Пьяная Россия. Том первый

Элеонора Александровна Кременская, 2015

Эта книга – попытка дать широкому кругу читателей универсальный путеводитель по загадочному миру русской души. Не забудьте взять с собой в дорогу чувство юмора и снисходительность – тогда путешествие в мире пьяной России окажется весьма удачным. А герои некоторых рассказов покажутся Вам похожими на кого-то из родных, друзей, соседей, коллег по работе, но, право же, сходство это совершенно случайно!

Этакая

Стоя перед зеркалом, Танька Хрусталева густо намазала губы черной помадой, накрасила черным лаком ногти рук и, помахав в воздухе ладонями, чтобы лак поскорее высох, подошла к окну.

Солнечный свет широко и уверенно лился с голубого ясного неба, но по-осеннему холодная погода заставляла прохожих кутаться в теплую одежду.

Налетавший откуда-то, изредка, ветерок гонял по улице желтоватую листву и резвился шаловливым щенком, взметая, кверху кучи опавших листьев, сметенные старательным дворником.

Танька хмыкнула, глядя на игры ветерка, и направилась к шкафу одеваться.

Она не была богатейкой. Мать работала на заводе или как она сама говорила: «в заводе». Получала зарплату, но все уходило на еду, да коммунальные услуги. Одежда покупалась в секонд-хенде да и то только со скидкой в восемьдесят процентов. Обувь они с матерью искали на распродажах. Денег всегда было впритык.

Недавно Таньке стукнуло четырнадцать лет, но на такое обстоятельство, как получение паспорта, она почти не обратила внимания. В паспортном столе ей подарили в честь совершеннолетия грамоту и книжку. Грамоту она сразу же выбросила в первую попавшуюся урну, а книжку сунула в руки первому же попавшемуся на улице попрошайке, жалобно поскуливавшему прохожим о десятке на хлеб.

Дома, вбросила паспорт в шкатулку с документами и засела за арбуз, который мать вместо торта купила ей на день рождения. Торты были дороги, а арбуз дешев.

С матерью Танька дружила и понимала ее. Мать, несмотря на немало пожитое, почти сорок лет, была сущим ребенком. Очень любила мультики и индийские фильмы. По ночам ей снились романтические герои и, наверное, она надеялась встретить одного из них и в жизни. Любимым писателем у нее был Александр Дюма, а любимым героем граф Монте-Кристо.

У нее было невинное лицо этакой девушки из провинции, приехавшей в столицу, вечно неуверенной и сомневающейся в себе. Она всегда оглядывалась и украдкой проверяла все ли в порядке с ее одеждой. Она не знала иногда, куда девать свои руки, намозоленные о заводские станки, они казались ей самой большими и не ухоженными. Она стеснялась и прятала от случайных взоров прохожих тыльные стороны своих ладоней, потому как красные цыпки так и не сходили с ее кожи, сколько она не старалась с кремами да растительными маслами их убрать.

Танька шмыгнула носом, вспоминая, что от матери всегда исходил запах или вернее сочетание запахов. Тут были и дезодорант с ароматом сирени, и растворимый кофе с молоком, и горький привкус йода, которым она смазывала пораненные о станки и железные заводские болванки, пальцы. От ее одежды также исходили запахи, детского мыла и стирального порошка, а еще едва уловимое ощущение духа выглаженной одежды, которую оставляет после себя горячий паровой утюг.

Сама Танька мало о чем мечтала. Про себя она говорила, что у нее переходный период. И прислушивалась к себе, часто осознавая, что окружающий мир для нее слишком нелеп и неуклюж.

В школе у учителей она прослыла за лентяйку, хотя первые шесть классов прилежно училась и мечтала поступить, хоть, на тот же юридический факультет в университет.

После шестого класса в ней что-то сломалось, она, будто впервые проснулась и огляделась, понимая, что школа — это не то… На первое сентября она впервые пришла без букета цветов. Ее стали мучить мрачные предчувствия и столь же мрачные мысли. Без радости она пошла в седьмой класс и двойки стали слетаться к ней в дневник со всех, буквально, со всех предметов.

Танька перекрасилась. Светло-русые косы свои обычно заплетенные в ленточки она расплела.

Крашенные черные с каким-то синеватым отливом волосы выглядели теперь странно и неестественно, впрочем, как и губы, густо накрашенные черной помадой.

Она придирчиво оглядела себя в зеркале и удовлетворенно хмыкнула.

И ничего, что ее курносый нос и яркие веснушки высыпавшие на щеках носили на себе несмываемую печать детства.

Танька не обращала на это никакого внимания, а может просто не знала, считая себя уже достаточно взрослой…

Привычным жестом она надела на шею железную цепочку с черепами вместо звеньев. Оба запястья ее рук оказались закованными в кожаные браслеты с символикой черепов.

На тонких пальцах также засияло несколько колец с черепами.

Одежда и обувь на ней вся сплошь черного цвета проблескивала то тут, то там брелоками с черепами. Темный рюкзак, который она закинула на плечо загремел железными скелетиками подвешенными ко всяким замочкам и кармашкам.

Во дворе Танька долго оглядывалась, и яркое сентябрьское солнце вызолотило ее веснушки, успев добавить еще новых, налепив их бесцеремонно и на нос, и на лоб, и на щеки.

Двор почти безлюдный, но веселый из-за большущей стайки воробьев шумливо перелетающих с подстриженных дворником кустов на усыпанный листвой асфальт заставил Таньку даже улыбнуться, самую малость, чуть-чуть, краешком губ.

Но в следующую минуту она уже заметила какое-то движение вдали двора и деловито, широким шагом, направилась туда.

Дворник, упорно мел и упорно сметал опавшую листву в мешок, несмотря на все старания ветра помешать ему в этом увлекательном занятии. Заметив Таньку, дворник смутился, выронил метлу и мешок, стащил с рук тряпичные рукавички и полез в карман.

Танька в упор разглядывала его.

У него совершенно не было бровей и это придавало его лицу отталкивающий вид, будто он при всех, тут же, разделся догола, выставляя напоказ свой безобразный обвисший живот и маленький сморщенный пенис.

Вместо приветствия Танька коротко кивнула ему, на ходу выхватила сотню из его неуверенных дрожащих пальцев и зашагала дальше.

А он, поглядев ей вслед, тяжело вздохнул и прошептал: «Смотри какая, этакая!» И вдруг, вспомнил, как она маленькой ему доверяла и беспечно скакала на одной ножке, крепко держась за его руку, чтобы не упасть…

В школу Танька не пошла, а повернула к заброшенным гаражам. Скоро наткнулась на компанию веселых молодых людей. Все они встретили ее восторженными криками. Здесь, были только свои люди, в основном, студенты. Сами себя они называли бомберами и весьма гордились своими занятиями.

А заняты они были чрезвычайно, Таньке тут же сунули в руки баллончик с краской. Она включилась в работу. На стенах гаражей появились непристойные рисунки. Бомберов, вполне устраивало, что их художество видно с дороги, где проносится всякий-який транспорт. Они бросали вызов обществу и Таньке это нравилось.

С бомберами она провела полдня. Насмеялась вволю и наелась чипсов до отвала. Ей нравились бомберы, свободные независимые люди со своей точкой зрения на все происходящее не только в политике страны, но и вообще. Наверное, такими были когда-то давно, почти сто лет назад, анархисты. Таньке хорошо было на их эмоциональной волне.

Бомберы отличались от панков, которые старались оставить на стенах авторитетных зданий свои непонятные автографы. Они отличались от граффити-райтеров, цивилизованно разрисовывающих, с разрешения администрации района, входные двери подъездов домов в цветочки-василечки.

Бомберы шли против течения, и Танька Хрусталева желала идти вместе с ними, уверенная и счастливая единением, целью и духом команды.

По пути домой к ней привязался одноклассник. Тщедушный, слабый очкарик, испускавший протяжные вздохи во все время пути.

Он рассказывал об уроках, поводил рукой, подскакивал на одном месте и в его глазах вихрем крутился целый мир лихорадочно-сумасшедших мыслей.

Одноклассника звали Эдик и само имя, и он сам Таньке отчаянно не нравились. Но то, что этот ботаник предлагал выполнить за нее домашнее задание ее вполне устраивало и подумав немного, она согласилась заглянуть к нему домой.

Все три комнаты его квартиры были одинаково меблированы — темные тяжелые шторы, люстры с хрустальными сосульками, книжные шкафы из дуба, серые паласы на полу. Все это наводило на Таньку скуку и тоску. Взгляду ее не за что было зацепиться, на чем-то остановиться. Большие добротные диваны, покрытые однотонными пледами, полированные столы с пустыми вазами, стулья, плотно придвинутые к столам, так, что становилось ясно, как давно никто на них не сиживал, а стало быть, не праздновал сколько-нибудь значительных торжественных дат. Фотопортрет в рамочке аккуратно поставленный на верх серванта, где одинокие бабушка с дедушкой улыбались робко и будто уже ни на что, не надеясь, сказали Таньке, что видно они и были зачинщиками семейных праздников, а когда их не стало, не стало ничего…

Она не сдержала зевоту при виде всех этих тоскливых комнат и поняла, что в этой квартире можно только спать или пребывать в иллюзиях. Кстати, одно из самых усовершенствованных окон в мир иллюзий стояло тут же — телевизор и смотрело на нее своим темным оком.

Танька обнаружила на столе программку и заметила подчеркнутые матерью Эдика любимые телепередачи. Усмешка легкой тенью пробежала по ее губам. Мать ботаника смотрела, в основном, телесериалы и дебильные передачи с семейными сценами и обсуждениями поступков тех или иных героев.

— Скажи мне, что ты смотришь, и я скажу, какой у тебя интеллект, — вслух пробормотала она.

Ботаник трудился над ее тетрадками на кухне. Он быстро строчил заданные примеры и задачки по алгебре и геометрии.

Таньке кухня понравилась. Здесь был свет, уют и простота. Висели на цветных крючках кухонные полотенчики и цветные прихватки. В раковине ждали мойки несколько голубоватых тарелок. На плите стоял красный чайник со свистком. А на широком подоконнике в больших горшках уверенно росли и цвели шикарные цветы с широкими мясистыми листьями.

— Чувствуется, здесь люди живут, — высказалась Танька, внутренне удивляясь, как можно было вот так резко разграничить пространство одной квартиры.

Эдик оторвался на мгновение от тетрадей, взглянул на нее испуганно, личико его еще не мужчины, но уже и не мальчика, внезапно, изменилось как-то странно. Появились легкие черточки, глубокие складочки пролегли по лбу, возле рта. Она не стерпела и легко прикоснулась к его лицу, одними пальцами, разглаживая, будто художник ткань холста, все эти ненужные в юности морщинки.

Ее прикосновения вызвали в нем бурю эмоций. Он подскочил, ринулся к ней, схватил в объятия и вдруг, прилип губами к ее губам.

Она не отклонилась, нет, просто удивилась. Целовался он, воспитанно, не разжимая губ, и это ей даже понравилось. Но от губ его и от его одежды разило табаком, понятное дело, курил с мальчишками на крыльце школы. Наверняка не затягиваясь, да и умел ли он затягиваться? Только разве успешно имитировал действия настоящего взрослого курильщика.

Он курил, а она нет. И, когда он оторвался от нее, в восхищении сжимая ее в своих объятиях, она отвернулась, чтобы скрыть отвращение, а потом, высвободившись из его рук, бросила в рот пластинку жвачки, чтобы избавиться от едкого запаха табака.

После, укладывая в рюкзак тетради с выполненными уроками, она твердо решила отказать этому человеку. И уверенно распрощалась с ним. А Эдик затанцевал по квартире, утопая в иллюзиях о девушке своей мечты, с упоением вспоминая мягкие губы и восхитительный запах близкого девичьего тела.

Возле подъезда ее дома на скамейке сидел дворник. Бледно-фиолетовый синяк под глазом и дрожащие губы лучше всяких слов говорили о его состоянии.

При виде Таньки дворник упал на колени. И обливаясь пьяными слезами, пополз к ней. Танька остановилась, смотрела презрительно. Дворник дополз до ее ног и стал униженно ползать вокруг. С его трясущихся губ так и слетали непонятно, невнятно произнесенные слова:

— Доченька… гад буду… землю буду есть… пить брошу… прости!

И упал, ткнулся носом в листву, неугомонными шуршащими фантиками слетающую и слетающую сверху. Танька, брезгливо поморщившись, переступила через него. А к пьяному дворнику уже спешила баба, растрепа, пьяница, но такая, как говорят у нас в народе, липучая, приставучая. Подобная баба не может жить на свете белом без мужика, пускай, хоть пьяненького, но мужика. Зачем, почему, она и сама не знает.

Танька не стала дожидаться, пока растрепа со своими никчемными словами упреков добежит до нее. Разве она, Танька, призывает своего отца пить горькую? Разве она выгнала его из семьи? Нет, он сам ушел, потянуло на «вольную жизнь». А раз ушел, все, обратно дороги нет.

Но любопытство пересилило и Танька войдя в подъезд, привстала на цыпочки, выглядывая в узкое дверное оконце. Она видела, как баба вцепилась в своего благоверного с такой силой, что, наверное, оттащить ее от него можно было бы только при помощи клещей да и то, если к клещам прицепить еще здоровенных бурлаков с канатом, которые с песнью: «Эх, дубинушка ухнем!» потащили бы и тащили бы ее от него, как некую упертую баржу.

И тут Танька увидела мать. Боязливо косясь на сладкую парочку, привычно возящуюся на земле, мать проскочила в подъезд. Маленькая и хрупкая, с плоской грудью и узкими бедрами она показалась Таньке какой-то невесомой и даже нематериальной, будто призрак.

Танька боязливо сжала ее ладонь, чуть ли не впервые осознав, что кроме матери у нее никого нет. А этот пьяный дворник вовсе не отец и опора, а так… нечто…

Внутренне она дала себе обещание начать учебу и поддержать, таким образом, мать. Тем более, в голосе матери уже слышались слезы, и чувствовалось, что она едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. Оказывается, ей на работу позвонила классная руководительница и пожаловалась на прогулы и двойки дочери, появившиеся в самом начале четверти.

Танька не стала оправдываться, а только обняла маму за плечи. И горечь от проступка дочери, проскользнув в маминых глазах тенью печали, все-таки исчезла, оставив почти не ощутимое недоумение.

Скоро они уже вместе хохотали над несуразными движениями бывшего Хрусталева-старшего передвигавшегося по двору неровными скачками и не желали ему зла. Ну, его, пускай себе живет в своей новой реальности с пьяной бабой и пьяными слезами…