Проклятье рода Ротенбургов. Книга 1. К Элизе

Элена Томсетт

Лиза никогда не предполагала, что ее судьбу может в одночасье изменить война. Причем, изменить так кардинально, что ей, дочери белого офицера, сироте, воспитанной в детдоме для врагов народа, удастся встретиться с членами свой семьи… и на считанные мгновенья обрести счастье. Жизнь порой преподносит неожиданные сюрпризы.

Глава 5

— Это очень похвально с твоей стороны, деточка, предложить свою помощь Гюнтеру, — заявила утром следующего дня баронесса, благожелательно глядя на меня своими маленькими глазами, слезящимися от сильных линз очков, и с грустью сказала:

— Он так много работает!

Она сокрушенно покачала головой, и добавила:

— И совсем не отдыхает.

— Ему, по-видимому, жениться пора, — заметила я, помогая Минни накрывать к завтраку стол.

Вошедший в столовую барон одарил меня ироничной улыбкой. Минни хихикнула и, отвесив ему короткий быстрый книксен, удалилась, чтобы начать подавать завтрак.

Я проверила наличие на столе салфеток и, убедившись, что все в порядке, собралась уходить.

— Элиза, деточка, — остановила меня баронесса, — мы говорили о тебе с Гюнтером сегодня утром. Поскольку ты приняла его предложение и являешься теперь его официальным помощником и личным секретарем, твое положение в доме кардинально меняется. С сегодняшнего дня ты обедаешь с нами за одним столом. Я также попрошу Минни перенести твои вещи в кремовую комнату на втором этаже.

Меня чуть удар не хватил от неожиданности. Обедать за одним столом с бароном и баронессой фон Ротенбург, мне, русской прислуге! Того и гляди, меня произведут в почетные члены семьи. Или еще лучше, баронесса удочерит меня за мое превосходное знание французского. А господин фашист, откровенно забавляясь, подошел ко мне, застывшей словно статуя жены Лота у дверей гостиной, любезно предложил мне руку, провел к столу и, отодвинув для меня стул, подождал, пока я усядусь.

В течение всего завтрака я ловила задумчивые и одновременно растерянные взгляды старой баронессы, следившей за тем, как я ела, с непонятным выражением изумления, явно отражавшимся на ее лице.

Через час после завтрака барон позвал меня в кабинет. Рядом с его столом стоял второй стол, которого еще вчера здесь не было. На нем высилась солидная кипа толстенных папок с бумагами, нуждавшимися в сортировке и обработке. Два часа, не поднимая головы от бумаг, не разгибая спины от стола, я работала, как проклятая. Я была в шоке. В мои руки попали огромное количество доносов, которые писали мои соотечественники, граждане страны победившего пролетариата. Доносов, в которых они называли имена и адреса коммунистов, комсомольцев, сведения о том, где скрываются евреи и уцелевшие окруженцы. Мои волосы медленно вставали дыбом. Призывая коменданта навести в городе порядок, ему писали о партизанских отрядах, действующих в крае, давали сведения об их численности, оружии, связных и тому подобное. И что же, я должна была переводить все это барону?!

Все время, пока я читала, он внимательно наблюдал за мной, спокойно расположившись за своим столом. На моем лице, видимо, отразилось все обуревавшие меня чувства смятения, неприятного изумления и растерянности, потому что когда я подняла на него глаза, выражение его лица было каким-то даже сочувствующим.

— Меня интересует любая информация, касающаяся партизанских отрядов, — в следующую минуту холодно сказал он.

— Информация? — изумилась я. — Это же куча сплетен и доносов! Вы что же, подобрали их после того, как их выкинули из комендантской канцелярии за ненадобностью?

— Этих бумаг не видел никто, кроме вас, фройляйн, — спокойно произнес он. — И если вы так уверены, что они представляют собой не что иное, как кучу ненужного хлама, почему бы вам не сделать того, что я прошу? Или это затрагивает ваше чувство патриотизма?

— Да ради бога! — фыркнула я, будучи твердо уверена в том, что указания типа «под пятым кустом от четвертого дуба на левом конце деревни», встречавшиеся в доносах, не могут повредить никому, даже писавшим их предателям.

Мы просидели над бумагами три часа.

Я переводила барону фрагменты доносов, он внимательно их записывал, время от времени делая пометки на крупномасштабной карте местности, висевшей на стене позади стола.

Когда часы в гостиной пробили четверть четвертого, он отложил в сторону свои записи и предложил мне кофе.

— Думаю, что на сегодня хватит, — сказал он, делая глоток из дымящейся чашки с кофе.

Серебристый, словно сверкнувший сталью взгляд его светлых глаз из-под темных ресниц, скользнул на какую-то минуту по моему лицу.

— Вы устали, фройляйн? — наклонив голову, ровным голосом спросил он.

— Немного, — вежливо согласилась я, с любопытством разглядывая три красных кружка, которые он нарисовал в разных местах на карте.

— Что это?

— Это? — он усмехнулся, — это расположение трех самых крупных партизанских отрядов, которые, видимо, действуют в крае. Ваши замечательные соотечественники довольно точно указали мне их координаты. Теперь я примерно знаю, где их искать, а также их численность и состав.

— Как же так? — я была неприятно изумлена. — Откуда вы это взяли? Я тоже читала весь этот вздор от начала и до конца, и ничего не поняла!

Он остался невозмутим.

— Вы просто читали, фройляйн. А я думал и анализировал.

У меня упало сердце.

— И что же теперь? Вы их найдете и уничтожите? Эти партизанские отряды?

— А что мне прикажете делать? Ведь именно ваши соотечественники просят меня об этом!

— Не передергивайте! Вы просто пользуетесь их злобой, завистью и другими столь же низменными чувствами для того, чтобы разделаться с вашими врагами!

— Ну и что?

Он безразлично смотрел мне в лицо.

— Не я же изобрел войну, и все эти партизанские игры без правил. В чем, собственно, вы меня обвиняете?

— Ни в чем.

Я постаралась взять себя в руки и казаться такой же спокойной, как он.

— Я могу быть свободна, ваша светлость? Вы, кажется, сказали, что мы закончили?

— Идите.

Он слова склонился над разложенной на столе картой с пометками.

Я вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь.

Через два дня, в свой ближайший выходной, я отправилась прямиком в казино. К счастью, Таня оказалась на своем месте. Без долгих разговоров я отвела ее в уголок и рассказала все, что мне удалось узнать о партизанских отрядах в лесу. Таня долго смотрела на мое взволнованное лицо, о чем-то сосредоточенно раздумывая.

— Ты знаешь, — наконец сказала она, — я думаю, пришло время тебя кое с кем познакомить. Ты свободна сегодня вечером? Приходи сюда часам к шести. Не пожалеешь.

Так произошла моя первая встреча с Иваном, рабочим-механиком с ремонтного завода, который возглавлял штаб партизанского движения в Городе. В шесть часов вечера на каком-то чердаке одного из домов на окраине города собралось человек десять, среди них — всего лишь один более или менее взрослый человек, рабочий в серой вытертой куртке и промасленной кепке, от которого пахло смазкой и луком. Говорил он какую-то ерунду, хуже, чем ребенок — об организации взрыва дома коменданта, физическом истреблении немецких офицеров и в том же духе. Под конец мне стало казаться, что меня просто разыгрывают.

Но не тут-то было. Как только рабочий умолк, встала Таня, схватила меня за руку, заставила подняться и громко сказала, что я — наш человек, она за меня ручается, и, самое главное, я служу в доме у военного коменданта города, обергруппенфюрера барона фон Ротенбурга. Все переглянулись, а потом один парень громко сказал:

— Это очень хорошо, товарищ. Вторым в списках приговоренных, после коменданта, стоит барон Ротенбург.

Затем меня с пристрастием допросили: кто я, откуда, как попала в дом барона, желаю ли я помочь всем добрым и честным людям на свете. Памятуя три года в спецдетдоме для врагов народа, я была очень осторожной — моя бабка крепко успела вбить в мою временами очень легкомысленную голову, что всем этим комсомольцам и активистам нельзя говорить правду — в противном случае они воспользуются тобой, а потом вытрут об тебя ноги и выбросят. Я сказала им то же самое, что и барону — зовут меня Лизой Кружковой, мне 20 лет, в дом к барону фон Ротенбургу попала случайно, из барака доходяг за городом.

Упоминание о бараке смертников произвело известное впечатление — по крайней мере, все эти глупые вопросы прекратились. Меня похлопали по плечу, пожали руку, поздравили со вступлением в их братство и дали первое серьезное задание: не спускать с барона глаз, попытаться втереться к нему в доверие и наблюдать за ним денно и нощно, а именно, узнать все о его распорядке дня, о его привычках, выездах, попытаться ознакомиться с содержимым его письменного стола и, по возможности, подслушивать его разговоры с другими офицерами при закрытых дверях.

Словом, домой я вернулась поздно. Дверь мне, к удивлению, открыл сам барон.

— Нагулялась? — он загородил мне дорогу и смотрел в лицо холодными серо-стальными глазами. — Где ты была?

— Это мое личное дело, — пробормотала я, опомнившись от неожиданности.

— Где ты была? — резко повторил барон.

— В казино! — недолго думая, ляпнула я. — У меня там подруга работает.

— Может быть, друг? — сверкнул глазами барон.

Он посторонился, и я мышью шмыгнула мимо. Я недоумевала: неужели он догадался о тайном сборище на крыше?

Наутро следующего дня был выходной, и я разбирала гардероб фрау Ротенбург. Задумавшись о своих друзьях-подпольщиках, я возилась в гардеробной, примыкающей к комнате баронессы, раскладывая вещи и не обращая внимания на окружающую обстановку. Фрау Ротенбург, вероятно, забыла о моем присутствии, потому что вскоре я очнулась от раздумий от звука ее чрезвычайно раздраженного голоса, доносившегося из ее комнаты.

— Тебе не кажется, Гюнтер, что это уже ни в какие ворота не лезет?

Я удивилась. Взглянув в шелку двери, я заметила в комнате фрау Ротенбург высокую фигуру барона. Он стоял спиной ко мне и, слушая мать, смотрел в окно.

— Что ты себе позволяешь? — так же сердито продолжала баронесса. — Да, Элиза вернулась поздно, да, возможно, у нее появился кавалер. Может быть, даже офицер, она очень мила. Но что за отвратительную сцену устроил ты ей вчера вечером? Ты слишком увлекся, мой мальчик! Ты говорил с ней так, словно ты ее муж или любовник!

Барон некоторое время молчал. Наконец, я услышала его усталый голос, с иронией подтвердивший факт:

— Конечно же, вы правы, мама. Это было недопустимо. Мне нет оправдания.

В тоне старой баронессы, с которым она произнесла следующую фразу, звучало тяжкое подозрение:

— Ты, часом, не влюбился в эту малышку, Гюнтер? Вот уж никогда не ожидала от тебя такого! Прямо проклятье какое-то. Вас, фон Ротенбургов, так и тянет к русским барышням.

— Вы слишком увлеклись своими французскими романами, мама, — голос барона был сух, как бумага.

Баронесса хмыкнула.

— Конечно, если сравнивать эту русскую девчушку с Мартой, то она ей и в подметки не годится. Элиза умненькая, воспитанная девочка, по всему видно, из хорошей семьи, и, к тому же, хороша как картинка. Она доброе, милое и сердечное дитя. — Баронесса сделала паузу и добавила: — Если бы она не была русской, я думаю, ты вел бы себя с ней иначе.

— Это, надо полагать, намек? — раздраженно отозвался барон.

— Намек? — баронесса рассмеялась. — Прости, дорогой, но это больше, чем намек. У тебя на лбу большими буквами написано, что она тебе нравится. И как сильно она тебе нравится. Я, конечно, этого не одобряю, но, право, мне очень забавно за тобой наблюдать. Ты ведешь себя с ней не просто недопустимо, но и невыразимо глупо. Зачем ты все время придираешься к девочке? Ты что, не видишь, что она тебя боится? Я, знаешь ли, к старости становлюсь сентиментальной. С этой девочкой к нам в дом словно вошла свежая струя… После того, как меня бросил твой отец, именно благодаря ее компании, я кажется, впервые снова почувствовала себя живой… И я не позволю тебе ее обижать!

После нескольких минут тишины я снова услышала голос барона, в котором звучал скрытый сарказм:

— Обижать Элизу? Мне? Побойтесь бога, мама! Никогда в жизни я видел столь юной особы, которая защищала бы себя в такой агрессивной манере, как ваша Элиза.

— Ты снова несправедлив, Гюнтер! — живо перебила его баронесса. — Элиза очень милая и нежная девочка, хрупкий цветочек…

— С меня довольно! — не выдержал барон. — У вашего нежного, хрупкого цветочка трехметровые шипы, и она прекрасно может себя защитить. Что за бессмысленный разговор, ей богу… Где она, кстати? Отсыпается после вчерашнего или снова пошла гулять?

— Боже мой! — баронесса рассмеялась, — ты будешь ужасным мужем, мой мальчик. Успокойся, вчера был выходной, суббота, если ты забыл об этом…

— Выходной? Я ее не отпускал!

— Перестань злиться, Гюнтер. Что это на тебя нашло?

— Вы сами затеяли этот разговор, мама.

— Потому что я хотела предупредить тебя…

— Предупредить? Слишком поздно!

— Что ты имеешь в виду? Ты что, действительно в нее влюбился?

— Я? Влюбился? — голос барона прямо-таки сочился ядом. — После моего памятного бурного романа в Берлине? Я же сказал вам, что больше никогда не позволю себе такой роскоши! Жениться — женюсь… когда-нибудь… но влюбиться — увольте!

— Тогда объясни мне, недалекой, — баронесса, кажется, тоже была задета за живое. — Как назвать твое увлечение этой русской девочкой?

— Увлечение? — барон сухо рассмеялся. — Это больше чем увлечение, мама. Эта девушка принадлежит мне.

— Принадлежит тебе? — тихо повторила вслед за ним баронесса. — Объясни мне, что это значит? Если ты зарекся не влюбляться, но не можешь забыть девушку, что тебе остается? Приковать ее цепями? Или, того хуже, жениться?

— Жениться на ней я не могу, — отрубил барон. — Во-первых, мне ни вы, ни моя фамильная честь не позволят. Во-вторых, она русская. И, в-третьих, она меня не любит. Так что придется вашему хрупкому цветочку стать моей любовницей, потому что я, в отличие от нее, как вы справедливо заметили, с ума по ней схожу. Думаю, это моя фамильная честь вынесет.

— Замолчи, немедленно! — с гневом вскричала баронесса. — Мне стыдно это слушать!

— Но вы же хотели ответа, мама. Элиза принадлежит мне. Я ее хочу, и я ее получу. Если я не могу получить ее как жену, то получу как любовницу.

— Ты говоришь как работорговец!

— Вы позволите мне на ней жениться? На русской?

— Моя младшая сестра вышла замуж за русского офицера, — тихо возразила баронесса в ответ. — В женитьбе на русской нет ничего предосудительного. Я полагаю, бывают случаи, когда можно договориться даже со своей фамильной честью.

— Для тебя и для меня, может быть, и нет, — голос барона снова звучал спокойно и отрешенно. — А для этих русских — есть! Их революция и эта проклятая война сделала нас всех бездушными орудиями убийства! Они лишили нас всего человеческого, особенно русских, с их маниакальным стремлением вцепиться в глотку каждому немцу без разбора!

— Ты чем-то расстроен, Гюнтер? — с тревогой сросила фрау Ульрика. — Это ведь что-то совсем иное, правда? Что-то случилось в комендатуре?

Барон отвернулся от созерцания голубого неба и трепетавшей на ветру листвы деревьев, окружавших особняк, и обернулся к матери.

— Это какой-то бред! — наконец, сказал он. В его голосе снова послышалась горечь. — Страна сумасшедших!

— Что случилось, Гюнтер? — мягко повторила фрау Ульрика.

— Анекдот для ребят из рейхканцелярии, — в голосе барона на сей раз прозвучала издевка. — Звучит примерно таким образом. Барон фон Ротенбург выходит из здания немецкой комендатуры в центре завоеванной Украины и на него среди бела дня, откуда ни возьмись, налетает десятилетний пацан с наганом времен первой мировой войны и с бутылкой зажигательной смеси в руках.

Фрау Ульрика охнула.

Даже мне в шкафу у баронессы стало немного не по себе. Бедного глупого пацана, наверное, застрелили на месте, а он не заслуживал этого, как заслуживали это те трусы, которые послали его убить немецкого офицера среди бела дня.

— И он… выстрелил? — с заминкой спросила фрау Ульрика, оправившись от шока.

— Выстрелил, — в голосе барона слышалась насмешка, презрение и, вместе с тем, непонятная горечь. — И не попал. С двух шагов. Поразительно!

Баронесса помолчала какое-то время, за которое, со свойственной мне непоследовательностью, я успела возблагодарить господа за то, что он спас жизнь барону, а затем я вновь услышала ее кроткий голос:

— Почему тогда у тебя забинтована рука? И что с твоим лицом? У тебя кровь и рана на виске? Поверни голову ко мне, Гюнтер, не будь ребенком!

— Попасть-то юный Гаврош не попал, — сказал барон. — Хотя целился прямо в сердце, совершенно грамотно и точно,… но не попал. Чего-то испугался. Но бутылку с зажигательной смесью все-таки успел бросить мне под ноги. Хороший солдат, абсолютно хладнокровный.

— Какой ужас! — вскричала баронесса. — Гюнтер, тебе надо показаться врачу!

— Не волнуйтесь, мама, мне уже обработали раны и наложили повязки. Ничего серьезного. К счастью, на этот раз я отделался лишь царапинами.

Он помолчал, а потом со странным выражением добавил:

— Меня просто поразил этот русский паренек. Совсем еще ребенок, мальчишка, но в его глазах была такая ненависть…

— Его поймали? Мальчика? — помедлив, спросила баронесса.

— Он и не пытался бежать, — вздохнул барон. — Стоял и смотрел на меня с таким изумлением, как будто не предполагал, что когда бросаешь в человека бомбу, то идет кровь. А иногда можно и вообще убить. Так, что куски окровавленного мяса взлетят на воздух.… У меня было впечатление, что если бы он меня убил, беднягу бы хватил удар на месте.

— И что случилось дальше? — продолжала осторожно выспрашивать баронесса.

— А что я, по-твоему, должен был делать в таком глупейшем положении? — голосе барона теперь уже слышалось возмущение. — Дал этому невесть что о себе возомнившему сопливому партизану по шее, отобрал наган, и послал к чертям на все четыре стороны. Еще и здоровенного пинка добавил для скорости, потому что он, видите ли, не поверил, что я его отпускаю. Он предпочел бы гнить в застенках гестапо, у вашего с Элизой друга, очаровательного Эдди Майера. Надеюсь, у него все-таки хватило ума спрятаться, потому что Майер сейчас рыщет по городу в его поисках, как бешеная борзая за зайцем.

Я уселась на ворох платьев баронессы и тупо смотрела в щель полуоткрытой дверцы шкафа. Черт бы побрал этого фашиста! Это вовсе не русские, это он сам был сумасбродный, непредсказуемый в своих вздорных принципах офицерской чести тип!

Весь остаток дня я, как потерянная, бродила по дому. Сам факт, что барон остался жив, немного утешал меня. Но я хорошо понимала, что в любую минуту покушение могло повториться — мои друзья-подпольщики внесли барона в список смертников, и рано или поздно они убьют его, это я знала точно.

Поздно вечером, в очередной раз успокоив расстроенную фрау Ульрику и добившись того, чтобы она приняла лекарство и легла в постель, я потихоньку пробралась к библиотеке, где, по моим сведениям, находился барон. За дверью стояла тишина, хотя я видела полоску света, выбивавшуюся из-под двери. Помедлив, я осторожно повернула ручку двери, заглянула внутрь и сразу же увидела барона. Он сидел в кресле, лицом к двери, уложив раненую руку на колени и откинувшись головой на спинку. Его лицо было спокойно, глаза закрыты, левый висок залеплен пластырем, сквозь который уже просочилось немного крови, но повязки на голове не было, хотя его темно-каштановые волосы все еще были примяты и хранили следы от бинта.

— Зайди, Элиза, — не поворачивая головы, сказал он, отрывая глаза.

Я вошла и прикрыла за собой дверь.

— Подойди к столу и открой верхний ящик, — ровным голосом продолжал он. — Поверх основных бумаг должен лежать твой аусвайс. Возьми его, я совсем забыл сегодня о нем.

Мне вдруг до слез стало жалко бедного барона. Он был бледен и выглядел расстроенным. Забрав из стола свой паспорт, я обернулась к нему и спросила:

— Как вы себя чувствуете, господин барон?

— Вы что же, мне сочувствуете, фройляйн? — с насмешкой спросил он, устремляя на меня свои серо-серебристые глаза.

— Почему вас это удивляет? — огрызнулась я, сразу же переставая его жалеть.

Барон долго молчал. Смотрел немигающим взором на тусклый свет затемненной лампы, а когда некоторое время спустя он снова посмотрел на меня, я увидела в его глазах страх и боль.

— Он совсем мальчика, Элиза, понимаешь, совсем мальчишка, почти ребенок, — медленно заговорил он. — Совсем юный, но в глазах его была такая ненависть…. Словно он ненавидел не какого-то безликого представителя германской армии, а лично меня, меня как человека… совсем мальчишка, ребенок….

Он прикрыл глаза ресницами.

— А что вы ожидали? — тихо, неожиданно для самой себя, сказала я. — Вы пришли в нашу страну войной, насадили своих правителей, убиваете людей, издеваетесь над женщинами и детьми в гестапо. Возможно, именно вы давали приказ об аресте или истреблении его родных! Он вправе ненавидеть вас, лично вас, потому что германская армия — это слишком расплывчато и недостижимо, а вы — вы тут, рядом, вы для него и есть германская армия, насильник и убийца, причина всех его бед, и значит — враг, которого надо истребить!

Черт бы побрал мой проклятый язык! Барон вскинул голову, и я увидела в его светлых, ставших жесткими, глазах неизмеримое удивление. Сейчас он опомнится и отправит меня в комендатуру, с ужасом успела подумать я. Но в ту же секунду услышала его ставший холодным, как зимний ветер, голос:

— Разве коммунисты не убивали людей, когда шли к власти в твоей стране?

Ишь ты, гад, образованный, удивилась я.

— Это совсем другое дело, — бесцветным голосом пояснила я. — Коммунисты были свои, русские.

— Латышские стрелки? Евреи? Грузин Сталин?

Только дискуссий на историческую тему мне не хватало, с тоской подумала я. Не дожидаясь моего ответа, он снова заговорил:

— Я глубоко убежден и располагаю целым арсеналом свидетельств, которые неопровержимо доказывают, что людей на вредительские действия в нашем тылу толкают партизаны. Здоровые, совсем не старые мужчины, которые предпочитают не сражаться в открытых боях в рядах Красной Армии с частями так ненавистного им Рейха, а подбивают на провокации молодых женщин и подростков. Это их руками они хотят выиграть партизанскую войну. Красная Армия просто не способна защищать огромную территорию России, да и, честно говоря, не очень стремится делать это. Ей с трудом удалось отстоять столицу. Правительство трусливо удрало на Волгу. Немцы установили порядок на захваченной территории, стремятся наладить населению нормальную жизнь, дать возможность людям зарабатывать себе на жизнь и спать спокойно в своих домах. Похоже, население завоеванных земель начинает постепенно ценить это, особенно та часть, которая тем или иным образом пострадала от прежнего режима. Никакой особой вражды с этой части населения я не ощущаю. Что же в таких обстоятельствах остается делать коммунистам? Сами они не способны сокрушить установленный порядок извне. Война практически проиграна. И вот тогда они направляют свои усилия на то, чтобы начать открытые военные действия не силами регулярных частей, которых у них нет, а руками женщин и детей. Это уже истребление своего собственного народа, практически перенос основного удара с армии, призванной и обязанной по своей сути вести войну, на плечи слабейшей и уязвимой части своего народа, его будущего генетического потенциала. Причем все это завуалировано плотной паутиной лжи и контрпропаганды, открытого воинствующего фанатизма. Почему вы, русские, терпите это?

Конец ознакомительного фрагмента.