Там, где нас. Непутёвые-путевые очерки

Эдуард Леонидович Резник

Заграница – понятие географическое. Как жена и любовница… Казалось бы, тот же ландшафт, те же холмы, то же плоскогорье. Но одному она – своя, опостылевшая, а другому – чужая, желанная. И одному в ней отдыхать и резвиться. Другому же – пахать, пахать, поглядывая через забор и мечтая о неизведанных доныне, неместных прелестях.«Заграница» – вот ключевое слово, объединяющее четыре повести в единый сборник, описывающий забавные приключения автора и его спутников в поездках по той самой «загранице».

© Эдуард Леонидович Резник, 2022

ISBN 978-5-0056-9608-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Очерк первый.

Шалом, Америка!

«Люби ближнего своего…»

Я богобоязнен и люблю любить ближнего.

Но что делать, когда он спит?

Он — это жена. Спит, прислонив голову к иллюминатору, без малого уже три часа.

Она спит, а я — хоть убей!

Рейс Тель-Авив — Лос-Анджелес. Пятнадцать часов лёту. Замкнутое пространство. Верх каменеет, низ немеет.

— Спишь? — толкаю жену локтем.

Она кривится.

— Ну ладно, спи.

Отворачиваюсь к соседке — та посапывает, зарывшись в плед.

— Чего хотел? — вдруг доносится до меня недовольный голос супруги.

— Да так, ничего. Если спишь, спи.

— Но что ты хотел?

— Думал, ты не спишь! — поворачиваюсь к жене, невольно задевая соседку.

— Вы хотите выйти? — бормочет та.

— Ты хочешь выйти? — пасую я вопрос жене.

— Нет, я хочу спать!

— Спасибо, мы не хотим.

— Зачем тогда будили? — недовольно бурчит женщина, глубже зарываясь в плед.

— Слушай, а может, всё же сходим разомнёмся? — говорю жене.

— Да иди куда хочешь, — заваливается она на иллюминатор.

— Извините, — вновь поворачиваюсь я к соседке, — но моя жена хочет выйти.

Женщина, раздувая щёки, улиткой ползёт из пледа.

— Слышь, — толкаю благоверную, — эта встаёт, идём уже!

— Кто встаёт?! Куда?

— Да ненормальная эта — настаивает, чтоб мы вышли.

И вот мы напротив туалета. В узеньком перешейке, отделяющем первый класс от экономкласса.

Казалось бы, лёгкая серенькая занавеска, а какая пропасть. По ту сторону дрыхнут упившиеся шампанским богатеи. По эту — плотно упакованные — мы, втоптавшие пиво с омлетом.

— Что не так с этим штурманом? — сокрушённо качаю я головой.

Жена зевает.

— Ты, вообще, видела наш маршрут? Руки б ему за такое оторвать.

— А что не так-то? — давится она вторым зевком.

— Что-что… Да он, кажется, решил нас покатать, вот что! Видишь, — тычу я в экран. — Вот это Ледовитый океан. Если он хочет показать нам белых медведей, то лично я видел их в гробу. Ради этого делать такой крюк?..

Жена зевает в третий раз.

— Ему видне-е…

— Где «виднее»? Кому? Ты же спала, а я следил… Сперва мы летели в Турцию, потом в Одессу, оттуда в Минск, чтоб теперь через Питер, Хельсинки и всю эту Балтику — прямиком в Ледовитый океан… Не знаю, либо его фамилия Чкалов, либо мы спасаем челюскинцев, либо этот самолёт всё время угоняют, причём разные люди.

— Ты уже размялся? — прерывает мои рассуждения вновь зевающая жена. — Поскольку лично я иду спать.

— Подожди!

Пытаюсь ухватить её за локоть, но она выскальзывает и прямиком направляется к сонно клюющей соседке.

Я же на место не тороплюсь. Жду, когда все снова уснут.

Вообще-то я люблю ближних. Но в любви они как минимум должны бодрствовать.

* * *

«Одиннадцать часов, полёт нормальный».

Да нет, какой там! Без дозаправки, без покурить, без протянуть ноги. Хотя последнее как раз запросто…

От нервов и густого аромата слежавшихся тел в два счёта можно запустить себе какой-нибудь тромб или лопнуть аневризму.

Оглядываю пассажиров. Лица словно расплавленные сыры: жёлтые, скользкие, растекаются. Все необычайно раздуты: набрякшие пальцы, распухшие ноги…

Индивидуальность стирается к пятому часу, далее наступает время коллективизма. Все как дома: в носках, в майках, почёсываются, вызывающе зевают, где-то ковыряются, что-то выколупывают. Одним словом, семья.

Променады — два шага туда, три обратно. Чуть качнуло — сел на храпящего. И никаких тебе «извините», «простите», «не соблаговолите» — одни лишь толчки, тычки и красноречивое мычание.

В иллюминаторе иней и острова Королевы Елизаветы.

Гренландия позади, впереди Канада и разрыв пузыря, если не встать.

Соседка снова. Жена опять. Обе спят.

— Ты не голодна? — толкаю жену.

— Где? — хлопает она ресницами.

По её мнению, еда — единственное, ради чего стоит просыпаться.

Разбуженная соседка тоже морщится:

— Что? Уже завтрак?

— Эта ненормальная утверждает, что уже завтрак, — шепчу я жене.

Соседка подслеповато пялится на циферблат, шевелит губами, что-то высчитывая, и наконец разрешается вопросом:

— Или вы опять хотите выйти?

— Слышишь? Эта склочная баба снова нас гонит… Ох и везёт же нам на сумасшедших!

* * *

И кстати, слив в лайнере — просто адский!

Жутко всасывающие звуки порождают мысли о крушении.

Лишь через минуту, когда мой пульс с двухсот сходит до ста шестидесяти, прямо над бачком я различаю надпись: «Не волнуйтесь. Слив шумный!»

— Ты сливала? — спрашиваю жену на выходе.

Та кивает. Руки её заметно дрожат.

— Интересно, куда это всё с таким размахом низвергается?

— Как куда? За борт! — уверенно отвечает она.

И я заглядываю в иллюминатор.

Под нами Канада. Бескрайние поля, бесконечные пастбища… Не хотелось бы мне быть канадским фермером…

* * *

За обедом подают декларацию на ввоз и иммиграционные бланки. Американцы редкие зануды — не только разговаривают, но к тому же ещё и пишут на английском.

Тормошу соседку:

— Простите, что тут написано?

— Это декларация на ввоз и иммиграционные бланки, — объясняет она то, что и без неё известно.

Поворачиваюсь к жене:

— Слушай, она совершенно невменяема.

— Отстань!

— Послушайте, — снова обращаюсь я к невменяемой, — у меня тут жена уже нервничает. Объясните, наконец, что к чему, или я за неё не ручаюсь.

Последующий час мы аккуратно заполняем бланки.

Соседка спрашивает, ввожу ли я фрукты, овощи и большие деньги. Я же, мотая головой, ставлю галочки под её указательный палец.

Приземление, в общем-то, проходит успешно, не считая безуспешной попытки влезть опухшими ногами в тесную обувь. Отчего Америка вынуждена встречать своих гостей со стоптанными задниками.

Аэропорт LAX

Шесть утра. Час до пересменки.

Густым потоком мы сливаемся по обозначенному турникетами руслу. Ступеньки вверх, ступеньки вниз…

Жадно осматриваюсь, набираюсь впечатлений.

Вот что-то ремонтируют. Ржавые леса, грубая штукатурка, дешёвая побелка… Халтура!..

Тут кто-то оцарапал стену. Там перегоревшая лампочка…

И это Америка?!

А вот и таможня. Синие штаны, голубые рубахи.

Афроамериканка, на первый взгляд очень напоминающая негритянку, синими одноразовыми перчатками фасует нас по ячейкам.

Мы послушны и улыбчивы, как проштрафившиеся гейши.

Мексиканские лица в таможенных будках серьёзны, их взгляды придирчивы. Похоже, «а кукарачу» нам тут петь не собираются.

Пропетляв длинными змеевиками, вытягиваемся шеренгой, и нас обнюхивают… Жизнерадостная собачка трёх вершков росточку, с весёлыми глазками и задорным хвостиком заставляет бледнеть даже самых крепких.

С женой мы общаемся исключительно шёпотом, скашивая рты и пряча взгляды. Боимся привлечь внимание.

— Жучку, — шепчу, — видишь?

— Угу.

— Если сядет рядом, падай лицом вниз и руки за голову, иначе пристрелят.

— Угу.

— И широко расставляй ноги, они это любят.

Однако нам везёт. Седая сухопарая старушка в очках пахнет вкуснее. От неё тянет чем-то вяленым, и собачка, приветливо виляя хвостиком, усаживается под её плиссированной юбкой, чем вызывает предобморочный старческий хрип и медленное оседание.

Когда старушку уводят, глаза у той печальные. У собачки же — напротив.

Так уж случилось, что людей в форме я не люблю и в присутствии наделённого полномочием чувствую себя несколько обделённым.

А от обделённости до обделанности, как известно, один окрик.

— Паспорта у меня, — шепчу я жене. — Иди и ничего не бойся.

— Угу.

— Молчи! Следи за мной. Упаду — падай рядом.

Подходим к будке. Отдаю паспорта. Таможенник пронзает меня косым взором, и я готов признаться ему в чём угодно.

В уме уже проклёвываются спасительные фразы: «Нихт шисен! Их капитулирен». Однако меня, как ни странно, пропускают.

Окрылённый, я бросаюсь к чемоданам. Хватаю и бегу.

— Стой! — кричит в спину жена.

Кричит по-русски!!!

«Боже! Она нас выдала!» — проносится в голове, и я замечаю, как меня подманивают пальцем.

«Ну вот и отдохнули…»

Улыбчивый таможенник смотрит в упор. Манит.

Озираюсь.

— Меня?

Тот кивает. Я не двигаюсь.

— Меня? — снова тычу себе в грудь.

Кивает.

Всё ещё надеясь на недоразумение, продолжаю озираться и вопрошать. Тогда он вразвалочку направляется ко мне, а я, повинно уронив голову, двигаюсь ему навстречу.

Таможенник мне что-то говорит, жестами чего-то требует, и я отдаю ему всё: авиабилеты, паспорта, кошелёк, записную книжку…

Всё это я сую в его протянутые ладони.

Когда же он пытается вернуть мне вещи назад, я качаю пальцем, дескать, шалишь, не приму, — и, торопливо сняв часы, укладываю их поверх остального. После чего принимаюсь выворачивать карманы…

Тогда меня отводят в сторону.

Теперь их двое. Один спрашивает, другой слушает.

Оказывается, им нужна лишь эта дрянная декларация.

Распихивая вещи по карманам, я со всем соглашаюсь.

Жена подсказывает мне в плечо.

— Фрукты? — спрашивает таможенник.

— Йес, — отвечаю я, отчаянно улыбаясь страшной заискивающей улыбкой.

— Овощи?

— Йес!

— Ядохимикаты?

— Йес!

— Где?

— Йес!

— Скажи ему уже «нет»! — шепчет в плечо жена. — Будь мужчиной и хоть раз скажи «нет».

— Вы приехали на отдых?

— Ноу!

— Ради бизнеса?

— Ноу!

И смотрю на жену победителем.

— Это ваша жена?

— Ноу!

— Тогда проходите, — говорят ей и оттесняют к выходу.

И тут я снова начинаю со всем соглашаться.

— Вы заражены опасной инфекцией?

— Йес!

— У вас есть с собой крупная сумма?

— Йес!

— Где?

— Йес!

Слушающий что-то шепчет вопрошающему. Они обмениваются понимающими кивками и меня отпускают.

— Ну что? — спрашивает жена на выходе.

— Чудовищно глупы, — говорю я. — Ужасно!

Лос-Анджелес

На улице серый туман.

— Это «фог», — поясняет нам экскурсовод. — До полудня тут сплошной «фог».

— А после?

— А это смотря куда мы поедем. Если в Беверли-Хиллз, то «фиг» — в смысле покупок. Вас же интересуют покупки? — обращается он уже ко всей группе, и недобитые полётом согруппники воспламеняются:

— Да! Да! Конечно!

— А вы хотите сэкономить деньги?

— Да-а-а!

— Ну, тогда едем в Беверли-Хиллз.

* * *

За окнами мелькают зелёные скверики, ухоженные домики, роскошные авто: «роллс-ройсы», «бентли», «мазерати»… «Порше» вообще как мух.

— Ты посмотри, на чём они ездят! — говорю жене. — Отсталые люди, у них даже нет нормальных машин.

— А что носят?! — подхватывает она. — Это же никто не носит!

— Да, — соглашаюсь, — ещё никто.

— Подъезжаем! — в микрофон информирует гид.

— Сколько у нас времени?! — взводит кошельки группа.

— Два часа.

— А хватит?

Гид загадочно улыбается:

— На витринный шопинг вам хватит и получаса, но я даю с запасом.

В итоге нас десантируют у обочины, и мы разбегаемся хищными скачками. Слышны выкрики: «Вижу „Диор“!.. Ицик, хоть что-то скажешь мне про деньги, слушать тебя не желаю!»

— Фу, «Диор», — кривится моя благоверная. — Идём искать «Шанель»! — даёт она вводную, и я вздыхаю:

— Надо было переться в такую даль за какой-то там шинелью?

* * *

После перелёта, с распухшими ногами и стоптанными задниками, в мятой, пропахшей летучей коммуналкой одёжке мы тут как свои.

— Со мной что-то не так? — недоумевает жена. — Чего они все пялятся?

— Дикие, — говорю. — Чему удивляться?

Затем слюню палец и стираю с её щёк размазанную тушь.

— Ну-ка, вспуши, — командую. — Давай, чёлку на меня… Теперь на себя… Снова на меня… Отлично! Идём искать шинель.

Рядом притормаживает чёрный «хаммер». Из окна выглядывает угольное лицо в пепельной бандане, тёмных очках, с гигантским золотым крестом на шее. Лицо покачивается в такт оглушительным басам рвущегося наружу рэпа.

— Шалом! — говорю ему приветливо.

И лицо, вдавив газ, уезжает.

Супруга мало доверяет мне как стилисту и потому требует зеркала. В Беверли-Хиллз мы впервые. Её желание произвести впечатление мне понятно. Нас должны запомнить — мы тут не каждый день.

— Зайдём-ка в этот магазинчик, — киваю я на ювелирную лавку с золочёной надписью Mr. Pipitkin. — Там наверняка найдётся зеркальце.

Заходим.

— Ух ты! Неплохая бижутерия, — говорю я, рассматривая безделушки. — Это чешское стекло?

И перед нами тут же, не понять откуда, выныривает немолодая женщина с липкими глазами.

Слово «туго» как нельзя лучше определяет её внешность. Туго натянутое лицо, туго обхватывающее платье, туго напряжённая улыбка.

Волосок не шевельнётся в ноздре.

— Добрый день, — говорит нам дама. — Вы уже знакомы с мистером Пипиткиным?

— Ты знакома с мистером Пипиткиным? — оборачиваюсь я к жене.

— Не лично.

— Йес, — киваю, — оф кос.

— Вам что-нибудь предложить? Мы только что выставили новую коллекцию.

— Хочешь что-нибудь из «новой»?

Супруга пожимает плечами.

— Йес, — киваю даме, — оф кос.

И она жестом приглашает нас к витрине.

— Смотри, какие цацки. Это что, чешское стекло?.. Зис из э чехиан глас? — любопытствую я, довольный тем, что уже сочинил свою первую фразу на английском.

Продавщица смотрит настороженно, но, благодаря стараниям пластического хирурга, прекратить улыбаться не может.

— Уот? — переспрашивает она.

— И кого они ставят к прилавку?.. Зис из э чехиан глас?!

— О, ноу! Итс эмиральд. Пьюр эмиральд!

— Уходим, — цежу я драгоценной.

Но она не собирается. Жену буквально засасывает — грудь уже в витрине.

— Спроси сколько!

— Это же изумруды! — шепчу я. — Уходим!

— Спроси!

— Хау мач? — интересуюсь я с напускным равнодушием.

И тугая женщина отвечает.

— Сенкью, — благодарю я её и, по-гусарски щёлкая пятками, галантно выкатываю на воздух совершенно остолбеневшую жену.

— Ну Пипиткин! Вот так Пипиткин! — бормочу я дорогой. Впрочем, дорога недолгая.

По пути мы заскакиваем к Сен-Лорану пересидеть потрясение и потрясаемся вновь.

— Может, это каталожные номера? — шепчу я неуверенно.

— Да нет, это ценники, — вздыхает жена.

— Кто ж тут покупает?

— А вон… — кивает она, и мы рассматриваем модельную азиатку, восседающую на огромном пуфе красной кожи. Раскосые глаза, чуть надутые губки, вытянутые на дыбе ноги… Словом, оживший манекен.

— Ты уверен? А ю шур? — спрашивает она своего молодого человека весьма меланхоличного вида. — А мне кажется, они меня полнят.

Парень лениво трёт свой нос.

Девушка же, вращая ножкой, задумчиво дует губки.

Над клиентами склонённым торшером нависает продавец в смокинге.

— Они меня не полнят? — спрашивает девица на сей раз продавца.

Но тот лишь молча улыбается, улыбается, улыбается…

Высказать мнение, не услышав перед этим хозяина девушки, кажется ему опрометчивым.

— Так я беру? — оборачивается девица к своему бойфренду.

А тот уже дремлет.

— Идём, — говорю жене. — Чего мы тут не видели?

Она согласно кивает.

— Тем более что мне всё равно здесь ничего не нравится, — говорит и, прощаясь, водит по полкам слезящимися глазами.

Я же мысленно благодарю Господа.

* * *

Так от витрины к витрине мы и движемся, сетуя на чудовищную безвкусицу американцев.

— Нет, это не Милан! — важно качаю я головой.

— Не Милан, — соглашается со мной супруга.

— Больше скажу — это даже не Париж!

И пока мы беззаботно играем в города, мимо нас проносятся щебечущие стайки девчушек, обвешанных бумажными кулями, как тётя Валя авоськами в базарный день.

Судя по названию тех кулей, можно смело предположить, что девчушкам мало что известно о настоящей жизни. Им наверняка не приходилось штопать носки, пить неразбавленный спирт, гнаться за чадящим автобусом, толкаться в маршрутке… Легче перечислить, чего им приходилось, нежели обратное.

— Ну и что? — с лёгкой обидой в голосе вдруг заявляет жена. — Я тоже могу купить себе такой кулёк!

— Угу, — киваю я. — На день рождения.

А «Шинели» меж тем нигде нет.

Зато в автобусе попутчики дружно плюются:

— Тоже мне магазины — одно название! Три сумочки, пять сапожек. Даром такое не надо! Где ассортимент? Где скидки?

Отплевавшись, все пираньями рвут гида:

— Ты куда нас завёл?!

— Ну вы же хотели сэкономить, — беспомощно отстреливается тот микрофоном. — Вот вы и сэкономили!

— Волнуйся за свои! — кричат ему негодующие. — А мы будем волноваться за наши! У нас ведь заказы. Нам надо отчитаться. Куда ты нас завёл?

— Я показал вам лоск и роскошь. Расцвет капитализма…

— А теперь покажи нам его увядание! Ты дал нам мало и дорого, теперь дай наоборот!

И гид убеждает всех дождаться Лас-Вегаса.

— Там, — говорит он, — вы точно избавитесь от этих вонючих долларов, что так нестерпимо жгут ваши карманы!

Группа понемногу успокаивается.

— В Вегасе, — шепчу я жене. — Вот в Вегасе я и куплю тебе кулёк.

Голливудский бульвар

На Голливудском бульваре нет голубей.

Там никто не гадит на памятники, поскольку их там тоже нет. А ещё там нет скамеек, сквериков, фонтанов. Одни лишь редкие пальмы, звёздный тротуар зашарканной лентой под ногами — и затылки, лица, спины, бегущие то от тебя, то к тебе.

А ещё кучи пластмассовых «Оскаров», футболок, бейсболок…

Витрины буквально ломятся от этого китайского хлама.

— Где же тут туалет? — спрашиваю я жену.

— На втором этаже этого здания, — подсказывает мне паренёк, случайно следующий встречным курсом.

И я не удивлён. Сюда стекается весь мир. Для чего? Для того, чтобы потоптаться по звезде. А может, даже и плюнуть.

Надо полагать, это как-то сближает. Звёзды готовы умереть за право быть истоптанными, а многоликий люд с удовольствием им это право предоставляет.

— Я не могу его найти! — мечется какая-то расстроенная женщина.

— Вы потеряли ребёнка?

— Нет, я не могу найти Мела Гибсона! Я желаю с ним сфотографироваться!

— Так его тут нет.

— Как нет? Он же звезда!!!

— А ещё он антисемит.

— И поэтому его тут нет?!

— Просто антисемиты чуть дальше…

Странное место. Очень странное.

Тут можно обнять престарелую Мэрилин Монро, дёрнуть за бороду Линкольна, дать пинка Чарли Чаплину. Причём всё это бесплатно.

За деньги же на них можно прокатиться — в смысле, нанять для пешего обзорного тура.

Жаркая, как пустыня, Кэтвумен вжимает меня в свою силиконовую грудь, и мы фотографируемся.

Я отбиваюсь от неё, как капризное дитя, — жена же рядом. К чему мне эти скандалы в людном месте?

«Идите к нам, — зазывают глашатаи. — Мы покажем вам звёзды!»

— Куда? В планетарий?

— Нет, в Беверли-Хиллз!

— Спасибо, мы там уже были.

Не проходит и часа, а мы уже чувствуем себя здесь в своей тарелке.

В глубокой безразмерной тарелке густого варева, где такая жуткая гуща, что мы, мелкие перчинки, почти в ней неприметны.

Звёзды же мерцают отовсюду. Вот ступни Уилла Смита… Вот ладони Брюса Уиллиса…

Знаменитости увековечивают себя в бетоне, и отпечатки их органов тщательно обследуют сидящие на корточках поклонники — измеряют, сравнивают…

— Смотри-ка, а у меня больше! — кричит очередной счастливец. И ему завидуют.

* * *

— Ну что, проголодались? — спрашивает нас гид. И, получив одобрительное мычание, ведёт наше стадо на пастбище.

«Фуд маркет», или «Базар жратвы» — так переводится это место.

Справа скворчит, слева вспыхивает. Вокруг все что-то жуют, слизывают, глотают… Наше чрево стонет.

Нас захлёстывает азарт обжорства, и мы начинаем метаться. Кого же выбрать? Вот китайцы… вот японцы… вот бушующие в этом году свиным гриппом мексиканцы… Нет, к ним не пойдём, хоть и дёшево… О, пуэрториканцы!.. Стоп! Лучше к бразильцам!

— Смотри, — пихаю я жену в бок, — десять долларов, наваливай сколько влезет.

— А сколько влезет? — спрашивает она.

— Влезет, влезет! — уверяю я её.

И мы идём.

Тарелки просто гигантские. Железобетонные. С тройным дном. Мы нагребаем.

— Морковку бери, — дышит мне в лопатку супруга, — и салатиком, салатиком озеленяй.

В блюде уже гора, а мы только к мясу…

Ничего! Утрамбовываем ложками, создаём плоскогорье и киваем раздатчику:

— Мор, френд, мор! И с того шампура тоже!

Горячий жир течёт по рукам… Стерпится…

За десять долларов и карманы набьём, и за пазуху напихаем.

Вены взбухают, пот застилает…

И вот, наконец, я грохаю на кассу своё корыто.

Девчушка-кассирша, беспомощно озираясь, зовёт подмогу. Сбоку вклиниваются двое и, оттерев меня массивными животами, взваливают мою тарелку… НА ВЕСЫ?!

— Смотри-ка, что делают! — едва не задыхаюсь я. — Они же наш харч взвешивают!

* * *

А потом мы сидим грустные.

Аппетита — ни в одном глазу. Перед носами дымятся пищевые пирамидки Хеопса, а мы больше их не можем.

— Может, голодным раздать? — оглядываюсь я. — Должны же здесь быть хоть какие-то голодные. Капитализм как-никак…

Над нами кружат мухи. Нас тянет в сон. И жена лениво ковыряет вилкой в моём колене.

— Ладно, — говорю, — чего зря сидеть. Пойдём, что ли, осмотримся…

И правда, торопиться нам некуда. До автобуса ещё целых двадцать минут, и потому шествие наше чинно. Мы ж в Америке!

Обтекаемые людским потоком, выходим на фарватер. Мимо нас проплывают обмотанные золотыми якорными цепями темнокожие ребятишки. Проворно снуют мелкие мексиканские женщины.

Смоляные пучки на затылках, кошёлки, сумки, пёстрые одежды… Все устремлены в серое одноэтажное здание с волшебным словом Sale.

Делать нечего, заходим и мы.

— Да-а!.. — обвожу восхищённым взором бескрайние просторы текстильно-кожевенного рая. — Это вам не Пипиткин!

— То, что надо, — причмокивает супруга.

— Да нас же тут затопчут? — осторожно замечаю я.

— То, что надо! — повторяет она.

И бодро врывается в толпу.

— Стой! — кричу. — У нас же автобус!

Но рыба уже в своей стихии.

Людской кисель густеет, обволакивает. Вокруг эшелоны тряпья, магистрали вешалок, небоскрёбы стеллажей…

Сияя улыбкой победительницы, вдруг откуда-то выныривает моя благоверная, и в её судорожных пальцах я замечаю мяч!

— «Адидас»! — рапортует она. — Сынулику! Берём!!!

— Переть из Америки мяч?! Да у нас такого добра на каждом углу.

Но морзянка не смолкает:

— Сынулику! «Адидас»! Берём!

— Автобус, — говорю, — через пять минут!

— Пять минут — это вечность! — суёт она мне мяч в руки и кидается в обувной омут.

— Ладно, — бормочу, — займу пока очередь.

«Линия», как принято тут именовать очередь, длинная, кручёная, будто клейкая лента, и со всех сторон облеплена мухами тележек.

Жена где-то там. А я тут, как идиот, с мячом.

Слоноподобная кассирша, подминая под себя крохотный стульчик, обрушивается за кассу и подзывает покупателей жестом усталой труженицы борделя.

Законопослушные граждане нерасторопно перестраиваются, и я, обойдя одного, другого и юркнув под третьего, хватаюсь за прилавок.

Покупатели ропщут, но пока вроде не бьют. Кассирша безучастна.

И тут в спину мне занозой вонзается родная речь:

— Смотри, каков наглец! Будто на Привозе!

Оглядываюсь — пожилая пара. Он — в бейсболке и сандалиях, она — в сарафане, с морковным мотыльком на губах.

Стыдливо пожимая плечами, я объясняю:

— Автобус отходит. Понимаете, граждане?

— Ну конечно же, русский! — оживляется мужчина. — Кто ж ещё?!

За «русского» мне становится немного обидно.

— Жлоб! — усугубляет морковный мотылёк. — Мы от них — оттуда, а они к нам — сюда!

— У меня только это, — отвернувшись от бывших соотечественников, подсовываю я свою покупку кассирше. — Джаст ит.

Но не успеваю я произнести эту выстроенную в голове фразу, как на прилавок плюхается ворох тряпья, туфель и чемодан.

Жена подоспела.

В итоге после расплаты мы мчим к автобусу в режиме «ПОЛНЫЙ ВПЕРЁД!».

Опаздываем уже на четверть часа и потому с автомобилями безрассудно играем в кегельбан. Они, к счастью, промахиваются.

Купленный мяч «Адидас» лупит меня по коленям и чуть выше.

— Нах… нах… — ору я на бегу, не в силах сформулировать. — Зачем тебе этот мяч?!

— Сину-у-улику! — отзывается жена, в продольном шпагате взлетая над турникетом.

Мы запрыгиваем на подножку автобуса, и тот трогается.

— Американцы жуткие снобы! — делимся мы с группой свежими впечатлениями. — Представляете, обозвали нас жлобами и не пускали без очереди. Меркантильные, жалкие людишки!

— Капиталисты! — сходится в едином мнении дружный коллектив отдыхающих.

* * *

Весь последующий путь гид обильно пенится, живописуя местные красоты. Только и слышно: «Санта-Моника!.. Санта-Моника!» После чего все с удовольствием начинают смаковать курьёз с Моникой Левински.

Когда же через полчаса нас выбрасывают на побережье и экскурсанты тонкой струйкой начинают стекать в сторону океана, жена вдруг говорит:

— А пойдём-ка лучше по магазинам. Что, мы океана не видели?

Сказать по чести, океана мы не видели, но что есть океан в сравнении с товарообменной стихией капитализма?

Пицца…

Гамбургер…

Галантерея…

Ощущение, будто Америка живёт принципом «прикупил, закусил и обновил гардероб на размер больше». Видимо, такова тут маркетинговая стратегия.

Мы движемся зигзагами, обрастая кулями, словно крендель мухами, и с нами все здороваются.

— Ты его знаешь? — указываю я на кивнувшего нам господина.

— Впервые вижу, — отвечает жена.

— А этого? Ты что, здесь была?

— Они просто вежливые.

Даже нетрезвый бомж, типа «хомлесс», оторвался от стены, чтоб спросить у нас: «Хау а ю?»

«Что за люди?» — поражаемся мы.

А вскоре заражаемся и сами.

— Хау а ю? — принимаюсь я допытываться у прохожих.

— Сенкс! — отвечают те. — А «хау а ю» ты?

А ещё создаётся впечатление, что все здесь непрерывно едят.

Большинство закусочных не имеют дверей, и всё изобилие буквально выплёскивается наружу, чтобы топить тучнеющих на глазах граждан.

Раскорячившись литыми ножками, вдоль бульвара тянутся массивные скамейки, и некоторые из восседающих на них граждан, находясь под действием чего-то явно не алкогольного, оживлённо беседуют сами с собой.

— Ты что делаешь? — хватаю я жену за руку, когда та пытается сфотографировать женщину, раскинувшую себя в неимоверном приступе откровения.

— Это для детей, — слышу. — Пусть знают, что такое наркотики.

— Ты хочешь их научить?

— Нет, я хочу их напугать!

— Но это же вторжение в личную свободу. Ты понимаешь, что нас сейчас арестуют!

— Этих — нет, а нас — да?

— Они свободные граждане свободной страны. А мы — пришлые… Давай же будем ушлыми и уйдём без эксцессов, — шепчу я, бесцеремонно утаскивая жену, чем, естественно, заслуживаю осуждающие взоры бдительных граждан.

* * *

А на подъезде к гостинице гид всё с той же несмываемой улыбкой вдруг произносит:

— А вот выходить на улицу после шести вечера я вам категорически не советую.

— Почему? — изумляемся мы.

— Ну-у, скажем так: здесь не принято.

— Но вы же говорили, что американцы приветливы и добродушны.

— Да. Но до шести.

— А после?

— А после — не принято. И Боже вас упаси смотреть им в глаза.

Поэтому, когда консьержка, похожая на фаянсовый сервизный чайничек, спрашивает нас: «Хау а ю?» — я первым делом сверяюсь с часами и, увидев, что уже десять минут седьмого, не поднимая глаз, молча шмыгаю в номер.

Невада

Сколько ни познавай, открывай и расширяй горизонты, а стереотипы всегда берут верх.

— Ну и где тут барханы, верблюды и саксаул? — вращаем мы головами, разглядывая в окна запылённые кактусы и вздыбленную редкой порослью серую пустошь. — Где ваша так называемая пустыня?!

Лишь когда выходит из строя кондиционер, всё становится на свои места.

— Саха-а-ра! — изнывает группа, отирая липкие лбы, и, пропихивая салфетки, отделяет преющее от теснящего.

— За что мы платили деньги?! — возмущается народ. — Срочно замените автобус!

Следует отметить, что это уже третий автобус за сегодняшнее утро…

Привычка — штука занозная. Если на потолке не искрится иней, а изо рта не валит пар, израильтянам душно. Мы немедленно требуем либо замены, либо денежной компенсации. А лучше того и другого.

Американцы же с деньгами щепетильны. Зато автобусы для них — дело плёвое. Так что это уже третий. Однако холодных соплей у нас по-прежнему не наблюдается.

Пожилой апатичный водитель подозрительно восточного вида, скрипя что-то в рацию, притормаживает у первого же бетонного оазиса.

— Похоже, ему всё равно, куда нас везти: хоть в Вегас, хоть в газовую камеру, — говорю я жене, приглядываясь к подозрительному шофёру.

— Честно сказать, и мне уже тоже! — откликается изрядно взопревшая супруга.

— А вдруг он террорист?

— Вдруг.

— Может, его подослала Аль-Каида¹?

— Может.

— И он врежется нами в небоскрёб!

— Надеюсь. Может, хоть там окажется нормальный кондиционер…

Духота овладела женой и окончательно лишила её рассудка.

Обещанный нам четырёхчасовой переезд затянулся. Седьмой час пути, а мы всё ещё чёрт-те где, не потратив при этом ни цента.

* * *

Первая замена автобуса произошла в пригороде Лос-Анджелеса на небольшой заправочной станции, где я случайно обнаружил магазин электротоваров.

То, что в стенах тут упрятано в два раза меньшее напряжение, это полбеды. А вот изуверские розетки, в которые не пролазят даже стандартные пальцы, — истинный плевок в душу.

Обдумывая, как всё вышеизложенное объяснить стоящему за прилавком отпрыску ацтеков, я заранее растопырил пальцы «козой», и…

И отпрыск настороженно улыбнулся.

— Электрисити! — веско грохнул я перед ним домашнюю заготовку.

— Йес, — кивнул мне юный ацтек и улыбнулся ещё настороженней.

Тогда, сделав глубокий вдох, я пошёл ва-банк:

— Европиан электрисити! Андестенд?

Улыбка парня потускнела, а затем и вовсе сошла на нет.

Наступая на него с «козой» наперевес, я ещё раз повторил свою сентенцию, и продавец отшатнулся. Его индейская рука скользнула под прилавок, в моём мозгу пронеслось: «Сейчас шмальнёт из дробовика!» — и я, поспешно изобразив лицом непосредственность и приложив руку к груди, начал сначала:

— Ай нид электрисити… Андестенд?

Для наглядности я вновь поиграл «козой», но на сей раз без нападок, а будто желая его легонечко пощекотать.

Парень оглядел меня с головы до ног, задержал взгляд на «козе», а затем начал что-то быстро-быстро лопотать.

Я его, разумеется, внимательно выслушал, добросовестно кивая и думая: «Какая же ты сволочь! Кто ж тебя научил так непонятно разговаривать?!»

Когда же он наконец умолк, решился спросить напрямик.

— Электрисити ю ноу?.. Ноу электрисити?! — указал я на стену. — Зис из э вол, райт? Анд ин вол есть хол… — изобразил не до конца сжатым кулаком предполагаемую розетку. После чего неприлично проник в неё своей «козой» и для убедительности повторил это движение раз несколько.

— Андестенд?! — закончил я свою демонстрацию.

И сын ацтеков побагровел. Речь его стала импульсивной.

— Стоп, стоп! — помахал я рукой перед его носом. — Мне надо! Ай нид! Вери, вери нид — хол… Ну, знаешь, дырка такая в стене? Хол! Ю ноу? Элекрисити. Андестенд?

При этом пальцы в моём кулаке двигались буквально как заведённые…

А ещё говорят, американцы вежливы. Да ничего подобного!

Дикий отпрыск своих ещё более диких предков не просто указал мне на дверь, а всё-таки нырнул под прилавок, заставив меня выкрикнуть «Донт шут!», вскинуть руки и смело отступить к выходу.

— Бешеные, безмозглые индейцы! — делился я с поджидающей меня возле «Макдоналдса» супругой. — В резервацию всех! Слава генералу Кастеру!

* * *

А вот оазисы в Неваде очень даже многофункциональные. Там есть всё, о чём только может помечтать среднестатистический путник: и автоматы с закуской и шипучкой; и туалеты; и мусорные бачки; и даже бетонная скамья, раскалённая, будто противень.

Закавыка здесь лишь с тенью. Вот её-то как раз нигде и нет.

Зато есть нержавеющая дощечка, вежливо предлагающая гостям не загромождать оазис. В переводе гида это звучит почти что по-шекспировски, вроде:

Нужду скорее справь — и уступи дорогу.

Нуждающихся много, мало нужников!

— И не дай вам бог бросить окурок! — предостерегает нас гид. — С вас взыщут такой штраф, что вам и не снилось.

— Помилуйте, мы же в пустыне!

— Хотите узнать — бросьте… Бросьте, бросьте! — приглашает он нас барским жестом.

— Но здесь же никого нет. Кто увидит?

— Хотите узнать — бросьте! В прошлый раз мы так двоих потеряли.

Мы оглядываемся.

Вокруг всё — почти как у Блока: «Пустыня. Туалет. Бачок. Скамейка».

— Да тут же повсюду камеры! — самодовольно хихикает экскурсовод. — Мы же в Неваде!

Но вот наконец подходит очередной автобус, и апатичный водитель с лошадиной покорностью в четвёртый раз перегружает наш багаж.

— Он нас не любит, — наблюдая за каторжными стараниями шофёра, делюсь я своими наблюдениями с женой. — Говорю тебе — не лю-бит!

Голубая тенниска водителя покрывается фиолетовыми пятнами, лицо — бордовыми.

— Он антисемит. Точно говорю тебе — анти-се-мит!

— Если до нас не был, то теперь уж точно, — соглашается со мной супруга.

— Надо дать ему чаевые прямо сейчас, не то он врежет нас в небоскрёб!

И действительно, получив деньги, водитель становится несколько радушней.

Но уже через четверть часа в автобусе назревает новый кризис. На панели вдруг загорается красная лампочка, и теперь уже шофёр требует в рацию: «Заменить автобус!»

Пассажиры же настаивают на обратном.

— Но он обязан. У него инструкции… — объясняет нам гид.

— Что это вообще за лампочка? — орут пассажиры.

— Откуда он знает? Он же водитель, а не механик.

— Он террорист! — отзывается группа. — Это наверняка бомба!

— Зачем бомбе зажигать какую-то лампочку? Ей же легче взорваться…

— Если она ему так мешает, пусть сам её и погасит!

— Но он не может.

— Тогда пусть закрасит к чертям!

— Это противоречит его инструкциям…

— Ну так мы её сейчас сами разобьём! — решают активисты, немедленно бросаются к приборной панели, и водитель распластывается на ней, как Матросов на амбразуре.

— Донт тач! Донт тач! — вопит он, защищая казённое имущество.

— Отобрать у него чаевые! — ревёт группа. — Он террорист!

Так автобус штормит ещё минут пятнадцать. Пока в ходе жестоких прений не выясняется, что лампочка всего лишь оповещает о негерметично задраенном потолочном люке.

И тогда напряжение сразу спадает.

Все снова улыбчивы, хлопают водителя по плечу и даже досыпают ему чаевых, которые тот принимает с улыбкой, чуть подёргивая щекой и держась за сердце.

В итоге с исправным кондиционером и задраенным люком, счастливо ёжась от долгожданного холода, мы в конце концов въезжаем в Лас-Вегас.

Вегас

Дизайн гостиницы «Люксор» невероятно натуралистичен: присевший в собачьей задумчивости сфинкс с лицом Тутанхамона и огромная антрацитовая куча с его подветренной стороны в виде пирамиды.

— Давно сидит… — говорю я, окидывая взором внушительные размеры высиженного.

Под хвостом сфинкса, кстати, обнаруживается и вход.

В него мы и втекаем, проникая в изнаночную реальность.

— Ну-ка, где-то тут наши миллионы… — потираю я ладошки. И жена движением иллюзиониста извлекает из лифчика замусоленный доллар.

— Не сейчас, — останавливаю я её. — Разорим их чуть позже!

Со стороны казино напоминает гигантский коровник с бесчисленным количеством дойных аппаратов. Люди со всего мира волокут сюда свои налитые вымена, дабы сцедить давящие излишки наличности и снова пастись налегке, щипая редкую травку ежемесячных зарплат.

Игра — вот ключевое слово здешнего рая.

Красующийся на постаменте новенький «корвет» вопит призывной надписью: «Выиграй меня!»

Измученное лицо карточного дилера умоляет: «Обыграй меня!»

Улыбки девушек доверительно шепчут: «Поиграй со мной!»

И я сглатываю подкатившую слюну.

— О чём? — тут же спрашивает меня бдительная жена, опуская слово «думаешь».

— О вечном, — спешно отвожу я взор от полуголой девицы.

— Вечно ты о вечном! — вздыхает супруга.

Но я её уже не слушаю.

Я рассматриваю отливающую перламутровой сединой бабушку — «божью фиалку», что скармливает прожорливой механической скотине купюру за купюрой. Её трясущиеся пальцы сыплют в зияющую прореху жетоны, словно просо птенцам. Аппарат при этом радостно попискивает.

— Ты смотри, — шепчу я, — у старушки-то, похоже, в друзьях Альцгеймер. Может, ей свой карман подставить?

Но лишь, оттопырив карман, я подстраиваюсь к бабусе, как её куриная шея сворачивается набок, а цепкий взор из-под очков впивается мне чуть пониже кармана.

— Нот интерестинг! — пресыщенно кривится эта «грэндма».

И я отхожу, сконфуженный.

— Не так уж всё и вечно, — ухмыляется жена.

* * *

Так уж тут устроено — с какой стороны ни войди, «казина» тебе не миновать. Все дороги в этом безоконном мире ведут в игровой Рим.

Продумано до мелочей. Огни, музыка, витрины — всё играет, и все играют. Словом, волшебная сказка, где каждый одновременно и принц, и нищий, и красавица на балу, и Золушка на тыкве.

Хочешь пить — тебе подадут. Голоден — поднесут. Прослезился — подотрут. Лишь сливай денежки в чёрные дыры рулеток, стравливай в жерла аппаратов, сбрасывай, скидывай… В общем, освобождайся!

В каждом номере, кстати, имеется Библия. Надо полагать, чтоб не тревожить священника. Проигрался, помолился, застрелился… Что может быть проще?

И конечно же, эта лихорадка не может не заражать.

Жена уже в третий раз хватается за грудь, порываясь своим замусоленным долларом подорвать здешнюю и без того глубоко кризисную экономику, и я наконец соглашаюсь:

— Ладно уж, хочешь обрушить им биржу — твоё право.

И жена уголком, аккуратненько скармливает купюру хищной машине.

— Ну а теперь, — говорю, — давай выработаем стратегию. Предлагаю рвать их мелко, но долго. Раздавим в четыре хода.

— Всё! — перебивает мои наставления супруга.

— Что — всё?

— Всё! — указывает она на сыто отрыгивающий аппарат.

— Как всё? — выкатываю я глаза. — Ты что, нажала?!

Она кивает.

— Боже! Мы разорены! Как ты могла это с нами сделать?! — отчаянно кричу я, и с четырёх сторон к нам несутся гостиничные церберы: с рациями, с дубинками и с влажными салфетками.

— Как ты могла? Я же просил нажать на двадцатипятицентовую кнопку, а ты что, взяла и нажала сразу на долларовую?! Вот так сразу? На всё! Как ты могла?!

— Уот? Уот?! — обрушиваются на нас удушливые вопросы подбежавших.

— Не «уот», а банкрот! — отвечаю я им криком, и сопли горлом стекают в мою душу. — Ай эм банкрот, андестенд?!

Подоспевший на шум менеджер что-то скорострельно лопочет своим работникам и нетерпеливыми жестами подзывает коряжистую официантку, которая вместо требуемых верёвки с мылом подносит нам коктейли.

— У меня нет денег! Ай хэвент мани. Ай эм банкрот! — смеюсь я, давясь слезами, и душка-менеджер успокаивает: мол, это за наш счёт, дескать, мы ж не звери… ну, не настолько.

И вот мы в комнате отдыха. Развалившись в креслах, пьём утешительные напитки.

— Целый доллар! — продолжаю сокрушаться я. — Не понимаю, как ты могла поставить на кон всё наше состояние? Не-по-сти-жи-мо!

— Хочешь, я закажу тебе психоаналитика?

— Закажи его себе! А мне лучше ещё виски!

* * *

Да, Вегас — совершенно бутафорный город.

Я простукал его вдоль и поперёк — там сплошь пустоты.

— На чём всё это держится? — недоумеваю я, оползая плинтуса, простукивая пол и стены. — Картонка! Мираж!.. Прошу тебя, ходи по стыкам и аккуратно с ванной, а лучше — не подходи к ней вообще, мало ли — провалишься!

Но жена капризна и говорит:

— Без ванной я не могу.

— Тоже мне, Архимед! Провалишься — я за тобой не полезу.

А вот унитазы здесь хороши. Поистине достояние Америки. Эдакие мини-бассейны — просторные, вместительные, с большим водоизмещением и мощным охватом. Поступательно-вращательным эффектом не уступают, пожалуй, знаменитому Мальстрему.

В общем, любовь с ними у нас вскипела с первого раза.

А часы тут словно деньги — утекают незаметно. Утро, вечер, ночь — внутри не разберёшь. Всё звенит, дребезжит и искрится.

Казино живёт, пока его кормят. А кормят его круглосуточно.

По огромным экранам бегут, соревнуясь в скорости, собаки, лошади, крысы, тараканы… Кто первый? Ставь, на кого пожелаешь! Бейся об заклад, устраивай пари, дёргай ручку, дави кнопку!

Всё здесь имеет свойство поглощать и поглощаться. Не город, а денежная воронка.

* * *

Впереди нас на огромных каблуках вышагивает элегантная брюнетка в чулках и коротком платьице.

— Спорим на доллар, что это мужик, — говорю я жене (она близорука, и я имею шанс выиграть).

— А давай! — тянется к кошельку благоверная.

Ускорившись, мы догоняем брюнетку и заходим вместе с ней в лифт.

Объект нашего спора по-прежнему обращён к нам спиной.

— Простите, — обращаюсь я к нему — к ней. — Эскьюз ми.

— Йес? — отзывается объект басом и воротит к нам своё небритое лицо.

— Гони доллар! — улыбаюсь я жене.

— Йес? — повторяет леди-бой.

Но нам до него уже нет дела.

— А как ты догадался?

— Ну посмотри на его икры, — тычу я пальцем в молодцеватые ноги красавицы-самца.

Баба-мужик смотрит на нас ошарашенно.

— Вот видишь! — приседая, указываю я на накачанные икры трансвестита. — Раньше он наверняка был спринтером. А ю спринтер, райт? — имитирую я бег. — Ран? Джамп?

Но тут двери лифта раскрываются, и небритая баба выскакивает.

— Какой-то он неразговорчивый, — говорю я и… столбенею.

Жена застывает рядышком.

В холле столпотворение подозрительно мужественных женщин.

Парики, чулки в крупную сетку, густо напудренные лица, бицепсы, волосатые подмышки.

— Мы что, в кино Феллини? Или я окончательно сошёл с ума? — бормочу я. А более сообразительная жена говорит:

— Да у них тут слёт!

— Слёт? — невольно скрещиваю я ладошки в районе паха.

Мне неуютно и даже немного жутковато. Отчего-то вспоминается предупреждение гида, и глаза мои опускаются сами собой. Я боюсь их поднять и к выходу семеню, мелко перебирая ножками, словно тоже на каблуках и в тесном платьице.

На выходе отмечаю нашего лифтового попутчика, точнее попутчицу, беседующую со своими однополчанами и мрачно кивающую в нашу сторону. Тогда, приветливо взмахнув им рукой, я широко улыбаюсь и быстро-быстро выскальзываю на воздух.

Вроде не гонятся.

* * *

Стоим зачарованные.

Перед нами ночной Вегас, бушующий огнями, как Москва перед Наполеоном.

— Ты вообще веришь? — шепчу я потрясённо.

— Нет, — отвечает жена.

— Я тоже… Это ж надо — слёт трансвеститов. Непостижимо!

Выходим на променад по Стрипу — главной улице этого декоративного, навеянного денежными грёзами города.

Мелькающие в отблесках огней пешеходы похожи на танцоров — такие же ломаные движения, выхватываемые фрагменты тел. Всюду вокруг нас пульсирует цветомузыка автомобильных фар, вспышки реклам. То тут, то там раздаётся гул клаксонов… Ощущение гигантской дискотеки.

Вдоль обочин карликовые мексиканцы-щелкуны — искусственно выведенный для рекламного бизнеса подвид.

Взрослые и дети — все хоббитского роста и на одно лицо. Все в сальных майках и бейсбольных кепках.

Выстроившись шеренгами, они прогоняют нас сквозь строй и вместо шпицрутенов хлещут ухмылками.

Стрёкот карточек в их руках не смолкает.

— Синьор! Синьор!.. — пощипывают они за рукава и цепляются за отвороты. — Хочешь девочку?.. Вона гёрл? Ю вона гёрл? — суют и втискивают в наши ладони свой мерзкий товар.

Тысячи глянцевых красавиц россыпью валяются тут же на тротуаре, и их топчут сотни суетливо спешащих ног.

От щелкунов я отмахиваюсь, как от комарья.

— Как-то негуманно, — выговаривает мне сердобольная супруга.

А я рычу:

— Дихлофоса мне! Ди-хло-фо-са!!!

— Ты жесток.

— Дыши мне в плечо! В Мексике свиной грипп! — ору я жене, пробивая нам дорогу и перекрикивая музыку, льющуюся из казино «Фламинго».

Казино выплёскивается прямо нам под ноги. Тротуар пронзает его насквозь, и набегающая волна людей вскипает между игровыми столами, рулетками и барной стойкой, местами оседая, местами вспениваясь…

Однако большая её часть протекает мимо.

С задором вяленой сельди на барных стойках шевелятся танцовщицы. Их бледные, заморённые тела будто вынуты из рассола. У всех покерные лица. Поющие фонтаны отеля «Беладжио» танцуют куда оживлённее.

— Бедняжки, — вздыхает жена.

— Предлагаю удочерить вон ту, — показываю я на крайнюю.

— Похоже, их тут совсем не кормят, — не слушая меня, продолжает добросердечная и в душевном порыве достаёт из сумки булочку.

— Ты что, подкармливать их собралась? С ума сошла! Нас же сейчас побьют гринписовцы!

— Но ты посмотри, какие они дохленькие… Еле ж на ногах…

— Ты бы столько вынюхала!

— Нет, мы обязаны вмешаться. Это же агония, а не танец…

— Да у них просто энергосберегательный режим. Лишние прогибы страховка не покрывает…

— И всё же, где их менеджер? — рыщет взглядом жена и находит.

Жгучий латинос, исписанный татуировками, как гжельский чайник, дымит сигарой и внимательно следит за происходящим на стойках.

— А вот и их профсоюз… — уловив взгляд жены, говорю я. — Ты хочешь устроиться на работу?

И жена на минуту задумывается.

— А думаешь, меня бы взяли?

— Прямо здесь — вряд ли…

— Да конечно взяли бы… — говорит она уверенно, не то мне, не то самой себе.

* * *

На экранах автобусных остановок, сменяя друг друга, всплывают взаимодополняющие рекламы.

Лоснящийся жиром чизбургер уступает место таблеткам для похудения.

Сперва стройная, спортивная семья, хохоча, будто от щекотки, с аппетитом уплетает огромный гамбургер, и сразу же за ними грузный, отёкший «жироборец» глотает волшебные пилюли, чтобы через секунду продемонстрировать спадающие от внезапного эффекта штаны.

Возле тонущего пиратского корабля, вовсю палящего из пушек, мы неожиданно сталкиваемся с нашими.

— А я видела Джорджа Клуни! — вещает нам счастливая согруппница.

— Джорджа Клуни?! — заражается азартом моя жена. — Где?

— Утром! Он снимался в кино.

— Когда?

— Возле нашей гостиницы! Я его сфотографировала, но меня схватили!

— С Джорджем Клуни? Как?!

— За руку! Подбежал полицейский и растоптал мой сотовый!

— За что?!

— Ногами! Он даже хотел отправить меня в обезьянник!

— С Джорджем Клуни?!

Пока несчастного актёра склоняют во всевозможных падежах, я обмениваюсь с мужем счастливицы короткими фразами.

— Ты тоже его видел?

— Да, в гробу.

— И как он?

— Вдребезги!

— Джордж Клуни?!

— Телефон!

— А Клуни?

— Со спины чистый бомж.

* * *

Глубокой ночью в соседнем номере, за стенкой, разыгрывается настоящая драма. Долгий перепалочный диалог между баритоном и фальцетом перемежается знакомыми словами непечатного характера.

Мы — в постели. Уставились в висящую на стене картину, словно в экран, и слушаем. Наши лица сосредоточенны. Соседи набирают обороты, и визг уже восходит в четвёртую октаву.

— Как ты думаешь, за что? — спрашиваю я жену.

— Ясно за что. Нажрался и приставал к бабам.

— Не, — скептически мотаю я головой. — Наверняка проигрался. Как пить дать проигрался.

— Учил бы английский, не спорил бы.

И тут за стеной что-то грохает — и скандал внезапно стихает.

— Ставлю доллар, он ухайдакал её торшером! — шепчу я.

— Два доллара — она его, — поддерживает пари супруга.

Напрягаем слух. Соседи молчат.

— Пять долларов — он её убил, а теперь в нерешительности стоит над трупом.

— Шесть — она его кокнула.

— Семь — он уже несёт труп в ванную.

— Восемь, что она волочит его к окну!

— Девять — он сейчас будет пилить труп!

— Десять — она вышвырнет его в окно, инсценируя самоубийство!

— А я говорю, распилит!

— А я — сбросит!

— Хоть раз! — вскакиваю. — Хоть один-единственный раз ты можешь со мной в чём-то согласиться?! Какая тебе разница, распилит он её или сбросит?!!

— Она — его! Прими это как факт!..

К торшеру мы бросаемся одновременно. Хватаемся за противоположные концы, в остервенении перетягиваем… и тут за стеной вновь что-то грохает.

Ухо улавливает едва различимый мерный стук. Опустив торшер, мы опрометью заскакиваем в постель и, не дыша, упираемся глазами в картину.

Тук-тук-тук… — доносится из-за стены.

— Слышь? Это он разделывает её топором…

Тук-тук-тук…

— Согласна. Только она — его!

Из-за стены слышен приглушённый женский стон.

— Очнулась? — лепечу я в ужасе. — Он что, разделывает её живой?!

Мы прячемся под одеяло, жмёмся друг к дружке, но адский стук лишь нарастает, и недобитая подвывает всё отчётливей и явственней.

Стоны её настолько жутки, что волосы на моих плечах начинают шевелиться.

— Изверг! — шёпотом кричит мне жена. — Звони девять один один!

И я деревянными пальцами хватаю трубку.

— А что я им скажу?

— Килл! — подсказывает мне моя учёная жена.

— Билл! — отзываюсь я.

И вдруг истошный женский вопль взрывает место предполагаемого преступления. После чего воскресшая в полный голос, смачно и поалфавитно выдаёт весь академический словарь американской порноиндустрии.

— Вот же мерзавцы! — выдыхаю я. — Ну негодяи! Но мы же этого им не простим, верно? Мы же этого так не оставим? — ищу я у жены понимания.

И нахожу.

А утром в лифте соседи уважительно здороваются с нами за руку.

* * *

Направляясь на завтрак, мы пересекаем казино.

— А тебе не кажется, что тут слишком тихо? Где крики: «Я миллионер! Всем за мой счёт!» Где всё это?

— В кино.

— Но кто-то же должен выигрывать.

— Казино.

Поговорка «Кто рано встаёт, тому…» в Вегасе не факт.

— Как думаешь, вон тот продулся или прогорел? — указываю я на толстяка с лицом цвета клюквенного морса, покидающего карточный стол.

— Прогорел.

— Почему ты так решила?

— А видишь вон ту рослую мулатку… Ну ту, что сейчас гладит по бедру престарелого ковбоя? Так вот, раньше она щекотала плешь толстяка.

— И что с того?

— Как что? Это индикатор удачливости. От бедра — вверх… Лысина была его последним шансом.

Что ни говори, а женщины мудрее.

* * *

Столовая, куда мы заходим на завтрак, увешана рекламой выставки, проходящей этажом выше. Называется эта выставка «Бодис эксгибишион». Или попросту выставка трупов. Человек, развесивший рекламные фото, не лишён логики.

Над столом с жареным беконом, сосисками и яичницей водружён аппетитно-алый труп бегуна с разлетающимися ошмётками свежепрепарированной плоти.

Над блинчиками, бельгийскими вафлями и гренками бодро вышагивает жмурик с развевающимся по ветру плащом из собственной кожи.

Ну и десертный стол представлен гирляндами розовых кишок с голубенькими вкраплениями репродуктивных органов.

— С чего начнём? — осматриваюсь я. — С мясца или сразу к десерту?

Жена задумчива.

— Может, хочешь жареных яиц? — киваю я в сторону бегуна. — Или пареных? — тычу в десерт.

Супруга натужно сглатывает.

— Ну тогда, может, гангренозных аппендиксов, что так поразительно напоминают сосиски, а? Или вон ту аппетитную брыжейку с кленовым сиропом? Кстати, в миске с яблоками я видел отличное глазное…

— Давай не будем портить друг другу аппетит, — просит жена сдержанно.

И я, разумеется, соглашаюсь:

— Давай. Сейчас только наскребу себе эпидермиса, и давай.

Однако аппетит нам всё-таки портят.

В понятии среднего американца тарелка — предбанник желудка, а потому пища туда сваливается скопом. Беконы валятся в вафли, салат в чипсы, яичница на гренки. Затем вся эта съестная кутерьма заливается густым сиропом: шоколадным или кленовым… Видеть такое — настоящее испытание.

— Что-то я, кажется, уже не голоден, — говорю жене, прослеживая воображаемую пищеварительную цепь от тарелки вглубь и наружу.

— Признаться, я тоже…

В итоге мы ограничиваемся ягодами, призванными украшать многочисленные блюда в этом кулинарном аду.

Обходим прилавки, старательно выуживая чернику, землянику, малину, и работницы пищеблока недобро на нас косятся.

— Чего они вылупились?

— Это их работа.

— Мы тут целый доллар проиграли, они что, этого не понимают?.. Ай эм банкрот!

И работницы немедленно отворачиваются.

Всё-таки это очень мощная фраза, и она тут, судя по всему, в почёте.

— Ну а как вам местные атлеты? — улыбается гид, встреченный нами на выходе из столовой.

— О-о! Они великолепны! — восклицаю я, вспомнив вчерашний слёт трансвеститов. — Чешуя блёсток! Разрезы по бедру аж до подмышек… Слушайте, интересно, это они сами вышивают? Просто поразительно! Надо срочно записаться в подмастерья к какому-нибудь кутюрье…

Гид нерешительно посмеивается.

— А какие парики! — продолжаю шутить я. — Я вот тоже подумываю прикупить себе парочку. И чулочки — непременно в сеточку.

Улыбка сползает с моего визави окончательно.

— Вы представляете меня на каблуках? — щекочу я его игриво. — Кстати, как вы находите мои икры, не слишком?..

Повернувшись спиной, я кокетливо прогибаюсь, и наш собеседник закашливается.

— Сори, — переходит он вдруг на английский.

И исчезает.

— Вот чудак! — смотрю ему вслед. — Сам же спросил…

— Он имел в виду аутлеты, — поясняет мне моя лингвистически подкованная жена. — Магазины такие.

* * *

Эпилептикам аутлеты запрещены категорически, ибо от пестроты тряпья и людского мелькания приступ там может случиться каждую секунду.

— Взгляни на эти цены! — кидается жена от нижнего белья к верхнему, от детского — к взрослому. — Они же просто смешны!

— Это в долларах, — напоминаю ей я. — Надо умножать!

— Кто сказал?! — хихикает она истерически.

— Пифагор.

— Плевала я на Пифагора! Тоже мне, авторитет.

И действительно, тут о нём не слыхали.

В магазине электроники нас обслуживает вертлявая девица, дующая жвачку, как стеклодув в Гусь-Хрустальном.

— Мне нужен фотоаппарат. Камера! — говорю я ей.

И продавщица, лопнув розовый пузырь, переспрашивает:

— Кэмра?

— Ага. Фото. Щёлк-щёлк…

И нас приглашают к стенду.

Пара десятков замусоленных фотоаппаратов, пристёгнутых тросами, готовы обслужить клиента по первому же требованию.

— Этот! — тычу я пальцем в облюбованный агрегат. — Зис!

— Ноу проблем.

Вертлявая отстёгивает замызганный экспонат и подаёт.

— Берёте?

— Вот это?! — переспрашиваю я.

— Йес! — улыбается девица.

— Бат ай вонт нью! — говорю. — Новую, понимаешь?

— Нью? — удивляется она.

— Ин бокс… В коробке.

— Ноу проблем.

Виляя бортами, продавщица швартуется у шкафчика, извлекает из него пустую коробку и запихивает в неё эту замусоленную рухлядь.

— Минуточку! — хватаю её за руку. — Вейт, гражданка! Ай нид нью, с линзой.

— Ноу проблем! — ещё раз хлопает девица жвачкой и отщёлкивает линзу от соседней камеры.

И тут уж я не выдерживаю.

— Новую! — рычу я. — Нью! Понимаешь, родная? Со всеми причиндалами — аксессуарс!

— Ноу проблем.

И на свет мгновенно появляется бумажный пакет со шнурами, зарядкой и прочей мелкой белибердой.

— Да она рехнулась! — поворачиваюсь я к жене.

И вот тут на сцену вступает Пифагор.

Пузырящаяся девица бросается к калькулятору и принимается острым маникюром живо вдавливать кнопку за кнопкой.

Результат сногсшибателен! Сумма на сто пятьдесят долларов превышает обозначенную на ценнике.

— Что это?! — недоумеваю я.

И юная леди снова вбивает в окошечко циферки: за коробку, за пакет, за линзу и за подержанное «тело» аппарата.

Сумма вырастает ещё на пятьдесят «зелёных».

— Ай вонт нью! — уже почти кричу я. — Новую. В коробке — ин бокс, с линзой анд аксессуарс! Вместе — тугезер, понимаешь?!

— Бокс… — невозмутимо перечисляет девица, выставляя передо мной коробку. — Акссесуарс… — потрясает перед моим носом пакетом. Затем следует линза и аппарат. — Как будете платить? — вопрошает меня жвачное.

— А он противоударный?

— Йес.

— А можно испытать? Мэй ай трай?

— Йес.

И я с трагическим «упс» роняю аппарат на ковролин.

Пузырчатая как ни в чём не бывало поднимает оброненное и, хлопая новый пузырь, спрашивает:

— Берёте?

— Оф кос! — киваю. — Теперь особенно. Только в кассе отобьём…

Но жена уже тянет меня к выходу.

— Погоди, у меня ещё к ней вопросики… — вырываюсь я.

Однако с пустыми руками из гостей уходить не принято. И мы прикупаем там электронный будильник и набор домашних телефонов.

* * *

А покидаем мы неспящий Лас-Вегас уже следующим днём.

Местный аэропорт словно рабочий улей. Суета, толчея, на первый взгляд неразбериха. Пчёлки-труженицы слегка обкурены, но тем не менее предельно деловиты.

Пассажиры — их нектар. Они сбирают его прямо с автобусов и спешно фасуют, ловко манипулируя лапками и приговаривая: «Гоу зер… гоу хер…» Что означает: «Идите туда… Идите сюда…»

При этом их цветные лица равнодушно-бесцветны.

Затем пассажиры стекают к прилавку, за которым орудует пчёлка-приёмщица с мрачным трутнем-грузчиком.

Сцепив на груди руки, трутень отточенным взором вспарывает чемоданы, придирчиво ища перевес.

Торг с ним неуместен. Трутень — член профсоюза и, как истинный член, он твёрд и несговорчив.

Сложив ладони рупором, гид подогревает наши страсти:

— Сорок пять фунтов, не больше! Слышите?

— А сколько это в килограммах? — теряется группа.

— Забудьте о килограммах, тут вам Америка!

— Но сколько это килограмм?

— Повторяю, тут только в фунтах!

— Но мы же в них не складывали!

— Так сложите!

— Как? Мы же не знаем, чем измерять!

— Фунтами! Говорю вам: фун-та-ми!

— А сколько их в килограмме?

И гид теряет терпение:

— Забудьте вы уже, наконец, это слово! Говорю вам, здесь фунты!

— Но сколько их?! Сколько?!

— Сорок пять! И ни граммом больше.

— Так всё-таки — граммы?

— Фунты-ы-ы! Фунты-ы-ы!!! — надрывается гид.

— Как же нам посчитать?

— Ве-шай-те!

— Мы сейчас повесим тебя! — вскипает благородной яростью группа.

И гид сдаётся:

— Хорошо, тогда делите на три!

— Чемоданы?

— Килограммы!

— Но ты сказал о них забыть!

— Всё! Я повешусь сам!

В препирательствах время проходит незаметно.

— Следующий!.. Некст! — гаркает мне приёмщица, и я взваливаю багаж на весы.

Два чемодана отчаливают благополучно, третий же терпит крушение у самого причала. Профсоюзный член недовольно кривится и качает головой.

Я бухаюсь на колени. Скрипит ключ. Взвизгивают молнии. Очередь шипит. Я дёргаю жену за брючину:

— Какой у нас перевес?

Жена молчит. Я горячусь:

— Что выкладывать — мяч или туфли?

— За мяч, — слышу, — убью любого!

— Так туфли?

— За туфли убью тебя!

Копошусь в шуршащих внутренностях. Вслепую вырываю пару ношеных носков, запихиваю их себе в карман и подобострастно заглядываю члену в лицо.

— Фоти файф!.. Сорок пять! — брезгливо роняет лицо и, будто смахивая пылинку, отправляет чемодан в плавание.

Ошарашенные, мы отчаливаем от прилавка.

— Ты это видела?

— Видела.

— Не, ты это видела?

— Да видела я, видела!

— Носки?!!

* * *

В самолётах местных авиалиний, как в автобусах, места общие — вошёл и сел. У пассажиров на руках лишь номерки с витаминными подгруппками — А, В и С.

В нормальных странах это могло бы вызвать здоровый мордобой, но только не тут.

Я попадаю в кислый ряд С, жена соответствует В.

— Займу нам у окна! — всасываемая потоком, кричит она мне и превосходит самою себя. Места и у окна, и у туалета.

— Всё в одном! — радуюсь я, поглядывая на стюардессу-гаитянку в синеньком фирменном сарафанчике, лицом похожую на Боба Марли, а формами напоминающую Наоми Кэмпбелл.

Впрочем, Боб Наоми не конкурент.

Пять часов лёта обещают быть любопытными.

Летим. Справа спит жена. Слева сухонькая седовласая американка ковыряет карандашом судоку.

За спиной то и дело истошно взрывается ватерклозет. Жизнь кипит. Я в серёдке.

— Эскьюз ми, — обращаюсь к соседке, и та пружинно вскакивает.

Уже в пятый раз, но всё так же прытко — с улыбкой и без мата.

«Наверное, йога, — думаю я. — Точно, йога!»

— Впрочем, ноу, — мотаю головой. — Ноу, ноу…

Отчего-то очень хочется измерить глубину её терпения. Нащупать, так сказать, границу между благонравием доброго самаритянина и сквернословием пьяного сапожника.

Изящно подбирая юбку, женщина вновь усаживается, напяливает очки и нацеливает на судоку свой карандаш.

— Хотя йес, — внезапно передумываю я. — Пожалуй, всё же йес…

И тут же следует новый подскок и полный обожания взгляд.

«Какая грация!.. Балет, определённо балет».

— Айм сорри, бат всё-таки ноу… Эскьюз.

«Ах, как посмотрела! Да это уже не обожание — это влюблённость. Кто ты, бабушка? Мазохист?»

— Вы йог? — обращаюсь я к бабуле, когда она вновь усаживается. — А ю йог?

— Эскьюз ми?

— Ху а ю? Йог?

— Ай ам а тичер.

— Училка? — шиплю я в смятении.

«Боже, какая выдержка!»

— Эскьюз, бат мне срочно надо аут!

И снова взлёт, исполненный восторга.

«Святая! Ну просто святая!»

Мы расшаркиваемся, и я в пятый раз отправляюсь за перегородку — любоваться гаитянкой.

Темнокожая богиня, будто выточенная из шоколадного мрамора, сидит в роскошной раскорячке и перебирает пакетики с печеньем. Её мускулистые ляжки поигрывают в неоновом свете, полированные руки блестят матово-чёрным жемчугом… и мне чудятся джунгли.

Сочно-зелёные заросли чего-то экзотически волнующего, запах маисовой похлёбки и танцы у костра.

Весь её вид, вся эта животная естественность налитых коленок, разведённых бёдер и вздыбленной груди порождают во мне неожиданные фантазии… Кажется, ещё миг, ещё одно небольшое усилие — и она родит, после чего, не меняя позы, оботрёт дитё лопухом, пропихнёт его себе за пазуху, уткнёт в коричневый сосок и, помахивая мотыгой, войдёт в розовеющий закат.

Жена по-прежнему спит. Соседка ковыряет судоку.

Скука!

Верчу перед носом пакетики со специями, что остались от обеда. Верчу и случайно всколупываю… Из первого врассыпную брызгают соляные шарики, а из второго серым облачком взметается молотый перец.

Я чихаю.

— Благослови тебя Господь!.. Гад блесс ю! — улыбается мне соседка.

А жена пихает локтем.

— Апчхи! — благодарю я в ответ.

— Ты чего? — бурчит жена.

— Чихаю. А что, нельзя?.. А-а-а-апч-хи!

Соседка начинает ёрзать, усаживается боком и уже не благословляет, а настороженно косится.

— Да не волнуйтесь, — посмеиваюсь я. — Донт вори, это обычный швайне флю…

И от этой моей шутки святая женщина натурально вздрагивает, а её очки виснут на кончике сухонького носа.

— Вы больны? А ю сик?!

— Апчхи!

— Прекрати чихать, идиот! — шипит на меня жена.

— В отпуске я делаю что хочу!

Соседка же тем временем уже машет рукой, подзывая гаитянку.

Жена волнуется.

— Зачем ты ей сказал про свиной грипп? Они же не понимают шуток!

— В отпуске… а-а-апчхи… говорю что хочу!

Стюардесса подходит, и моя святая соседка начинает что-то запальчиво ей тараторить, неприятно дёргая при этом лицом. Её палец тычет в меня, будто швейная игла. Слова «рашен, свайн флю и сик» следуют подстрочником.

— Апчхи!

— Смотри, он опять это сделал! — вскакивает святоша и клеймит меня уже сверху и на некотором отдалении.

Пассажиры встревожены. Переглядываются.

— Прекрати сейчас же! — шипит на меня жена. — Нас же ссадят!

— Но я… я… а-а-а… не могу! А-а-апчхи!.. Это перец!

— Вы больны? — отшатывается от меня стюардесса. Её бобмарливское лицо искажается брезгливой гримасой.

— Да вы сами тут все больны! Это же шутка! Джок! — улыбаюсь я объяснительно и снова чихаю.

— Ноу, ноу! — подтверждает супруга, вминая моё лицо в неведомо откуда взявшуюся подушку.

— Бху-ху! — сотрясаюсь я в поролоновые глубины. И голос жены грохочет:

— Он в порядке! Хи из окей! Круглый окей!

— Ты меня задушишь…

— Лучше я, чем они!

— Это не свиной грипп. Итц нот швайне флю! — отбиваюсь я от подушки. — Итц перец! Как на английском перец?

— Я не помню!

Жена продолжает давить меня в пыльную думку, отчего в носу свербит ещё сильнее.

Выныривая для вдоха, я вижу, как поклонница судоку бежит сломя голову по проходу в направлении кокпита.

— Её надо остановить! — вскакивает жена и, топчась по мне, кидается вслед за беглянкой.

Перепуганные пассажиры зарываются в одежды. Стюардесса цвета цементной пыли бежит за бегущими.

— Апчхи! — недоумеваю я и, не глядя на бушующий у кабины пилота диспут, бреду в туалет.

В носу будто проворачивают свёрла.

Добросовестно прочистившись под краном, я выхожу уже обновлённым.

— Ай ремембер! — машу я спорящим. — Я вспомнил! Итц пеппер! А-а-а-а-пчхи!..

Майами

Майами говорит по-испански. Английский язык здесь кажется пережитком.

— Что это? — указывая на наш перерытый багаж, интересуюсь я у миловидной таможенницы.

— Испаньол? — улыбается та.

— Какой испаньол? Чемодан!

И она начинает что-то лопотать с андалузским наречием, обзывая меня то сеньором, то «парфовором».

Между тем перекусанный надвое замок прилеплен к чемодану скотчем вместе с форменным бланком службы безопасности аэропорта.

Отворачиваюсь от бестолковой собеседницы, склонной к длинным монологам на непонятном языке, и спрашиваю гида:

— Что это такое?!

Гид зачитывает: «Дорогой мистер. Ваш багаж подвергся… Приносим глубокие и искренние…»

Обхожу группу с естественным вопросом:

— У кого-нибудь ещё?

Выясняется, что нет, мы такие одни.

— За что они копались в наших вещах? — недоумеваю я.

— За твою бандитскую рожу! — говорит жена. — Скажи ещё спасибо, что не в тебе!

— Грациез, — говорю я таможеннице и отхожу от неё бочком, поскольку самокопание считаю делом сугубо личным.

— Перекусим в «Макдоналдсе», переспим в гостинице — и спозаранку на корабль! — вещает экскурсовод.

— А погулять? — вопрошает группа.

— После шести — не советую. Я же вам объяснял…

— Но мы хотим достопримечательностей!

— Больницы? Морг? Вам каких?

И все сходятся во мнении, что «Макдоналдс» подойдёт.

Рассвет мы встречаем уже в порту.

Двенадцатиэтажный лайнер поражает воображение. По причалу бегают восторженные туристы — визжат, наскакивая друг на друга, обнимаются.

«Вот это нам!.. Вот это наше!.. Вот это да!..»

Громадина недвижимо стоит на воде. А твердь ходит ходуном, и меня укачивает.

— Это визуальный обман, — разъясняет мне всеведущая супруга. — Твой мозг ассоциирует корабль с движением, но корабль-то статичен, и поэтому мозг проецирует движение на причал. Понимаешь?.. Корабль стоит, а ты как бы плывёшь… Вот когда он поплывёт, тогда ты начнёшь…

— Блевать? — угадываю я.

— Возможно. Но не в том суть. Всё дело в проекции. Понимаешь?

Когда жена увлечена психотерапией, остановить её невозможно. Мелочи значения не имеют — важна суть.

— Что-то мне нехорошо, — облизываю я пересохшие губы. — Останови-ка землю, я, пожалуй, сойду…

И жена от слов с удовольствием переходит к делу. Она хватает меня за локоть и начинает раскачивать.

— Надо обмануть твой мозг! — приговаривает при этом она. — Если он подумает, что ты уже на корабле, то прекратит проецировать движение на землю, и тогда…

— Я блевану!

— Нет, наоборот, тогда ты будешь…

— Сейчас! — пытаюсь я вырваться.

Но жена настаивает:

— Нет, мы его перехитрим. Вот увидишь! Он подумает, что ты уже там, но ты-то будешь ещё тут, и тогда…

Я уже сглатываю тягучую слюну, а жена всё взбалтывает меня, давая установку:

— Представь, что ты на корабле. Шторм девять баллов! Представил?

— У-у-у-угу!

— А теперь оглянись! — отталкивает она меня, лишая опоры. — Ты на земле! И она тверда!

И я действительно оказываюсь на земле.

— Твой дурацкий мозг невосприимчив к Фрейду! — разочарованно вздыхает мой персональный психоаналитик.

— Какой-то он у вас совсем зелёненький, — замечает поклонница Джорджа Клуни, встретив нас на таможне.

— А по-моему, хороший цвет… — похлопывает меня по щеке жена. — Смотрите, как он выгодно подобрал его к рубашке…

— Ну и как вам?! — согруппница влюблённо оглядывает лайнер.

— Спасибо, — отвечаю, — уже лучше.

* * *

Сто тысяч тоннажа, триста метров длины, семьдесят — высоты, и полторы тысячи персонала встречают пассажиров жаркими объятиями и экзотическими коктейлями.

— А где прейскурант? — волнуется группа.

— Забудьте вы о деньгах! — истерично посмеивается гид. — Пейте, кушайте, гуляйте!

— И что, с нас не востребуют денег?

— Какие деньги! Вы в раю! И его врата открываются магнитными карточками, что развесили вам на шеи.

— Ну так это ж совсем другое дело! — ревёт толпа и кидается в бар.

Приторно-улыбчивый персонал суёт, пихает и втискивает в руки новоприбывших свежие коктейли, виртуозно подменяя пустые стаканы полными.

— Бесплатно?! — спрашиваю я разодетую в перья и блёстки мулатку, настойчиво подсовывающую мне уже третий бокал. — Итц фри?!

— Фри, фри! — уверяет меня девица. — Добро пожаловать! Велком ту «Карнавал Либерти». Развлекайся! Инджой!

— Вы уверены?

Мулатка по-воловьи блымкает наклеенными ресницами.

И я оборачиваюсь к жене:

— Я им не верю.

— Пей! — толкает меня жена. — Не ставь нас в неловкое положение.

— Но я больше не могу!

— Пей! Мне за тебя стыдно. Скажут, понаехали…

— А если я не хочу!

— Все пьют, и ты будешь. Чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!

Отдуваясь, я пью.

* * *

А после красивого приёма начинаются некрасивые сцены.

— Можно вашу карточку? — тянутся к нашим наивным шеям ласковые руки гостеприимных работниц.

— Но позвольте, это же рай!

— Рай, рай… не сомневайтесь… — подтверждают официантки, придвигаясь к клиенту вплотную. — А теперь давайте карточку, — интимно шепчут они и, когда обезволенный выпивоха оплывает, стремительно проводят кредиткой меж своих грудей, где у них установлен считывающий аппарат.

На прощание обобранному гостю летит воздушный поцелуй и игривое «Инджой!».

А в дальнем углу согруппники уже тихо и слаженно мутузят гида.

Тот не сопротивляется.

— Попили? — спрашиваю задумчивую жену.

— Ничего, — говорит она, — потом отъедим.

* * *

Обегав лайнер от и до в компании трёх тысяч таких же счастливчиков и отметившись во всех снейк-барах, мы наконец обживаем каюту.

Я исследую матрас, жена — санузел.

В динамиках титанически страдает Селин Дион. В телевизоре Кейт Уинслет изображает на носу «Титаника» ласточку.

— К чему эти параллели? — раздражаюсь я.

— Ты это о чём?

— Ну вот этот вот «Титаник». Всюду сплошной «Титаник»! Они что, считают это забавным?

— Это романтично, — отзывается жена, шумно тестируя слив.

— Романтично? Тонуть в Атлантике и драться за шлюпки, по-твоему, романтично?! И вот эта уходящая под воду рука… Что это?

— Это любовь.

— Это идиотизм!.. Кстати, ты не видела спасательные жилеты?

— В шкафу на верхней полке.

В дверь к нам стучат. Открываю. Чернокожий стюард, вежливо справившись о моём самочувствии, втаскивает багаж.

Чемоданы перерыты сверху донизу!!!

— Да что ж такое-то!.. Уот зис?! — гневно обращаюсь я к стюарду.

— Что-то не так? Самсинг вронг?

— Йес! — говорю. — Лук!.. — И тычу в распоротое чрево багажа, из которого вываливаются скомканные внутренности.

— Не волнуйтесь, всё в порядке, — улыбается парень. — Донт вори, итц окей.

— Итц нот окей! Или вы что думаете, я террорист?

Стюард пожимает плечами:

— Мэйби…

— Ай эм нот! — вскипаю я. — Ай эм нот террорист анд нот скинхэд! — шлёпаю себя по выбритой лысине. — Я люблю блэк пипл.

— Окей, окей… — пятится стюард задом.

— Так почему же мне перерыли багаж, а? Пурква?!

От волнения я не замечаю, как перехожу на французский.

— Ай донт ноу, — божится парнишка и спешно выскальзывает за дверь.

— Ты слышишь, в нас опять копошились!

— Привыкай. Я же привыкла.

— К чему?!

— К твоей бандитской роже!

Не успеваю я встать на защиту своей внешности, как в динамиках врубается сирена.

— Ну всё! — кричу. — Допелись, гады! Докаркались!..

И рву дверки шкафа на себя, отчего спасательные жилеты как по команде дружно вываливаются на пол.

— Тихо! — выскакивает из ванной жена. — Дай послушать!

— Что?! Что ты хочешь услышать?! — копошусь я в тесёмках. — Чего тебе тут непонятного?! Тонем мы, то-нем!

— В порту?!

— В гробу! В этом шикарном плавучем гробу!.. Чёрт, как это надевают?!

И жена зажимает мне рот ладонью:

— Тише, я же ничего не слышу!

Покрывая завывания, в динамиках стрекочет женский голосок.

— Они говорят, нам конец! — кричу я. — Вот, теперь уже и на испанском…

— Может, будет по-русски?

— А может, подождём идиша?!!

— Но они же что-то говорят…

И тут я выглядываю за дверь и ужасаюсь…

Сонмище людей в спасательных жилетах заполонило узкий коридор, а из кают всё ползут и ползут будущие утопленники.

— Это всё! — обращаю я к жене побледневшее лицо.

— Что ты там увидел?!

— Только без паники! — хватаю её за руку. — Главное — не паниковать! Ты поняла? Не паниковать!

— Но что там? Что?

— Не знаю! Видимо, пожар! — И, пугаясь собственного предположения, кричу что есть мочи: — Не паникуй, я сказал!!!

А затем трясущимися руками насаживаю спасительный хомут на неё, на себя, и мы выскакиваем из каюты, окунаясь в людскую кашу.

— Туда! — вскидывая руку, бросаюсь я в противоположную общему движению сторону.

На фоне сирен английская речь перемежается испанской, немецкой, итальянской…

— Сволочи! Ни слова по-русски, гады!

Расталкиваем китайскую шелупонь. Лавируем меж коренастых мексиканских буйков с бритыми загривками. Петляем, огибая скопления, и вновь упираемся в чьи-то потные спины…

Лифты заблокированы. По лестницам течёт человеческий фарш…

Персонал, что час назад втискивал нам коктейли, чудовищно серьёзен. Мулатка с блёстками на лице направляет толпу, приговаривая, как заведённая:

— Донт паник! Донт паник!

Забродившая людская масса густеет. В груди ощущается острая лёгочная недостаточность…

— Донт паник! — орудуя локтями, рвусь я вперёд и волочу за собой супругу. Оступившись на нижнем пролёте, она так и не сумела подняться.

— Донт паник!!! — реву, вырываясь на аварийную палубу…

А там улыбчивая белокурая девчушка славянского вида, с тоненькими ручонками ставит всех к стенке.

— Голубушка, родненькая! — бросаюсь я к ней. — Шлюпочку бы нам! Шлюпочку, милая!

И она отвечает мне лёгким рязанским оканьем:

— Не толпимся в проходе… К стеночке, господа… К стеночке…

— Скажите хоть, горим или тонем?!

— Тоже мне, шутник. Это же учебная тревога, пять минут — и вернётесь в свой бар. Вы, как я понимаю, оттуда?

— Туда… — выдыхаю я. — И поскорее…

* * *

Майами отчаливает по расписанию. Отплывает бесшумно, покачивая в вежливом прощании мачтами многочисленных яхточек и лодочек.

Мы на палубе.

Тёплый, но резкий пассат забивается в уши, в глотку и, вырывая оттуда звуки, безжалостно швыряет их чайкам. Чтобы быть услышанным, приходиться орать.

— Что мы тут делаем?! — подбрасываю я вопросы. — Зачем?! Куда?!

Но жена не ловит. Она задумчива.

— Я уже всё видел! Ради чего мы плывём?!

— Всё-таки нет в тебе романтизма…

— Чего?!

— Романтизма, говорю, в тебе нет… — В лице супруги проступает сожаление. — Разве тебе не хочется увидеть мир, пережить что-то новое?

И я принимаюсь брызгать доводами:

— Блевать — блевал!.. Тонуть — тонул!.. Чего ещё?!

Обвожу рукой горизонт, столпившихся на палубе «сокруизников» и продолжаю:

— Вода, небо, дармовая жратва и чужие лица. Что из этого ты не видела?!

— По отдельности — да. Вместе — впервые.

— И это, по-твоему, романтика?!

— Ты неисправим… Идём лучше в джакузи!

* * *

Прямо на корме в хлорных булькающих водах нежатся тела. Два тёмных, жирных — мужских и одно молочное, татуированное — женское.

Тела тянут пиво, отрыгивают короткими фразами. И мы присоединяем к ним наши.

— Эх, хорошо… — довольно щурится жена.

— Хорошо… — соглашаюсь я, любуясь белым шлейфом вспаханной винтами воды, что тянется за нами аж от самого Майами.

–…посреди океана, в джакузи…

— Да, — киваю, — чистый сюрреализм. Теперь каждую мысль буду начинать словами: «Вот сижу я как-то посреди океана в джакузи…»

— Ты снова чем-то недоволен?

— Нет. Всем. Вполне.

Рядом с лёгким всплеском опускаются ещё три тела: пожилое женское с вязанками фиолетовых вен, мужское дряблое с розовыми шелушениями и волосато-смолянистое в безразмерных линялых трусах.

Хлорная лужица выходит из берегов. Мы теснимся.

— Эх, хорошо… — отхаркиваю я пучок волос, прибившийся волной к зубам.

Жена невозмутима.

Пенка по краям болотца сюрреалистично сереет.

— Интересно, чего тут больше — хламидий, гонококков или спирохет? — говорю я, и жена молча встаёт и, осторожно перешагнув отмокающих, покидает джакузи.

— Да куда же ты? За микроскопом? Брось, давай ещё поплещемся!

Но она уже ныряет в душ и долго яростно трётся.

— Всё-таки нет в тебе ни капли романтизма! — сокрушаюсь я, подавая ей полотенце.

* * *

А вокруг вовсю кипят, дымят и скворчат желудочные страсти.

Закусочные ломятся. Голодающие не истощаются.

Жиры, белки и углеводы всыпаются в закрома отдыхающих конвейерами.

Майонез — везде, ибо еда должна скользить, иначе не влезет.

Да и маршрут, собственно, у всех один: от гамбургера — к пицце, через буррито и нудлс — в ресторан, оттуда десертом в бар — на пиво, и обратно, с коротким заходом в сортирную гавань, на новый круг.

Трогательная детская мечта «мороженого от пуза и умереть!» вот-вот сбудется.

Лежу на топчане… По липким губам побираются мухи…

Вздутость в теле. Пустота в голове. А вокруг — небо и океан.

— Надо идти на ужин, — вздыхает жена.

— У-ужин? — икаю я. — А-опять?.. И что там?

— Просто посидеть…

— А полежать?

— Нет, полежать нельзя…

— А если попросить?

— Говорю же — нет.

— Но, может…

— Вставай. Надо идти!

В итоге в ресторане мы даём желудку краткую передышку. Просто ещё два часа приторных улыбок и сонного ковыряния в компании сыто отдувающихся.

Между вторым и третьим нам подают румяного капитана, Луччано Кутуньо. Зал взрывается аплодисментами. Люстры дребезжат от восторженного свиста, улюлюканий, пропеллерами взвиваются над головами сотни обеденных салфеток.

Обласканный толпой морской волк хрипло затягивает «О соле мио» с попаданием восемь к десяти в мотив «Взвейтесь кострами».

— Если он такой же капитан, как и певец, — говорю, — то лучше нам спать на палубе в жилетах.

— Хорошо, — соглашается жена, — на палубу так на палубу.

И мы плотно усаживаемся в палубном баре.

* * *

Вечерний алкогольный бриз оборачивается утренней штормовой тошнотой.

— Это Гольфстрим? — раскачиваясь, постанываю я.

— Это перепой!

— А я говорю — это Гольф-стрим!

Двигаясь от стены к стене, я задеваю всех и вся, взрастающих на моём пути. В шторм, оказывается, я очень угрюм и дотошен.

Происхождение качки не даёт мне покоя, и, встретив возле каюты услужливо кланяющегося стюарда, я спрашиваю его, рисуя рукой волны:

— Это Гольфстрим?

— Йес, — кивает он.

— Вот видишь! — говорю жене. — И кто из нас прав?

— Скажи ему, что он пьян! — подступает та к парню. — Тел хим, хи из дранк!

— Ю дранк! — кивает «сервант».

— Их что, Дуров тут дрессирует?.. Ну-ка, тел ми, что это Гольфстрим!

— Гольфстрим, — соглашается стюард.

— Он алкоголик! — объясняет парню жена.

— Аль-ко-хо-лик! — повторяет улыбчивый юноша.

— Видишь, что чужие люди о тебе думают?

— Тоже мне, эксперт!.. А ну-ка, скажи ей, что это шторм!.. Итц сторм?

— Сторм.

— Съела?.. Ладно, френд, свободен… — хлопаю я парнишку по плечу.

И тот, ухмыляясь, повторяет:

— Сьвободьень.

— Фри, говорю, гоу!

— Фри, гоу! — смеётся он.

— Снимай кандалы, беги с галер, пока не наваляли!

— Дай уже человеку на чай! — вздыхает щедрая жена.

* * *

По вечерам отдыхающие нарядны и красивы. Днём же — голы и безобразны.

Ночные возлияния, проступающие наутро — общий бич. Их сгоняют в тренажёрном зале и вновь нагоняют в барах. Сгоняют, чтобы нагнать, и нагоняют, чтоб сгонять. И соскочить с этого вертела невозможно.

— Видимо, тут климат такой, — говорит муж поклонницы Джорджа Клуни, пытаясь вручную разомкнуть себе набрякшие вежды. — Экватор… муссоны… пассаты…

— И пиво, — подсказываю я.

— Тропики, понимаешь? — делает он вид, будто не слышит.

— И пиво!

— Мы даже не потеем. Ты заметил? Мы же тут совсем не потеем… — трёт он себе подмышку и суёт мне ладонь под нос.

— Да-да, — отшатываюсь, — это определённо климат!

— В нас застаивается влага. Вот послушай! — трясёт он руками свой напитый живот. Тот отзывается гулким бульканьем. — Это же надо как-то выводить… Что тут у нас мочегонное?.. Эй, камрад! — кричит он официанту. — Дай-ка нам скорей пива! — И тут же мне: — Пиво же мочегонное, верно?

* * *

Расы безуспешно копируют друг друга.

В таком сжатом мирке, как круизный лайнер, это особенно заметно. Европейцы жарятся на солнце, чтобы потемнеть, — и краснеют. Африканцы пудрятся, чтобы побелеть, — и сереют.

Белые танцуют хип-хоп, чёрные — вальс — те и другие неубедительны.

Суетность царит во взглядах, завистливо обшаривающих друг друга.

Темнокожие усердно пьют шотландский виски. Бледнолицые курят гаванские сигары.

Южане выпрямляют и обесцвечивают завитушки смоляных волос и путаются в строгих токсидо. Тогда как северяне заплетают свои жидкие белёсые волосишки мелкими косичками и в цветастых гавайках выглядят полнейшими идиотами.

И только весы с безжалостностью гильотины уравнивают цветную несхожесть. Фунтам всё едино.

— Сгоришь, — говорю я жене.

— Не каркай!

Она на топчане, я — подле.

— Но это же экватор.

— Не каркай!

— У тебя будут ожоги!

— Не каркай!

А к вечеру её знобит.

Она пьёт лекарство и, кутаясь в одеяло, говорит:

— Ну вот, накаркал!

— Завтра Ямайка, — вздыхаю, — и что ты будешь делать?

— Загорать!

— Обуглишься, сумасшедшая.

— Не каркай!

Ямайка

К острову подходим ночью, а высаживаемся на него с рассветом. Жёлтый песок, зелёные холмы… Цепь кряжистых лавчонок и магазинчиков.

— Хотите морских аттракций? — потрясая зонтом, призывно выкрикивает наш гид.

— Почём? — ревёт возбуждённая группа.

Прибывшие желают иметь Ямайку даром.

Гид это знает и вопрос игнорирует.

— Тогда, может, водопады?

— Почём?!

— Ну так возьмите хотя бы тропический парк!

Но искатели экзотических приключений понуры и недоверчивы. Они шарят по торгашу подозрительными взорами.

— Вы ещё не видели моих расценок. Уверяю, дешевле вы тут не найдёте!

Но от него отмахиваются.

— «Донт вори, би хэппи!» — заверяет он в последней попытке. — Экскурсия по Бобу Марли!

Но и по Бобу никто идти не желает.

— Его опять будут бить, — говорю я жене.

— Несомненно, — соглашается со мной она.

В результате на остров отправляемся в компании поклонницы Джорджа Клуни и её мужа, зажиточного бизнесмена.

— За деньги можете не беспокоиться! — похлопывает бизнесмен себя по карману и, подмигнув своей половине, снисходительно дозволяет: — Дорогая, ну-ка, покажи им!

И «дорогая» немедленно являет нашему взору бриллиант размером с лесной орех, гарцующий на её пухленьком пальчике в платиновом седле.

— Сколько?! — задыхаясь, спрашивает моя драгоценная.

— Пять.

— Карат?!

— Миллионов.

— Бриллиант?!!

— Состояние… А это — так, безделушка.

На Ямайке каждый второй — Боб Марли. И каждый первый — таксист.

Певцы — все!

— Водопады — двадцать! Парк — двадцать! Пляж — двадцать!.. Американцам — тридцать! — надрываются их музыкальные глотки.

Островитяне в запале. Их розовые ладони хватки, белые оскалы жутки, косички трепещут. За нас чуть ли не дерутся.

Один немолодой, но бойкий, отвоевав добычу у соплеменников, оттаскивает нас в сторону и начинает пожирать.

— Американс?!

— Ноу.

Водитель разочарованно кривится.

— Двадцать, — сплёвывает он.

И я извлекаю кошелёк.

— Погоди! — отстраняет меня зажиточный бизнесмен.

И я отхожу в сторону — в конце концов, хозяин — барин.

Однако барин открывает аукцион с доллара.

Таксист ошарашен.

— Двадцать, туда и обратно! — рычит он.

— Нормально, — говорю я, вновь доставая банкноты.

— Погоди! — раздражается мой компаньон и выстреливает: — Два доллара — туда!

— Десять — туда! С каждого!

— А куда туда-то? — влезаю я с расспросами.

Но меня оттирают.

Таксист с бизнесменом сцепляются в яростном базарном торге, и вскоре я перестаю следить за происходящим. Из бурного потока выскакивают пуганые цифры, туманом восходит расплывчатое «туда».

— Да может, нам вовсе не туда? — кричу я в какой-то момент.

Но бизнесмен цыкает:

— Не мешай!

— Ох, он его сейчас уделает, — посмеивается хозяйка бриллиантового ореха. — Ох, он его уделает! Он у меня такой питбуль! Сейчас увидите…

— Пять — туда — с пары! — рычит бойцовский пёс.

— Пять — туда — с каждого! — щетинится таксист-дворняга.

— Да куда туда-то?! — одуреваю я.

— Не мешай, он почти мой. Семь — туда — с пары!

И снова рык, тявканье, оскалы. Цифры то взмывают, то обрушиваются.

— Два с половиной — туда — с каждого! — наконец взвизгивает затравленная дворняга и обмякает.

— Ну? Как я его, а? — подмигивает нам охрипший в схватке питбуль.

— Классика, — говорю. — Но куда едем-то?

— Да какая разница!

* * *

Парк, водопады и пляж оказываются в одной лохани.

«Донт вори, би хэппи!» — льётся из всех динамиков.

«Донт вори, би хэппи!» — гласят плакаты.

«Донт вори, би хэппи!» — советуют надписи на майках, бейсболках, трусах и шлёпанцах.

— Ну вот мы и на Ямайке, — говорю жене. — Куда теперь?

— Загорать. Только не каркай!

Широта и долгота варьируются, но суть всегда неизменна — вода мокрая, солнце жаркое, пиво без холодильника гадкое.

— Где тебя лучше рассеять? — спрашиваю я жену через полчаса жарки. — На родине или над Атлантикой?

— Ну чего тебе надо?

— Урной, думаю, можно пренебречь — просто смету в рюкзачок…

— Ты можешь уже оставить меня в покое?

— В приёмном? С удовольствием!

— Ладно, зануда, идём на водопады…

* * *

Цепочка взявшихся за руки растянулась вдоль пляжа петляющей лентой.

Зрелище, достойное кисти.

Стар и млад. Боссы, младшие менеджеры, домохозяйки, голые и беззащитные, понукаемые окриками местных пастушков, все как один бредут к водопадам, где наперекор движению воды, назло Ньютону и вопреки здравому смыслу происходит массовое «вскарабкивание» по скользким валунам.

— Хочу! — волеизъявляет моя жена и тянет меня за руку.

— Какого?! — вопрошаю я, но она не останавливается. — Я спрашиваю, какого тебе перелома не хватает? Открытого, закрытого или со смещением?!

— Хочу как все!

— Мне опросить пострадавших?!

— Тебе — получить удовольствие!

— Но какого? В смысле, чего тебе недостаёт?!

— Веселья! — хохочет она и вклинивается в гущу упрямо восходящих.

«И в ад без очереди», — думаю я и бросаюсь вверх по лестнице, чтобы следить.

На гладких камнях со скользкой зеленоватой плесенью сошлись две стихии: человеческая глупость и природное безразличие.

Кто победит — идиотизм или притяжение? Неясность завораживает.

Вглядываюсь в распластанные тела, натужные лица, прислушиваюсь к кислым хрипам, горькому мату, и сакраментальный вопрос «КАКОГО?!» не находит во мне ответа.

Вот сухонький старичок раскорячился на валуне. Отбивая зубами зажигательный ритм, он отплясывает туловищем отчаянный регги. Проводник, талдычащий над ним «Донт вори, би хэппи», уже бессилен, потому что, раздавив свои очки, старичок вдруг прозрел. Осознание озарило его мученическое лицо, и вопрос «Какого?» проступил на нём пугающе явственно.

А вот рыхлая дама в панаме, втягиваемая двумя и толкаемая тремя, похоже, счастлива. Чего не скажешь о её толкачах…

Хотя нет, вот она заваливается на бок, выскальзывает из суетных объятий и — плюх-бах-брык-шмяк!..

Близстоящие разлетаются кеглями, нижестоящие сминаются… Руки, ноги, головы… Мат и ругань в пенном потоке… Но теперь уже толкачи, похоже, счастливы.

«Так-так-так… А вот и жена!.. Хорошо идёт. Только — куда?»

— Куда? — ору ей. — Вернись на тропу!

Но она не слышит. Прёт мимо струи, в смысле — в обход, и диковатая улыбка распарывает её лицо от уха до уха.

«Убьётся же, дура!»

— Эй, черныш!.. Ну да, ты, ты!.. — машу я руками проводнику-помощнику. — Вишь вон ту?.. Ну справа!.. Да куда ж ты башкой вертишь?.. Вон же — гёрл, вумен, корова! Видишь?.. Останови её, убьётся же, дура! Это же суисайд! Стоп ит! Стоп!

«О! Вроде заметил… Кричит. Машет… Господи, в самую стремнину! Вот же ж…»

— Да куда же ты? — ору. — Куда-а-а?!!

«Нет, не слышит… Ну всё, отдохнули, чтоб меня… Чтоб её… Матерь божья!»

— Держись! — ору. — Жмись к валуну!.. Черныш, сволочь, миленький, ну помоги же, достань гадину невредимой, я её тут придушу!

«Молодец, умница, черныш…»

— Эй ты! За что хватаешь, гад?! Донт тач! Руки оборву! Стоп ит, немедленно! А ты куда смотришь? Садани его локтем!

«Молодец, жена! Знай наших!»

— Так, держись… Держись, говорю!.. Черныш, миленький, да хватай же её! Катч! Холд её! Хо-о-олд!!!

«Слава богу! Ещё б секунда…»

А с подветренного бока ко мне уже подлетает поклонница Джорджа Клуни и мнёт в воодушевлении свою немалую, надо сказать, грудь.

— Что я сейчас видела, что видела!

— Джорджа Клуни? — угадываю я.

— Нет, лучше. Перелом! На том пороге… — Она кивает куда-то вверх и в сторону. — Мужик — хрусть! Нога пополам. Кости, кровища! Такая жуть!!!

— Да, — говорю, высматривая супругу, примкнувшую наконец к рядам карабкающихся, — это трагедия…

— И не говори! — возбуждённо подхихикивает очевидица. — И главное, кровищи столько… А твоя-то как? Цела пока?

— Вроде да.

— Ну ты мне крикни, если что. А я побегу, пока место не заняли. Его же сейчас доставать будут…

И, причитая: «Какая трагедия!» — она взлетает вверх по ступенькам.

* * *

— Ну как? — допытываю супругу. — Теперь тебе весело?

— Ве-ве-весело, — отстукивают её зубы, и с носа срываются мутные капли.

Она сидит на скамье, обнимая плечи, и мелко вздрагивает.

— А до этого тебе было грустно?

— Ты-ты-ты… не-не-неисправим.

* * *

Возле лавчонки с ямайским ромом и гаванскими сигарами меня останавливает прелестная островитянка.

— Мистер, — шепчет она, стремительно сокращая дистанцию с пионерской до коммунистической. — У вас усталый вид, мистер.

«Ещё бы, — думаю, — такой день!» Но «мистер» мне приятен.

Коричневые глазки девицы чуть увлажнены, а её массивная грудь под марлевым сарафанчиком откровенно мне сочувствует.

— Ну-у, йес, такое дело… — слежу я за сочувственными колыханиями.

И прелестница томно вздыхает:

— Бедняжка…

— И такое дело, йес, — киваю, оглядываясь на магазинчик, где застряла моя благоверная.

— Тебе надо расслабиться, — продолжает источать милосердие добрая островитянка. — Хочешь, я помогу?

— А можешь? — снова оглядываюсь я.

— Ещё бы. Я ведь имею энергию, — берёт она мою ладонь в свою. — Волшебное прикосновение, знаешь? Маджик тач, ю ноу?

— Йес-йес, ноу-ноу… — путано отвечаю я.

И девушка изумляется:

— Ты не хочешь?

— Почему не хочу? Вай нот? Очень даже — йес! Бат…

— Никаких «бат», — прикладывает она свой пальчик к моим губам. — Ай кэн тач?

— Тач, — говорю, — я и сам могу. Ай кэн тач майселф… Ну, в смысле, энерджи. У меня ведь тоже имеется очень даже сильная энерджи…

— А ты милый, — улыбается мне девица.

— Йес, — киваю, — я такой. Кьют, да…

— Тогда пятьдесят долларов, фор ю.

— Фор ми? — уточняю я.

— Фор ю, фор ю.

— Пятьдесят баксов, мне?! — не верю своим ушам.

— Йес, — шепчет. — Фор ю — фифти бакс.

«Да это ж Эльдорадо! — думаю. — Пятьдесят долларов на ровном месте!»

— Окей, — соглашаюсь, — но я имею жену.

— Ты смешной… Ю фани… — озорно подмигивает мне клиентка. — С женой — сотня.

— Хандрит — фор ми?! — продолжаю недоумевать я.

— Фор ю энд ё вайф.

— Сто долларов — фор ми?! — повторяю я.

И девушка, улыбаясь, кивает.

«Во попёрло-то!»

Но тут звякнувший над дверью магазинчика колокольчик возвещает о возвращении супруги.

— Иди сюда, — машу я ей. — Только быстро!

И жена, метким взором простреливая прелестницу влёт, интересуется:

— Чего тут у тебя?

— Ты не поверишь, — скашивая рот, шепчу ей на ухо, — эта милая женщина обещает нам сто баксов за энергетический сеанс. Ну что-то вроде рэйки. Я наврал, что умею, и она поверила. Представляешь?

Жена, также уголком рта, шепчет:

— Это проститутка.

— Нет, ты не поняла. Проститутки тут мы!

— Идиот.

— Хочешь сказать, что я не понимаю английского?

— Хочу сказать, что ты идиот.

— Ван хандрит фор ми? — переспрашиваю девушку.

— Фор ю энд ё вайф.

— Видишь?! — победно взираю я на супругу.

— Дважды идиот!

— Окей. Джаст мани фёрст, — шуршу я пальцами перед потенциальной клиенткой. И та утвердительно кивает.

Но жену разве убедишь? Ухватив за локоть, она утягивает меня прочь.

— Стой, — отбиваюсь я. — Стой, она вот-вот раскошелится!..

Но жена неумолима.

— Я вернусь! — кричу я прелестнице. — Ай вил би бэк!..

И остров провожает нас тёплым тропическим дождём.

На корабле

Корабль идёт, пассажиры плывут. Улыбки, смех, сытое похрюкивание. Все здоровы и счастливы.

Верхняя палуба усеяна загорающими. Нижняя — обжирающимися. Казино — играющими.

Персонал улыбчив до трещин. Двадцатичасовой рабочий день при мизерной зарплате, да к тому же десять месяцев вдали от суши — чего бы не улыбаться?

Кислые рожи на борту запрещены корабельным уставом.

Болеешь — запрись в каюте, не мозоль. Люди сюда отдыхать и веселиться приехали. У всех семь футов под килем, а у тебя что-то в груди? Уйди в трюм с глаз долой! Сдохни тихо, не порть праздник!

— Я на секундочку, — говорю жене, — туда и назад.

Мы только что искупались и готовимся ко второму завтраку.

— Ты что, оставишь меня одну среди всего вот этого? — окидывает она взором ломящиеся от яств столы.

— Ничего, — говорю, — как-нибудь справишься.

И бегу к лифтам.

Мимо шныряют отдыхающие, окатывая меня на ходу вежливыми «Хау а ю?», так что я едва успеваю отстреливаться: «Файн, энд хау а ю?»

В этом я уже поднаторел.

Кто такой? Кто такая? Первый и последний раз вижу, и всё же: «Сенкью, ам файн!» Улыбка — на улыбку, ужимка — на ужимку. Идиотизм.

Итак, стою жду лифта, и тут моё внимание привлекает пожилая пара.

Энергичный дедушка элегантно поддерживает под отведённые локотки бабушку, а та, вывалив набок синенький язычок и диковато взбрыкивая плечиками, чем-то внутри себя призывно посвистывает.

Со стороны это напоминает танец маленьких утят, разве что оба танцора выглядят слишком уж предобморочно — я отмечаю и стремительно сереющий лоб с испариной, и мутный, ищущий опору взгляд. Однако более всего меня настораживает отсутствие приветливых улыбок на их замогильных лицах.

— Хау а ю? — деликатно интересуюсь я у энергичного дедушки.

Но вместо ожидаемого «Файн, сенкью» получаю такую истеричную отповедь на смеси испаньола с английским, что и сам мгновенно серею и покрываюсь испариной.

— Она что — не дышит?! — не веря в удачу, переспрашиваю я. — Шиз нот бризинг?!

На что дедуля, смущённо опустив глаза, лишь глубоко вздыхает.

Ему явно неловко за свою недышащую спутницу. В то время как самой спутнице, судя по её губам, всё уже давно фиолетово.

Она вздрагивает ресницами и, растекаясь по дедушке киселём, разверзает передо мной своим проваленным старческим ртом всю красочную перспективу моего ближайшего будущего.

— Сердце? — бросаюсь я к дедуле, вдруг резво поволокшему бабушку пятками по ковролину. — Харт? Астма? Фуд? — на ходу перечисляю всевозможные причины двинуть коней в этом великолепном круизе.

И старичок, обрадованный знакомому слову, дробно кивает:

— Фуд, фуд!

— Экзэктли?! — уточняю я, перенимая бесчувственный груз из его дрожащих рук в свои трясущиеся.

— Йес! — уверенно констатирует без пяти минут вдовец. — Йес!

«Ох, если ты ошибаешься…» — мелькает в мозгу леденящая мысль, но руки уже плотно обхватывают предположительно подавившуюся, и спектакль, а точнее, шоу начинается!

Развернув старушку к себе задом, к деду передом, я провожу ей мощный, как в учебнике, и резкий, как понос, приём Геймлиха, на который бабка отзывается сухим хрустом, а дед — болезненным стоном.

В голливудских фильмах Геймлих обычно срабатывает. После него подавившийся, как правило, пушечно извергает из себя непрожёванный кусок в суп соседу, и все бросаются благодарить спасателя.

На деле же из бабушки ничего не выскакивает. Кроме животных звуков и зубных протезов. Они, как Гагарин, вылетают первыми.

Проследив за их полётом, я с сожалением осознаю, что «шоу маст гоу он», и, приговаривая: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», принимаюсь ритмично прессовать несчастную.

Мимо нас, роняя короткое «сорри», проходят вежливые американцы. Дабы не становиться свидетелями более чем интимной сцены, они сконфуженно отводят глаза и торопливо испаряются, оставляя за собой тонкий аромат духов и сытного завтрака.

Хотя, судя по тем же фильмам, народ они вполне отзывчивый. Не раздумывая бросаются на выручку, спасая всех и каждого…

Однако в жизни трогать людей у них не принято, рот в рот — подсудно, а массаж сердца могут счесть за сексуальный харрасмент.

Отчего в самом оживлённо-людном месте этой огромной, фешенебельной махины я вдруг ощущаю себя неописуемо одиноким, и мне жутко хочется домой.

Особенно после того, как мертвенно побледневший дедушка, привалившись к стене, тоже начинает плавно оседать.

«Два тела! — панически надрывается мой мозг. — Сейчас на твоих руках будет два тела!»

И тут передо мной возникает белобрысое, очумело вытаращенное на меня лицо официанта с надписью IVAN на серебристом бейджике.

— Ваня?!! — дико улыбаясь родному рязанскому лику, вою я. — Ва-ня!!!

И паренёк, шарахнувшись, словно от удара, бросается к висящему сбоку от лифтов телефону.

Пробубнив в трубку нечто отрывистое, он на мгновение исчезает, затем возвращается со стаканом воды и решительно протягивает его мне.

— Де-ду-шке!!! — чеканю я, поддавая бабушке, и из неё вырывается первый слабый хрип, а за ним и что-то тягуче-тёплое, стекающее по моим рукам.

«В кино такого не бывает! — ещё громче вопит мой мозг. — Такого вообще никогда! нигде! ни с кем! не бывает!»

Но вот эти вопли прерывает свистящий полувздох-полустон, за которым следует второй и третий, но уже более надрывные и жадные. И бабуля наконец розовеет.

Хватая меня за руки, она натужно ревёт, припадочно кашляет, а вместе с ней преображается и старичок.

Отстранив стакан и Ваню, он вдруг рвётся к нам на четвереньках, на ходу выхватывая носовой платок, и с маниакальным рвением принимается протирать мои руки и бабушкин рот.

— Не сейчас! — отстраняясь от назойливых протираний, хриплю я ему. — Нот нау! — И, поудобней перехватив жертву, возобновляю старину Геймлиха.

Правда, на сей раз бабушка мне уже подтанцовывает.

Подстроившись под мой ритм, она самостоятельно сгибается, наваливаясь на мои руки на выдохе, и продолжается это до тех пор, пока из её горла не выскальзывает нечто бесформенно-склизкое, которое прыткий дедушка тут же подхватывает неуловимым движением платка.

— Мясо?! — не в силах отдышаться, интересуюсь я. — Мит?!

— Мит, мит! — счастливо улыбается мне несостоявшийся вдовец.

И тогда я наконец возвращаю бабушке долгожданную опору.

Прощаемся мы у лифтов. Я сажусь в один, они — в другой, и, пока не набежала охрана с санитарами, мы разъезжаемся.

А от жены я, само собой, получаю нагоняй.

— Это пять минут? — кипит она. — Пять минут?!

Вечером же, на ужине, от дальнего столика мне машут две сухонькие ручки.

— Хау а ю? — киваю я им приветливо.

— Файн, сенкью! — доносится до меня старческое дребезжащее.

И я, бормоча под нос «велком», решительно отодвигаю от себя стейк.

* * *

Хороший план — первый залог успеха. Главное, чтоб не-у-кос-ни-тель-но!

Поэтому, пока падает якорь, я подхожу к жене с листком.

— Значит, так. Времени на Кайманы мало, так что давай составим план…

Она не возражает.

— Пункт первый, — записываю я, — никакой реанимации!.. Пункт второй — едем автобусом… Третий — к пляжу ни ногой!.. Четвёртый — к магазинам ни на шаг!..

— Пятый, — говорит супруга, — к проституткам — ни на сантиметр!

— Она была не проститутка! — возмущаюсь я.

— И к «не проституткам» тоже.

Пожимая руки, мы скрепляем наш пакт.

И только выходим из каюты, как попадаем в нешуточное столпотворение.

Когда три тысячи укачанных желают одновременно сойти на берег, такое неизбежно.

Однако на лестнице столпотворение и вовсе уж превращается в глухой затор.

— Отчего не движемся? — вытянув шею, пытаюсь я постичь причину данного феномена, как вдруг замечаю, что пролётом ниже отдыхающие аккуратно перешагивают нечто распластанное.

С приближением выясняется, что это девушка. Хрупкая, иссиня-бледная, в бейсболке и теннисной юбке. Рядом с распластанной стыдливо жмётся к перилам её смущённый бойфренд.

— Хау а ю? — склонившись над синенькой, любопытствую я у юноши. — В смысле, уот с ней хэппенд?

— Хэнговер, — со вздохом отвечает тот.

— Понятно, — нащупываю я на голубоватой шее слабенький пульс. — С бодуна, значит. Вчера жарилась на солнце, закидывалась коктейлями, а сегодня получите и распишитесь…

— Итц дегидрейшен! — докладываю я парню. — Обезвоживание!

— Итц окей! — кивает он. — Мы уже вызвали парамедика. Так что донт вори и сенкью.

Но нам же сенькай, не сенькай, мы — по жизни «вори». Поэтому через пару секунд жена уже поливает девчушку водой из нашей фляги, а я приступаю к реанимационным действиям. Точнее, к транспортировочным.

— А ну-ка, катч! — говорю я юноше, подхватывая бесчувственную под коленки. — Я — ноги, ты — голову!

Однако парень не реагирует. Демонстрируя нам своё недоверие показной отрешённостью, он задумчиво грызёт свои ровные ногти.

И тогда я говорю твёрже:

— Камон! На ван-ту-сри, пока она язык не проглотила!

И тут упрямец наконец берётся, и мы относим девчушку в укромный уголок.

— Клади! — не выпуская из рук остреньких коленок, приказываю я своему напарнику. — Голову даун, ноги — ап! Андестенд?

Однако то ли товарищ не «андестенд», то ли из-за ослиного упрямства, но он пытается свою подружку усадить, отчего та провисает английской буквой «ви», и её и без того коротенькая юбчонка окончательно задирается.

— Даун! — кричу я юноше. — Ты даун, понимаешь?! А я — ап!.. Голову — майна! Ноги — вира!

На этот раз упрямец понимает всё верно и, поспешив исправиться, так резко опускает свою сторону, что меня перевешивает.

«Да-ёж-тебе-ж-в-матрицу!» — пытаюсь я перехватить ускользающий таз прелестницы и, бухаясь на колени, клюю лицом в радушно развалившиеся передо мной бёдра. Молочные ляжки на моих ушах захлопываются. Тощие икры повисают за плечами…

— Поаккуратнее! — косится на меня супруга, меланхолично окропляя водой девичье личико.

— А?! — выныриваю я из-под теннисной юбки, чуть оглушённый.

— Поаккуратней, говорю, с оживлением.

— Так меры же экстренные, — ещё сильней запрокидывая пациентке ноги, пытаюсь оправдаться я.

И тут подопечная подо мной шевелится.

— Ху а ю? — размыкает она чуть порозовевшие уста.

— Френд! — доверительно выдыхаю я. — Донт вори.

— А что ты делаешь?

— Ай хэлп! Тихо!..

В итоге парамедик «с толстой сумкой на ремне» находит пострадавшую уже сидящей и отхлёбывающей воду из нашей бутылки. А мы, как и принято, уходим по-английски.

Кайманы

— Ну вот и Кайманы! — торжественно произношу я, сходя с трапа дебаркадера. — Куда дальше?

— За мной! — решительно говорит супруга.

И чешет к магазинам.

— А как же пункт четвёртый? — семеню я следом.

— А мы на секундочку. Надо же тебе искупить…

Временные рамки у жены расхлябаны. Её секундочка обрастает часами, а я — пакетами. Короче, искупаем.

— Ну, — сдуваю я с носа тяжёлую каплю. — А теперь куда?

— На пляж, конечно.

— А как же пункт третий?!

— Можем разделиться: ты пойдёшь плавать с электрическими скатами, а я — на пляж.

— Хорошо, — говорю, — на пляж так на пляж, но только не жариться.

— Что ты? Какое жариться? У меня вот и масло для загара.

— Против!

— Как скажешь.

* * *

Транспорт на Кайманах, как и банковский бизнес, офшорный. То есть не имеющий границ. Автобусы с туристами давно ушли, нарушив второй пункт нашего пакта и вынудив нас обратиться к маршрутному такси.

О цене мы сговариваемся быстро.

— Пляж, — киваю я водителю. — Бич!

— Ноу проблем, — скалится тот и принимается кружить по острову, как муха над сладким. Из мотора в салон ползёт едкая гарь, из окон — пыль.

Мы сидим, сдавленные африканскими матронами с базарными корзинами, а такси то и дело останавливается, вбирая пассажиров, словно воду губка.

Двухместное сиденье сначала занимают трое, потом четверо, потом…

Потом я вскрикиваю:

— Нет мест! Ноу плэйсес!

И бабы, растрясая перед моим носом ручные окорока, смеются.

Водитель же, наоборот, пугающе серьёзен.

Он отдаёт какую-то команду, и из-под сидений извлекаются доски, тут же превращающие всё пространство салона в единый насест.

«Ну наконец-то!» — пытаюсь я спихнуть с колен грузную мамашу, что сидит на мне вот уже около получаса. Однако та, напротив, теснится ко мне ещё плотнее…

«Да что такое-то?!»

И тут у очередного пенька такси притормаживает, и на жёрдочках зависают ещё шестеро.

Атмосфера в салоне вязнет.

Все молчаливы и собранны, как гимнасты в гигантской пирамиде.

— Что происходит?! — кричу я, заваленный телами.

— Бу-бу-бу… — отвечает мне чья-то подмышка голосом жены.

А такси опять останавливается… Шея моя изогнута, ноги вывернуты.

«Руки… Боже, где мои руки?!»

Сплющенным глазом с горизонтальной оси я вижу, как к водителю на колени вскарабкиваются ещё двое, один из них хватает руль, второй — ручку передач… И наша манёвренность возрастает.

Водитель, прикрыв глаза, топчет педали, а те двое справляются с остальным.

— Жива?! — хриплю я, обращаясь к жене.

— Угу-гу-гу-гу…

— Ну ничего. Это ненадолго. Только дыши в платок.

— Гу-бу-бу-дак!

Едем переплетённые, как лукошко!

Кто-то истово ковыряет в ноздре соседа моим пальцем. Я отчётливо вижу ноздрю, узнаю палец, чувствую шевеления, но, увы, бессилен что-либо сделать.

Правая нога слева — в чём-то тёплом. Левая справа — и ей влажно…

К тому же мне постоянно чешут лопатку и жарко дышат в пах.

Или не дышат? Или это не пах? Или…

«Господи, что это?»

— Бич! — вскрикиваю я. — Где бич, мерзавцы?!.. Сан оф а бич, ай нид бич!

И такси притормаживает.

— Это что, пляж? — пытаюсь оглядеться я.

— Так здесь везде пляж, — улыбается мне тот, что за рулём.

И нас выдавливают на обочину.

* * *

Побережье выглядит картинно: белый песок, бирюзовый океан, изумрудные пальмы, и над всем этим бесконечная голубизна с раскалённой спиралью солнечного рефлектора.

Вокруг ни души. Поэтому переодеваюсь открыто.

Скидываю майку, шорты, трусы. Блаженно потягиваюсь.

— Рай! — жмурюсь. — Это ра-а-ай!

— Не щёлкнете? — раздаётся вдруг сзади, и я щёлкаю шеей, спиной, тазом и чем-то ещё.

Японо-китайская пара набегает на нас с фотоаппаратом, заставляя меня упасть в песок передом и пятиться к воде задом.

Жена любезничает. За мной тянется крамольный след.

— Откуда они взялись? — кричу я ей уже из воды.

— А ты разве их не видел? Они же всё время сидели под этой пальмой.

— Что ж ты не предупредила?

— Думала, ты знаешь…

— Кинь плавки! Впрочем, не надо… Брось плавательные очки!

Вода тёплая, нежная, грех отказываться от её ласк.

Ни ветерка, ни лодочки…

— Рай! — повторяю я. — Это ра-а-ай!

Тугая резинка очков сдавливает череп, я ныряю…

Вода прозрачна. «А вот и кораллы!» — отмечаю небольшой риф — и гребу, гребу. Тело наслаждается свободой, скользит плавно, колышется ровно.

Зависнув над бело-серым бугристым пятном, я делаю глубокий вдох и снова ныряю.

В костистых отростках шныряют разноцветные мальки. Из песка прорастает огромный краб. Вздрагивает усищами. Красота!..

И вдруг, выпростав клешни, краб совершает головокружительный подскок вверх, и воздух разом покидает мои лёгкие.

Ощущение наготы болезненно!

От лёгкой досягаемости в паху жгучий страх и выражение «уносить ноги» рассматривается мной с поправкой на метр.

Конечно же, я уношу и ноги, но они — не основное.

Осознание того, что клешня вот-вот сомкнётся, заставляет воду вокруг меня бурлить и пениться.

— А-а-а! — срывая на ходу очки и высоко задирая колени, выскакиваю я на берег.

— А-а-а! — бросаются от мня врассыпную непонятно откуда взявшиеся тут молоденькие туристки.

— А-а-а! — вздрагиваю я от неожиданности.

Они от меня, я от них — бежим.

Их загорелые тела скрываются за пальмами, моё, дрожащее, вновь врывается в песок.

В других обстоятельствах — кто знает? Они привлекательны, я — чертовски, но нас разводит неожиданность.

«Краб наверняка тоже сейчас с инфарктом!» — злорадно думаю я, переводя дух.

— Откуда они взялись?! — кричу жене, перевернувшись на спину и двумя ногами вползая в плавки.

— Как откуда? Из-за пальм. А чего ты так орал?

— Из-за краба! А почему ты меня не предупредила?

— Я загораю.

— Опять?

— Не каркай!

По самой кромке воды спортивным шагом оздоровляется молодцеватый дедок. Узкая полоска его мизерных плавок смело рассекает дряблые ягодицы. Волосы седы, тело чёрно. Это уже не загар — скорее копоть.

А следом за обугленным трусит нагловатая остромордая жучка.

— Вот сумасшедший-то! — усмехаюсь я, и собачка вдруг останавливается.

Приподняв заднюю лапку, она смотрит на меня презрительно и журчит на наш рюкзак.

— Су! Су! Су… смотри, что он делает?! — вскрикиваю я.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Аль-Каида — террористическая организация, запрещенная на территории РФ