Элианна, подарок бога
«Роман с легендами, без ложной скромности, для взрослых читателей» – так сам автор обозначил жанр этого, зачастую эротического, повествования о любви и интригах вокруг создания первой русской радиостанции в Нью-Йорке.
Оглавление
8
«Любите ли вы театр? — спрашивала Татьяна Доронина в фильме по пьесе «Старшая сестра» Александра Моисеевича Володина и добавляла требовательно и с придыханием: — Нет, любите ли вы его так, как люблю его я?..»
А теперь, читатель, позвольте и мне спросить у вас столь же взыскательно: умеете ли вы раздевать женщин глазами? Нет, не ради похоти и вожделения, а из любви к чистому и высокому искусству ню в стиле Ботичелли и других художников эпохи Возрождения?
В Советском Союзе это искусство было мне ни к чему. Даже когда я жил в Москве на рубль в день (в 1972-м пачка пельменей стоила 28 копеек, при этом пельмени можно было сварить и юшку есть на первое с хлебом, а сами пельмени — уже на второе), так вот, даже в это время ко мне посменно приходили две нимфы — высокая, как Венера у Сандро Ботичелли, девятнадцатилетняя Алена, студентка МГУ, и крошечная, как Шоша у Башевиса-Зингера, семнадцатилетняя Вета, студентка хореографического училища. Поскольку в Москве стояла такая рекордная жара, что вокруг горели торфяники, обе нимфы (повторяю, посменно) сами раздевались догола еще с порога. Алена, абсолютно голая, забиралась на подоконник и с высоты шестого этажа часами, как кошка, наблюдала за суетой на улице Горького. А Вета мини-махой укладывалась на диван и, мечтая женить меня на себе, соблазняла страшными рассказами о каком-то офицере КГБ, который преследует ее повсюду и грозит похитить. Короче, как я уже сказал, в России женщины обожают нищих литературных гениев, и обходиться там женщинами вприглядку мне было ни к чему, они и сами приходили на «вприкуску».
А искусству раздевать женщин глазами я научился вынужденно — сначала в Италии, где в ожидании американской визы нищим эмигрантом пять месяцев жил на милю в день в Ладисполе, пригороде Рима. Каждое утро я с одним бутербродом в кармане зайцем уезжал электричкой в Рим и, ошеломленный его античной красотой, часами бродил по набережным Тибра и римским закоулкам, а потом выходил на виа Витторио Венето или в парки Виллы Боргезе и голодными глазами пожирал гуляющих там европейских красавиц и дорогих итальянских проституток. Впрочем, тогда это было еще ученичество и дилетантство, тем паче все итальянки, в общем, однотипны. Конечно, и среди них бывают такие экзотические экземпляры, как Софи Лорен, Джина Лоллобриджида и Стефания Сандрелли, но в массе своей… Ладно, не будем вдаваться в подробности. Италия это вам не Россия, и когда живешь там на милю в день, то вдаваться все равно некуда и не на что.
Высокое мастерство раздевания женщин глазами пришло ко мне в Нью-Йорке на Пятой авеню. Вот это, доложу вам, пленэр! Пятнадцать кварталов от 42-й стрит до Рокфеллер-центра и 57-й, где на каждом углу «Сакс», «Виктория Сикрет», «Шанель», «Версаче» и еще сотня самых модных магазинов, — это уникальный подиум в духе межпланетных станций Рэя Брэдбери. Сюда, в эти знаменитые магазины, слетаются не только все модели и стюардессы мира, а вообще все красавицы (с кошельками своих любовников) со всех континентов — белые, желтые, коричневые и черные. Летом, когда нью-йоркская жара позволяет им носить чисто символические лоскуты полупрозрачной ткани, которые и держатся-то всего лишь на тоненьких бретельках или, вообще, на одних сосочках, раздеть их можно буквально одним взглядом. И тогда вам открываются истинные «секреты Виктории», не прикрытые даже ладошками, как на картинах моего любимого Сандро Ботичелли, поскольку ладошки эти заняты увесистыми бумажными сумками от Saks, Lord & Taylor, Tiffany и т. п. Таким образом, вы за свои эстетические открытия не рискуете получить даже пощечину…
В Москве я знал двух выдающихся бабников, которые по утрам отправлялись в ГУМ — единственное на весь СССР место, где почти каждый день «выбрасывали» в продажу то польскую косметику, то чешскую женскую обувь, то финское нижнее белье. Там в огромных очередях за этим «страшным» дефицитом мои друзья снимали юных сибирских и украинских стюардесс с умопомрачительными бюстами и ногами Светланы Дружининой и Светланы Светличной. А в начале восьмидесятых в Нью-Йорке вышла и тут же стала национальным бестселлером книга How to pick up girls, «Как подцепить девчонку», в которой выдающийся американский бабник рассказывал, как он каждый день в магазине Saks Fifth Avenue снимает бразильских, филиппинских и шведских стюардесс.
То есть, не я первооткрыватель этой «клубничной поляны». Но при этом, хотите — верьте, хотите — нет, я никогда не решался на знакомство с этими интернимфами. Это в Москве можно даже с одним рублем в кармане подойти к любой красотке, но в Америке… Нет, визуальное пиршество в стиле ню на Пятой авеню лишь «вприглядку», как в музее изобразительных искусств, кормило меня шоколадными бразильянками, бронзовыми филиппинками, голубоглазыми шведками, грудастыми испанками и миниатюрными японками.
Впрочем, начав с такой откровенности, я обязан быть честным до конца. Был эпизод, который отлучил меня и от этого живительного источника. Как-то я шел по Бродвею в районе Линкольн-центра. Был жаркий летний день, все уличные кафе прикрылись от солнца тентами и козырьками, и вдруг прямо на улице, за столиком под одним из таких тентов, я увидел Джуди Фостер. Джуди Фостер из Taxi Driver! Юная, не старше двадцати, она сидела в пяти шагах от меня одна-одинешенька с высоким стаканом апельсинового сока. Конечно, я тут же подошел к ней и сказал:
— Здравствуйте, Джуди! Позвольте мне от имени двухсот миллионов российских кинозрителей сказать вам, что вы самая красивая и самая замечательная актриса согодняшнего кинематографа!
— Спасибо! — улыбнулась она. — А вы из России? Но ведь там не показывают Taxi Driver.
— Показывают, — сказал я. — Только на закрытых просмотрах для элиты советского кино.
— А вы из элиты? — снова улыбнулась она.
— Да, я автор семи советских фильмов, два из них запрещены цензурой…
— О! — сказала она. — Садитесь. Как вас звать?
— Я Вадим, — сказал я уже раскованно, садясь за ее столик. — А сейчас я пишу сценарий о еврейской эмиграции из СССР, и, конечно, главную роль в этом фильме сыграете вы!
Она засмеялась:
— Вот так сразу?!
— Конечно! — ответил я, пожирая ее глазами. — Настоящая любовь бывает или сразу, или никогда. Вы что выбираете?..
Стоп! Пока я не зашел с этой Джуди так далеко, как с давешней китаянкой, — стоп! Не было этого разговора! Одинокая Джуди Фостер за столиком уличного бродвейского кафе — была. И я, проходя мимо, действительно увидел ее в пяти шагах от себя. Но! Не зная английского, что я мог ей сказать? Да, господа, я, бывший московский ловелас и бабник, прошел мимо Джуди Фостер, не сказав ей ни слова! И это стало роковой ошибкой для нас обоих. Ведь ради чего молодые девушки, даже актрисы, часами сидят в одиночестве в кафе? Конечно, в ожидании принца! А я, тот самый принц, которого так ждала тогда Джуди Фостер, прошел мимо! И… пропустив меня, Джуди, как известно, стала лесбиянкой. А я…
Такая наглядная, такая моя отъявленная тупость и бессилие буквально убили меня! «Господи! — сказал я себе, удаляясь по раскаленному Бродвею от прелестной Джуди. — Разве не говорили тебе, что Америка всем дает шанс? Вот это и был твой шанс — Джуди Фостер! Ты должен был рассказать ей свой сценарий, пленить ее, влюбить в себя…» «Но как? — сокрушалось мое второе «я». — Представь: ты, сорокалетний глухонемой, подходишь к знаменитой актрисе и — что? Мычишь, не можешь сказать ни слова! Да ты посмотри вокруг — вот идет женщина с таксой, говорит ей что-то, и собака слушается. В Америке даже собаки знают английский! А ты…»
Понятно, что после этой невстречи с Фостер я перестал ходить на пленэр на Пятую авеню и, вообще, забыл о женщинах. Теперь по ночам мне снился только Баку, город моей юности — все его улицы и улочки, по которым я, может быть, никогда даже и не ходил. Эти сны были настолько яркими и живыми, что я уже с вечера мечтал поскорее нырнуть в них из безнадеги и серости своего никчемного существования.
И вот после года такого воздержания…
Впрочем, не будем забегать вперед. Дважды в месяц, по пятницам, Роберт Кугел, раввин и директор самой модной в Нью-Йорке реформистской синагоги на Восточной стороне 72-й стрит, отдавал холл этой синагоги для творческих мероприятий нашего Культурного центра. Как я получил такую халяву, я, честно, уже не помню. Помню, что через пару месяцев по приезде в Нью-Йорк я на той же Пятой авеню встретил знаменитого Мишу Богина, который летом 1965-го за свой дипломный фильм «Двое» получил Золотой приз Московского Международного кинофестиваля, потом поставил пронзительную «Зосю», «О любви» и «Ищу человека», а затем эмигрировал, чтобы покорить Голливуд.
— Миша! — бросился я к нему, радостно распахнув объятия. — Как дела? Что ты делаешь?
— Я работаю лифтером, — грустно сказал он и пошел прочь, и у меня до сих пор стоит перед глазами эта картина — как по солнечной Пятой авеню от меня уходит гениальный режиссер и простой лифтер Михаил Богин.
Эта встреча настолько меня потрясла, что тем же вечером я написал для «Нового русского слова» статью «Блуждающие звезды», в которой предлагал всем эмигрантам творческих профессий создать в Нью-Йорке свое Товарищество, Клуб или Общество спасения. «Процесс превращения Михаила Барышникова, Мстислава Ростроповича, Галины Вишневской, Эрнста Неизвестного, Михаила Александровича, Беллы Давидович и других советских мегазвезд в звезд американских происходит так стремительно, что они, как говорится, не успевают сносить башмаков, — писал я. — И это замечательно, мы рады за них. Но в бурном потоке нынешней эмиграции и невозвращенства есть люди, чьи творческие профессии не позволяют им перелететь одним пируэтом со сцены Большого театра на сцену Метрополитен Опера. Их приземление в Новом Свете даже больнее и болезненнее, чем приземление тут инженеров, мясников и парикмахеров. И вот уже вчерашний знаменитый режиссер работает швейцаром, журналист — сторожем, актер водит такси, а кинооператор подметает офисы. Мне самому, признаюсь, первые месяцы было тут так страшно, как сорок лет назад в бакинском роддоме, когда из маминого тепла пришлось выходить на свет божий. Ведь все здесь непонятно, чуждо, враждебно, а ты просто голый, без мамы, без профессии и даже без той пуповины, которая связывает с миром, — без языка! Да, еще вчера ты был фигурой — врачом, адвокатом, журналистом, кинорежиссером! А тут? Тут фигура — владелец такси и хозяин парикмахерской. А кто я? Стыдно сказать — писатель, да еще бывший. Все смотрят на тебя, как на убогого, и говорят: забудь! Иди на курсы бухгалтеров, программистов, страховых агентов…
И тот, кто вынужден кормить семью, идет даже в швейцары.
Но это не повод уходить в депрессию! Давайте создадим свой клуб, свое товарищество, где сможем встречаться и помогать друг другу!..»
О чем думает журналист, когда пишет такие статьи?
Он думает, что массы, вдохновленные его призывом, сами реализуют его идею. Но буквально на следующий день после этой публикации ко мне на 189-ю улицу приехал совершенно незнакомый эстонец Морис Чурайс и сказал, что уже договорился с руководством профсоюзного Workman’s Circle (Рабочего Круга) — они дают нам зал для проведения собрания «блуждающих звезд», осталось только наметить дату и дать объявление в «Новом русском слове». Деваться было некуда, денег на объявление тоже не было, и я отправился к Андрею Седых, он же Яков Моисеевич Цвибак. Гурман парижского дна, прославившийся сенсационной в двадцатые годы книгой «Ночной Париж», ученик и друг Куприна и литературный секретарь Ивана Бунина, а теперь толстенький семидесятивосьмилетний старик с катарактой на правом глазе был хозяином «Нового русского слова», и у нас, новоприбывших московских и питерских литераторов, не было к нему никакого пиетета. Наоборот, «Бульвар» уже отнимал у него читателей, да и Сергей Довлатов сотоварищи уже замышляли издавать конкурирующую газету.
— Я их понимаю, — сказал мне Яков Моисеевич. — Люди делают ошибки…
Эту мудрую истину «люди делают ошибки» я запомнил на всю жизнь, еще не зная, насколько она относится ко мне самому. А тогда — к моему полному изумлению — зал «Воркменс Сёркла» набился буквально до отказа, Чурайс насчитал больше четырехсот человек. Здесь были московские, питерские и киевские киношники, столичные и провинциальные музыканты, артисты эстрады и художественных театров, художники и поэты всех возрастов, а ныне в Нью-Йорке — швейцары, охранники, таксисты, парикмахеры и просто безработные. После бурного двухчасового обсуждения своего бедственного положения они постановили создать Культурный центр творческой интеллигенции и единогласно выбрали его президентом… автора статьи «Блуждающие звезды», то бишь — меня!
Так подтвердилась еще одна истина — «инициатива наказуема».
Вынужденно приняв эту «высокую» должность — а куда было деваться? — я отправился за помощью к Дэвиду Харрису, директору нью-йоркского отделения AJC — American Jewish Committee (Американского Еврейского Комитета), тому самому Харрису, с которым обещал познакомить вас пару глав выше. Первый раз эмигрантская дорога свела меня с ним в Венском отделении ХИАСа[2], куда мы прилетали прямо из Шереметьева. Молодой и двухметроворостый, он неплохо говорил по-русски и легко, а главное, спокойно справлялся со всеми эмигрантскими проблемами. Именно ему первому я показал там «Шереметьевскую таможню» — начальную главу своего «романа века» и статью «Как КГБ отомстило сенаторам Венику и Джексону» — о том, как КГБ фарширует наш эмигрантский поток ворами в законе и прочим криминальным отстоем. «Конечно, вы можете опубликовать эту статью, — сказал мне тогда Дэвид. — Но подумайте вот о чем. А что, если, прочитав эту статью, американцы перестанут ходить на демонстрации за выезд евреев из СССР, а наши конгрессмены уменьшат квоту на въезд советских эмигрантов в США?» Я подумал, и… с тех пор эта статья лежит в моем чемодане рядом с моим матрацем на полу нашей с Мишей квартиры на 189-й стрит. Зато через несколько месяцев я получил из Вены толстый конверт с переводом моей «Шереметьевской таможни» на английский язык. Перевод был подписан какой-то Elianna Davidzon, сотрудницей ХИАСа, и я, честно говоря, подумал, что это просто псевдоним Дэвида. Тем паче, когда он появился в Нью-Йорке уже в должности директора нью-йоркского отделения AJC, этот перевод был тут же опубликован в журнале Present Tense, органе этого комитета, в еврейском еженедельнике Algemeiner Journal и даже удостоен престижной еврейско-журналистской премии имени Бориса Смоляра.
(Собственно говоря, смутная память о пожилом, сутулом и похожем на моего отца Исааке Башевис-Зингере, из рук которого я получил тогда эту премию, дала мне право именно с его слов начать этот роман…)
Уффф! Я сам устал от такого длинного вступления к моему выходу из строгого сексуального голодания. Впрочем, нет, еще рано, я же должен рассказать, как я получил холл реформисткой синагоги на 72-й стрит для мероприятий нашего Центра творческой интеллигенции. Хотя и так, наверное, ясно: выслушав мой рассказ о создании этого Центра и назвав меня «слепым поводырем слепых», Дэвид все-таки позвонил директору этой синагоги и отправил меня к нему вслед за своим звонком.
А теперь прошу вас на наш вечер творческой интеллигенции — уверяю, на таком концерте вы не бывали никогда! Больше того, не только ни одна синагога в мире, но и ни один концертный зал не видел и не слышал сразу такого количества звезд, суперзвезд и пульсаров!
Во-первых, феерически играла Нина Бейлина, лауреат международных конкурсов имени П.И. Чайковского в Москве, Дж. Энеску в Бухаресте и М. Лонг — Ж. Тибо в Париже.
Впрочем, стоп! Сначала о публике. В этот вечер в зал синагоги на 72-й стрит пришли более трехсот человек — актеры, музыканты, литераторы, кинематографисты, художники. В числе именитых гостей были руководитель Толстовского фонда князь Теймураз Багратион и певец Михаил Александрович, лауреат Сталинской премии, золотой голос СССР и послевоенный кумир всех советских женщин, включая мою родную маму. Когда по радио Александрович своим божественным голосом пел итальянские песни, мама бросала все дела, садилась у репродуктора и тихо плакала о том, наверное, что никогда не увидит «Санта Лючию» и, тем паче, не вернется в Сорренто, поскольку не была там никогда…
А тут я объявил собравшимся, что вслед за кумиром моей мамы выступает новый невозвращенец, солист Большого театра, только три недели назад бежавший из Италии на Запад, — Юрий Стефанов. А после выступления Стефанова доложил, что партийная организация Большого театра направила на наш вечер еще двух делегатов — балетмейстеров Суламифь и Михаила Мессереров. Эти, как известно, сбежали в Токио. Легендарная Суламифь была до войны примой Большого и любимой танцовщицей Сталина, при этом удерживала звание чемпионки страны по плаванию, была удостоена Сталинской премии, а также ордена Великобритании «За заслуги перед искусством танца». А когда ее сестру Рахиль Плисецкую отправили в ГУЛАГ как жену расстрелянного врага народа, Суламифь взяла к себе сестриных детей Алика и Майю — ту самую, будущую богиню танца…[3]
Понятно, что собравшиеся бурными аплодисментами утвердили и Стефанова, и Мессереров в члены Культурного центра.
Затем выступали: певица Ирина Артишевская (доцент Минского университета), ленинградский мим Симон Кудров, квинтет Марка Баренбойма (Тбилисская консерватория), Валерий Шевченко (доцент Новосибирской консерватории), Марина и Костя Уманские (Одесская консерватория), Яков Тульчинский (Ленинградская консерватория), балетмейстеры Юлий и Любовь Взоровы (Свердловск) и многие другие. То есть, в одном концерте — география всей страны, и это всего лишь первое отделение!
А еще один — и главный! — фурор случился во втором отделении, когда без всякого объявления и лишь под музыку знаменитого «Ке-ля-ля» на сцене в своем черном трико и белой бабочке возник Борис Амарантов, мим и жонглер, лауреат VIII Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Хельсинки, собиравший стадионы своими эстрадно-цирковыми номерами, знаменитый фильмами «Попутного ветра, “Синяя птица”» и «Любовь к трем апельсинам» и создатель Московского театра пантомимы. После того как советские партийные власти закрыли этот театр и буквально выбросили Бориса из профессии, он был вынужден зарабатывать на жизнь, служа ночным сторожем, два года просидел в отказе, и вот он в Нью-Йорке, на сцене нашего Культурного центра.
Несмотря на позднее время, мы час не отпускали его со сцены, да и он, стосковавшийся по зрителям, с вдохновением показал все свои великолепные номера.
Вот такое «эмигрантское отребье» — так именовала нас советская пресса — собралось в тот вечер на открытие нашего Культурного центра. Но, пожалуй, самый главный результат этого вечера — ощущение товарищества, которое возникло, когда разобщенные эмиграцией люди снова почувствовали себя в своем кругу, обнимались, обменивались телефонами и договаривались о будущих встречах…
А для меня… Когда в час ночи я, уже спеша на сабвей, выходил из зала, Миша Кацман сказал:
— Тут тебя ждала одна американка… — и оглянулся по сторонам.
— Она уехала, но оставила записку, — сказала Мэри Перлова, одна из сестер-двойняшек и активисток нашего Центра, и подала мне сложенный вчетверо листок.
Я развернул этот листок, там было лишь несколько слов: My name is Elianna Davidzon. You can call me tomorrow 516-254-1712 (Меня зовут Элианна Давидзон. Можете позвонить мне завтра 516-254-1712.)
— Сколько ей лет? — тут же спросил я у Мэри.
— Не знаю. Двадцать, двадцать три.
— А как она выглядит?
— Рыжая… Красивая… — сказала Мэри.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Элианна, подарок бога предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
