Отделы

Эдуард Дроссель, 2023

Существует около двух десятков необъяснимых паранормальных феноменов, для работы с которыми создан ряд международных отделов, обозначенных буквами греческого алфавита. В книге описана деятельность нескольких таких отделов.

Проблема, не имеющая решений

Свалиться с пневмонией может кто угодно, хоть простой обыватель, хоть полевой агент секретного отдела «Сигма». Особенно в такой стране как Ирландия. Киран О’Салливан целый месяц провалялся на больничном, а когда вернулся в отдел, там уже сменилась обстановка, да и правила тоже поменялись. Его напарник и наставник, старший агент Дэрмод О’Мэлли неожиданно вышел на пенсию и это ещё было не самым худшим сюрпризом. Директор без ведома Кирана подыскал ему нового напарника и когда охранник, проверявший пропуска на входе, по секрету шепнул агенту, с кем тому предстоит работать, О’Салливан на миг заподозрил, что пневмония дала осложнения, он всё ещё болен, мечется в горячечном бреду и всё происходящее мерещится ему в болезненных видениях.

Отдел «Сигма» занимал бывшее складское помещение на окраине Дублина. Здесь навели порядок, укрепили строительные конструкции, стены и крышу, провели все необходимые коммуникации, вырыли ещё несколько подземных этажей, установили сигнализацию и систему видеонаблюдения, завезли офисную технику, отдельно оборудовали гараж, а на нижних этажах — несколько научных лабораторий, небольшой морг и надёжно защищённый архив. Изнутри здание представляло собой одно большое помещение, типа ангара. Когда здесь располагался склад, под самой крышей были проложены стальные балки, по которым туда-сюда ездил тельфер. С его помощью можно было легко и быстро выудить любую вещь с любой части склада. Оператор, управлявший тельфером, сидел в специальной кабинке в правом дальнем углу ангара. Кабинка возвышалась метра на три от пола и подняться в неё можно было по лестнице, сваренной из стальных прутьев. После переоборудования склада в офис, кабинку переделали в директорский кабинет.

Не подавая вида о том, что на душе у него скребут кошки, Киран О’Салливан взбежал по лестнице в директорский кабинет. Рори Кавана, добродушный и весьма проницательный толстяк с круглой, как шар, и уже начавшей лысеть головой, нещадно дымил трубкой. Его лицо украшали усы a-la Фредди Меркьюри, поклонником которого Кавана был с самого детства.

— А, О’Салливан! — воскликнул директор и пожал руку агенту. — Рад вас наконец видеть. Как вы?

Киран с трудом натянул на лицо дежурную улыбку. Больше всего на свете ему хотелось прямо сейчас закатить скандал, однако благоразумие подсказывало ему не конфликтовать с боссом.

— Бодр, свеж и готов к работе, сэр, — произнёс он без малейшей капли энтузиазма. — Что нового?

— Новое? Новое… — Директор повертел в руках трубку и отложил в сторону. — Кстати о новом. Пока вас не было, агент О’ Салливан, в отделе произошли кое-какие перемены. Не скрою, идея принадлежала мне — идея сделать сотрудничество между отделами «Сигма» и «Тау» более тесным. Поверьте, так будет лучше. «Тау», как вы знаете, занимается хроноклазмами — парадоксами, связанными со временем. А учитывая, что sidhe, чёрт бы их побрал, куролесят не только в пространстве, но и во времени… — Директор сделал многозначительную паузу. — В общем, прежние пары агентов распущены и сформированы заново с учётом новой политики. Теперь вам придётся работать с напарником из «Тау».

Агент О’Салливан выслушал директора с каменным выражением лица.

— Позвольте заметить, сэр, что сотрудничество между отделами всегда ограничивалось обменом информацией и никогда не касалось полевой работы. Я не знаю, какова специфика работы в «Тау», но сильно сомневаюсь, что она годится для «Сигмы».

Рори Кавана снова схватил потухшую трубку, выбил из неё пепел и принялся набивать свежим табаком.

— Деликатный намёк на то, что новый напарник будет для вас обузой, да, О’Салливан? Что ж, другого у меня для вас нет.

— Я слышал об уходе О’Мэлли на пенсию, — сухо заметил О’Салливан.

— Да-а… Видно настала пора. Честно признаюсь, я этого не хотел, однако старина Дэрмод категорически не вписался в новую парадигму. Точнее, наотрез отказался вписываться. Этот живой пережиток прошлого чересчур остро переживает за нашу независимость и чересчур своеобразно её понимает. — Кавана виновато развёл руками. — Мы с ним не сошлись во мнении, перемен он не принял, по-новому работать не захотел, так что нам пришлось расстаться. Одним словом, у вас теперь новый напарник. Поначалу вы с ним оба будете чувствовать себя неловко, ведь для агентов «Тау» перемены оказались настолько же неожиданны, однако со временем, уверен, вы привыкнете друг к другу, освоитесь в новой ситуации и замечательно сработаетесь.

Директор раскурил трубку и указал мундштуком в сторону рабочего стола О’Салливана. Из кабинета был прекрасно виден сидевший за ним человек, с головой зарывшийся в бумаги.

— Пока вы прохлаждались на больничном, агент О’Салливан, ваш новый напарник времени зря не терял. Я взял на себя смелость ввести его в курс дела и познакомить с нашей работой. Подкинул кое-какие документы, материалы… И он, видите, зарылся в них с головой. С утра приходит самым первым и вечером уходит позже всех.

— Кто он? — без особого интереса спросил О’Салливан.

— Агент Мориц Траутманн. — Кавана неопределённо покрутил рукой. — То ли австрияк, то ли баварец, я, признаться, не разобрался. Ирландским вообще не владеет, а по-английски говорит с чудовищным акцентом, запросто вставляя немецкие слова взамен тех, какие не знает или позабыл. Но на вид, знаете, выглядит довольно смышлёным…

Кислое выражение лица О’Салливана не укрылось от директора.

— Хорошо вас понимаю, агент, — благодушно заговорил он. — Вам бы небось хотелось напарника-ирландца, но что я могу поделать, если во всей стране нет ни одного филиала «Тау»? Будь один хотя бы в Уэльсе, я бы костьми лёг, а заполучил бы для вас напарника-валлийца. Всё ж валлийцы и гэлы родные братья… Увы, приходится довольствоваться тем, что есть. Идите, агент О’Салливан, знакомьтесь с напарником, работайте и смотрите, не опозорьте наш отдел. — Рори Кавана сосредоточенно запыхтел трубкой, показывая, что аудиенция окончена.

Киран сделал глубокий вдох, покинул кабинет и неспешно направился к своему столу. Сидевший за ним человек заметил О’Салливана и поднялся навстречу.

— Спесьяльный акент Мориц Траутманн, оттел «Тау», — представился он, протягивая руку, и воскликнул, не удержавшись: — Gott himmel^[2]! Если фсё это прафта, што я читаль ф токументах, то это… это… Unglaublich^[3]! У менья просто нет слоф.

Долговязый немец возвышался над О’Салливаном дюймов на десять, не меньше, и выглядел решительным и энергичным. При взгляде на него в первую очередь обращала на себя внимание его голова — она была похожа на фасолину или на кириллическую букву «э», роль перекладины в которой выполнял длинный острый нос, похожий на птичий клюв. Глубокие тёмные глаза под густыми бровями смотрели сквозь очки в тонкой металлической оправе. Русые волосы торчали волнистым ёжиком, как у актёра Рона Перлмана. Одет Траутманн был в бежевый шерстяной пиджак в клетку. Под гладко выбритым подбородком топорщился василькового цвета шейный платок с каким-то пёстрым рисунком.

Подражая наставнику О’Мэлли, Киран всегда носил строгие чёрные костюмы, как у персонажей фильмов про мафию. Настаивая на такой одежде, Дэрмод О’Мэлли утверждал, что агент в ней выглядит внушительно, как и должны выглядеть сотрудники секретного правительственного отдела. В чёрном костюме, с непроницаемым лицом, ледяным взором, твёрдым голосом и неограниченными полномочиями, агенты способны внушить любому среднестатистическому обывателю страх и трепет. Копов в униформе презирают, это ни для кого не секрет. Была бы форма у агентов из отделов, их бы тоже презирали. А в безликих костюмах их окружает аура всесильных людей, проникнутых духом секретности и неподотчётных закону. Таких как правило боятся. Инстинкт самосохранения заставляет обывателя не лезть на рожон, не спорить и выполнять всё, что скажут. Имидж, закрепившийся за тёмными костюмами и их владельцами (в том числе и благодаря донам мафии), побуждает случайных свидетелей держать язык за зубами, не задавать лишних вопросов и не соваться, куда не следует. Поскольку общественность даже в общих чертах не представляет, сколько странного, непостижимого и опасного её окружает, О’Мэлли настаивал на необходимости определённого имиджа у агентов, способствующего удержанию множества ситуаций под контролем.

Строгая одежда, строгая внешность, никаких отличительных черт лица или характера — так, по мнению О’Мэлли, должен выглядеть примерный полевой агент. Киран О’Салливан старался соответствовать этому образу, полагая вместе с О’Мэлли, что и в других отделах негласно придерживаются того же дресс-кода. «И это сотрудник «Тау»? — мысленно ужасался он, взирая на Траутманна. — Да это какой-то клоун!»

Стараясь не выдать своего огорчения и разочарования, он вяло пожал руку немца и представился в ответ:

— Агент Киран О’Салливан. Добро пожаловать в отдел «Сигма». Надеюсь, вам у нас понравится.

— О, та-та, мне уше нрафитса! — возбуждённо вытаращил глаза Траутманн. — И я искренне исфиняюсь са моё unzeremonische^[4] фторшение са фаш стол. Натеюсь фы не ф претенсии. Kann sein^[5] не стоило устояфшимся прафилам и тратитциям fliegen^[6] куфырком…

Агент О’Салливан оглядел кипы документов перед Траутманном и подумал, что его новый напарник наверняка обойдётся без него ещё какое-то время.

— Не возражаете, если я ненадолго кое-куда съезжу по личному делу? — спросил он.

— Та-та, natürlich^[7], — кивнул немец. — Телайте што пошелаете, я никута не тенусь…

Проследовав в служебный гараж, О’Салливан взял машину и поехал домой к О’Мэлли, в тихий пригород Дублина.

— Ты мог хотя бы позвонить! — обрушился он с упрёками на бывшего напарника вместо обычных приветствий. — Мог предупредить! Я бы тогда не стоял перед Каваной как дурак, хлопая глазами! Почему ты мне ничего не сказал?

— И тебя с добрым утром, салага, — проворчал О’Мэлли, пропуская О’Салливана в дом. Столько лет уже прошло, а старший агент до сих пор звал бывшего стажёра как в самый первый день, когда тот пришёл в отдел неопытным желторотым юнцом.

О’Салливану было непривычно видеть наставника в обыкновенной клетчатой рубашке, потёртых вельветовых брюках и цветных носках. Из кухни тянуло подгоревшим беконом и кофе. Жена О’Мэлли умерла несколько лет назад, дети выросли и разъехались. Старик давно жил один.

На диване лежал раскрытый чемодан. О’Мэлли бросил в него несколько вещей.

— Погоди, ты куда намылился? — удивился Киран.

— Подальше от этой чёртовой погоды, — поморщился О’Мэлли. — Наконец-то могу себе это позволить, раз я теперь пенсионер. Хочу рвануть туда, где тепло, где в море можно купаться круглый год без риска отморозить яйца, где много пальм и песка, а ещё ром и горячие мулатки…

Широкое, как у потомственного фермера, лицо О’Мэлли, судя по щетине, несколько дней не видело бритвы. Седина серебрила его голову и сверху, и снизу.

— Давно пора было валить с этой распроклятой службы! — ворчал бывший агент. — Век бы не слышать ни про каких sidhe… Так что дальше, салага, ты без меня… Не обессудь…

О’Салливан продолжал сверлить его пристальным взглядом.

— Ладно, ладно! — отмахнулся О’Мэлли. — Изменения в отделе, да. Я ничего тебе не сказал, потому что не хотел приносить дурные вести. А ещё я надеялся увидеть твою глупую рожу, когда ты вернёшься в отдел и всё узнаешь! — Старик хрипло хохотнул. — Вот и увидел. Рожа — глупее некуда, салага.

— Но хоть что-то вам объяснили?

— А чего тут объяснять? — пожал плечами О’Мэлли. — Кавана и директор «Тау» всё порешали между собой и поставили нас перед фактом. Мне такой расклад пришёлся не по нутру и я помахал отделу ручкой. Не хватало мне ещё работать хрен пойми с кем. Я привык быть за напарником как за каменной стеной. А тут поди узнай, кого тебе подсунули… В общем, салага, решай сам, как тебе дальше быть. Больше я тебе не советчик…

О’Салливан с сомнением качал головой.

— Не веди себя как маленький капризный ребёнок! — Дэрмод О’Мэлли подошёл к бывшему напарнику и снисходительно похлопал его по плечу. — Вытри сопли и вали-ка на работу, салага. Нянчись со спецом по хреноклазмам, а мне не мешай наслаждаться пенсией, солнцем, ромом и мулатками. Всё-таки хорошо, что я не увижу, во что превращается наш отдел…

С этими словами старик выпроводил О’Салливана из дома. В отдел Киран вернулся в смешанных чувствах. С одной стороны он понимал, что у руководства имелись свои резоны изменить привычный уклад и раздербанить хорошо сработавшиеся пары полевых агентов, а с другой его душа противилась любым неожиданным и радикальным преобразованиям. Недаром ведь ирландцы слывут консервативным народом.

Его коллеги в офисе имели обескураженный вид — небось тоже чувствовали себя не в своей тарелке. Возможно Кавана и прав, когда-нибудь они к этому привыкнут, вот только когда?

Траутманна Киран нашёл на прежнем месте и даже позавидовал умению немца абстрагироваться от служебных перестановок и руководящих инициатив. Ему захотелось не ударить в грязь лицом и показать, что он тоже вполне уравновешен и рассудителен, ему по силам ставить работу выше личных пристрастий. Не важно, что он чувствует сердцем, главное, что он понимает разумом, а разумом он понимает, что хочешь не хочешь, а придётся теперь работать по-новому.

— Ну-с, агент Траутманн, — обратился он к новому напарнику с преувеличенным рвением, — у вас для меня что-нибудь есть?

— О… Прошу менья простить, — сразу засуетился Траутманн, поднял с пола огромный портфель, больше похожий на дорожный саквояж, и бухнул на стол. Портфель был плотно набит папками и бумагами и весил, наверно, целую тонну. — Это даст фам опщее претстафление о кронокласмах. Если этофо бутет мало, я ф люпой момент сапрошу фсё, што фам потрепуется.

Как ни в чём не бывало, немец вернулся в кресло — в кресло О’Салливана. Тот проглотил готовые вырваться наружу ругательства и молча подвинул к столу свободный стул.

— Я сейшас читаю про фашу… э… feldarbeit^[8], — сказал Траутманн.

— Ага, полевая работа, — понял его Киран. — Наш отдел устроен подобно всем прочим: есть полевые агенты — те, кто выезжает на места и собирает информацию, и есть аналитики, которые затем эту информацию раскладывают по полочкам и пытаются собрать из разрозненной мозаики более-менее складную картину. Если исчезновение человека произошло при определённых обстоятельствах или появляются сведения о внезапном возвращении жертвы sidhe, то это работа для нас с вами.

Траутманн нахмурил густые брови.

— Пошему фы софёте этих kleine Teufel^[9] ирлантским термином, а не как фсе? Есть ше более verwendet^[10] понятия: «феи», «фейри», «эльфы», «шители холмоф», «маленький наротец»…

— Каждый волен называть их, как ему хочется, — ответил О’Салливан. — На мой взгляд, наше ирландское слово «sidhe» более точно отражает сущность тех, с кем мы имеем дело. Но это моё личное мнение, я вам его ни в коем случае не навязываю.

— Расве не фейри творят волшепстфо ф Ирлантии? — удивился Траутманн.

— Уверяю вас, в действиях sidhe нет ни капли волшебства, — заверил немца Киран. — По крайней мере в том виде, в каком обычно понимается волшебство. Их возможности — это скорее лишь более полное и уверенное (в сравнении с нами) владение свойствами пространства и времени, ничего больше.

Траутманн выглядел разочарованным, словно и впрямь навоображал себе волшебных человечков. Агент О’Салливан, трезвый реалист и материалист, терпеть не мог любых разговоров о волшебстве, из-за чего избегал любых контактов с «Кси» или «Каппой», где подобные разговоры были в порядке вещей. О’Салливану казалось вполне очевидным отделять суровую реальность от сказок с мифами и легендами; последние он воспринимал критически — не как достоверную информацию, аналог полицейского протокола или научной монографии, а как крошечное рациональное зерно, замурованное в напластованиях вымыслов, слухов и сплетен, порождённых тёмным и невежественным сознанием древнего человека. Он не верил, что в старину, когда творились мифы, дикари сумели постичь некие сакральные тайны, недоступные нашим цивилизованным современникам. Интеллектуальный эмпирический поиск приводит к научным открытиям, всегда получающим материально-техническое воплощение. Это не то же самое, что из поколения в поколение повторять одни и те же сказки, всякий раз на другой лад. Головы мифотворцев как правило забиты иррациональными страхами, вызванными незнанием элементарных вещей, и иррациональными же поведенческими клише, навеянными тотальным мракобесием и дремучестью. И нас хотят убедить, что эти люди могли постичь некие высшие тайны? Максимум, что способны постичь дикари, это как из вязанок соломы соорудить себе крышу над головой и как прикрыть срамоту фиговым листом. Всё, что выходило за рамки их примитивной жизнедеятельности, было лишь нагромождением болезненных кошмаров, суеверных фантазий и предрассудков невежественного разума. Именно так Киран О’Салливан классифицировал все народные поверья о «жителях холмов», об их чудесной стране Тир-Нан-Ог, о войне древнего короля Эохайда с «маленьким народцем», о том, что sidhe похищают человеческих мужчин, потому что их женщины испытывают к ним любовное влечение, и тому подобную ерунду…

И надо же было случиться, что именно такого человека угораздило прийти на работу в отдел, чьей спецификой являлись «сказочные человечки»!

Агент Траутманн почувствовал неприязнь собеседника к данной теме и тактично вернулся к чтению документов. В отделы старались брать по возможности немногословных людей, которые говорят исключительно по делу. В секретной работе отделов болтливость считалась неуместной, болтуны — извечная угроза любой секретности.

О’Салливан последовал примеру немца и углубился в привезённые им бумаги. Разумеется, это были не оригиналы, а переведенные на английский язык копии. За чтением незаметно пролетело два дня. Как Киран и ожидал, деятельность «Тау» мало чем отличалась от деятельности «Сигмы» и фактически сводилась к констатации того или иного хроноклазма с последующей попыткой хоть как-то втиснуть его интерпретацию в рамки существующих представлений о законах природы. Иногда интерпретации были чисто умозрительными, сделанными по принципу «от балды», просто чтобы предложить хоть что-то, хоть какую-нибудь теорию. Насколько Киран знал, в «Сигме» тоже иногда тыкали пальцем наобум. А как ещё поступить, когда толком ничего не можешь понять — настолько sidhe и хроноклазмы выбиваются за рамки постижимого.

Разница заключалась лишь в одном — отдел «Тау» не собирал трупы после каждого хроноклазма.

О’Салливан безусловно знал о том, что «Тау» занимается хроноклазмами, но никогда этим особо не интересовался, полагая, что это ему без надобности. И вот теперь ему впервые открылись подробности работы его коллег. Обычно истории были такими. Жил, допустим, человек, которого звали Себастиан Кальдшмидт, и был он владельцем старинных антикварных часов с маятником, а ещё любил совершать утренние пробежки в центральном парке своего города. Однажды, пробегая по одной из дорожек парка, он увидел на земле большой бронзовый ключ. Точно такой же ключ был у Себастиана, им он заводил свои часы. Herr Кальдшмидт подобрал ключ и принёс домой. Каково же было его удивление, когда оказалось, что найденный ключ и впрямь совпадает с его собственным, как две капли воды. Им тоже можно было заводить часы. На протяжении нескольких дней в доме находилось два ключа и Себастиан заводил ими часы поочерёдно — один день одним, другой другим, — дивясь необычному происшествию и рассказывая о нём друзьям, близким и соседям как об удивительном курьёзе. А через несколько дней один ключ исчез — самый первый, оригинальный, которым Кальдшмидты пользовались на протяжении нескольких поколений и который всегда висел на специальном крючке рядом с часами. Остался лишь дубликат, найденный в парке. Самые тщательные поиски ни к чему не привели, Себастиан перерыл всю квартиру, но так и не нашёл оригинального ключа. Жил он один, домашних питомцев или прислуги в доме не было, следов взлома тоже, так что украсть ключ никто не мог, он просто внезапно исчез… (Комментарий в конце документа предполагал, что ключ по неизвестной причине — а все хроноклазмы случаются по неизвестной причине — провалился в прошлое. Почему именно ключ от часов, а не какая-то другая вещь — неизвестно. Почему в прошлом ключ попал именно на парковую дорожку, где ежедневно бегал Себастиан — тоже неясно. И все остальные хроноклазмы были примерно в таком же духе, они порождали больше вопросов, чем давали ответов.)

В другой истории человек, которого звали Конрад Вольф, всю жизнь прожил на восточной окраине крупного мегаполиса и там же работал в одной солидной фирме. Больше он нигде и никогда не бывал — типичный трудоголик-домосед. Однажды на улице его остановил незнакомый мужчина и признался, что уже встречал его раньше на другом конце города. Конрад резонно заметил, что никогда, даже в детстве не покидал пределов своего района, однако незнакомец стоял на своём и утверждал, что видел Конрада на другом конце города, причём встречал его там неоднократно и тот должен хорошо его помнить, ведь они вместе работали. Мистер Вольф, естественно, ничего подобного не помнил, и счёл незнакомца обыкновенным городским сумасшедшим. Тем не менее, спустя несколько недель грянул финансовый кризис. Фирма, где работал Вольф, протянула, сколько смогла, и в конце концов разорилась. Конрад оказался безработным и начал рассылать своё резюме, куда только можно. В итоге ему ответили всего из одного места и пригласили на собеседование, а затем предложили должность. Конрад Вольф несказанно удивился — не быстрому обретению работы, а тому, что фирма находилась на другом конце города, там, где указывал незнакомец! (Здесь комментарий предполагал, что незнакомец либо являлся провидцем, либо, с гораздо большей вероятностью, он сам был ходячим хроноклазмом и двигался сквозь время в обратном направлении — от будущего к прошлому, из-за чего помнил события, которые с ним уже произошли, а с Конрадом Вольфом ещё нет.)

Некоторые истории напоминали плохо сложенные городские страшилки. Так в одном документе рассказывалось про Коломенское — заповедное место в Москве. Якобы там есть глубокий овраг, который в урочные часы заполняется таинственным зелёным туманом. Если в это время спуститься в овраг и скрыться в тумане, в нём можно блуждать несколько часов подряд, словно овраг имеет протяжённость в десяток километров в длину и в ширину (что на самом деле конечно же не так), и в конце концов выйти в другом времени, ориентировочно в пятнадцатом — шестнадцатом веках. В позднем средневековье Коломенское славилось охотничьими угодьями великих московских князей. Почти все князья и бояре Московии увлекались соколиной охотой. В документе приводилось немало свидетельских показаний наших современников, вошедших в туман и видевших собственными глазами эти княжьи охоты…

При этом нигде в бумагах не раскрывались подробности полевой работы агентов «Тау». О’Салливану это не понравилось.

— Агент Траутманн, — обратился он к немцу, — у вас же имеется опыт полевой работы?

— Пошему ше нет? — Траутманн как будто понял, что смутило ирландца. — Мы тоше выесшаем на места, но при этом прихотитса телать мнокое, о шём не принято писать ф офисьяльных Berichten^[11]. Gewöhnlich^[12] люти самечают кронокласм у сепя дома и мы, штоп тайком исучить место и не сасфетить теятельность оттела, фынуштены софершать нелекальные проникнофения ф ротные пенаты сфитетелей кронокласма. К сошалению, наши саконы не прифетствуют потопных фторшений ф частную шиснь… Вот нам и прихотится bleib still^[13] о некоторых потропностях.

О’Салливан вздохнул с облегчением и подумал, что его новый напарник, возможно, всё-таки не будет обузой.

За эти дни, наполненные погружением в специфику работы обоих отделов, агенты О’Салливан и Траутманн успели перекинуться друг с другом лишь несколькими фразами, исключительно по делу. Никто не заводил досужую болтовню «ни о чём» и не лез к другому в душу с расспросами о личной жизни. Такое в отделах было не принято. За спиной у каждого агента скрывалась своя история, некий существенный повод прийти в отдел. Просто так, по объявлению, на эту работу не принимали. Многие пережили некую болезненную трагедию, другие чуть сами не стали жертвой того или иного феномена… Словом, у каждого осталось позади то, что лишний раз не хотелось бы вспоминать. Коллеги старались не ворошить былые переживания и никого насильно не вызывали на откровенность. Считалось, что если кто-то захочет о чём-то рассказать, то непременно расскажет — сам, когда будет к этому готов.

На третий день директор Кавана выглянул из своей кабинки и в некотором возбуждении постучал чубуком трубки по стальным перилам, привлекая к себе внимание. Головы всех агентов обратились к нему. Рори Кавана указал двумя пальцами на О’Салливана с Траутманном и поманил их к себе.

— Только что вернулся один из похищенных, — объявил директор, когда агенты вошли к нему в кабинку и притворили за собой дверь.

— Мы ведём строгий учёт лиц, исчезнувших при определённых обстоятельствах, — пояснил он специально для Траутманна, передавая ему папку с делом, — и впоследствии непрестанно наблюдаем за местом исчезновения, потому что sidhe всегда возвращают «гостей» туда, откуда забрали.

— Где это произошло, сэр, и кто вернулся? — нетерпеливо спросил О’Салливан, вырывая у немца папку.

Директор Кавана ограничился именем:

— Патрик О’Холлоран. — И добавил враз помрачневшему агенту: — Выезжайте немедленно.

Траутманн взглянул на швейцарские часы «Zenith» у себя на запястье:

— Сейшас ше вечер, herr тиректор. Мошет лутше поехать с утра?

— Нет, директор прав, едем сейчас, — решил О’Салливан. — За ночь как раз доберёмся и рано-рано утром будем на месте. Заберём тело без свидетелей.

Почувствовав всю серьёзность момента, немец больше не возражал.

Агенты взяли в гараже объёмный минивэн с тонированными стёклами. О’Салливан забил в навигатор маршрут.

— Мошно мне сесть са руль? — внезапно попросил Траутманн. — Хочу прифыкнуть к стешним торокам. Гофорят, тороки ф Ирлантии хуше, чем ф тсентральной Ефропе — ис-са влашного климата…

О’Салливан пожал плечами и устроился на пассажирском сидении. Помимо дела О’Холлорана, он взял с собой несколько документов «Тау», чтобы в дороге не терять времени понапрасну.

С современными навигаторами даже новичок сумеет добраться куда угодно в незнакомой стране. Траутманн вёл машину уверенно и сосредоточенно, не отвлекаясь на вопросы об О’Холлоране, хотя у него их наверняка было немало.

«А будет ещё больше, — подумал про себя ирландец. — Когда ты увидишь тело…»

Ехать нужно было в графство Лимерик, то есть через весь остров. О’Салливан зажёг в салоне свет и раскрыл первую попавшуюся из взятых с собой папок. Это оказалось чисто умозрительное (язык не поворачивался назвать его научным) эссе, пытавшееся обосновать и объяснить одну из действительных или мнимых (Киран так и не понял) разновидностей хроноклазма. Не будь этот текст официальной бумагой «Тау», О’Салливан счёл бы его бредом воспалённого ума или же очень-очень плохой фантастикой. Называлось эссе: «Кое-что о том, как и почему замедляется и ускоряется время». Автором значился некто Вольфрам Изомбард Хайнрих фон Швайзерундшлоссер. Вот что он написал:

«Сталкиваясь с текучестью времени, первым делом замечаешь, что в одних ситуациях оно летит быстрее мысли, а в других ползёт медленнее черепахи. Кто из нас в детстве, сидя на ненавистных школьных уроках и не сделав домашку, не страшился вызова к доске и не поглядывал с надеждой на часы, в ожидании звонка? Но увы, всё, что мы тогда видели, это стрелки, словно прилипшие к циферблату. Многие из нас в такие минуты проклинали время, будто бы сговорившееся действовать заодно с училкой. Оно словно нарочно давало ей возможность вызвать нас к доске, влепить нам плохую оценку и выставить на посмешище перед всем классом.

Или возьмём обратную ситуацию. Кто из нас в молодости не поддавался порывам любви, прогуливаясь в обнимку с объектом романтической страсти и мечтая, чтобы эти сладостные мгновения тянулись бесконечно и не заканчивались никогда? Вместо этого всегда наступал час, когда пора было расставаться и мы недоумевали — почему этот час наступил так быстро и внезапно, куда бесследно исчезло вечернее время? Оно будто бы опять действовало нам назло, не давая вволю нагуляться, наговориться, наобниматься и нацеловаться. И вновь с наших уст слетали проклятия в адрес времени…

Думается, мы не сильно ошибёмся, если предположим, что едва ли не каждый человек, независимо от пола, возраста, социального статуса, вероисповедания и политических пристрастий замечал в своей жизни подобные замедления и ускорения времени, причём замечал неоднократно.

Обычно люди, не понаслышке знакомые с психологией, утверждают, что подобная нелинейность времени всегда субъективна. На самом деле время-де течёт равномерно, всегда с одной и той же скоростью, просто наша психика, в зависимости от угнетённого или возбуждённого состояния (ситуативного эмоционального настроя) воспринимает постоянный темпоральный поток либо замедленно, либо ускоренно.

Мы не намерены оспаривать здесь это утверждение и допускаем наличие этой субъективности, но лишь в некоторых случаях. А вот в других случаях никакой субъективности нет, скорость течения времени действительно меняется.

В детстве нам кажется, что годы летят слишком медленно. Проходит всего день, а в течение него успевает произойти уйма событий. Нам не терпится повзрослеть, окончить школу, избавиться от родительской опеки, поскорее начать самостоятельную жизнь… Но этот момент всё не наступает и не наступает, он лишь недосягаемо маячит где-то вдали.

А в зрелом возрасте дни и годы пролетают, не успеваешь оглянуться. Хочется подольше побыть в расцвете сил, насладиться жизнью, много всего успеть. Однако десятилетия проносятся как миг и вот ты уже на пороге старости.

Велик соблазн свалить всё на пресловутую субъективность, но что, если она тут ни при чём?

Для начала признаем, что время действительно способно испытывать нелинейные искажения. Это следует из теории относительности Эйнштейна, которая была блестяще подтверждена множеством опытов и наблюдений (всех интересующихся этим вопросом мы с чистой совестью можем отослать к соответствующей литературе). То есть сами по себе замедление и ускорение времени ничем субъективным не являются, напротив, и то и другое очень даже объективно, поскольку может быть выражено и описано математически, чего нельзя сказать о сомнительных и противоречивых вердиктах психологии. Психология, в отличие от естественных наук, не работает с каким-либо конкретным физическим субстратом, а значит не может быть математизирована (вопреки наивным фантазиям Айзека Азимова). В ней всё вилами на воде писано. Она не является точной наукой и не может с цифрами в руках что-то однозначно доказать или опровергнуть.

Конечно, теория Эйнштейна и вся релятивистская физика ставят нелинейные искажения времени в зависимость от скорости света и гравитации и рассматривают их в совокупности с аналогичными искажениями пространства — коли уж пространство и время связаны в единый континуум.

А что, если их не связывать и рассматривать отдельно? Допустим, электричество и магнетизм ведь тоже связаны в единое электромагнитное взаимодействие, но при этом могут рассматриваться каждое по отдельности. Более того, поначалу их так и рассматривали, причём львиная доля всех фундаментальных открытий как в электричестве, так и в магнетизме, была сделана именно в тот период.

Вместе и по отдельности электричество и магнетизм участвуют в конкретных явлениях и подчиняются конкретным законам. Единый пространственно-временной континуум тоже вполне конкретен, это не есть что-то эфемерное и умозрительное. По отдельности пространство — вполне объективный физический субстрат, а значит и время тоже.

Суть нашей гипотезы заключается в том, что нелинейные искажения времени могут происходить не только в релятивистских условиях, но и в сугубо земных, так сказать, бытовых, при этом не завися ни от гравитации, ни от скорости света. Пока что наши утверждения не до конца подкреплены соответствующими математическими расчётами (в силу их сложности и громоздкости из-за обилия неизвестных, переменных и сомнительных величин) и показаниями физических приборов, имеющихся в нашем распоряжении на сегодняшний день. Однако мы надеемся в скором будущем изменить ситуацию в лучшую сторону, по мере анализа накопленного опыта и данных.

В рамках короткого эссе мы не имеем возможности рассмотреть и проанализировать весь массив известных ситуаций, когда время объективно замедляет или ускоряет свой ход. Остановимся лишь на некоторых, наиболее, на наш взгляд, показательных примерах. Главным образом это явления, связанные с погодой, т. е. с нелинейной, недетерминированной и хаотизированной средой, из-за чего они и представляются нам более наглядными.

Подобно нескончаемым ненавистным урокам в школе и быстротечным свиданиям с предметом любви и страсти, было замечено множество других похожих случаев, так что вполне уместно будет сослаться на массовый, коллективный опыт.

Допустим, весной или летом наступают тёплые солнечные деньки, на которые мы планируем одно, другое, третье. Но не успеваем мы приступить к осуществлению задуманного, как хорошая погода враз сменяется ненастьем. Призвав всё своё терпение, мы решаем переждать непогоду, дабы затем продолжить задуманное, вот только промозглой сырости не видать конца. Она тянется и тянется, как тот ненавистный урок в школе, когда мы не сделали домашку.

Имеем ли мы право в данном случае отрицать субъективизм? Безусловно имеем, потому что он во всех смыслах является сугубо индивидуальной штукой. Проще говоря, одному не может мерещиться то, что мерещится другому. Коллективные галлюцинации возможны, но при этом у всех перед глазами витают разные миражи. В нашем же случае мы имеем дело вовсе не с психологической проблемой, а исключительно с физической. Только физические явления обладают вездесущностью и повторяемостью, только они могут наблюдаться и одинаково осознаваться многими, никак не связанными друг с другом людьми, в совершенно разных обстоятельствах. Особенно очевидно это становится сейчас, в эпоху интернета и соцсетей, когда все желающие свободно делятся друг с другом подробностями тех или иных происшествий и своими ощущениями. Налицо абсолютно надёжная репрезентативность.

Если же мы продолжим упорствовать и будем валить всё на субъективные переживания, то получится, что множество людей вдруг ни с того ни с сего подверглось необъяснимой психологической синхронизации и впало в некую разновидность массового психоза. Мало того, что невозможно найти внятных объяснений столь удивительно выборочной синхронизации, так ещё и по канонам самой же психиатрии взирание на широкие массы граждан, как на одержимых психопатов, есть крайнее проявление паранойи, то есть патологическая дисфункция рассудка, когда необходима срочная медицинская помощь.

Вряд ли кто-то из нас имеет моральное право и клинические основания считать сограждан одержимыми. Также мы не можем, согласно бритве Оккама, привлекать для рассмотрения сомнительные феномены, вроде повсеместной автосинхронизации множества индивидуумов в единый психологический конгломерат с единым комплексом восприятий.

Итак имеем: хорошая погода — скоротечна, плохая — продолжительна. Здесь необходимо уточнить, что в разных уголках земного шара плохая погода не всегда связана с холодом и сыростью, а хорошая с теплом и солнцем. Где-нибудь в пустыне дождь и прохлада — это хорошо, а солнцепёк — плохо. Употребляемые нами определения «хорошая» и «плохая» абстрагированы от конкретных погодных условий.

Из основ физики и химии мы знаем, что быстроту протекания различных процессов можно ускорить катализатором или замедлить ингибитором. Раз время является столь же материальным субстратом, как пространство или вещество, причём субстратом не неподвижным, а пребывающим в постоянном и равномерном движении, можно предположить, что скорость этого движения в одних случаях ускоряется неким катализатором, а в других замедляется неким ингибитором. Остаётся понять, чем же могут быть эти катализатор и ингибитор.

Когда наступает хорошая погода, всем вокруг и прежде всего самой природе становится хорошо. Всё живое пробуждается и начинает активно заниматься повседневной деятельностью. Торопливость понятна — нужно успеть как можно больше, пока погода снова не испортилась. Это всеобщее движение и всеобщий эмоциональный настрой и являются тем катализатором, который ускоряет время и заставляет погожие дни лететь быстрее.

Плохая погода погружает природу и живых существ в подавленное состояние, эмоциональный настрой становится негативным и начинает ингибировать скорость времени, заставляя его течь медленно и тоскливо.

Тот факт, что это пока нельзя выразить математически или зафиксировать какими-то приборами, мало что значит. Три тысячи лет назад не существовало формул термодинамики, амперметров и счётчиков Гейгера, но это не значит, что нигде в мире не происходил теплообмен, не существовало электричества и радиации. Это лишь означает, что в те времена человеческая цивилизация ещё не поднялась на достаточный уровень, чтобы открыть и описать подобные вещи.

Любое явление в пространстве имеет свою продолжительность во времени. Можно интерпретировать погоду климатологическими терминами — это будет взгляд с одного угла, а можно иначе — и это будет взгляд с другого. Плясать всегда можно либо от материи, либо от времени.

К примеру, возьмём звёзды. Астрофизики объясняют скоротечную жизнь горячих сверхгигантов повышенной интенсивностью термоядерных реакций в недрах, а можно то же самое объяснить возбуждённым состоянием, свойственным всему молодому, свежему и полному сил, то есть тому, чьё время невелико. И наоборот, астрофизики объясняют долговременную жизнь холодных карликов почти полным отсутствием термоядерных реакций в недрах, но с таким же успехом это объясняется угнетённым состоянием старой, вялой и немощной звезды, за плечами у которой осталась бездна времени.

Не только нерадивый школьник считает на скучном уроке минуты до звонка, то же самое бывает с офисными сотрудниками, занятыми унылой и неинтересной работой. Подобного рода занятия и самого человека делают скучным и унылым. Настроение портится, в голову лезут не самые приятные мысли. Время чутко реагирует на всеобщий настрой и буквально стынет, делается вязким и тягучим. Оно уже не способно быстро бежать. Из-за этого ненавистный урок в школе и рабочий день на нелюбимой работе кажутся бесконечными. А статистика такова, что нерадивых школьников и несчастливых трудящихся всегда больше, чем трудолюбивых, прилежных и счастливых.

Романтические же свидания, наполненные пылкой страстью, возбуждают душевный настрой и вызывают целую бурю эмоций. Как будто в топку подбросили дров, отчего давление пара в котле начинает расти и этот пар — время. Оно рвётся вперёд и вот мы сами уже не в силах за ним угнаться…»

Повернувшись к напарнику, О’Салливан потряс у него перед носом бумагами.

— Скажите, ваши аналитики и теоретики всерьёз кропают подобное?

Траутманн прищурился, вчитываясь в название эссе.

— О, та-та, ошень люпопытное исслетофание. Unbezahlbar^[14] токумент. Сотершит все неопхотимые отфеты.

— Ответы на что?

— Ну как ше? Пошему происхотят паратоксы фремени, которые мы постоянно наплютаем. Расве вы никокта с ними не darauf gestoßen^[15]? Самые простые, inländisch^[16] случаи, снакомые всем…

О’Салливан пожал плечами и покачал головой, показывая, что не понимает, о каких бытовых случаях идёт речь.

— Претстафьте, што у вас стоит на плите Pfanne^[17] с пульоном и вы сопираетесь фарить суп. Мошете профести эксперимент хоть сафтра. Стелайте дфе попытки: с отной и той ше Pfanne, с отним и тем ше количастфом воды, отними и теми ше инкретиентами и на огне отинаковой интенсифности. Но ф первом случае стойте, не отхотя от плиты, а во фтором пропуйте што-нипуть телать parallel zur^[18]. Например, потметайте пол или мойте посуту. При рафных исхотных танных во фтором случае Pfanne сакипит быстрее и ваш суп убешит. Если ше бутете слетить, варево сакипит намноко посше — в этом вам помошет упетиться люпой кронометр. И такое мошно наплютать с чем укотно — кипятите кофе, шарьте котлеты, пеките пирок…

Слушая Траутманна, О’Салливан поймал себя на мысли о том, что в экспериментах нет нужды. Немец был абсолютно прав, с подобной нелинейностью времени и впрямь сталкивался каждый. Сколько раз сам Киран с ругательствами врывался на кухню, обжигаясь снимал с огня кастрюлю или кофейник и протирал тряпкой старенькую плиту, пока то, что убежало, не засохло.

— Завидую я вам, — сказал он, косясь на напарника, — можете позволить себе сколько угодно рассуждать и фантазировать об отвлечённых понятиях… У нас не так. Каждый визит sidhe в наш мир оборачивается жертвой. От такого при всём желании не отвлечёшься. Ни в чём неповинные люди оказываются не в том месте и не в то время. Им не везёт и они привлекают к себе внимание «маленького народца». Люди, которые могли бы ещё жить и жить, превращаются в пустую оболочку, из которой высосали жизнь, а затем просто выбросили вон… Всякий раз думая об этом, я не могу не сетовать на чудовищную несправедливость происходящего…

Киран невольно задумался о деле О’Холлорана, мысленно вернувшись в то время. Он тогда только-только начал стажироваться у О’Мэлли и это было его самое первое дело. Старина О’Мэлли тогда находился в самом расцвете сил; лет ему было чуть больше, чем сейчас Кирану…

Патрик О’Холлоран служил полицейским инспектором в графстве Лимерик и был не таким, как большинство провинциальных полицейских в Ирландии. Те только рады сбагрить кому-нибудь трудное и запутанное дело. Обычно, когда к ним приходят агенты из отделов, проблем не возникает. А О’Холлоран, вопреки ожиданиям, оказался другим — не в меру ретивым и на редкость упрямым. Он во что бы то ни стало хотел сам докопаться до истины. Его любопытство и его самонадеянность его и сгубили.

С тех пор прошло почти двадцать лет, но О’Салливан до сих пор помнил этого строптивого инспектора, решившего утереть нос столичным выскочкам, каковыми он считал агентов «Сигмы». Старина О’Мэлли в тот раз дал маху — никакой имидж строгих костюмов не помог воздействовать на инспектора, тот всё равно поступил по-своему, несмотря на строжайший запрет. Да, бывает и такое…

Проведя всю ночь в дороге, агенты, как и рассчитывал О’Салливан, прибыли на место ранним утром следующего дня, когда даже петухи на окрестных фермах ещё спали. Местность выглядела, как и двадцать лет назад — поля и фермы, фермы и поля. Типичная для южного Лимерика сельская глушь. Просёлочная дорога в столь ранний час была совершенно пуста.

С утра неожиданно распогодилось, на ясном небе не было ни облачка. Дул лёгкий ветерок, насыщенный утренней прохладой. Но поскольку это была Ирландия, погода в течение дня запросто могла испортиться… О’Салливан вспомнил прочитанное эссе. Очевидно темперамент ирландцев как-то особенно быстро превращал хорошую погоду в плохую. Или наоборот, не умел надёжно преобразовать плохую погоду в хорошую. С ума можно было сойти от подобных идей!

Траутманн первым вылез из машины и потянулся, разминая кости и суставы. О’Салливан сверил по навигатору указанные директором координаты GPS.

— Это вон там, — сориентировался он, — в поле.

— Странно, што местные шители ещё не опнарушили тело, — заметил немец. — Наферняка тут у фсех сопаки, которые долшны были почуять нелатное…

— Собаки, кстати, не реагируют на sidhe, — возразил О’Салливан. — Те возвращают жертву, когда начинает темнеть. В подобных местах люди постарше уже ложатся спать, потому что назавтра им с ранья вставать, а молодые сбиваются в компании и отправляются в ближайший бар. По полям в это время могут хоть черти скакать, на них никто не обратит внимания. А вот наши спутники засекают возвращенца, потому что тот ещё жив и создаёт тепловую сигнатуру. Обычно нам хватает времени, чтобы прибыть на место ранёхонько, вот как сейчас, и забрать тело без свидетелей. Всё-таки Ирландия — относительно небольшой остров.

— Знашит тля фсех О’Холлоран и далше бутет сшитатся пропафшим бес вести? — ужаснулся Траутманн. — Nicht gut^[19]. Вы не щадите его ротных и плиских.

— Почти двадцать лет прошло, — хмуро ответил О’Салливан, которому не нравилось оправдываться. — Его родные и близкие уже смирились с потерей. Не щадить их — означало бы вновь разбередить старые раны.

Он пересёк обочину и подошёл к проволочной изгороди, отделявшей частные фермерские владения от государственной дороги. Изгородь была примерно по грудь взрослому человеку. Конкретно это поле, судя по всему, предназначалось в качестве пастбища для крупного рогатого скота. Ветер колыхал верхушки трав и они перекатывались волнами, словно зелёное море. Брюки агента моментально намокли от росы.

Тело О’Холлорана лежало буквально в нескольких ярдах за изгородью. Его можно было разглядеть в траве, только если хорошенько вглядеться. О’Салливан выглядел мрачнее тучи, когда указывал на него напарнику:

— Формально sidhe никого не убивают. Все их жертвы возвращаются из «гостей» живыми и из последних сил пытаются доползти до цивилизации, до людей, до жилья. В каких-то единичных случаях им это, бывает, удаётся, но обычно жизнь покидает их гораздо раньше.

Траутманн подошёл поближе к изгороди и уставился на раскинувшегося в траве полицейского инспектора. От нескрываемого любопытства продолговатое лицо немца вытянулось ещё сильнее.

— Нам мошно к нему прикасаться? — спросил он почему-то шёпотом.

— Конечно можно, он же не чумной, а всего лишь мёртвый. — О’Салливан начал перелезать через ограду. — Заберём его с собой и передадим нашим экспертам, пускай изучают. Должен же, чёрт возьми, хоть кто-нибудь наконец вытрясти из этих тел нечто, что помогло бы отделу приблизиться к разгадке тайн sidhe!

Не обращая внимания на утреннюю росу, намочившую его костюм, агент О’Салливан прошёл сквозь высокую траву к телу, ухватил его за руки и волоком потащил к ограде. Руки окоченевшего инспектора оказались весьма кстати вытянуты вперёд — перед смертью он изо всех сил полз к ограде, возможно, услышав шум автомобиля на дороге.

— Стойте там, где стоите, агент Траутманн, — пыхтя от натуги, произнёс О’Салливан. — Я передам вам тело отсюда, вы с той стороны подхватите и мы вдвоём перекинем его через ограду.

— Tatsächlich feldarbeit^[20], — пробормотал Мориц Траутманн.

Крякнув, О’Салливан приподнял инспектора за плечи и попытался закинуть на ограду. Траутманн с противоположной стороны схватил за локти и потянул тело на себя. Ирландец поднял ноги, после чего труп инспектора перевалился через проволоку и тяжело шмякнулся на землю.

— В машине лежат мешки для трупов, принесите один, — попросил О’Салливан и полез обратно через ограду. Столбик в этом месте не выдержал и накренился, проволока слегка провисла.

Траутманн принёс мешок и отдал О’Салливану. Пока тот разворачивал и расправлял его на земле, немец с лёгкой гримасой брезгливости перевернул тело инспектора на спину.

— Meine Heilige^[21]! — воскликнул он, не удержавшись. — По нему не скашешь, што он пропатал тфатцать лет. Выклятит как на послетнем фото ис личного тосье. Долшен приснаться, акент О’Саллифан, витеть это сопстфенными гласами — не то ше самое, што читать оп этом ф токументах.

— Так только кажется, — ответил О’Салливан, укладывая руки мёртвого инспектора вдоль тела, чтобы оно поместилось в мешок. При этом закостеневшие суставы и сухожилия издавали омерзительный хруст. — Изнутри этот парень окажется старой-престарой развалиной, помяните моё слово. Если будет желание, поприсутствуйте на вскрытии — сами убедитесь.

— Нет-нет, danke^[22], — побледнел Траутманн. — Я не болшой люпитель фсех этих фисиолокических потропностей. Поферю на слофо.

Вдвоём уложив тело в мешок, агенты подняли его и погрузили в машину. Вокруг по-прежнему не было видно ни души.

О’Салливан отряхнул руки.

— Сейчас в распоряжении отдела имеются спутники, способные разглядеть на земле мелкую монету, причём во всех оптических диапазонах. Искать возвращенцев теперь довольно легко. Вы даже не представляете, сколько хлопот, беготни и геморроя было в нашей работе в прежние времена…

Мориц Траутманн с надеждой всмотрелся вдаль — предположительно в том направлении, откуда отчаянно полз умиравший О’Холлоран.

— Их ше там сейшас нет? — спросил он с робкой надеждой, не сильно рассчитывая на положительный ответ.

О’Салливан понял, что имеет в виду его новый напарник.

— Нет, агент Траутманн, круги на полях появляются только тогда, когда sidhe забирают свою жертву. — Он подошёл к водительской дверце. — Обратно поведу я. Садитесь и давайте скорее уберёмся отсюда…

Он не мог упрекнуть немца в страстном желании хоть одним глазком увидеть причудливый след кратковременного пребывания в нашем мире визитёров неизвестно откуда, из какой-то невообразимой реальности. Будучи молодым, в самом начале своей работы, он страдал точно таким же любопытством, пока не осознал, что в его работе ничего любопытного на самом деле нет, а есть лишь погибшие жертвы и их несчастные, разрушенные семьи…

Траутманн занял место на пассажирском сидении. О’Салливан развернул машину и покатил обратно в Дублин. В отличие от напарника, ему не требовался навигатор.

Папка с делом О’Холлорана лежала рядом. Немец взял её и принялся сосредоточенно разглядывать фотографии кругов, сделанные с воздуха.

— Если бы люди во всех ситуациях чётко выполняли наши требования, многих проблем удалось бы избежать, — печально констатировал О’Салливан. — Любого джинна без труда можно удержать в бутылке, если никто не создаёт тебе помех. Но иногда попадаются довольно упрямые и своенравные типы, считающие себя обязанными во всех случаях поступать по-своему. А уж если такой упрямец родился ирландцем, это ещё хуже…

Траутманн, который успел ознакомиться с делом О’Холлорана лишь в общих чертах, с интересом слушал О’Салливана.

— Где-то лет за тридцать до исчезновения инспектора в этих же краях пропал некто Шейн О’Грэди…

* * *

В свой выходной день инспектор О’Холлоран позволял себе поспать чуточку подольше. Его жена Карен, привыкшая просыпаться без будильника, в такие дни старалась тихонечко выбраться из постели, чтобы ненароком не разбудить мужа. Она шла на кухню, готовила себе и детям завтрак, варила кофе. Если дети с утра начинали шуметь, то запросто получали от матери поджопник.

В тот злополучный день сон инспектора был прерван внезапным и ранним телефонным звонком, не сулившим ничего хорошего. Звонил капитан, а на памяти инспектора капитан никогда и никому не звонил по выходным.

— У меня для тебя неприятное известие, Патрик, — услышал инспектор в трубке. — Ты, наверно, в курсе, что на носу выборы? В преддверии этого знаменательного события департамент внезапно озаботился раскрываемостью. Мы получили чёткие указания поднять и доследовать все висяки за чёрт знает сколько лет. Так что твой выходной отменяется. Поскольку ты у меня один из лучших, Патрик, а может и САМЫЙ лучший, то наиболее тухлый висяк достаётся тебе. Ты уж не обессудь…

— Спасибо, капитан! — О’Холлоран хотел, чтобы это прозвучало саркастически, но от неожиданности, да ещё спросонья, сарказма не получилось.

— У меня связаны руки. Надеюсь, ты понимаешь? — Чувствовалось, что капитан испытывает не больше удовольствия от происходящего, чем инспектор.

— И что же за тухлый висяк мне достался? — полюбопытствовал О’Холлоран.

— Дело Шейна О’Грэди, — ответил капитан. — Жду тебя в участке.

Ни о каком Шейне О’Грэди инспектор не слыхивал, видно дело было настолько тухлым, что его спрятали в самом дальнем конце архива.

Приехав на работу и пролистав тонюсенькую папку с пожелтевшими листами, инспектор узнал, что, когда он только-только родился, в Лимерике проживал некий тип по имени Шейн О’Грэди. Его «послужной список» свидетельствовал, что к двадцати с небольшим годам Шейн уже неоднократно привлекался за драки, пьяные дебоши, мелкое воровство и оскорбления в адрес представителей власти. Фотография демонстрировала здоровенного верзилу с широкими плечами и маленькой головой.

И вдруг, буквально в одночасье, этот уличный гопник изменился, словно персонаж какой-нибудь киношной мелодрамы. Опрошенные родственники и друзья в один голос твердили, что Шейн втюрился в фермерскую дочку Шиван О’Коннелл, порвал с прежней жизнью и укатил со своей зазнобой на ферму, где остался работать на её семью. С антисоциальным поведением было покончено, Шейн превратился в законопослушного трудягу-католика и вскоре О’Коннеллы согласились на его свадьбу с Шиван.

Семейная идиллия не продлилась больше нескольких месяцев. Шиван уже находилась в положении, ждала ребёнка. И вот однажды разразилось ненастье. С моря налетел циклон, небо почернело, среди туч вовсю сверкали молнии, а раскаты грома грохотали так, что в окнах дрожали стёкла.

Шейн что-то делал на чердаке. Вдруг он спустился, заявив, что увидел в поле что-то странное — то ли свет, то ли вспышку, он не мог толком объяснить, — быстро собрался и ушёл. На своей земле О’Коннеллы выращивали ячмень и овёс. Скорее всего Шейн испугался, что молния подожгла посевы.

Это был последний раз, когда Шейна О’Грэди видели живым. Он ушёл в поле и не вернулся. Примерно через полчаса после его ухода хлестнул крупный ливень, настоящий потоп, то и дело переходящий в град. Из-за него полиция, искавшая Шейна несколько дней подряд, не могла использовать служебных собак — град и ливень смыли все следы. А без ищеек поиски ничего не дали, Шейн О’Грэди как сквозь землю провалился.

Полиция тонко намекнула убитой горем Шиван, что, вероятно, её благоверный вовсе не был таким уж примерным семьянином, каким старался выглядеть. Прежний нрав взял своё и Шейн по-тихому улизнул из дому, чтобы вернуться к привычной жизни — только не в Ирландии, а где-нибудь ещё. В Белизе или в Новой Зеландии… Искать его теперь можно где угодно, хоть до скончания времён.

Вскоре Шиван родила двойню и О’Коннеллы нашли утешение в заботах о малышах. А вот у городской родни О’Грэди подобного утешения не оказалось и они с тех пор принялись регулярно бомбардировать полицейский департамент жалобами на бездействие сотрудников и требованиями найти их «мальчика».

Иногда кто-нибудь из следователей направлял запросы в США, Канаду, Британию или Австралию, но всё без толку, ни в одной из англоязычных стран Шейн не объявлялся. Больше полиция ничем не могла помочь, дело О’Грэди так и пылилось в архиве, пока не попало в руки О’Холлорану.

Версию об убийстве О’Грэди никто и никогда всерьёз не рассматривал, потому что не было найдено ни тела, ни крови, ни фрагментов одежды или следов борьбы. Все понимали, что здоровяк О’Грэди с его-то пудовыми кулаками вряд ли позволил бы кому-то себя убить без борьбы. Учитывая его прошлое, все просто решили, что семейная жизнь и честный труд до смерти надоели Шейну и он сбежал на другой конец света, чтобы там опять взяться за старое.

В то, что их «мальчик» скорее всего похищен и убит, а полиция ни черта не делает и старается наоборот всё замять, верили лишь городские родственники Шейна, не прекращавшие атаковать департамент.

Когда О’Холлоран ознакомился с небогатым набором подробностей, ему пришлось согласился: это и впрямь был самый тухлый в мире висяк. Однако руководство требовало результатов, так что хочешь не хочешь, а заняться висяком пришлось. Выходной оказался безнадёжно испорчен.

Первым делом инспектор навестил О’Коннеллов и большой радости его визит никому не доставил. После исчезновения Шейна дела О’Коннеллов шли не особо хорошо, ферму трудно было назвать преуспевающей.

Шиван предстала перед инспектором погрузневшей и погрустневшей женщиной, совсем не похожей на саму себя в молодости, если верить фотографиям на каминной полке. Их с Шейном дети — молодые веснушчатые мужчины с ярко-рыжими копнами волос, сами уже были мужьями и отцами. Они продолжали семейное дело и изо всех сил пытались привести дела в порядок, вытащить ферму из той задницы, в какую она постепенно погружалась.

Состарившиеся родители Шиван страдали от Альцгеймера. Миссис О’Коннелл вообще не могла говорить при упоминании зятя — то бессвязно что-то причитала, то просто молча лила слёзы. Мистер О’Коннелл оказался разговорчивее, да только пользы в том было мало. Старик путался в показаниях, утверждал сперва одно, а через минуту совсем другое, мог на середине фразы забыть, о чём хотел сказать, мог превозносить зятя до небес и тут же признавался, как ему хотелось излупить Шиван за такой выбор, а самого Шейна хорошенько угостить из дробовика…

Инспектор слушал эти мутные старческие излияния и не мог отделаться от страшного подозрения. Может все хвалебные слова в адрес Шейна — просто дань вежливости бесследно исчезнувшему человеку и одновременно попытка усыпить бдительность полиции? Что, если это всё враньё и О’Грэди вовсе не был пай-мальчиком, а жизнь с ним вовсе не была идиллией? Если его дикий и необузданный нрав начал проявляться здесь, на ферме? Если он начал регулярно бить Шиван, хамить соседям, запугивать тестя с тёщей? Что тогда? В городе подобное поведение могло бы сойти ему с рук, но здесь-то не город, здесь живут суровые фермеры, брутальные мужики, которые вряд ли стали бы терпеть дерзкого молодчика. Возможно, О’Коннеллы с друзьями просто хотели его проучить, но дело зашло слишком далеко и Шейн в итоге скопытился?

Так О’Холлоран, неожиданно для самого себя, принял версию убийства. Либо в одиночку, либо в сговоре с кем-то из соседей, О’Коннеллы прикончили Шейна и затем избавились от тела. Не все фермеры в этих краях выращивают злаки, кто-то разводит крупный рогатый скот, а кто-то свиней. Известно, что свиньи — чертовски прожорливые и всеядные твари, с удовольствием сожрут что угодно, хоть бы даже и человека. Всего несколько свиней могли избавить убийц от тела О’Грэди за считанные минуты.

Оставив О’Коннеллов на время в покое, инспектор начал разъезжать по округе, задавать вопросы и собирать информацию. С момента исчезновения Шейна прошло немало времени, но его ещё многие помнили и все отзывались о нём хорошо. Однако, О’Холлоран уже сомневался, можно ли этим показаниям верить. Он подозревал, что соседи по привычке заводят старую песню, чтобы поскорее отделаться от назойливого копа.

Для начала нужно было выяснить, кто из местных мог тридцать лет назад держать свиней. Но прежде, чем инспектор приступил к делу, произошло нечто невероятное — событие, всколыхнувшее всю округу и заставившее О’Холлорана полностью пересмотреть свою версию. Тело О’Грэди было найдено работниками одной из ферм, целым и невредимым, в той же самой одежде, в какой он когда-то пропал.

Именно это небывалое событие подстегнуло азарт инспектора и он поклялся во что бы то ни стало раскрыть тухлый висяк.

Оказалось, что сохранилась не только одежда, сам О’Грэди выглядел точь-в-точь как в день исчезновения, т. е. на двадцать с небольшим лет. Их с Шиван дети и то теперь выглядели старше.

О’Холлоран вызвал судмедэксперта и потребовал определить, не подвергалось ли тело заморозке. Шейн мог настолько хорошо сохраниться лишь в одном случае — если его все эти годы продержали в морозильнике. Наверняка держали бы и дальше, да тут заявился он, О’Холлоран, начал вынюхивать, задавать вопросы — вот ему и подкинули тело. Нарочно, в насмешку. Дескать, поломай-ка голову, раз ты такой умный.

Это означало, что убийца О’Грэди ещё жив и ни в грош не ставит инспектора. Так же это означало, что убийца — кто-то из местных. Поэтому Патрик запросил в окружном суде ордер на обыск всех окрестных ферм, чтобы найти морозилку надлежащих размеров. Таковая вполне могла найтись в чьём-нибудь животноводческом хозяйстве.

А вот дальше началось что-то совершенно невероятное. Судмедэксперт не подтвердил версию инспектора о заморозке. По его словам, Шейн О’Грэди был жив-здоров всего несколько часов назад. Если бы Патрик лично не был знаком с многоуважаемым специалистом, он бы заподозрил сговор. Однако изучение останков было проведено по всем правилам, не придерёшься.

Выводы экспертизы не укладывались в голове. Как это Шейн мог ещё вчера быть жив, если пропал три десятилетия назад и даже если бы вдруг вернулся, то выглядел бы сейчас как Шиван, а не моложе собственных детей…

На этом сюрпризы не закончились. Вскрытие показало, что изнутри О’Грэди чудовищно стар, старше даже, чем старики О’Коннеллы. Все его ткани и органы были до того изношены, как если бы он был долгожителем из книги рекордов Гиннесса, прожившим без малого сто двадцать лет.

Чутьё подсказывало инспектору, что он стоит на пороге какой-то невероятной и непостижимой тайны. Судмедэксперт был не в силах ему помочь. Чисто теоретически он мог допустить ускоренное старение, так называемую прогерию или синдром Вернера, однако с оговоркой, что во всех описанных случаях этого заболевания старение затрагивает и внутренние органы, и внешность. Никогда такого не было и быть не может, чтобы изнутри человек состарился, а снаружи выглядел как огурчик. Кроме того, будь у Шейна О’Грэди прогерия, он бы даже до свадьбы не дожил, не то что до вчерашнего дня.

Синдром ускоренного старения, если он действительно есть, наблюдается с самого раннего детства. Он не «включается» внезапно, ни с того, ни с сего, в зрелом возрасте. Страдающие им люди никогда не выглядят здоровыми и полноценными, а вот Шейн до исчезновения был как раз таки здоровым и полноценным детиной. Больной прогерией просто физически не смог бы участвовать в стольких пьянках и драках, в скольких участвовал городской гопник О’Грэди. Человек с прогерией не будет пользоваться успехом у прекрасного пола, а про Шейна и этого нельзя было сказать, подтверждением чему является безумно влюбившаяся в него Шиван О’Коннелл…

Озадаченный не меньше инспектора, судмедэксперт в конце концов умыл руки. Послушать его, так случившееся вообще было невозможно, оно противоречило всем известным принципам медицины и биологии. «Если б я сам не увидел это собственными глазами, я бы ни за что не поверил, что такое возможно», — заявил он напоследок О’Холлорану.

Но даже разгадай инспектор загадку, почему О’Грэди состарился только изнутри, всё равно оставался вопрос, где тот пропадал последние тридцать лет?

Каким-то образом слухи просочились наружу, хотя О’Холлоран отчаянно старался держать всё в тайне. Известие о возвращении Шейна обрушилось на О’Коннеллов как гром среди ясного неба. Они понятия не имели, что являлись главными подозреваемыми в убийстве. Инспектору нужно было что-то сказать им, а он не знал что.

Тут-то на сцене и появились агент Дэрмод О’Мэлли и начинающий стажёр Киран О’Салливан из отдела «Сигма». В ту пору своевременное и быстрое реагирование на случаи возврата было делом непростым. Агенты почти никогда не поспевали вовремя, к их приходу обычно уже разлеталась некоторая шумиха. Однако у них были совершенно немыслимые полномочия и когда они называли номер спецпротокола, подтверждающего эти полномочия, возразить им никто уже не мог. А самое главное, они никому ничего не обязаны были объяснять.

Судмедэксперт получал зарплату от государства и обязан был исполнять все указания его представителей. Ему пришлось второпях состряпать новый отчёт, липовый, гласивший, что найденное в поле тело — это вовсе никакой не О’Грэди, это неизвестный эмигрант, бомж. Настоящий отчёт агенты изъяли вместе с телом Шейна и взяли с судмедэксперта подписку о неразглашении. Терять работу судмедэксперту не хотелось и он безропотно пошёл на служебный подлог — «во имя национальной безопасности».

Капитан, начальник О’Холлорана, был безмерно рад тому, что правительственные агенты избавили его от дела О’Грэди. Ведь это означало, что теперь одним тухлым висяком меньше, а значит меньше и головной боли. Он надавил на инспектора и заставил его передать агентам все материалы по этому делу, подписать заключение о бомже-эмигранте и отправляться навёрстывать пропущенный выходной.

Вот тогда-то Патрик О’Холлоран и показал свой строптивый ирландский характер. Он закатил скандал и наотрез отказался расстаться с делом О’Грэди. Ему было плевать на полномочия и спецпротокол, он хотел докопаться до правды, хотел разгадать секрет фермерского зятя и искренне не понимал, почему всем остальным на это плевать.

В конце концов капитану пришлось пригрозить ему отставкой или пожизненным переводом в уличные регулировщики — только тогда О’Холлоран сдался. Да и то, как потом выяснилось, не совсем. Материалы-то он отдал, только предварительно снял себе копии.

После этого инспектор взял отпуск за свой счёт, разругался с Карен, не понимавшей его одержимости делом О’Грэди, и уехал куда-то, никому не сказав, куда.

Дэрмоду О’Мэлли упрямый инспектор не понравился. Он сравнил его с прекрасно натасканной охотничьей собакой, которая взяла след и ни за что с него не сойдёт, пока не настигнет добычу. Опытный агент хорошо понимал, что инспектор непременно проявит ненужную инициативу и это ничем хорошим не закончится. Перед самым отъездом О’Холлорана он позвонил к нему домой для серьёзного разговора. О’Мэлли грозил, упрашивал, увещевал, он призывал инспектора доверять государству, которому тот служит. Гриф секретности, говорил он, присваивается чему-либо не просто так, на это всегда есть веские основания. Он напирал на служебный долг и верность присяге, на обязанность подчиняться системе, у которой ты берёшь зарплату, должности и звания.

О’Холлоран молча выслушал О’Мэлли и ничего ему не ответил, а после уехал. Он вернулся к О’Коннеллам и поведал им обо всём. Едва Шиван и её дети узнали, что в поле действительно был найден их муж и отец и что государство намерено утаить правду, они предоставили инспектору комнату для бессрочного проживания, дали добро на любые действия и лично обошли всех соседей с просьбой оказать О’Холлорану помощь в его неофициальном расследовании. Сельские жители кажутся недалёкими и неуклюжими увальнями, но упаси тебя бог их разозлить. Когда фермеры услышали, что в деле Шейна есть неувязки и что какие-то правительственные агенты заставили полицию прекратить расследование, они предоставили инспектору неограниченный доступ в свои владения и готовы были отвечать на любые его вопросы.

Поддержка жителей воодушевила О’Холлорана. Мысленно послав к чёрту всех агентов и все секретные отделы, инспектор намеревался раскрыть дело в одиночку, после чего либо припереть капитана к стенке, либо передать все материалы в СМИ и будь что будет.

Этим своим расследованием он занимался ровно пять дней, а на шестой внезапно исчез, как и Шейн О’Грэди когда-то. Последними его видели двое подростков, Пэт Джиллиган и Эван Гэллоуэй, влюблённая парочка, искавшая среди полей уединения, чтобы всласть пообжиматься подальше от взрослых.

По их словам, инспектор выглядел странно. Он шёл с каким-то отрешённым и оторопелым видом, пристально уставившись в землю и высоко задирая ноги при каждом шаге, словно шёл не по земле, а по какой-то невидимой субстанции и тщательно прикидывал, куда ему ставить ногу.

Шёл он вглубь поля…

Подростки были заняты друг другом. Они просто посмеялись над чудиком и тут же про него забыли — вплоть до того момента, когда им пришлось давать показания агенту О’Мэлли…

* * *

— В тот раз я впервые увидел фигуру на поле, — сказал О’Салливан, показывая на снимки, разложенные на коленях у Траутманна. — Вот эту самую фигуру. О’Мэлли подозревал, что инспектор непременно выкинет какой-нибудь фокус. Едва стало известно о его пропаже, мы взяли служебный чёрный вертолёт без опознавательных знаков — стандартный вид транспорта, которым в те времена пользовались все отделы, — и сразу же осмотрели с воздуха все тамошние поля. Предчувствие не обмануло старину О’Мэлли. Стоило нам увидеть круги, мы сразу догадались о незавидной судьбе инспектора. Sidhe выбрали его следующей жертвой, завлекли к себе «в гости» и теперь сам чёрт не разберёт, когда они решат его вернуть…

Пока О’Салливан рассказывал трагическую историю своенравного инспектора, агенты преодолели немалую часть пути. Им пришлось остановиться на заправке в городке под названием Роскрей. Там же имелась и закусочная.

— Мошет заотно поетим? — предложил Траутманн и О’Салливан не стал возражать — давно не евши, агенты испытывали зверский голод. Секретную папку они на всякий случай взяли с собой.

В закусочной ирландец на правах местного жителя заказал им с напарником самые обычные сытные блюда — свиной стейк с картофелем, десерт и кофе, крепкий кофе — потому что агенты не спали уже больше суток.

— Ich habe bemerkt, dass^[23] фикура, остафленная на полье, не просто крук, она слошнее, — сказал Траутманн, жадно расправляясь со стейком.

О’Салливан пожал плечами.

— Иногда бывают и одиночные круги. Иногда концентрические спирали, иногда что-то, похожее на гантель. Но чаще всего мы находим сложные конфигурации из нескольких кругов различного диаметра…

Он подождал, пока официантка, снующая между столиков, пройдёт мимо, после чего извлёк из папки одну из чёрно-белых фотографий.

— Вот фигура с места исчезновения О’Холлорана. Она ориентирована строго по оси север-юг. Вы можете видеть по центру большой круг, ярдов сто в поперечнике. С юго-запада и юго-востока к нему примыкают под углом сто двадцать градусов друг к другу две связки постепенно уменьшающихся кругов, как бы нанизанных на одну ось. Третья связка кругов примыкает с севера и состоит из ещё двух кругов меньшего радиуса. Все круги соединены друг с другом и с центральным кругом «перемычками» шириной с двухполосную просёлочную дорогу. Когда мы посадили вертолёт и О’Мэлли отправил меня со счётчиком Гейгера осмотреть фигуру, я обратил внимание на ячменные стебли — они были примяты так плотно, словно их утрамбовали асфальтовым катком. Кстати, с земли совершенно невозможно определить, что стоишь посреди такой вот сложной фигуры, всю её целиком можно рассмотреть лишь с воздуха.

Довольно быстро покончив с основным блюдом, Траутманн так же жадно набросился на десерт — черничный пирог.

— Entschuldigen Sie mich^[24], но ф исученных бумаках я не нашёл ни отной итеи, пошему фейри остафляют эти круки.

О’Салливан поглощал еду медленно и аккуратно, словно выпускник пансионата для благородных аристократов. Каждый кусок он тщательно пережёвывал и запивал большим глотком кофе.

— Дела о пропавших ведут полевые агенты, а не аналитики. Там и не должно быть никаких идей. За идеями вам нужно обращаться совсем к другим людям, я вас потом познакомлю… Вообще народ у нас в сельской глуши настолько привык к фигурам на полях, что уже не обращает на них внимания. Вдобавок в тот раз фермеры были взбудоражены неофициальным расследованием инспектора и заняты его поисками. Помнится, о появлении кругов упомянула всего одна газетёнка, которую никто толком не читал. Газеты в сельской местности обычно используются вовсе не для чтения… Совсем другое дело — общественность и пресса в крупных городах. Эти неравнодушны ко всему таинственному и сенсационному, а кроме того недоверчивы и дотошны, их вокруг пальца не обведёшь. Только ради них мы и лезем вон из кожи, сочиняя и распространяя дурацкие версии о якобы имеющих место проделках шутников и мистификаторов, которые по ночам забираются в поля и ловко приминают траву при помощи палок, кольев и верёвок.

Агент дожевал очередной кусок, сделал большой глоток кофе и продолжил:

— Полиция, поскольку пропал один из них, развернула, помнится, кипучую деятельность, в которую мы не лезли, потому что знали, что копы всё равно ничего не найдут. Они выпустили в поле целую свору служебных собак, но те смогли проследить путь инспектора лишь до того места, где он сошёл с тропы и потопал напрямик через целину. Это было примерно там, где инспектора заметили Джиллиган и Гэллоуэй. Сколько ищейкам ни совали под нос вещи О’Холлорана, собаки бестолково топтались на месте, скулили и косились на людей виноватыми глазами.

— Кто ше они, эти фейри? — задал Траутманн, быть может, самый главный за день вопрос. — И зачем им hinraffen^[25] лютей?

— Предположений, — задумчиво ответил О’Салливан, — на этот счёт не меньше, чем у вашего отдела насчёт хроноклазмов. Кое-какая картина, разумеется, у нас сложилась, однако в ней всё ещё слишком много неясного. Обычно принято полагать, что sidhe — это элемент фольклора, сказка, вымысел, как великаны из истории про Джека и бобовый стебель. Вот только наша сказка обернулась вдруг явью и явь эта никому не сулит ничего хорошего. Мир sidhe (или миры — мы точно не знаем, может их несколько), судя по всему, сосуществует параллельно с нашим. Мы не можем в него даже заглянуть, не то что войти (потому что не знаем, как, где и куда входить и чем заглядывать), а вот sidhe спокойно сюда приходят. Заявляются в любое время, когда пожелают, и могут по своему усмотрению появиться в любом месте. Словно оба мира разделены некой односторонне прозрачной завесой, как стекло в допросной комнате — с одной стороны можно смотреть и видеть всё, а с другой нет. Только эта завеса ещё и односторонне проницаемая — sidhe из своего мира в наш проходят, а мы из нашего в их не можем.

— Кто ше устанофил эту сафесу — спросил Траутманн. — Фейри?

О’Салливан так не думал.

— Вряд ли. Это ведь я так говорю — завеса. В действительности это обычный барьер между мирами. Все миры в мультивселенной отделены друг от друга подобными барьерами. Вы же знакомы с концепциями отдела «Каппа»? Sidhe отнюдь не боги, чтобы творить глобальные космологические структуры. Они скорее маленькие, зловредные и ловкие паразиты, но уж ни в коем случае не боги.

Чтобы кто-то из нас прошёл сквозь завесу в мир sidhe, они должны завлечь его «в гости». Только так человек может покинуть наш мир. Здесь не работает теория «Каппы» о точках сопряжения между мирами и возможности проходить через них. Мы полагаем, что наши с sidhe миры друг с другом не сопряжены и никаких постоянно действующих переходов между ними не существует. Отдел «Каппа» помогал нам в нашей работе; его агенты нашли сотни точек сопряжения на территории Ирландии и при этом ни одна не ведёт в мир sidhe. А вот там, где появляются круги на полях, то есть в местах реального пребывания sidhe, ни одной точки сопряжения не обнаружено. Отсюда делаем вывод: sidhe способны путешествовать между мирами по-своему, им для этого не требуются точки сопряжения!

Похищенные ими люди так до самого конца и не догадываются, что на самом деле они никакие не гости, а всего лишь жертвы. Это всегда взрослые и более-менее здоровые мужчины. Неизвестны случаи, когда бы sidhe забирали детей, малолетних подростков, женщин, стариков или калек. Впрочем, смотря какая у калеки травма, а то и калеку взять могут…

Траутманн смотрел на О’Салливана, широко раскрытыми глазами.

— А шудесная спосопность фейри — это наука или макия?

Ирландец скривился в ответ.

— Я же вам уже говорил, что думаю о волшебстве и сверхъестественных чудесах. Чтобы не повторяться, сошлюсь на мнение сэра Артура Кларка, который утверждал, что любая высокоразвитая технология неотличима от магии. Вот в этом ключе лично я и рассматриваю возможности sidhe. Для папуаса в джунглях какая-нибудь зажигалка — это уже чудо. Кое в чём sidhe нас опередили, как и мы раньше папуасов изобрели зажигалки, самолёты и компьютеры. Sidhe ушли ещё дальше. Их визиты к нам всегда проходят в усиленном режиме стелс и не регистрируются никакими приборами или устройствами.

Возьмём для примера свидетелей-подростков, Джиллиган и Гэллоуэя. Когда они повстречали посреди поля приезжего инспектора, sidhe уже вели беднягу к себе, значит он в тот момент что-то видел, только он один, какие-то знаки, по которым и шёл, а Джиллиган с Гэллоуэем не видели ничего и сочли О’Холлорана чудиком…

О’Салливан покончил с едой и принялся ковырять в зубах зубочисткой.

— Mir ist aufgefallen^[26], што Ф скасках про фейри все их гости сталкифались с асинхронностью времени, — сказал Траутманн. — Шелофек, топустим, гостит у фейри отну ночь, а кокта kommen zurük^[27] опратно, у неко тома прошло уше мноко-мноко лет. То ше самое перешили О’Крэти с инспектором?

— Вы совершенно правы, Мориц! — кивнул О’Салливан, удивляясь сообразительности немца. (Хотя чему удивляться, если в отделы старались брать людей с высоким интеллектом…) — Как раз это с тобой и происходит, когда, на твою беду, sidhe выбирают тебя жертвой.

— Я читал о случаях, кокта прохотило столько лет, што люти нахотили ротных и плиских мёртвыми!

— Бывает и так, — подтвердил ирландец. — У sidhe нет какого-то единого стандарта. Кого сколько хотят, того столько в «гостях» и держат. Возьмите О’Холлорана. Если бы он протянул подольше и сумел добраться до дома, что бы он увидел? О’Коннеллы давно умерли, его любимая Шиван тоже, дети почти состарились, по дому бегают внуки и правнуки… Естественно, его никто не узнал бы и не пустил бы на порог.

— Verstehe^[28]… — утомлённо проговорил Траутманн, потёр руками глаза и заказал ещё кофе. О’Салливан последовал его примеру.

— Я слышаль ещё отин миф. Люти, попывафшие у фейри, шифут тольше труких.

— Якобы дольше, — поправил немца О’Салливан. — Сегодня вы уже видели одного возвращенца — долго он, по-вашему, прожил? Он даже до дороги не дополз. Мне думается, что в старину, когда сочинялись эти истории, люди жили настолько хреново и настолько мало, что каждый необычный факт старались определённым образом «доработать», чтобы можно было хотя бы понарошку радоваться чему-то светлому, вроде как кто-то где-то прожил долго, а значит хоть кому-то в этой чёртовой жизни повезло. Ведь что из себя по сути представляла наша старина? Одну бескрайнюю возможность преждевременно расстаться с жизнью множеством способов. Ты мог подохнуть с голоду, или мог отравиться несвежей пищей (что в эпоху отсутствия холодильников происходило повсеместно), мог загнуться от оспы, или угореть возле потухшего очага. Тебя могли запороть насмерть за недоимки или сгноить на каторге за украденную буханку хлеба. Ты мог сверзиться с лошади и свернуть себе шею. Всего ради пары медяков тебя могли обобрать догола и убить… Да и наши тогдашние хозяева-бриташки с нами не церемонились. Их неуёмное воображение то и дело рожало безумные инициативы, направленные на скорейшее сокращение ирландского поголовья. Даже в ихнем парламенте могли на полном серьёзе обсуждать, стоит ли выкрасить всех ирландцев чёрной краской и продать в Бразилию под видом негров-рабов…

Когда человек попадает к sidhe, он никогда не проводит у них в «гостях» больше суток — по своему личному, субъективному представлению. Сегодня или завтра эксперты вскроют О’Холлорана и вы убедитесь, что в его животе ещё сохранилась последняя пища, съеденная у О’Коннеллов в день исчезновения. То есть, если бы инспектор сейчас был жив и полностью осознавал происходящее, его рассудку пришлось бы несладко. Он бы точно свихнулся. Да и его домочадцы чувствовали бы себя не лучше. А когда подобные воссоединения с семьёй происходили в старину, где рациональным и критическим мышлением владели считанные единицы (впрочем, как и сейчас), кто-то вполне мог сделать вывод о сверхдолгой жизни возвращенца. Ну а как ещё людям объяснить, почему он отсутствовал столько лет и ни капли не изменился?

Официантка принесла ещё кофе. Какое-то время агенты молча пили густой, ароматный напиток, а затем Траутманн задал следующий вопрос:

— Пошему фейри так люпят Ирлантию, Киран?

— Потому что Ирландия — самая лучшая страна в мире! — улыбнулся О’Салливан. — Очень бы хотелось ответить вам так, Мориц, но, увы, скорее всего не поэтому. Мы, кельты, отнюдь не первые здешние жители. Согласно легендам, когда-то давным-давно, задолго до нас, островом Эйре владели сверхъестественные существа фоморы, у которых было лишь по одной руке и ноге, потому что другие рука и нога находились в другом мире. Эти существа проживали одновременно в обоих мирах и были весьма сведущи в магии. Может, под видом фоморов древние сказители подразумевали sidhe, а затем последующие напластования сочинительского творчества разделили их на два разных типа мифических существ?

Исторически те времена были каменным веком. Если тогдашняя Эйре была форпостом sidhe в нашем мире, их здешним домом, их здешними владениями, значит коренные первобытные ирландцы должны были постоянно взаимодействовать с ними в повседневной жизни. Проблема в том, что об этих коренных ирландцах мы знаем не больше, чем о sidhe. Это не наши прямые предки. Наши с вами индоевропейские предки пришли в Европу из Азии то ли пять, то ли семь тысяч лет назад и первым делом истребили всё коренное население от Гибралтара до Балтики. Полностью. Так что мы не знаем о коренных ирландцах ничего. Мы не знаем, каков был их менталитет, какие у них были шаманские практики и какие взаимоотношения с sidhe. Может sidhe обходились с ними, как с современными людьми, то есть использовали как добычу, а может между ними царили любовь, дружба и взаимопонимание. А когда с низменностей Мааса и Шельды пришли гойделы, ставшие потом гэлами, и пустили коренных аборигенов Эйре под нож — как отреагировали на это sidhe? Если у них были крепкие, дружеские узы с первобытными людьми, sidhe вполне могли воспылать гневом и местью и начали воспринимать убийц своих товарищей просто как диких скотов, с которыми можно не церемониться и делать что угодно, без каких-либо моральных угрызений…

Траутманн, затаив дыхание, ловил каждое слово О’Салливана. В его глазах, увеличенных диоптриями, блеснул страх.

— Это просто ушасно! И отновременно так сахватывающе! Сколько ше лютей станофится шертвами фейри?

— Никто не знает, — отрезал О’Салливан. — Ирландию sidhe, конечно, любят, но, вообще-то, куролесят, как любит выражаться директор Кавана, по всему миру. Латинская Америка, Азия, Австралия — везде. Сейчас-то отдел «Сигма» ведёт подробную статистику, а кто её вёл сто лет назад? Или пятьсот? Или тысячу? Вы можете себе представить Ирландию тысячелетней давности? Ладно Ирландию, представьте Австралию или Аргентину.

И не нужно ещё забывать про старое доброе католичество. Сколько найденных возвращенцев набожные ирландцы-католики спешили поскорее похоронить, без какого-либо разбирательства, просто потому, что поступить иначе — значит совершить грех и проявить неуважение к покойному? О скольких странных смертях мы никогда и ничего не узнаем благодаря этой христианской сердобольности? А ведь эта сердобольность всегда в наибольшей степени царит в сельской глубинке, то есть как раз там, где обычно появляются sidhe.

— Расве ф тремучем лесу нелься фстретить фейри?

— Что им там делать? — О’Салливан сделал знак официантке, чтобы принесла счёт. — Они любят малолюдные места, а не совсем безлюдные… Знаете, если подумать, христианская консервативная традиция делала по сути то же самое, что делаем мы — скрывала от общественности то, что могло бы эту общественность взбаламутить. Разница в том, что мы ещё пытаемся разобраться в феномене, стараемся получше его узнать. Консерваторов же знания не интересуют.

Помню, сколько сил у нас с О’Мэлли ушло, чтобы убедить фермеров в ошибке О’Холлорана, в том, что он что-то напутал, никакой О’Грэди не возвращался и никто его не убивал. Разумеется, мы никого ни в чём не убедили. Народ как с цепи сорвался. И это в конце двадцатого века, а теперь представьте, что творилось в прежние века. Малейший намёк на чертовщину грозил взрывом массового психоза и инквизиторскими кострами.

— Та-та, — согласился Траутманн, — ф тсентральной Ефропе это отна ис самых unbeliebt^[29] тем ф истории.

Агенты расплатились с официанткой, оставили чаевые и вернулись в машину. День, начинавшийся так хорошо, постепенно испортился — в Ирландии это было обычным делом. Небо затянули хмурые тучи, обещавшие, что скоро зарядит мелкий противный дождь.

— Нам ф этом плане лекше, — продолжил немец начатую тему. — Сам факт кронокласма настолько сапретелен тля шелофешеского восприятия, што люти сами охотно верят в то, што им фсё померещилось.

О’Салливан завёл двигатель и вырулил со стоянки на магистраль.

— Обычные люди — это ещё полбеды. Иногда попадаются фрики, помешанные на торсионных полях, теории заговора, Атлантиде и летающих тарелках. Этих вообще ни в чём невозможно убедить, они не верят ни единому твоему слову уже потому, что ты правительственный агент. Даже, если им сказать, что дважды два равно четыре, они и в этом утверждении отыщут злой умысел.

— Как ше вы с ними опхотитесь?

— Старик О’Мэлли обычно обкладывал их самыми последними словами, да так смачно, так виртуозно, что им и сказать было нечего. А вот я со временем приноровился действовать более изощрённо. Я над ними глумлюсь, причём так, что со стороны трудно определить — серьёзен я или издеваюсь. У фриков вообще плохо с чувством юмора. Помню, выехали мы как-то с О’Мэлли к месту одного происшествия. Спровадили почти всех зевак и вдруг откуда ни возьмись появляется перед нами неопрятный тип с сальными волосами и заводит знакомую песню о таком-сяком правительстве, скрывающим от народа правду. Я гляжу на О’Мэлли и вижу, как у него сжимаются кулаки от желания врезать этому идиоту. Я тогда выхожу вперёд и говорю: «Ой, да ладно тебе! Правительство, значит, ото всех скрывает правду, а ты решил, что уж тебе-то она известна? Да с чего бы? Вы, людишки, иногда бываете такими самоуверенными! Поэтому, кстати, вами и заинтересовались ребята на летающих тарелках. Но на самом деле вы не разбираетесь даже в элементарных вещах. Вот ты, к примеру, наверняка веришь в шапочки из фольги, как в панацею от психотронного излучения. А ты хоть раз задумался, почему такое-сякое правительство ничего ради этого не предпринимает? Почему не изымет фольгу из продажи? Оно же заинтересовано обработать как можно больше людей психотронными лучами!» «Что ты несёшь?» — развопился побледневший фрик, который и впрямь никогда раньше о таком не задумывался. «Можешь обмотать свою тупую голову хоть целым тюрбаном из фольги, — продолжил я, — это всё равно ничего тебе не даст и не защитит от психотронных лучей. Правительственные излучатели настигнут тебя где угодно. Потому что придурки, вроде тебя, берут для шапочек обыкновенную алюминиевую фольгу, какая продаётся в любом магазине. Хозяйки в такой обычно запекают мясо. Даже самым отсталым мартышкам известно, что алюминий — это металл с низкой плотностью, он легкопроницаем. Никакие психотронные лучи он не отражает, особенно лучи новейших излучателей последнего поколения, доставленных летающими тарелками прямиком с Сириуса. Вот если бы вы, идиоты, брали для шапочек фольгу из металлов с высокой плотностью — свинца, ванадия, молибдена или осмия, — вот тогда да, тогда излучение было бы вам нипочём. Только где ж вы её возьмёте? Кто такую фольгу выпускает? Никто! Соображаешь, почему? Мы обо всём позаботились! Настоящей защиты от психотронного оружия у вас нет и никогда не будет! Кроме этого, некоторые металлы с высокой плотностью — платина, палладий, — по цене сопоставимы с золотом и вы, нигде не работающие нищеброды, никогда не смогли бы накопить на такую фольгу денег, даже если б она продавалась на каждом углу. Ну и в-третьих, многие из вышеперечисленных металлов — те же свинец и молибден — токсичны. Даже если вы сделаете из них шапочки, правительству незачем будет вас облучать, вы и так сдохнете от отравления…»

Агент Траутманн громко смеялся, потешаясь над историей О’Салливана.

— По мере того, как я говорил, — продолжал ирландец, — физиономия придурка вытягивалась всё больше и больше. Он то шёл пунцовыми пятнами, то бледнел, а взгляд был как у маленького ребёнка, который вот-вот наложит в штаны. «Ты наверно гадаешь, — стращал я его, — почему я не хватаю тебя и не волоку в секретную правительственную тюрьму, чтобы промыть мозги и стереть память? А зачем? Куда ты без непроницаемой шапочки денешься? Ты и так уже у нас под колпаком, ты ничего не сможешь нам сделать, а вот мы запросто придём по твою душу, если понадобится. И кто тебе тогда поможет, кто тебя спасёт, кто тебе поверит? Оглянись, простые обыватели не носят шапочки из фольги, они давным-давно зомбированы правительством и действуют в его интересах. Любой из твоих соседей, любой прохожий на улице по нашей команде сделает с тобой что угодно, ты даже пикнуть не успеешь!» «Ты врёшь, ты всё врёшь!» — взвыл бедняга, просто, чтобы за ним осталось последнее слово, попятился и бросился наутёк. О’Мэлли стоял и молча мне аплодировал…

Мы с ним вообще были единодушны по части нетерпимости к подобным фрикам, которые только и знают, что орать и требовать правды. Если бы они штудировали не бредни об Атлантиде и лемурийцах с третьим глазом, а литературу о массовых психозах и их последствиях, то понимали бы, что иногда правда такова, что её лучше не знать. И тогда они, возможно, стали бы гораздо скромнее в своих притязаниях…

Агент Траутманн снова разложил на коленях фотографии.

— Знашит, фейри отпускают отну шертву и тут ше ищут слетущую? И кокта О’Холлоран хотил по польям…

— Верно, они его заприметили. Положили на него глаз. А когда sidhe готовы пригласить кого-то «в гости», они ослабляют режим стелс и позволяют увидеть себя, завлекают жертву. Возможно, воздействуют чем-то на сознание, потому что противиться их зову невозможно. Не было ещё ни одного человека, который одолел бы sidhe. Мы знаем, что инспектор внезапно сошёл с тропы, ведущей через поле, и пошёл напрямик. Именно в этот момент sidhe и начали его завлекать…

— Вы когда-нибудь играли в видеоигры? — внезапно спросил ирландец.

Траутманн отрицательно покачал головой.

— В большинстве игр, когда вы выполняете какой-нибудь квест или во время сражения, когда вы уничтожаете врагов, вам то и дело встречаются символы, прикасаясь к которым, вы берёте здоровье, боеприпасы, деньги или новые способности и навыки. Символы располагаются либо в воздухе на уровне груди и вам просто нужно сквозь них пройти, либо на земле и тогда вам нужно на них наступить. Мы считаем, что sidhe являют жертве какие-то аналогичные знаки, которые, как хлебные крошки, ведут жертву в ловушку. Как эти знаки выглядят и что на них начертано, мы не знаем. Знаем, что избранника тянет к этим знакам, он касается одного и перед ним тут же загорается следующий, указывая направление, куда нужно идти. Помните, Джиллиган и Гэллоуэй утверждали, что инспектор шёл как сомнамбула, уставившись в землю и высоко задирая ноги при каждом шаге? Шёл он так, потому что ступал по знакам-указателям, но видел их только он один. Также никто, кроме О’Холлорана, не видел обиталище sidhe, когда оно материализовалось посреди поля. И поскольку инспектор шёл как бы не по земле, а по знакам, собаки не смогли взять след. На земле следов не осталось.

Когда жертва подходит к обиталищу sidhe, знаки исчезают, а режим стелс ослабевает ещё больше. Человек видит перед собой целое селение sidhe, во всей его красе. Эти бестии путешествуют между мирами не пешком, не танцуя хороводы при свете Луны. Они переносятся сюда сразу со всем своим селением.

Траутманн прищёлкнул пальцами:

— Мошно нацелить сюта несколько спутникоф и охватить ими фсю Gebiet^[30] Ирлантии, а сатем отмотать сапись и посмотреть…

— Уже нацеливали, отматывали и смотрели, — перебил немца О’Салливан. — Вместо обиталища спутники видят нечёткое размытое пятно. Режим стелс у sidhe выше всяких похвал. Они его ослабляют только для жертвы, а для всех остальных он фурычит по полной программе. Ещё никто не сумел получить чётких изображений обиталища sidhe, как только ни ухищрялись.

— Токта пошему вы уверены, што это селение?

— Потому что кое-какие показания у нас всё-таки есть. Несколько человек, вернувшись из «гостей», сумели перед смертью описать то, что видели. Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что в документах не упоминается ни одного случая, когда бы sidhe появились и забрали кого-нибудь в городе — будь то хоть средневековый город, хоть современный мегаполис. Всё их внимание обращено к малолюдной сельской глубинке. Ничего удивительного в этом нет, потому что обиталище sidhe само напоминает в некотором роде деревню, окружённую оградой — в точно таких же деревнях когда-то жили и наши предки. Вполне возможно, что тут справедлив принцип: «подобное тянется к подобному». Ограда у селений бывает разной — то частокол с воротами, то обыкновенный плетёный забор, то земляной тын с живой колючей изгородью поверху, то ещё что-нибудь. Вход в селение всего один; жертва туда заходит и селение тотчас же пропадает из нашего мира.

Некоторые аналитики полагают, что общество sidhe целиком деурбанизировано и вообще не знает крупных городов. «Маленький народец» живёт небольшими сельскими общинами, вероятно изолированными друг от друга, потому его и тянет к нам в малолюдную сельскую местность. Сам вид городов — любых городов — должен быть чужд и неприятен sidhe. Может из-за грязи, может из-за шума, может из-за многолюдности, может из-за обилия техники, если общество sidhe вдруг нетехногенно, может из-за всего сразу…

Каждая фигура на поле — это след, оставленный в нашем мире селением sidhe. Круги и перемычки повторяют очертания каждого конкретного селения подобно отпечатку. А поскольку фигур известно довольно много, можно заключить, что в охоту за людьми вовлечено множество селений с десятками и сотнями sidhe в каждом. Всего — несколько тысяч sidhe. Каждый их род или племя возводит себе обиталище сугубо индивидуальной формы. Возможно это служит каким-то аналогом личной эмблемы семьи или рода и позволяет sidhe узнавать и определять, кто есть кто. Когда селение материализуется в нашем мире, оно оставляет на поле круг или какую-либо иную отметину.

Есть также мнение, что очевидцы что-то путают и принимают за селение некую одиночную постройку, большие хоромы. Это мнение в отделе не очень популярно и сторонников у него немного…

— То есть круки на польях остафляет не пляска фейри? — разочарованно произнёс Траутманн. — Не их трушные хоровоты ф свете луны?

— Да какие, к дьяволу, хороводы! — дёрнул локтем О’Салливан, не отрывая ладоней от руля. — Когда жертва подходит к воротам в ограде, те открываются и впускают её внутрь. Сопротивляться жертва, как я уже сказал, не может, ноги сами несут её вперёд. Она заходит в обиталище и то уносится обратно в мир sidhe или куда-то ещё.

Мориц Траутманн задумчиво поскрёб подбородок, уткнувшись в снимки.

— Как по мне, расмерчик малофат тля селения. Фосмошно, это тейстфительно einzelnes Gebäude^[31]. Храм или ещё какое-то сакральное место. Вы оп этом не тумали? Внутри неко сотершится кенератор портала или eine andere^[32] сретстфо перемещения сквось сафесу. Токта, если это храм, то шелофек, попаф внутрь, tatsächlich станофится шертфой, в прямом смысле — той, которую вослакают на алтарь…

— Ну, это вы загнули, Мориц, — поморщился О’Салливан. — Ни в сказках, ни в свидетельских показаниях ничего подобного не отражено, никаких храмов, никаких алтарей. Люди всегда упоминаются как «гости» sidhe на неком празднике. Они пируют и веселятся, а не участвуют в каких-то ритуалах. Пока что нет оснований полагать, будто sidhe отягощены религиозными культами. Если хотите знать моё мнение, создания с такими возможностями вообще не нуждаются в богах и высших покровителях.

— Но фсё рафно, Киран, расмеры отпечаткоф…

— Да не зацикливайтесь вы на одних размерах! Взгляните на ситуацию шире. Вам же известно, что основные категории мироздания взаимосвязаны — пространство и время, вещество и энергия, электричество и магнетизм, масса и линейные размеры… Теория Эйнштейна увязывает зависимость деформации размеров с деформацией массы при релятивистских скоростях, но откуда нам знать, что sidhe не научились манипулировать ими в состоянии покоя?

Пройдите по траве, Мориц. Если вы не будете нарочно ломать стебли, то через несколько минут вся трава, которую вы примяли, снова распрямится. Однако круги на полях словно каток утрамбовал, я вам об этом уже говорил. Никакие верёвки, палки и колья, никакие хороводы фей так траву не утрамбуют. Её придавила чья-то огромная масса.

Возможно, sidhe действительно маленькие человечки, как лилипуты Свифта, и целое их селение имеет в ширину всего несколько ярдов, но куда вероятнее, что собственные-то размеры у них нормальные, не меньше наших, просто они специально их сжимают и уменьшают — допустим, чтобы преодолеть барьер между мирами. Sidhe могли обнаружить, что пронзать межмировые барьеры под силу лишь объекту, чьи размеры не выше некоего критического уровня, а масса не ниже. Под эти параметры они и подгоняют свои обиталища. Эта версия заодно объясняет, почему они наносят нам визиты целыми селениями. Если для деформации параметров используется какая-то аппаратура, она наверняка громоздкая, не переносная, в одиночку её не унесёшь, удобнее держать её стационарно, в одном из домов. Или в каждом доме. То же относится и к устройствам, создающим невидимость. А если деформация и невидимость создаются коллективным ментальным усилием всей семьи, то ей конечно же удобней странствовать под крышей родного селения, чем просто так, без ничего.

Теория о пронзании межмирового барьера и путешествии из вселенной во вселенную не слишком противоречит квантовой физике. Известен феномен под названием «туннельный эффект», когда частица мгновенно перемещается на некое расстояние, исчезнув в исходной точке и возникнув в финальной. Либо это натуральная телепортация, либо частица в момент туннельного перехода пронзает некую складку пространства (полностью нелинейного в планковских масштабах), выпадает в какое-то другое пространство и за счёт его кривизны совершает мгновенный пространственный скачок, возвращаясь в наш мир уже в финальной точке. Куда проваливается частица в это мгновение? В какую из параллельных вселенных? И как гипотетический наблюдатель в той вселенной должен воспринимать подобные частицы? Современной физике известны так называемые «виртуальные частицы». Каждую секунду где-то в пространстве самопроизвольно возникают самые разные частицы и античастицы, которые столь же неожиданно снова исчезают. Теория предполагает, что сам вакуум рождает материю, но что, если виртуальные частицы — это как раз такие вот гости из соседних миров, которые появляются у нас всего на один миг и затем возвращаются обратно в свои миры?

Микроскопические частицы, с нулевой или близкой к нулю массой, осуществляют подобные переходы без труда. Крупным материальным объектам для этого необходимо затратить дополнительную энергию, только и всего. Так-то объективных запретов на межмировые переходы нет. Кто вообще знает, какой энергией располагают sidhe? Если они способны манипулировать физическими характеристиками и обходить релятивистские ограничения, им наверняка доступны совершенно невообразимые бездны энергии, которые и обеспечивают перенос их обиталищ из одного мира в другой.

— Таким опрасом, — прикинул Траутманн, — селение фейри кашется маленьким, а на самом теле мошет санимать тесятки и сотни акроф? Оно даше мошет быть расмером с провинсьяльный гороток?

— Запросто, — согласился О’Салливан. — Но, если о селениях мы ещё можем рассуждать на основании оставленных следов и показаний очевидцев, то облик самих sidhe, увы, неясен даже приблизительно. Главным образом потому что в нашем мире засранцы никогда не покидают пределы своих обиталищ.

Траутманн хотел что-то сказать, но О’Салливан жестом его остановил.

— Знаю, знаю. В легендах и преданиях маленькие феи водят хороводы по полям и лесам, поют, играют музыку, веселятся при свете луны и всё такое. Хватит уже воспринимать сказки буквально. Не бывает маленьких человечков с крылышками. Их женщины не испытывают страстного влечения к человеческим мужчинам. Как оно осуществлялось бы на практике, вы себе представляете? Соитие крошечной феи, размером с пальчик, и здоровенного кельтского мужика. Я имею в виду голую физиологию, тычинки и пестики, когда партнёрша меньше детородного органа партнёра — что там куда должно входить и кого как ублажать?

Мориц Траутманн смущённо порозовел и ничего не ответил.

Во время пасмурной погоды с мелким моросящим дождём кажется, что вечереет быстрее. К закату агенты добрались до дублинских пригородов. По обеим сторонам автострады замелькали огни домов. Машин на дороге стало больше, так же, как и постов дорожной полиции, которая, впрочем, не обращала никакого внимания на минивэн, везущий тело человека, официально пропавшего почти два десятилетия назад.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Господи боже.

3

Невероятно.

4

Бесцеремонное.

5

Может быть.

6

Лететь.

7

Конечно.

8

Полевую работу.

9

Маленьких дьяволят.

10

Употребительные.

11

Отчётах.

12

Обычно.

13

Умалчивать.

14

Бесценный.

15

Сталкивались.

16

Бытовые.

17

Кастрюля.

18

Параллельно.

19

Это нехорошо.

20

Действительно полевая работа.

21

Святые угодники.

22

Благодарю.

23

Я заметил, что.

24

Вы меня извините.

25

Похищают.

26

Я заметил.

27

Возвращаются.

28

Понятно.

29

Непопулярных.

30

Территорию.

31

Одиночное строение.

32

Другое.