Покорители мира

Элеонора Александровна Кременская, 2015

Мы не успели как следует почувствовать уходящее двадцатое столетие и говорим теперь век минувший, хотя живые свидетельства этого века вот они, с нами. В этой книге собрано множество чудесных мгновений настоящего двадцать первого века, которые послужили основой для сотни приключенческих, даже авантюрных рассказов для молодежи. Есть и такие сюжеты, в деталях которых запечатлены живые истории настоящих ветеранов, людей крещенных Великой Отечественной войной, им отведена вторая часть книги.

Знахарь

Жил он глубоко в лесу, аж за Вилядью. Дом у него, говорят, был здоровенный, каменный, окруженный со всех сторон не забором, а частоколом. Перед частоколом вырыт был глубокий ров с водой, а в воде брюхом кверху плавали мертвые волки с оскаленными пастями и навсегда застывшими в ненависти мутными глазами.

Говорят, не ладил знахарь с волчьими стаями и они, объединяясь, охотились на него.

А еще говорят, что у знахаря мать — ведьма, ну последнее может, и было правдой…

Долго стучаться не пришлось. Дверь скрипнула и распахнулась сама собою.

Я заглянула. Внутри, изба выглядела совершенно такой же, как в сказках про Бабу-ягу. В углах черными тряпками свисали лохмотья многолетней паутины. Посуда на не крашеном столе стояла деревянная, с деревянными ложками. Печь не беленая, потемневшая, жарко трещала дровами, а с печи сверкал на меня желтыми глазами большущий черный кот. Повсюду лежал толстый слой пыли. На серой стене с вылинявшими обоями виднелись масляные пятна со следами рук и затылков хозяев дома. И размахивая маятником, отстукивали время тусклые часы со стершимся, неразличимым уже, рисунком.

С одной стороны печки виднелся железный рукомойник, с другой, стояла, заваленная лоскутными одеялами, деревянная кровать.

Жилище знахаря напоминало о бедности, а может о скупости или, возможно, речь шла и вовсе об откровенном безумии, когда хозяевам не до приличий и, уносясь мыслями в придуманные миры, они не в состоянии заботиться о чистоте и порядке, куда уж им до элементарных приборок!

Ярким доказательством моей последней версии тут же и послужила сама хозяйка дома.

У раскаленной печи тяжело возилась сгорбленная старуха. Она резко обернулась на нас, застрявших в дверях, крикнула почему-то мужицким басом:

— Войдите!

И зарычала, размахивая над головой шипящей от жара, сковородкой:

— А, черти, явились! Ну, я вас сейчас!

Мы задом полезли в двери. А старуха, злобно скаля искусственные белые ровные зубы, которые как-то не вязались с ее обликом Бабы-яги, с засаленными, не чесаными космами седых волос небрежно рассыпавшихся по плечам, все наступала, плюя нам вслед, стремясь, непременно, доплюнуть до нас:

— Тьфу на вас, проклятые! — кричала она и было видно, что она принимает нас именно за чертей.

Оплеванные, мы вывалились, наконец, из избы, совсем не похожей на каменный дом, кубарем скатились с шаткого крыльца и выскочив со двора, разом драпанули в лес.

А безумная горбунья выскочив из дверей, неутомимо заплясала, строя насмешливые рожи и показывая нам вслед дули.

Отбежав на безопасное расстояние, мы спрятались за толстым стволом сосны и оттуда выглядывали, рассматривая со страхом и недоумением беснующуюся ведьму.

Конечно же, никакого забора из кольев и рва с мертвыми волками и в помине не было. Разве что изба из бревен, поросшая зеленым мхом, ряд сараев да загон для скотины, где паслись два теленка и парочка грязных худых коз. Перед домом заросшая травой была кое-какая полянка, а позади, виднелся небольшой огородик. Вот и все, довольно скучно и прозаично.

Если бы не ведьма. Она, наконец, угомонилась, убралась в избу и оттуда иногда вскрикивала визгливым голосом, повторяя что-то о чертях. Но прошло еще немного времени и мы услышали ее густой храп и, переведя дух, воспользовавшись временным затишьем, смогли обсудить дальнейшие наши действия.

Мы — это Петрусь и я.

Петрусь, из политических заключенных, родом из Белоруссии. Когда он вспоминал о жене, оставшейся на родине, его грустные светло-карие глаза наполнялись слезами, веки краснели, и он плакал беззвучно, роняя крупные слезы на исковерканные старостью и ревматизмом, темные руки.

Жена после его ареста сошлась с человеком, которому Петрусь безгранично доверял, с его лучшим другом. Предательство близких людей каленым железом выжгло его душу и он, чтобы уйти от душевной боли стал попивать горькую, а выпив, веселел, принимался шататься по дворам Вычегодского, впрочем, далеко подальше обходя дома, где жили охранники сталинских концлагерей.

Широко разводя руками, будто для объятий, он принимался плясать, сам себе подпевая. Пел он высоким тоненьким голоском, смахивающим на мальчишеский. Знал прорву блатных песен и мог, без передышки, ни разу не повторившись, спеть одну за другой, правда большинство все же были похабные, но Петрусь только отмахивался, говоря возмущенным блюстителям приличного поведения в обществе, что песенки эти народные и, стало быть, чего тут…

Впрочем, Петрусь не пел плохих песен при детях, детей он очень любил, своих не успел народить и цеплялся за поселковых. Дети чувствовали искренность со стороны Петруся и нередко даже приглашали его равноправным участником в свои игры. Он был незаменим. Мог на ходу починить сломанные санки, мог развести драчунов, мог справедливо разобраться в любом конфликте, нередко возникающем посреди детских компаний просто так, на пустом месте. Мог утешить плачущих и одарить их великолепной белорусской сказкой. За его спиной детвора чувствовала себя счастливой.

Именно потому и мне он вызвался помочь. Мы с ним непременно должны были найти знахаря. Прабабушка моя сильно страдала, из почерневших ног у нее сочился гной, а врачи только руками разводили, утверждая, что — это тромбофлебит и что же тут поделаешь?

Целители? Приходили во множестве, отовсюду, бойкие старушонки приезжали из Котласа, приходили пешком бабы с хитрющими глазами из соседней Коряжмы. Все они что-то делали такое, катали соль по столу, брызгали святой водой на прабабушку, просто талдычили старинные заговоры, шептали по углам, но толку, естественно, не было.

И вот, вычегодские вспомнили о знахаре, живущем глубоко в тайге, за Вилядью. К жилищу его вела заросшая травой лесная дорога вся в рытвинах и колдобинах наполненных зеленой водой.

О самом знахаре мало что было известно, говорили только, что он очень сильный колдун, что брался не за каждого, кто к нему обращался. Говорили еще, что денег не принимает, а только продукты. Говорили, что мало кто его видел, работать с людьми не любил, а все норовил болотную нежить лечить и те для прокорма ему приносили в качестве платы старинные захоронки именитых купцов, золото да драгоценности.

Может, что и правда, а может и нет, но все же чем черт не шутит? Взяли мы с Петрусем палку колбасы домашнего изготовления, взяли кусок сала, несколько банок тушенки и каравай домашнего хлеба, сложили в рюкзак. Петрусь мне его не доверил, с сомнением оглядев мою хлипкую фигурку восьмилетнего человечка, а хмыкнул и взвалил дары для знахаря на себя…

— Пошли, что ли? — неуверенно предложил Петрусь, потянув меня за рукав. — Боязно как-то…

— Ну, нет, — вспылила я, с ненавистью глядя на избу, где храпела раскатистым храпом злая старуха, — я не уйду, пока не узнаю, где мне ее сыночка отыскать!

Но на пути к дому, меня охватило сомнение, ну что можно добиться от сумасшедшего человека? Да и делиться ли с ней информацией сам знахарь, может он уходит себе спозаранку куда-нибудь в лес или к больному в дальнюю деревушку, а старуха, знай себе прыгает возле печки и стряпает какой-никакой да обед?.. И не успела я додумать свою мысль, как мягкий шелест у меня над головой заставил меня поднять взгляд вверх.

Прямо с неба, медленно, опускался на двор знахарь.

Неотрывно, смотрел он мне в лицо, и было в его глазах нечто повелительное, требовательное, жаждущее от меня каких-то действий.

И под этим взглядом мне захотелось опуститься на землю у ног его и тупо, ни о чем не думая, просидеть так всю жизнь. Зачарованно, не отрываясь от его глаз, я шагнула к нему, протягивая руки, как к самому родному существу на всей Земле и позабыв почему-то всю устную речь, не в силах была произнести ни слова, лишь грустная мелодия заполнила мою, враз, ослабевшую душу.

Он внял моей немой мольбе и, коснувшись прохладными пальцами моей щеки, наклонился, сгреб меня в охапку, посадив на сгиб своей правой руки, легко оторвался от земли.

Я только и заметила краем глаза, как роняя рюкзак с дарами, Петрусь, до того, семенивший за мной, остановился, словно вкопанный.

Губы у Петруся дрожали, глаза наполнились слезами и он, всплеснув руками, повалился на колени, с невыразимой тоской глядя на знахаря поднимающегося неторопливо и уверенно со мною в небо.

Душа у меня замирала в груди, дух захватывало так, как это бывает во время катания с горки. Я всегда боялась высоты и, проходя, однажды, через большой ярославский мост через Волгу вцепилась в руку отца мертвой хваткой, так что он был вынужден меня нести, но до самого конца моста я глаз не открывала, крепко зажмурясь и только слышала, что плеск воды где-то далеко внизу да гудение теплохода проплывающего у нас под ногами.

Теперь, под ногами шумело зеленоватое море бесконечной тайги. Изредка, ядовитыми пятнами мелькали маленькие болотца. Открывалось вдруг оконце ослепительной чистой воды лесного озерца. И снова, шумело зеленоватое море тайги, тянулись к солнцу сосны-великаны и старые ели, сговорившись, заслоняли свет унылым березкам.

Распустив черные крылья, хрипло вскрикивая, взлетели к нам грачи и вороны, но разглядев нас поближе, камнем упали вниз, с шумом обрушиваясь в густую зелень вершин деревьев, как бы испугавшись и отчаянно стремясь спрятаться от знахаря, не меня же они, в самом деле, боялись?

Мы летели, абсолютно молча, я уже давно обнимала его за шею, временами отваживаясь открыть глаза, чтобы оглядеться и заглянуть ему в лицо.

Он не возражал против моих объятий, а только, изредка, озарял меня ласковым светом голубых глаз. Ресницы, такие длинные и пушистые, что любая девчонка обзавидовалась бы, бросали тени на его щеки.

На пышные белые волосы, вздымающиеся мягкими волнами на голове, падал яркий свет солнца, и казалось, что цвет волос отдает чуть-чуть в желтизну, но это даже радовало, так как знахарь из-за этого преломления света не представлялся мне не земным.

К тому же, верхние пуговицы белой рубашки были расстегнуты, и видно было, как на шее у него бьется некая жилка, отражая равномерные удары сердца.

Однако, все же тело его, облаченное в белую одежду, безо всякого сомнения, светилось ровным, не ослабевающим ни на секунду, золотистым светом.

Знахарь в ореоле этого света выглядел очень красивым, наверное, немало женских сердец он бы погубил…

Временами, он смотрел мне в глаза так пристально, что у меня кружилась голова, и я в прямом смысле этого слова чувствовала, что вот-вот потеряю сознание.

Ветер не оказывал нам никакого сопротивления, напротив, когда мы только поднялись в воздух, крепкий ветер кинулся к нам, намереваясь сдуть нас с облаков на землю, но наткнувшись на упрямый взгляд знахаря, сразу же переменил направление и теперь подпирал ступни наших ног, ощутимо помогая и служа нам. Порою, он с шумом, как бы в восторге, носился вокруг нас шаловливым, но преданным щенком, обе мои косы с бантиками вздымал кверху, а бантики, в конце концов, развязал. Я смеялась. Увлеченная этой непонятной игрой даже как-то подзабыла о своей высотобоязни. Ветер распустил мои косы и, превратив их вначале во «взрыв на макаронной фабрике», затем бережно, воздушными пальчиками, расчесал, присвоив, правда, себе бантики.

Знахарь взглянул на меня благосклонно, как видно, одобряя мою новую прическу.

Куда мы летели, я не знала, да и не хотела знать. Далеко позади, остались воспоминания о родителях и больной прабабушке. Ничто не мучило меня больше. Мне только хотелось стать тенью знахаря, следовать за ним повсюду и чувствовать себя счастливой лишь от того, что он рядом.

Я не могла точно определить его возраст, но выглядел он молодым, хотя в глазах его, как у древних стариков, нет-нет, но мелькали тени грустных воспоминаний о прожитых бесконечных десятках лет, многих лет.

Мы обогнули весь земной шар. Я видела, как заходило огромное красное солнце, опускаясь за горизонт серых волн беспокойного океана, и я видела, как солнце восходит, отражаясь в стеклах окон небоскребов большого города. Иногда мы опускались низко-низко и проносились над поверхностью некоего моря, из воды тогда выскакивали дельфины и, стремясь обогнать нас, летели ласточками вперед, ныряли, уходя торпедами под воду, и снова взлетали. Но знахарь, невольно улыбнувшись и помахав им на прощание свободной рукой, все же оставил их позади. До моего слуха донеслось запоздалое стрекотание, я оглянулась и увидела, как прощаясь с нами, дельфины весело танцуют на кончиках своих хвостов, кивают своими большими головами и машут нам вслед ластами. Выглядели они при этом, ну совсем, как люди…

Миновав на большой высоте города и селения, мы снова опустились к зеленому морю тайги.

Перед Вычегодским стали снижаться и мягко приземлились посреди березовой рощи рядом с крайними домами.

Ни слова не говоря, он опустил меня со сгиба своей правой руки, поставил на землю и, взяв за руку, легонько сжав мою ладонь своими прохладными, тонкими пальцами повел к дому.

Поселок, залитый светом вечернего заката, гудел. Много народа волновалось возле нашего дома. Все еще пребывая под впечатлением обаяния знахаря, я ни на что не обращала внимания, а тихо шла, увлекаемая своим чудесным проводником и спокойно, как бы со стороны, наблюдала за происходящим.

Посреди толпы стоял старый мужик, толстый, рыхлый, весь налитой самогоном и жирными щами. Маленькими, заплывшими глазками он зорко следил за нами. От квадратной его фигуры исходила некая угроза.

Возле мужика вьюном вился Петрусь, конечно, за целый день, а были мы у избушки знахаря утром, он успел добраться от Виляди до Вычегодского. В руках у Петруся болтался рюкзак с дарами, по всей вероятности он пытался всучить их толстому мужику. Я глядела, недоумевая.

Мы подошли. Мужик молчал, изучая недоверчиво лицо знахаря. Наконец, посреди перешептываний и переглядываний толпы, мужик, внезапно, охнул и грузно шлепнулся на колени, прогудел едва слышно и очень сконфуженно:

— Прости, Хозяин, не признал!

А после, резво вскочив, принялся ретиво отталкивать удивленную толпу, давая дорогу знахарю. Мужик этот все успевал, он и кланялся перед знахарем, и замахивался на неповоротливых поселковых мужиков, и отпихивал любопытных баб. Впрочем, его услужливые увертки знахарь, кажется и не замечал вовсе, он даже бровью не повел, а только вошел в дом, взглянул строго в глаза моей прабабушки, наложил свои прекрасные белые руки на ее почерневшие истекающие гноем ноги и на глазах у всех вычегодцев, повисших даже на подоконнике окна, ноги у нее посветлели, раны затянулись, разбухшие вены сузились и спрятались под кожей, сделавшись почти незаметными.

Прабабушка без страданий и слез встала на ноги и прошлась под всеобщее ликование толпы. Кинулись, было, качать знахаря, но он, как в воду канул, исчез и никто не понял, куда. Искали, искали, так и не нашли.

И только толстый мужик прояснил ситуацию. Он уронил странные слова, которые пушечным ядром ударили всех присутствующих:

— Тот, кого вы видели, кто ее исцелил, — и он ткнул пальцем в мою прабабушку, — не человек вовсе, а ангел!

И замолчал, ощупывая придирчивым взглядом мое лицо.

А народ вокруг громко и одновременно вскрикнул. Заголосили старухи. Повсюду замельтешили крестные знамения, которыми осеняли себя в великой радости, люди.

Церкви в поселке закрыли еще на заре советской власти и они теперь использовались под разные склады, а в одной даже клуб соорудили, в алтаре сколотили сцену, принялись играть спектакли, проводить собрания, исполнять концертные номера. Естественно, в клуб ходили только молодые, а старые люди упирались, ругались с начальством, нипочем не соглашаясь войти в опозоренную церковь. Бывало даже начальство вынуждено было проводить общие собрания с упрямыми вычегодцами прямо перед клубом, во дворе.

Население поселка успело еще до разграбления церквей большевиками, как-то так, по-звериному, все припрятать. Не досталось красным комиссарам золото иконостасов.

Нередко, заходя с бабушкой, к кому-нибудь в гости я видела огоньки свечей, зажженные перед стеклом киотов с темными, не различимыми ликами святых. У некоторых хранились поистине драгоценные произведения русской иконописи — иконы, украшенные жемчугом.

В сундуках, бережно завернутые в холстины, наряду с юбками и платками сберегались одеяния священнослужителей. И старинные толстые книги на церковно-славянском языке лежали тут же, заботливо пересыпанные нафталином, чтобы моль не пожрала. Сберегались они до тех счастливых времен, когда в церквах снова начнутся службы и веселые звонари пустят над поселком малиновый колокольный звон…

Весной, под жаркими лучами мартовского солнышка и вещи священников, и книги можно было увидеть развешанными на бельевых веревках вычегодцев. И странное же это было зрелище…

Конечно, привычные поселяне проходили мимо, а вот только что освободившиеся из зон, а зоны, надо сказать, окружали поселок со всех сторон, новички разевали рты, надолго застревая столбом и разглядывая, словно чудо, сияющую парчу облачения попов и блестящие застежки церковных книг.

Порой, из бывших политических заключенных находился один, знающий церковно-славянский язык и его приглашали в чей-нибудь дом. При полном собрании верующих, он читал скороговоркой непонятные слова из книг, а собрание тяжело вздыхало, плакало и, крестясь, вставало на колени, отчаянно тоскуя по церкви и молитвенным бдениям.

Конечно, все жаждали заполучить настоящего священника, но даже последнего псаломщика России высылали на далекие Соловки, где для них были уже вырыты могилы и, где под каждым деревом покоились останки какого-нибудь безобидного батюшки, преступление которого только в том и заключалось, что он служил Богу.

Услыхав об ангеле, исцелившем мою прабабушку, вычегодские, не сговариваясь, со слезами на глазах, сбежались к нашему дому в большом количестве.

Мужик оглядев все нарастающую толпу, взял меня за плечо, быстрым шагом, решительно вытащил из прабабушкиного дома и, двигаясь в ту же сторону, откуда я пришла, увлекаемая знахарем, кинул взгляд назад. Вся толпа на почтительном расстоянии последовала за нами.

После недолгого напряженного молчания он сказал, зачем-то растягивая слова:

— А ведь знахарь-то я! И это я живу с сумасшедшей матерью в лесу, за Вилядью.

Я остановилась, потрясенно вглядываясь в него, нет, мужик не врал, глядел честно и открыто.

— Кто же тогда был со мной? Неужели все-таки, ангел?

Настоящий знахарь кивнул и настойчиво, даже требовательно заглядывая мне в глаза, спросил:

— А какой ангел, ты знаешь?

Я покачала головой. Он же оглядел на меня с удивлением:

— И что ты такое, раз сам Хозяин обратил на тебя внимание?

Я пожала плечами, не догадываясь пока, о чем, собственно, идет речь…

Это событие надолго выбило меня из колеи. И я замкнулась в себе, часто покидая поселок, забиралась на деревья, вглядываясь в небо, надеясь увидеть его, летящего высоко в облаках. Но видела, разве только во снах…

Прабабушка моя после чудесного исцеления выздоровела настолько, что даже никогда не простужалась. Ноги у нее не болели вовсе и до конца своей жизни, а прожила она до девяносто девяти лет, резво бегала в тайгу за ягодами и грибами, робила на огороде, плясала на поселковых танцульках и все норовила перепеть Петруся.

Петрусь? Перестал плакать и думать забыл о предательстве жены и друга, он выкинул их из своей памяти раз и навсегда. И на юбилей, когда ему стукнуло шестьдесят, взял да и женился, поразив всех вычегодцев, в самое сердце. Жена, ему под стать, легкая и веселая Зинява, вдовица, имела уже пятерых деточек. Петрусь моментально стал их любимцем и они, наперебой, спеша друг друга перекричать, моментально принялись называть его папкой. Частенько он рассказывал им об ангеле и бережно вытаскивая из сундука жены одну из толстых книг, спасенных из церкви от ига большевиков еще матерью Зинявы, раскрывал, вместе с детворой пытался прочитать что-то, неумело складывая причудливые буквы в понятные русские слова. Он стал очень набожным и, молясь, вслух упоминал о чудесном видении ангела, не догадываясь об истинной сущности этого ангела, а самому Ангелу какое было дело до его молитв?.