогда не смотрели ему в глаза, ребята помладше опасливо обходили стороной, а взрослые бросали в сторону Ойгена неодобрительные взгляды. В августе ему должно было исполниться восемнадцать, но выглядел он не младше двадцати.

Было кое-что еще, что не менее важно: он был первоклассным стрелком и учил меня всему, что знал сам. У Ойгена был «Heckler & Koch P2000»²⁹ — с ним мы и упражнялись в небольшом перелеске, сокрытом от чужих глаз строем ровных ив. На теплом ветру, в окружении стрекота мелких жуков, мы лупили по банкам, подвешенным к деревьям. Ойген объяснял мне, как правильно держать пистолет, как нужно стоять, как следует целиться. Первое время я нажимал на курок слишком сильно, поэтому часто попадал мимо цели. Ойген обычно стоял чуть поодаль и скалил зубы, но иногда он терял терпение и вставал позади меня, чтобы направлять. В моей памяти весь тот июнь — это зной, дрожащий воздух, красные пыльные закаты, пистолет в руках, чужое дыхание за спиной, холодные пальцы по запястью.

— Сосредоточься, Лео, — твердо говорил Ойген. — Не спеши и не дави так на курок.

Голый пустырь — коричное пятно между деревьев в лесу — стал нашим домом на все лето. Мы звали это место полем или пустошью и постепенно обустраивали его. Я притащил из дома старые диванные подушки и маленький складной столик, а Ойген где-то раздобыл переносной фонарь. Мы приходили на пустырь утром, чтобы пострелять, а к концу дня, пьяные и расхристанные, долго смаковали сигареты и спорили о чем-нибудь до хрипа в горле. В один такой вечер Ойген вдруг вытащил из кармана перочинный нож и потребовал, чтобы я положил ладонь на траву. У меня перед глазами плыло, но я повиновался — растопырил пальцы и стал ждать, что будет. Тогда Ойген начал медленно втыкать нож между моих пальцев — лезвие скользило совсем рядом, утопая в траве на короткие мгновения. Я не сводил с него глаз, но не дергался. Постепенно Ойген увеличивал скорость — быстрее, быстрее, быстрее. Я чувствовал лезвие кожей, но знал, что Ойген не промахнется. Мы молчали, в какой-то момент я перестал улавливать движения, лезвие превратилось в размытое пятно.

— Черт, ты действительно доверяешь мне, — сказал Ойген, когда закончил. — Это может быть опасно.

Он взглянул мне прямо в глаза. Я ничего не ответил — только кивнул. Я в самом деле ему доверял.

Лето тянулось медленно, словно авангардный фильм в замедленной съемке. Внезапный смех, когда смеяться было не над чем; круговорот цветов: черно-белые дни сменялись дурманом красок, перерастающих в пульсирующую головная боль. Я почти не появлялся дома, и это беспокоило отца. Он не раз пытался вызвать меня на разговор, но я всегда увиливал — врал, что иду к Бастиану, а сам со всех ног несся к пустоши, чтобы встретиться с Ойгеном.

Мы тряслись от смеха, пили амаретто, которое я вынес из дома — нам не нравилось, от ликера несло прелой вишней, но мы все же его пили. Ойген, с провалами серых глаз, нервный, взвинченный, взахлеб рассказывал разные истории. Он нес какую-то околесицу, но я все равно его слушал, вращая стеклянными глазами. Было жарко-жарко, мы лежали на траве. В воздухе расплывалось марево; перед нами горел костер, в который мы швыряли сухие ветки.

— Черт возьми, стою я, значит, у барной стойки, пью третью стопку водки, а в этот момент внутрь влетает целый отряд людей в форме. Клянусь, я первый раз видел, чтобы наркоту кидали прямо сверху! Со второго этажа прямо вниз летели таблетки и пакетики со всякой дрянью. А швыряющие… они стояли с круглыми глазами и дергались, хотя музыку давно выключили. Она все равно им была не нужна, они просто не могли прекратить двигаться, это было похоже на нервный тик.

Я перевернулся на живот, подпер голову обеими руками и уставился на Ойгена.

— А ты пробовал когда-нибудь?

Он почесал переносицу. Лицо у него снова было в фиолетовых разводах после очередной драки.

— Дурь-то? — он потрогал болячку на губе языком. — Пару раз всего, а больше и не нужно. От наркотиков тупеют.

Я был не слишком удивлен этому открытию, поэтому просто пожал плечами.

Однажды поздно вечером, когда нас в очередной раз развезло, я рассказал Ойгену про Ванденберга, если точнее — стыдливо признался, что меня все еще не отпустило до конца.

— У меня до сих пор перед глазами его лицо. Столько лет прошло, а я все равно об этом думаю. Понимаешь меня? — я уставился на далекие звезды. Они казались мне странными и чужими, поэтому я поспешил перевести взгляд на что-то более досягаемое — обвел глазами пустырь, смятые банки из-под пива и остановился на лице Ойгена. — Мне просто хочется, чтобы все это закончилось, но я не знаю, как отпустить то, что случилось. Не знаю, как отпустить тот день. Безумие какое-то…

Ойген понимающе хмыкнул, переложил пистолет из ладони в ладонь, посмотрел в чернильное небо, потом мне за спину — на искривленные силуэты деревьев.

— Знаешь, моя мать пустила пулю себе в голову, когда мне было пять лет.

Ойген вдруг поднес пистолет к правому виску и ломано улыбнулся. Я дернулся в его сторону, чтобы забрать ствол, но Ойген отстранил меня рукой.

— Я сидел с ней в комнате, а она подошла ко мне, попросила прощения и велела быть… как это… horoshim mal'chikom.

Я мигом протрезвел и смотрел на Ойгена во все глаза. Он продолжал играть с пистолетом, держа самого себя на мушке. Сердце бешено колотилось у меня в груди. Я боялся пошевелиться.

— Потом она застрелилась, — он вдруг посмотрел на меня и спокойно стал рассказывать дальше. — Звук выстрела до сих пор стоит у меня в ушах. Мне даже показалось, что я оглох на мгновение. Она упала на пол, а я все смотрел и смотрел, как вокруг ее головы растекается кровь, как ореол у святых. Ты прав, потому что думать об этом действительно безумие.

Я был поражен до глубины души и ошеломленно смотрел на Ойгена, который выглядел гораздо спокойнее обычного.

— Почему она это сделала? — тихо спросил я.

Он пожал плечами.

— Кто знает?

Оцепенение спало; я снова потянулся к Ойгену и осторожно забрал пистолет из его влажных холодных рук. Его трясло — я видел, но мне не приходило в голову, как его подбодрить. Я просто сидел рядом и был готов выслушать все, что он захочет мне еще рассказать, но Ойген молчал.

— Кажется, меня сейчас вырвет, — сказал он после долгой паузы.

Тем холодным вечером Ойген впервые предстал предо мной беззащитным и чувствительным — тем Ойгеном, которого я пока не знал. Всю обратную дорогу мы молчали. Ойген был раздражен, наверное, злился на себя за то, что позволил себе быть слабым, но, на мой взгляд, его рассказ был проявлением мужества, а не слабости. На прощание он ничего мне не сказал — только быстро качнул головой и исчез в глухой темноте, как и всегда. Небо той ночью дрожало от дождя, и я все переживал: добрался ли Ойген домой. Его мобильный молчал, я нервничал, всерьез собираясь выскочить на улицу и отправиться на его поиски, но так и заснул с этими мыслями, потому что все еще был пьян.

2

В конце июля, когда зарядили дожди, Ойген впервые привел меня к себе. Его домом оказался старый покосившийся фургон, чьи колеса утопали в жухлой траве. Он стоял на окраине, чуть поодаль кладбища старых машин, поэтому вблизи то и дело встречались старые покрышки и битое стекло. Земля вокруг фургона была сухой и растрескавшейся, словно в пустыне. Внутри обстановка была не лучше — пустые бутылки, разбросанная одежда, пол в окурках и каких-то бурых пятнах. На входе стоял зеленый диван, на котором, по всей видимости, спал Келлер-старший. На высокой картонной коробке напротив дивана ютился крохотный переносной телевизор. Редкие полки пестрели разномастным хламом — блоками сигарет, старыми журналами, пластиковой посудой. На крохотной кухне с трудом помещалась грязная плита со сломанной решеткой, а стола и вовсе не было. За окнами виднелись верхушки сухих деревьев и змеи гудящих черных проводов. Пространство вокруг дышало костистой запущенностью и одиночеством.

Обычно мы находились в фургоне в строго отведенные для этого часы — примерно с обеда и часов до семи вечера, потому что в это время отца Ойгена обычно не было дома.

— Он ненавидит чужаков, — сказал как-то раз Ойген, когда мы с ним развалились на прожженном диване перед телевизором.

Показывали «На игле», и мы в полном молчании слушали простые истины Марка Рентона³⁰, который переживал на экране не самый лучший этап своей жизни. Когда фильм закончился, Ойген стал объяснять, как действует крэк. Я слушал его с ленивым интересом, пытаясь нашарить на полу новую банку пива, но мне все время попадались только пустые.

— Знаешь, что самое странное из всего этого дерьма? — спросил Ойген, пуская в потолок дымные кольца, — кокаиновые букашки.

Я громко фыркнул.

— Чего?

Он ухмыльнулся.

— Когда ты настолько сильно обдолбался, что тебе кажется, словно у тебя жуки ползают по коже.

Меня слегка передернуло, и это не укрылось от Ойгена. Мы лежали валетом — его ступня упиралась мне в ребра, и я все пытался отодвинуться, но места на диване и так было мало.

— Испугался?

— Еще чего, — недовольно отозвался я.

— Я же вижу, что испугался, — не унимался он.

Тогда я не придумал ничего умнее, чем выплеснуть пиво Ойгену в лицо. Он замер на мгновение, а потом вдруг резко сел и ударил меня кулаком в нос. Я тут же почувствовал на верхней губе что-то теплое.

— Ты мне нос разбил, придурок!

— Лучше бы ты мне тоже в морду дал вместо того, чтобы поливаться этой дрянью, которую мы пытаемся называть пивом!

Он быстро хлопал мокрыми ресницами и возмущенно смотрел на меня. Я пытался остановить кровь. Со стороны, наверное, мы выглядели полными идиотами, поэтому не выдержали и хрипло рассмеялись.

Ойген вдруг оцепенел и велел мне заткнуться.

— Что такое? — шепнул я.

Он покачал головой, крепко схватил меня за руку и потащил за собой. Спотыкаясь о пустые банки и прочий хлам, мы двигались к стенному шкафу. Больше я ничего не спрашивал, потому что и сам слышал рокот мотора перед домом и чьи-то громкие голоса. Мы спрятались в шкафу. Ойген вжался в стену, я — в Ойгена. Быстрым шепотом он велел мне не издавать ни звука.

Дверь фургона распахнулась — внутрь ввалились какие-то люди. Сквозь хлипкие жалюзийные дверцы шкафа я разглядел, что это были мужчины. Двое из них держали под руки третьего — он был в крови и не мог стоять на ногах самостоятельно. Четвертый встал ко мне спиной, скрестив руки.

— Ну? — спросил он, — разве хорошо сдавать своих, Леннарт?

Избитый мужчина, по всей видимости, Леннарт, задергался и замотал головой.

— Я не хотел, Рольф, честное слово, но у меня не было выбора! Меня конкретно прижали…

— Слышали, парни? Его конкретно прижали!

Рольф был высокий и поджарый. Я не видел его лица, но каким-то образом он все равно вселял в меня страх. Ойген у меня за спиной крепко впился пальцами в мое плечо. Мне было трудно дышать, но я старался держать себя в руках.

— Что же нам с тобой делать? — Рольф подошел вплотную к несчастному, а потом со всей силы ударил его в живот.

Леннарт застонал, а я почувствовал, что содержимое моего желудка отчаянно просится наружу. Все мои внутренности сжались, а конечности похолодели. Пространство сузилось до размытого пятна перед моими глазами. Ойген сильнее сдавил мне плечо, и я выгнулся ему навстречу, прикусил губу, чтобы не зашипеть от боли, но это помогло немного прийти в себя.

Мужчина с темно-рыжими волосами что-то шепнул Рольфу на ухо. Последний выругался, засучил рукава рубашки.

— Ты слил наш товар, Леннарт. Так не делают.

— Я понял. Я все понял, боже, Рольф, у меня ведь жена…

— Твоя жена ушла от тебя! — презрительно бросил Рольф. — Пытаешься на жалость давить? Не пойдет.

— У меня есть деньги. Я…

— Черта с два у тебя что-то есть, — вмешался рыжий. — Столько слов, а на деле ни хрена.

Леннарт совсем отчаялся. Он стал говорить что-то сбивчивое, едва различимое. Четвертый мужчина, что молчал до этого, рассмеялся и покачал головой.

— Как заговорил! По дороге-то совсем другое лепетал.

Я разобрал сильный акцент в его голосе.

— Они все так делают, Матеуш, — отозвался рыжий, — пока не теряют надежду.

Наступила тишина. Рольф шагнул вперед и вцепился пальцами Леннарту в подбородок.

— Надежда — такая штука, которую терять нельзя, но даже ее можно обрести вновь, а вот доверие — нет.

Рыжий и Матеуш одобрительно закивали.

— Кончаем его? А?

Рольф шмыгнул носом, потом сплюнул прямо на ковер. Рыжий заметно оживился. Улыбка на его лице была такой широкой, словно он получал небывалое удовольствие от происходящего.

Я замер от ужаса. Ойген за моей спиной тоже не двигался, но дыхание его было спокойным и размеренным. Мое же рвалось наружу вместе с протестующими криками, но я молчал, царапая внутреннюю сторону ладони короткими ногтями. В шкафу было жарко, от ряда грязных рубашек пахло пивом и потом, но я почти не замечал этого.

Леннарт вновь попытался что-то сказать, но слова его заглушили звуки ударов. Его избивали втроем; безжалостно топтали ногами и пинали по лицу. Леннарт кричал, но кто мог его услышать в такой глуши? Очень скоро я догадался, чем на самом деле были бурые пятна, которые я недавно заприметил на ковре. В фургоне регулярно кого-то избивали.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

27

Ирвин Аллен Гинзберг (3 июня 1926 — 5 апреля 1997) — американский поэт второй половины XX века, основатель битничества.

28

Карривурст — популярное в Германии изделие фастфуда.

29

«Heckler & Koch P2000» — полуавтоматический пистолет, разработанный немецкой компанией Heckler & Koch.

30

Марк Рентон — главный герой фильма «На игле»; наркоман, пытающийся «завязать».