Чуйская долина

Эдуард Михайлов, 2010

В этой книге нет выдуманных событий. Разве что память где-то добавила краски со временем, а что-то размыла. В 11 лет, в конце 70-х, в Ташкенте, мальчик, потеряв мать, единственного родного человека, становится беспризорником. Вместо 5-го класса школы он оказывается на улице. Его ждет борьба за свободу и жизнь, страх, боль, приключения, свои успехи, победы, радости и потери. Больше он нигде не учился, не нашел семью и дом. Сейчас мальчику уже за 40 и он пишет эту книгу, сидя в тюремной камере, на старом кнопочном телефоне, отправляя друзьям в ммс, снимая непомерный груз тех лет так рано начавшейся взрослой жизни. Содержит нецензурную брань. Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Возвращённая родителями из детских садов малышня, рассыпавшись по всему двору, забивала перепонки своими дикими визгами. Мы с Марсиком сидели на толстой ветке старого карагача и уныло наблюдали сверху за этим глупым племенем, словно сошедшим с ума после освобождения из своей примитивной тюрьмы с надзирателями-няньками. Скорее бы полночь! Тогда все эти насекомые будут досматривать десятый сон, наполняя влагой свои пелёнки, а хозяевами дворов станут взрослые и серьёзные люди.

— Гляди, ща грохнет! — Марсик восторженно кивнул в сторону дороги.

Посреди тротуара, широко расставив костыли, стоял пьяный в хлам дед-ветеран. На этот раз он имел далеко не торжественный вид и, глядя прямо перед собой, пытался сохранить контроль над остатками угасающего сознания. Двигаться вперёд он был явно не в состоянии, и всё, что оставалось несчастному, так это лишь балансировать от одного костыля к другому.

— Пошли-ка, — скомандовал я, и мы спрыгнули на землю, рискуя придавить копошащихся под деревом «козявок».

Почти одновременно с нашим приземлением раздался треск падающих на асфальт костылей. Опоздали. Дед лежал на земле и смотрел в небо выцветшими от времени глазами. Ордена замерли на груди, и эта пугающая тишина создавала пугающую иллюзию будто дед помер. Потрясающе вежливые в такие моменты прохожие, старательно и аккуратно обходили ветерана, чтобы не дай бог ненароком не наступить на костыли, раскинувшиеся по ширине всего тротуара. Ты лежи, дед, не стремайся! Они не думают о тебе плохо и не оглядываются, проходя мимо. Ты проливал кровь за тактичное и доброе поколение.

С трудом подняв деда на единственную ногу, и крепко придерживая с боков костыли, мы с Марсиком повели его домой. Наблюдавшая за этой картиной из окна первого этажа дородная хохлушка тетя Оля, крикнула нам, когда мы поравнялись с ее балконом:

— Вы, пацаны, потом пощупайте его, може, чего поломал! Вот же, упился, пень древний…

Тёте Оле было под шестьдесят, однако ее здоровью мог смело позавидовать любой портовый грузчик. Во дворе она слыла конфликтным и резким человеком, потому что всегда выражалась прямо, без околичностей, и часто говорила в лицо всё, что думала о человеке. Ее откровенно побаивались и сторонились, но и она никому не навязывалась. Зато дети ее обожали и на Пасху бежали христосоваться в первую очередь к тёте Оле, которая никого не оставляла без крашенного яичка и кусочка сладкого кулича. Взрослые поговаривали, что эта крепкая женщина отсидела 10 лет в послевоенное время, и я хорошо помню их застольный разговор с моей мамой несколько лет назад.

— Теть Оль, за что же тебе дали десять лет? — Спросила ее мама.

— По приговору. За кражу двухсот метров пошивочного материала. Я тогда на ткацкой фабрике работала, — тётя Оля лукаво улыбалась.

— Куда ж тебе столько понадобилось? — Не унималась мама.

— Да и как же ты выносила? Не за один раз, что ли?

— За один, за один, — тётя Оля лихо опрокидывала рюмку водки в огромный, как акулья пасть, рот, и, занюхав хлебной корочкой, продолжала. — В карман сунула и пошла. Наивная же ты, Галка! У тебя где нитки-иголки лежат? — Вдруг совершенно неожиданно спросила она.

В некотором недоумении мама принесла из комнаты ларчик, из которого тетя Оля выудила катушку ниток, где на деревянной основе была приклеена этикетка. Поднеся ее к глазам мамы, она сказала:

— Читай!

На катушке было написано: «НИТКИ ЧЕРНЫЕ. х/б. 200 м.»

— А куда деваться, милая? — Говорила тетя Оля погрустневшей вдруг маме. — Молодая девка, работаю ткачихой, а хожу вся в дырах. Ни пришить, ни заштопать. Вот и"пришилась"…

Довольно запоздало выйдя замуж, тётя Оля, тем не менее, родила здоровых и красивых детей; вначале сына Сашку, а затем Таньку.

— Ладно, тёть Оль, поглядим, — отвечал ей запыхавшийся Марсик, хотя и так было видно, что дед цел и невредим. Дотащив старика до квартиры, и уложив в постель, мы, уходя, лишь прикрыли за собой входную дверь. А на следующий день…

— Ладно, что хоть на спину шваркнулся, а если бы вперед головой? — Я говорил наигранно-трагическим тоном, сидя напротив лежащего в постели ветерана.

— Уххх… Зря я водки у Тахира попросил. Вот тебе и «ёрш» вышел, мать его за ногу! — Дед с трудом поворачивался к стоящей на табуретке рядом с кроватью трехлитровой стеклянной банке, на 2/3 заполненной окурками. Каждый раз, стряхивая туда пепел, старик кряхтел и охал, видимо, все-таки отбив себе что-то при падении.

— А ты чей будешь? — Наконец начал он приходить в себя.

— Здешний. С 61-го. Мишки «Муравья» сын, — ответил я. Старый прищурился, и какое-то время ловил меня в фокус воспаленных глаз.

— Похож, — крякнул он в итоге. — А что, «Муравей» вышел, аль сидит еще?

— Сидит, — понимая, что разговор уходит в сторону, я решил перейти к делу. — Короче, дед! Лежи дома, и никуда не ходи! Каждый божий день я буду покупать и приносить тебе сюда твоё пиво. А ты должен будешь давать мне за это десять папирос. Идёт? — Медленно и с расстановкой произнёс я, про себя думая, что если не согласится на десять, опущу планку до пяти.

— Зачем папиросы? Я тебе могу на сигареты давать, — оживился старый.

— Нет. Мне нужны только папиросы, — по-деловому твердо сказал я.

–"Беломор"пойдет? — спросил он. — У меня с прошлого года лежат, да я их не могу курить. Кашель нападает.

— Пойдёт, — у меня поднималось настроение и хотелось поскорее свалить из этой, провонявшей старческим духом берлоги.

— Тебе Тахир отпустит, или мне записку написать? — дед уже копошился в чреве потертого жизнью, как и он сам, кошелька.

— Не надо записок. Скажу что для тебя, он мне поверит.

Спустя полчаса, дед наслаждался своим любимым и, очевидно, единственным доставляющим радость бытия, напитком, а я с папиросами в кармане стучал в дверь квартиры Марсика, чтобы поделиться с ним хорошими новостями…