Пьяная Россия

Элеонора Александровна Кременская

Эйфория, отсутствие ответственности, грезы наяву – вот любимое дело всех пьяниц. Но мало того, алкогольное опьянение дает эффект мистификации, сказочности, фантастичности окружающего мира. Хорошо ли это, правильно ли, рассматривается в мистических повестях и рассказах третьего тома серии книг «Пьяная Россия», написанных, как и в предыдущих двух томах, искрометно, с юмором и многочисленным обилием невероятных историй, призванных сбить точку сборки у читателей.

Хроники ужасов монастырской жизни

(Основано на реальных событиях)

Прообразом матери Леониды послужила мать Павла, настоятельница Рождественского женского монастыря

г. Ростова Великого, которую, как известно, ныне, никто из монахов за настоятельницу не считает и предпочитает делать вид, что такой монахини и не было вовсе в стенах монастыря

Шабашкин

— Шабашкин, моя фамилия! — настаивал светлоусый, неуклюжий мужичок.

Дело происходило в конторе, где бригады плотников, отделочников, маляров, одним словом, представителей славных строительных профессий расселись по стульям, в ожидании заказов.

Телефон, между тем, разрывался от звонков. Секретарша, привыкшая к грубоватым ухаживаниям, сновала с бумажками от кабинета начальника к своему столу и обратно, по пути уворачиваясь от протянутых к ней со всех сторон, почерневших от грязной работы, загрубелых ладоней работяг и беззлобно, привычно отнекивалась на их плоские шуточки.

Шабашкин затравленным взглядом следил за ее перемещениями.

— С такой фамилией и имени не надо! — хохотал не русский, явно представитель кипчакских народов.

— Басмач, — шипел на него, сквозь зубы, Шабашкин, со злобой оглядывая не русского.

— Не поняли! — наклонились к басмачу с соседних стульев его друзья, азиаты.

Басмач перешел на тарабарский язык, объясняя товарищам всю нелепость появления человека с фамилией Шабашкин и где? — в строительной конторе!

И только один человек из азиатов, с суровой внешностью, скрестив руки на груди, стоял в сторонке, глядя на Шабашкина с отстраненной отчужденностью. Шабашкин, посмотрел ему в глаза, разжал кулаки и отвернулся, позабыв о своем намерении наброситься на обидчика.

— Есть несколько заказов! — прервала басмача секретарша и, покосившись в сторону кипчаков, занимавших значительное количество стульев, кивнула, одобрительно улыбнувшись Шабашкину. — Просят только русских строителей!

Азиаты зашумели, вскакивая.

— Это ущемление прав! — неистовствовал басмач. — Я буду жаловаться!

— Клиент всегда прав! — сухо заметил начальник, выходя из кабинета к народу.

— Нам надо семьи кормить! — кричал басмач. — А ты работы не даешь!

Начальник взглянул снисходительно:

— Почему не даю? Есть заказ от одного совхоза, необходимо построить коровник, справитесь?

— А сумма? — сузил и без того узкие глаза, басмач.

Начальник назвал цифру вознаграждения. Азиаты перешли к торгам. Шумно, как на базаре, принялись набивать себе цену. Наконец, договорились, сошлись по деньгам.

Начальник тут же обозначил сроки строительства. Азиаты снова зашумели. Маленькие, коренастенькие, им бы верхом на лошадях и в степь, а не в русское захолустье, отстраивать коровник. Наконец, получив аванс и разнарядку, азиаты сгинули. Последним, покинул контору молчаливый кипчак, с суровой внешностью, напоследок, он одарил Шабашкина подозрительным взглядом и вышел, Шабашкин успел, правда, заметить, раболепные поклоны, которыми его сопровождали прочие азиаты. Ничего не поняв, он пожал плечами и обернулся к русским, занимавшим в конторе, довольно просторном помещении, значительно больше места, нежели кипчаки. С уходом южан, присутствующие вздохнули свободнее.

— И как ты их терпишь, Васильич? — недоумевали работяги.

— Они все лето не будут появляться, — пообещал Васильич и взглянул на Шабашкина, — профессия?

— Маляр! — ответствовал Шабашкин, стаскивая кепку с головы.

— Пьешь? — строго сдвинув брови, наседал начальник.

— Как все! — развел руками Шабашкин.

— У нас в начале — дело, а после — гуляй смело! — погрозил начальник пальцем.

— Вот и я о том же! — высказался Шабашкин.

— Споемся! — улыбнулся ему начальник и повернулся к хмурому, но представительному мужику с пивным животиком. — Тарасыч, новенького к тебе в бригаду!

— С испытательным сроком? — уточнил Тарасыч, опасливо посматривая на новенького.

— Посмотрим, — уклончиво заметил начальник, — если на испытательный, то неделя, не больше, нам русские работники крайне нужны, а стало быть, какое к черту испытание? Зарплату обещаю в полной мере, понял, Шабашкин?

Повернулся он к маляру, тот в знак согласия, кивнул.

Бригаде Тарасыча выпал жребий по ремонту и обустройству женского монастыря, находящегося в области, у черта на рогах. Монастырь обещал строителям на время ремонта — крышу над головой и четырехразовое питание.

Погрузившись с сумками инструментов и пожитками в рейсовый автобус, товарищи Шабашкина, приуныли:

— Отстроим как можно быстрее и шабаш! — пообещал Тарасыч.

— Не получится, монахини будут ко всякой мелочи цепляться! — проныл худющий, но жилистый детина.

Шабашкин пригляделся, детине должно быть уже за тридцатник перевалило, ранние морщинки проложили глубокие борозды, перечеркнув высокий лоб и потоптавшись гусиными лапками возле глаз.

— Не ной, Сашок, — обратился к нему, Тарасыч, — монашки хитрые, а мы похитрее будем!

— Лишь бы платили, — кивнул задумчивый, богатырского телосложения, дядька по фамилии Угодников.

— Тебе заплатят, — заржали строители и запели, специально фальшиво, — Николай Угодников до святых угоден!

— А, ну! — шутливо замахнулся на них, Угодников.

— Это что, — прервал товарищей, розовощекий толстяк, — пища у монашек пресная!

— Я сало взял! — взвился тут Сашок.

— А я тушенку прихватил! — потряс рюкзаком, Тарасыч.

— Не дадут полакомиться, — со знанием дела, продолжал толстяк.

— Ты вроде тертый калач, уже один монастырь отстроил? — вспомнил Тарасыч.

— Расскажи, Ленчик! — заныл Сашок в своей манере.

— А чего рассказывать, — нахмурился Ленчик, — встретят, молиться заставят и повсюду станут следить!

— Так уж и следить? — не поверил Сашок.

— Хуже шпиков, — авторитетно заявил Ленчик и достал из сумки палку колбасы, — надо бы мясные припасы сейчас уничтожить.

— А после голодовать? — с тоской в голосе, прохныкал Сашок.

— Да и пес с ним, с желудком, — решил Тарасыч, выуживая из рюкзака банку тушенки, крикнул Шабашкину, усевшемуся немного в стороне от бригады, на отдельное место, — эй, новенький, придвигайся к нам, наедаться впрок будем!

— А зовут-то тебя как? — двигая челюстями, пожирая сало, спросил Николай Угодников.

— Ростиславом родители нарекли, — робко ответил Шабашкин, между тем, пересаживаясь к товарищам.

— Час от часу не легче, — перекрестился Угодников.

Мужики рассмеялись.

— Будем тебя по фамилии кликать, — деловито решил Тарасыч и отправил в рот внушительный ломоть копченой колбасы.

Знакомство

— Молитвами святых отец наших, — твердил Шабашкин себе под нос, стараясь запомнить чудные слова.

— Это у них навроде пароля, — говорил Угодников, засовывая рюкзак с вещами под кровать.

— А то не пустят? — хихикал Сашок.

— Истинно, так, — прогудел от двери, мужской бас.

Строители, разом, посмотрели. Перед ними стоял среднего возраста, еще не старый, облаченный в черную рясу, мужик с чисто выбритыми щеками.

— Я думал — это женский монастырь, — удивленно заметил Сашок.

— Монахини церковную службу вести не могут, — не согласился с ним, Угодников и пошел к иеромонаху со сложенными ковшиком, для благословения, руками.

— Настоятельница может заходить в алтарь, — произнес тут монах и широко перекрестил Николая Угодникова.

— А как к вам обращаться? — усаживаясь на свою кровать так, что пружины заскрипели, спросил Тарасыч.

— Отец Афанасий, — строго ответил иеромонах и продолжил, — есть в монастыре еще люди мужеского рода — отец Павел и отец Петр.

Строители молчали, слушали. Отец Афанасий потер нос:

— Настоятельницу зовут матушкой Леонидой.

— Зачем же мужским именем? — встрял тут, Шабашкин.

На него посмотрели, но ничего не сказали.

— Дьяволы путаются, — пояснил отец Афанасий и, видя всеобщее замешательство, сказал, — конечно, следуя логике, нам с отцами тоже надобно перекреститься в женские имена, но мы дьяволов не боимся!

— А монахини, стало быть, бояться? — уточнил Ленчик, он занял кровать у окна.

— Бояться, — подтвердил отец Афанасий, — страшатся не без основания, дьяволы хитры и коварны.

— С нами крестная сила, — насмешливо рассмеялся Сашок.

— Зря смеетесь! — заметил отец Афанасий. — У нас тут не богадельня, а монастырь и мы — служители Христовы, всегда на передовых.

— Но нам-то это зачем? — осмелился возразить Шабашкин.

На него опять посмотрели, но ничего не сказали.

— Вы приехали к нам, на помощь, — заметил отец Афанасий, — и рассматривать вас дьяволы будут именно, как наших помощников, а наипаче помощников Христа. На вас нападут, всенепременно нападут!

Пообещал он, снова потирая нос.

— Отобьемся! — уверенно рассмеялся Сашок. — У нас и инструменты есть, строительные пистолеты!

Иеромонах посмотрел на него, но ничего не сказал. Но Шабашкин наморщив лоб, в раздумье глядел на монаха, самому себе не веря, дважды монах потер кончик носа, демонстрируя невербальным движением, что говорит ложь…

В комнату заглянул маленький монашек с седой головой, маленькой белой бороденкой и ясными глазами, в которых играла смешинка.

— Братья мои, сестры трапезничать приглашают! — сообщил строителям монашек.

— Это отец Павел! — представил его монах Афанасий.

Гурьбой строители прошли в трапезную, где в широкой, просторной комнате выкрашенной бирюзовой краской, стояло два длинных деревянных стола накрытых белыми тканевыми скатертями.

Монашки уже обедали, на вошедших даже не взглянули. Усевшись за отдельный стол и получив от прислуживавшей им молодой послушницы по тарелке овощного супа, строители, молча, принялись поглощать пищу. Молча, потому что молодой монашек, по всему видать, отец Петр, стоя за своеобразной трибуной, установленной в углу трапезной, громко и размеренно читал жития святых. Шабашкин усмехнулся, конечно, он не застал уроков политинформации, в школе учился уже после развала Союза, но по рассказам родителей, хорошо представлял себе, как происходило навязывание информации, когда хочешь, не хочешь, но будешь слушать, что читает училка, шелестя газетами «Правда» или «Известия».

Послушница переменила блюда, поставила перед мужиками тарелки с картофельным пюре и морковными котлетами. На третье с поклоном подала пироги с капустой и каждому налила по большому бокалу вишневого компота.

Строители искоса наблюдали за соседним столиком. Во главе стола сидела высокая, невероятно красивая женщина, в белой рясе, из-под белого плата виднелась русая коса, спускавшаяся по высокой груди, как говорится, до пояса. На вид лет тридцати, она, тем не менее, строго, начальственно поглядывала на иных монашек, явно старших ее по возрасту и покрикивала на молоденьких послушниц, итак ведущих себя скромно.

— Кто это? — перегнулся к отцу Афанасию, Шабашкин, кивая на женщину.

— Мать — настоятельница! — невозмутимо ответил иеромонах.

Строители переглянулись, читая во взглядах, друг друга удивление, всем представлялась главой монастыря, по крайней мере, старуха.

Мать Леонида, закончив трапезничать, встала, присутствующие, как по команде, вскочили в ответ. Строители остались сидеть, сжигаемые сердитыми взглядами монахов.

Невозмутимо, как бы, не замечая не уважения к своей персоне нон грата, мать Леонида осенила себя крестным знамением и низко поклонилась строителям:

— Трапезничайте, братья мои! Отец Афанасий! — обратилась она к склонившемуся перед ней в низком поклоне, монаху. — Покажи строителям фронт работ и пускай начинают с богом!

Перекрестила она их, задерживаясь внимательным, неулыбчивым взглядом на Шабашкине, повернулась и быстро пошла прочь, из трапезной.

— Матушка Леонида, — бросились за ней несколько девушек-послушниц.

Шабашкин встряхнул головой, ему показалось, точно также кидаются фанаты за своей поп дивой…

Отец Петр прервавший было чтение, продолжил читать.

Строители обменялись недоумевающими взглядами.

— Устала, настоятельница, — объяснил отец Павел, усмехаясь в бороду, — соснуть пошла.

— Куда пошла? — глупо переспросил Сашок.

— Известно куда, на сеновал, — махнул рукой отец Павел в сторону едва видных из открытых дверей трапезной, далеких деревянных строений. — В келье душно.

Пояснил он, видя все нарастающее недоумение строителей, и пустился объяснять дальше. Из его болтовни, новоприбывшие уяснили одно, монахи поднимаются в пять утра, чтобы к шести собраться в церкви на монастырскую службу. Ложатся поздно, после одиннадцати вечера.

— Этак нас голодом заморят и спать не дадут! — прошептал на ухо Шабашкину, Сашок.

Шабашкин с тоской во взгляде, молча, кивнул. Подавленные нелегкой монастырской долей, строители потянулись вслед за высокой мощной фигурой иеромонаха Афанасия.

Сестры, оставшиеся в трапезной, остались внимать отцу Петру.

Послушница

— Екатериной зовут, — ответила в ответ на приветственные речи строителей, молоденькая послушница.

Послушница, девчонка лет восемнадцати, ворошила сено, перекладывала вилами с места на место.

— Давай помогу! — вызвался Сашок.

— Не положено, — отказалась послушница и поправила на голове темно-синий платочек, повязанный по-монашески.

Строители стесненно переминались рядом, они не привыкли видеть женщин за столь тяжелыми занятиями.

Послушница, как ни в чем не бывало, ворочала вилами и на мучения мужиков не обращала ровно никакого внимания.

— Как же ты решилась в монашки, доченька? — полюбопытствовал Тарасыч, присаживаясь на свежескошенную травку, рядышком.

— Бог призвал! — строго сдвинув брови, ответила Екатерина.

— Это как, призвал? — удивился Сашок, не сводя глаз с симпатичного личика, девушки.

Екатерина бросила на него быстрый взгляд.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответила она и внезапно, дразнясь, высунула язык.

— Ах, ты! — ринулся на нее Сашок.

— У меня оружие! — расхохоталась Екатерина и выставила вперед вилы.

— Катька! — строго окликнула послушницу монахиня, вышедшая из-под навеса с сеновалом. — Что это еще такое? Сто земных поклонов!

Екатерина, молча, поклонилась ей в пояс и, бросив вилы, пошла прочь от строителей.

Строители удивленно смотрели вслед девушке.

Монахиня подошла к мужикам, поглядела на них с сомнением, поправила очки с толстыми стеклами.

— Негоже вам тут возле наших монахинь увиваться!

— Она не монахиня! — возразил Сашок, указывая пальцем в сторону удаляющейся фигурки послушницы.

— Никто никого насильно тут не держит! — ехидно заметила монахиня.

— Как же она в монастырь попала? — продолжал удивляться Тарасыч. — Ведь девчонка совсем, несмышленыш!

— Сиротская она, из детского дома вышла с золотой медалью, а идти куда?

— Куда? — переспросили недоумевающие строители.

— Вот именно, — скорчила насмешливую гримасу монахиня, — при Советах общежития были, бесплатное обучение в институтах, путевки профсоюзные, а теперь что?

— Что? — хором переспросили строители.

— Ничего! — рассердилась монахиня, снова поправляя очки. — Денег нет, жилья нет, ничего нет, сами знаете! А уж для девчонки, тем более, медалистки, какие привилегии?

— Какие? — жалобно проныл Сашок.

— Только на словах все привилегии, взвейтесь, развейтесь! — усмехнулась монахиня. — А в монастыре она горя не знает, на компьютере буклет пишет об истории монастырской, скоро выпустим для туристов. Школьные экскурсии водит по храму, без Екатерины мы, как без рук!

— А постригут ее в монахини, что тогда, прощай жизнь? — допытывался Тарасыч.

— Никто ее не торопит с решением, — рассердилась монахиня, — Серафим Саровский до смерти в послушниках ходил. А прощаться с жизнью ей никто не позволит или ты имеешь в виду брак?

Уставилась она на Тарасыча.

— А то, как же, — закивал Тарасыч, — семья, дети.

— Семья? — фыркнула монахиня, сердито. — Разврат, а не семья. Сейчас найти настоящую семью с ног собьешься, либо муж гуляет, либо жена, а то и оба. После начинают оскорблять друг друга и развод. А дети? Детей хоть их из храма не выпускай, вырастают матерщинниками, корыстолюбивыми и бездарными. Потому как, где жадность, там и глупость. Со свету дети родителей сживают за квадратные метры, под землю закатывают за кривые избушки, лишь бы поскорее продать, а деньги в кубышки припрятать!

— Ну не все дети такие, — возразил Тарасыч.

— Не все, — согласилась монахиня, волнуясь и протирая запотевшие стекла очков подолом рясы. — Есть и хорошие, но о них надо легенды складывать, так они редки!

— Мать Варфоломея, — вернулась тут Екатерина, — меня настоятельница благословила на рынок сходить, рыбы купить!

— Это в постный-то день? — всполошилась монахиня.

— Я не пойду! — твердо решила Екатерина, бросая к ногам монахини скомканный комок денег. — Чего это она повадилась, в прошлую пятницу заставляла меня яйца покупать, ей, видите ли, яичницы захотелось! А теперь, в среду жареной рыбы подавай!

— Тише, — шикнула мать Варфоломея, оглядываясь с опаской на внимавших странным репликам, посторонним. — Я сама схожу!

И подняв деньги, быстро направилась к воротам.

— Значит, ваша настоятельница скоромное любит кушать? — не поверил Николай Угодников.

— Да, какая она настоятельница! — махнула рукой, Екатерина. — Молиться только, когда на нее смотрят, красоваться очень любит, а без зрителей и крестного знамения не подумает свершить!

— С ума сойти! — удивился Сашок.

— Уйду я отсюда! — решительно взялась за вилы, послушница. — Есть монастыри с хорошей славой, с нормальными настоятельницами.

— Да, зачем тебе вообще монастырь? — подступил к ней, Сашок. — Тебе бы учиться, профессию получить, замуж выйти!

— Я шить очень люблю! — переходя на шепот, поведала Катя и стрельнула вокруг глазами в поисках подслушивающих монахинь. — В интернате одежку для кукол шила, а как подрастать начала, на уроках труда выдумывала, кроила платья и юбки для одноклассниц.

— Ну вот, — подхватил Сашок, оглядываясь и ища поддержки у товарищей, — мы бы тебе помогли, устроили бы на швейное предприятие.

— Не верю я никому, — осадила его Екатерина и сердито поглядела в самые глаза парня, — а мужчинам не верю вдвойне!

— Почему это? — растерялся Сашок, отступая.

— Потому что нет в вас благородства, честности и порядочности, вот почему! — и Екатерина бросив вилы, убежала в сторону монастырских келий.

— Чего ты к ней пристал? — рассердился Тарасыч, вставая и отряхивая травинки с брюк.

— Понравилась она мне! — ответил Сашок.

— Привет, ведь, она, все равно что — монахиня!

— Ну, это мы еще посмотрим! — засмеялся Сашок, счастливо, — понравилась, ей богу, понравилась!

Отец Павел

Монастырь восемнадцатого века был, естественно, разрушен в советские времена, когда повсеместно велась борьба с религиозным дурманом. Усилиями монахинь восстановленный храм засиял новогодней игрушечкой. Несколько бараков отданных на заре советской власти простым жителям удалось, при помощи властей города, расселить. Обрадованные жильцы с удовольствием покинули столетние угрюмые комнатухи и перебрались в благоустроенные квартиры новостроек. Монахини самостоятельно отстроили заново некоторые монастырские келейные, и комнаты, и водопровод, и даже провели канализацию. Среди насельниц монастыря были строители, электрики, а отец Петр прослыл умелым водопроводчиком. Эту информацию случайно, не задумываясь, свалил на прибывших строителей отец Афанасий. Шабашкин смотрел на монаха задумчиво, впрочем, на языке так и вертелся вопрос, зачем же тогда пригласили бригаду Тарасыча, но отец Афанасий показав фронт работ, отправился на послушание, выполнение которого считал жизненно важным.

— Куда это он? — недоумевал Сашок, наблюдая из грязного окна одного из двух бараков, которые предстояло восстановить строителям за поспешно удаляющейся фигурой, отца Афанасия.

— Он же сказал, послушание, — терпеливо объяснил Ленчик, — это, как в армии, велели окоп выкопать, стало быть, не рассуждай, копай!

— Даже, если окоп бесполезен?

— Не думай, а молись, вот и все их рассуждение, ты о монахах размышляй отстраненно, целее будешь, — посоветовал Ленчик, — смотри и вроде, как, не смотри! Будто технологию инопланетян, не старайся понять или вникнуть, все равно мозгов не хватит!

— Не, — помотал головой Тарасыч, — монахи, мне кажется, на сумасшедших похожи. Главное, не возражать, а во всем соглашаться!

— И кланяться побольше! — встрянул Угодников.

— А не то накажут? — насмешливо хохотнул Сашок.

— Наказание у них одно, — задумчиво оглядывая обшарпанную комнату барака, проговорил Ленчик, — несколько сот земных поклонов!

Сашок поежился:

— Это же похуже отжиманий в армии будет! Катю, вон, мать Варфоломея наказала ста земными поклонами, сами слышали!

— Во-во! — поднял кверху палец, Угодников.

После тщательной уборки мусора, строители приступили к ремонту. Работали все вместе. Плечом к плечу, скребли, красили, клеили, часто отдыхали.

В один из перекуров, Ленчик самодовольно заявил:

— У меня прекрасный голос!

В ответ послышались недовольные крики, певца схватили за руки, а, чтобы он прекратил вопить, повалили на пол.

— Что это было? — потрясенный «пением» Ленчика, спросил Шабашкин.

— Визг кастрированного осла, — мрачно прокомментировал Тарасыч.

С Ленчика взяли слово не возобновлять более попыток спеть и отпустили.

Когда более-менее успокоились и возвратились к привычной мастеровой деятельности, к строителям заглянул отец Павел.

Труженики немедленно устроили перерыв, потому как добрый монашек принес им караваи горячего, только из печи, домашнего хлеба и ведро коровьего молока, аккуратно прикрытого марлей. В карманах кожаного фартука, надетого поверх рясы, у монашка звенели железные кружки. И пока мужики насыщались, отец Павел с детским любопытством рассматривал уже преображенную комнату.

— Ну, а если завтра война, что станете делать?

— В каком это смысле? — удивился Шабашкин, но заглянув в беззаботные глаза монашка, махнул рукой, считая вопрос легкомысленным и не требующим ответа.

Однако Ленчик ответил и, загибая пальцы, принялся перечислять:

— Закуплю консервов, круп, сахара, соли, свечей, спичек! Обязательно сухарей насушу!

— А я девушке одной в любви признаюсь и на фронт! — мечтательно улыбнулся Сашок, мужики переглянулись, понимая, что речь идет о Кате.

— Да, пес с ними, бабами! — вмешался Тарасыч. — У меня святое семейство: теща, жена, две девки-дочки на выданье, две болонки женского пола, как начнут ругаться, перелаиваться, хоть из дома беги!

— Ну, а ты сам, как же? — допытывался отец Павел у Тарасыча.

— Если война, — почесал в затылке Тарасыч, — станут бомбить центральную часть России, большие города и военные городки, думаю, эвакуирую я своих баб на север, в Котлас, там, окромя тайги, лесопилок ничего и нету! Тесть мой окопался в бревенчатой избушке, пущай-ка с бабами помучается!

— Что же тесть с тещей отдельно проживают и сохранили хорошие отношения? — удивился отец Павел, наклоняясь к бригадиру и заглядывая своими ясными, лучистыми глазами в убегающие от прямого взгляда, глаза Тарасыча.

— Сохранили, — подтвердил Тарасыч, — поначалу, по разным спальным местам разъехались, а после теща и вовсе к нам перебралась, за тыщу верст от мужа, с внучками нянчиться.

— Хороший предлог, — подтвердил Ленчик, — надо бы моей супруге подсказать, может тогда и она укатит на Дальний Восток, дочери с внуками помогать, авось, не вернется!

— И они не ругались? — продолжал удивляться монашек.

— А зачем? — зевнул Тарасыч. — Столько лет в браке, уж и делить нечего.

— И не развелись?

— Ни к чему, — сухо оборвал Тарасыч, — разводы молодым нужны, чтобы снова с кем окрутиться, а тут чего по судам шарашиться, людей седой башкой смешить?

— Ну, а ты? — обратился монашек к Николаю Угодникову.

— Если завтра война, на фронт подамся! — твердо заявил Угодников. — Родину защищать!

— Это что же, вы все на фронт пойдете, а я в тылу останусь? — привстал с колченогого стула, толстый Ленчик.

— Меня позабыли в добровольцы записать, — заметил Тарасыч.

— Так ты по возрасту не пройдешь, — возразил Сашок, намекая на преклонные года Тарасыча.

— Еще чего, — фыркнул Тарасыч, — баба я, что ли?

Ленчик согласно кивнул и с энтузиазмом поднял кверху кулак, изображая борца сопротивления.

— Вот уже какой-никакой, но отряд собрался, — рассмеялся монашек, радостно потирая руки.

— «Мы красные кавалеристы», — запел с воодушевлением Тарасыч, остальные его поддержали.

Молчал только Ленчик, он обещал товарищам больше не петь и слово свое сдержал.

Колдовство

Ночью Шабашкину приснилась настоятельница. Мать Леонида в одной сорочке, просвечивающей насквозь, прошла к его кровати. Он следил, завороженный ее женской красотой, но она смотрела надменно, встряхнула головой и русые длинные волосы рассыпались по плечам. Она ударила открытой ладонью, снизу-вверх, по носу и сразу же коленом по причинному месту. Ростислав дернулся, слетел с кровати на пол, не зная, что баюкать первым: нос или пах. Но мать Леонида настигла и безжалостно добила локтем в горло. Он забился, захрипел и стих.

Она наклонилась, проверяя, убедилась, что жив и плюнула ему в лицо, глядя с ненавистью и презрением:

— Это я-то баба? Да, я мужик, волоку на себе весь монастырь!

И пошла прочь, зыркая в сторону пробудившихся товарищей Шабашкина. Задерживая свой взгляд на лицах мужчин, и заставляя отвести глаза.

Шабашкин проснулся, вскочил в холодном поту, потирая горло. С соседних коек, охая и кашляя, поднялись остальные.

— Ребята, ну и сон мне сейчас приснился, — жалобно простонал Сашок и принялся рассказывать сон Шабашкина.

Остальные возмущенно зашумели, им приснилось тоже самое. Шабашкин дико смотрел на друзей, не в состоянии постигнуть общего сновидения.

— Такого не бывает, — твердил он, подходя к окну и прижимаясь пылающим лбом к холодному стеклу.

За окном светили фонари и возле сторожевого домика виднелась высокая фигура отца Афанасия, несущего ночной дозор.

В комнату, к строителям заглянул отец Петр.

— Что тут у вас происходит? — строгим тоном, спросил он.

Строители делили крышу над головой с иеромонахами и занимали небольшой домик, где в трех маленьких комнатках ночевали монахи, а в одной большой, бывшей для монахов библиотекой, временно разместились мастеровые.

Мужики, наперебой, рассказали.

— Это дьяволы вас испытывают, — тут же, со знанием дела, произнес отец Петр, — молиться надо!

Мужики сгрудились вокруг монаха. Покорно повторили, слово в слово: «Да воскреснет бог!»

— А теперь спать ложитесь! — велел отец Петр.

Мужики послушно легли.

Монах удалился, оставив двери открытыми, но вскоре вернувшись с ладанкой, шустро принялся окуривать комнату, тихо напевая псалмы. Под монотонное пение, убаюканный запахом сладкого дыма, Шабашкин заснул, как в обморок провалился. И очнулся утром, потревоженный другим монахом, отцом Павлом.

— Вставайте, ребятушки, на монастырскую службу пора!

Никто ему не возразил. Сонные и угрюмые, мужики, молча, потянулись через двор к освещенному храму, где уже, на коленях предстояли перед алтарем все насельницы монастыря, всего человек пятьдесят.

Строителям указали место возле святых мощей некоего старца. О ночном происшествии все монахини знали, Шабашкин это по глазам видел, читал в устремленных на мужиков, задумчивых взглядах.

Монастырскую службу вела мать Леонида. В черном облачении, красивая и неприступная, словно скала, она стояла на коленях перед огромной иконой архангела Гавриила, нарисованной на церковных вратах. Ее грудной, наполненный жизненной силой голос, взлетал к высокому сводчатому потолку храма. Настоятельнице во всем вторили присутствующие. Ленчик, потрясенный красотой хорового пения, плакал. Тарасыч, стоя на коленях, уткнулся лбом в узорчатый пол, да так и замер. Сашок глядел вверх, на летящих по небесному потолку ангелочков. Николай Угодников пел вместе с сестрами и его басовитый голос органично вплетался в стройное пение монахинь. Тут же и три монаха крестились, кланялись в сторону горделивого архангела.

Шабашкин последним подошел под благословение матери Леониды. Взглянул ей в глаза и вздрогнул под пронзительным, почти ненавидящим взглядом, монахини. Настоятельница повелительно указала ему, как и другим мужикам, на притвор храма, где в полном облачении, уже ожидали три иеромонаха.

Шабашкин пожал плечами, он никогда не проходил исповеди и имел слабое представление об этом обряде. В семье у него молящихся не было, а бабка так вообще прослыла колдуньей. До самой смерти она помогала людям, искала пропавших без вести, находила воров и украденные вещи. Отправляла на тот свет заблудших призраков, но погибла от руки своей товарки, тоже ведьмы, только злобной, ненавистницы рода человеческого и вот это несоответствие, когда одна ведьма погубила другую, не давало Ростиславу покоя, как можно служа одному господину, в тоже время драться, делить что-то, мстить друг другу?..

Ему повезло попасть к отцу Павлу.

— Впервые на исповеди? — догадался отец Павел.

— Ага, — сглотнул, с усилием, Шабашкин.

— Это ничего, — успокоил его отец Павел и принялся перечислять общечеловеческие грехи, почти на каждый Ростислав вздрагивал и произносил покорно:

— Каюсь!

Отпустив Шабашкину грехи, отец Павел взялся за Тарасыча. Отец Петр пытал Сашка, а отец Афанасий Ленчика. Николай Угодников уже исповедь прошел и теперь во всем вторя монахиням кланялся и прикладывался к иконам, след, вслед за последними послушницами, обходя по часовой стрелке обширнейшее пространство храма.

Шабашкин недолго думая, последовал за товарищем.

Разговор

— Я сразу заметила, ты отличаешься от своих товарищей! — произнесла мать Леонида, не поднимая головы, она торопливо писала на листе бумаги, сидя за письменным столом.

Ростислав неловко приткнулся возле двери. Неуверенно оглянулся на келейницу, одарившую его сумеречным взглядом. Келейница, престарелая женщина, по всему видать, со скверным характером, торопливо пронесла настоятельнице большую пуховую шаль белого цвета, с поклоном подала. Настоятельница, не глядя, взяла и мановением руки отослала келейницу прочь. Вечер был прохладным, и зябко поежившись, мать Леонида обвернула плечи шалью, встала, повелительным тоном позвала:

— Мать Варфоломея!

Келейница послушной тенью встала перед настоятельницей.

— Слушаю, матушка!

— Включи-ка электрокамин да согрей нам чаю! Разговор предстоит долгий! — кивнула она Шабашкину.

— Пирожные подавать? — робко спросила келейница.

— А и подавай!

Настоятельница сделала знак рукой.

— Пошли, что ли, в столовую?

Ростислав молча повиновался.

Принимала Шабашкина настоятельница у себя в резиденции, в розовом двухэтажном доме. Ростислав нервно оглядывался, путешествуя вниз по лестнице, со второго этажа на первый, следуя за горделивой фигурой матери Леониды.

Повсюду, на подоконниках цвели комнатные розы и сладкий дух, перемешанный с запахом ладана, щекотал ноздри непривычного к столь насыщенному воздуху, работяги.

— Что же во мне необычного? — усевшись за овальный стол, накрытый кружевной скатертью, спросил Ростислав.

— Глаза! — ответила настоятельница, кутаясь в шаль. — Тебя взгляд выдает!

Ростислав недоверчиво усмехнулся.

— Так смотрят либо помешанные, либо творческие натуры, либо колдуны!

— Наверное, я помешанный! — рассмеялся Ростислав.

— Я не люблю колдунов! — резко сказала мать Леонида. — Они молоко портят!

— Как так? — не понял Ростислав.

— Скисает молоко, — пояснила настоятельница, — а у нас молоко — это прибыль, деньги монастырю нужны, как воздух!

— Отчего же скисает? — все еще не мог взять в толк, Шабашкин.

— Ты дурак или как? — наклонилась к нему она.

И тут он впервые заметил, как велика ее грудь, просто огромна.

Его затрясло, проклятая мужская сущность брала вверх, он просто глаз не мог оторвать от выпирающей из-под монашеской рясы, груди монахини. Мать Леонида проследила за его взглядом, насмешливо рассмеялась и плотнее запахнула шаль, тем самым отрезая всякие нерадивые мысли у сидевшего напротив нее, мужика.

— И еще, с вашим приездом, что-то переменилось в воздухе, — ворчливо заметила она, — будто напряглось.

— Что же это? — отвлекаясь на келейницу угрюмо метнувшую перед ним чашку с чаем, с усилием спросил Ростислав.

— Кончилась моя счастливая жизнь, — вздохнула настоятельница, — ошибку я допустила, пригласив вас, а всему виной, ты!

Протянула она руку к Шабашкину.

Мать Леонида страстно ненавидела чужих людей, наезжающих изредка в монастырь. В ужасное настроение ее приводили и паломники. Рискующие попроситься пожить в монастыре, натыкались на гостиницу, где служили самые преданные настоятельнице монашки. Сутки проживания в номерах монастырской гостиницы отпугивали космическими ценами. Потоптавшись у стойки неподкупной администраторши в рясе, паломники вынуждены были ретироваться в городскую гостиницу, где цены на номера были в два раза дешевле монастырских.

Таким образом, мать Леонида избавлялась от лишних глаз и лишних ушей, отпадала необходимость постоянно носить маску показного благочестия, и ее не волновало при этом, что нарушены русские традиции, когда испокон веку любой страждущий мог найти приют в монастыре только потому, что монашество просто обязано проявлять милосердие.

— Тебя в этой бригаде строителей ведь не должно было быть?

— Не должно! — согласился Шабашкин, вспоминая, как скоро его взяли в бригаду Тарасыча.

— Так, почему же ты оказался с ними? — вопросила настоятельница, высоко подняв брови.

— Слушайте, — взорвался Шабашкин, — мне эти шарады ни к чему, говорите прямо или я уйду!

— Прямо говорить? — задумалась настоятельница и, схватив с тарелки медовое пирожное, жадно принялась есть.

Шабашкин глядел, открыв рот. Келейница из столовой исчезла. Впрочем, перед Ростиславом поставила все-таки на стол не тарелку с пирожным, но с поджаренными баранками. Шабашкин ни одну не взял, не прикоснулся и к чаю, ему показалось, что келейница в его чашку плюнула.

Прикончив пирожное, настоятельница взяла беленькие салфеточки, лежавшие аккуратной стопкой возле ее локтя. Тщательно вытерла рот и Ростислав впервые обратил внимание на ее холеные белые руки.

— Пойми, — проговорила настоятельница, запивая пирожное чаем, — я тебе добра желаю. Отрекись от Сатаны, перекрестись заново, возьми себе крестильное имя, ну, скажем, Иов, в честь Иова многострадального и мы тебя отведем на покаяние в скит.

— Куда отведете? — не понял, Шабашкин.

— В скит! — подтвердила настоятельница. — У нас есть, неподалеку, закрытый монастырь, кстати, мужской, там все равно, что в скиту будешь!

— А причем, здесь, Сатана? — удивился Шабашкин.

— Ты думаешь я не вижу, как твоя недостойная бабка, ведьмачка, охраняет тебя с того света? — рассердилась монахиня.

— Чудеса! — покрутил головой Шабашкин. — Бабушка моя действительно ворожила, но она помогала людям, исцеляла!

— Сказочки про белого бычка, — скорчила насмешливую гримасу, его собеседница, — известное дело, с одного человека переводила болезни на другого!

На что Шабашкин не нашел что сказать, информации у него не было.

— Так отречешься от Сатаны? — строго вопросила настоятельница.

— А зачем отрекаться от того, кто о тебе не имеет ни малейшего понятия? — вопросом на вопрос, ответил Шабашкин.

— Как это? — не поняла она.

— Не служу я ему! — пояснил Ростислав. — И он ко мне никогда не обращался.

— Зато твоя бабка служит! — взвизгнула настоятельница и ударила кулаком по столу.

Шабашкин встал из-за стола и, не сводя с нее глаз, попятился к входной двери.

— Я лучше пойду, а вы оставайтесь, — пробормотал он и, выдавив двери спиной, вывалился на улицу, на прохладный воздух.

— Так, я тебе советую, отрекись! — крикнула ему вслед, мать Леонида и позвала келейницу. — Мать Варфоломея!

— Тут я! — немедленно отозвалась из темной кухни, прислужница.

— Налей-ка настоечки и сама со мной посиди!

— Это которой настойки налить, матушка? — встрепенулась келейница.

— Вишневой, уж больно вишня удалась в этом году! Мерские, сколько нам всего надарили.

— Яблок намедни, мерские, целых три мешка притаранили, — радостно закудахтала келейница, — картошки, свеклушки, моркошки натащили, отборной! Мешков двадцать!

— Так и быть, — прищелкнула пальцами, настоятельница, — запиши дарителей в святцы, а Ростислава Шабашкина вычеркни! Впрочем, вычеркни и его товарищей!

— Будет исполнено! — расплылась у елейной улыбочке, келейница.

— И убери посуду за этим нечестивым! — велела мать Леонида, брезгливо показывая пальцем на чашку Шабашкина.

— Сию минуточку, матушка, — с поклоном ринулась исполнять, приказание, келейница.

Наваждение

— Почему дьяволы нападают во сне? — спросил Сашок у отца Павла.

— Человек расслаблен, когда спит, он не защищен, — пояснил отец Павел.

— Что же делать? — заныл Сашок. — Мы теперь будем бояться уснуть!

— Вот и хорошо! — обрадовался отец Павел. — Поможете иеромонахам по ночам монастырь сторожить!

— Но мы долго не протянем!

— Вы ничего серьезного не видели! — возразил отец Павел.

— Но можем увидеть, да? — истерил Сашок.

Конец ознакомительного фрагмента.