Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг.
У каждого человека, только пришедшего в Церковь и искренне желающего идти по этому пути, бывает очень много абсолютно новых ощущений, наблюдений, мыслей – особенно же, если и перед этим у него был свой немалый путь и некоторый накопленный «культурный багаж». Всё это было и у меня, и я всё это тщательно записывал…
Оглавление
- Вступление. Л.Н.Толстой «Смерть Ивана Ильича». Комментарий
- Часть I. Мысли 1995—2000 гг.
- Часть II. Из дневников 1997—1998 гг.
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг. предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть II. Из дневников 1997—1998 гг.
Правда Церкви, в которой я убедился сердцем, заставила замолчать мою правду. И слава Богу, ибо моя правда не могла спасти меня от небытия.
В августе 1995 года я прочитал книгу «Отец Арсений», пришедшую ко мне от Серёжи Матанова. Это было начало — чудесное и странное время. Каждое утро, после завтрака и всех утренних процедур, на меня, как всегда, привычно, как к себе домой, наваливалась иррациональная тяжесть, которая имела обыкновение продолжаться до наступления вечера. Но не тут-то было. Я брал в руки «Отца Арсения», включал кассету с музыкой «Спэйс» (как-то странно они гармонировали друг с другом) и начинал читать. И всякий раз, как чудо, через пол странички — страничку чтения тяжесть отступала, какой-то поток захлынивал в душу, я умилялся и часто плакал. Это была как бы полная победа Света, обращённая прямо ко мне. Это был вкус благодати, впервые распробованный мною. Я вдруг почувствовал, что ничего нет такого принципиального, что отделяло бы меня от православия, и это было чудесно, как будто испарилась иррациональная и иллюзорная стена, возвышавшаяся для меня вокруг Православия.
В 21 год я достиг глубокой мирской старости, пережив, передумав и испытав всё, что должен был пережить, передумать и испытать в этом мире, вдали от Божественного Света. И я умер. Родилось новое существо. Я испытал предвоскресение. Началась новая жизнь, в которой нет смерти.
…Ко мне вышла девушка — с длинными волосами и, в общем, довольно неприметной наружности. У неё было пухловатое личико, так что мне показалось, что она полновата. Позднее выяснилось, что она всё-таки очень тоненькая, хотя и не худенькая, лёгонькая, почти прозрачная. Это был первый наш взгляд друг на друга. Мы встретились. Её взгляд не выражал ничего, кроме привычного любопытства, скорее даже ознакомления с внешностью человека, которого видишь впервые. Но тут в чёрненьких точечках её зрачков я вдруг увидел нечто такое, что помешало мне сделать отстранённую оценку первого взгляда. Что-то там, в глазах, в их глубине, за всей этой заурядной внешностью, было такое, что задело меня, я вдруг как будто узнал в них кого-то. «Та самая,» — вдруг вспыхнуло у меня в сознании. Какая «та самая»? Бог знает… Похоже на то, как будто наяву встречаешься с тем, о чём видел сон, который сейчас ты уже позабыл, но теперь можешь и вспомнить. Я решил, что мог с ней где-то встречаться в лагере, в школе, где-нибудь. Потом была мысль как-нибудь с ней заговорить и узнать, где же я её мог видеть раньше. «Познакомься, Эдик, это Алеся,» — сказал мне кто-то…
Всё происходило подспудно, пугающе мощно и основательно. Но я ничему не пугался, я знал, что так должно быть, потому что я долго готовился к этому.
В эту первую встречу мы были ещё чужими друг другу. Эта корочка отчуждения потом быстро отлупилась и лёд чудесно, необъяснимо быстро растаял. Потом уже я само собой, естественно вёл себя с ней как со своей половиной или, если говорить по-земному, как со своей будущей женой. И она отзывалась на каждое моё движение, на каждый мой зов. Иногда мы начинали разговаривать, копаться друг в друге и просто дивились тому, какие же мы разные. Но это были две половины одного и того же, и когда разговор прекращался, души наши снова тянулись и сливались друг с другом.
Ясно было, что началось что-то большое и совершенно новое, началось неторопливо, основательно и, я бы сказал, фундаментально. А поскольку всё это было так серьёзно и органично, думать было не о чем. Это была жизнь, тихая, плавная и размеренная, и её нужно было проживать.
Я пытаюсь войти в Православие. Новые духовные токи объемлют меня. Со мной совершается множество странных, завораживающих, невозможных совпадений. Во мне всё кипит. Всё абсолютно иррационально. Раньше я иррационально не мог туда идти, теперь иррационально почувствовал, что могу. Меня сводят с новыми людьми, в самых неожиданных местах. Гигантское место сейчас во мне занимает Александр Мень. Что-то происходит. Я ощущаю странные вещи.
В Достоевском очень много нежного и трогательного добра, он размягчает душу и озаряет её тёплым сердечным светом.
Люди, в большинстве своём, живут в страшной тьме, но иллюзорная пелена застилает их глаза, и они не видят тьму. Они только изредка её предощущают: в скуке, в страхе смерти… Но некоторым, избранным, пелена приоткрывается. Она даже может лопнуть перед ними, и вот она, тьма и бездна, ужас и мрак, пустота и бессмыслица — перед ними, и в ужасе они не могут больше ни о чём думать, всё то, что раньше их завлекало, превращается перед ними в ничто, и они начинают звать на помощь, метаться и искать Спасения. «Ищите, и обрящете; стучите, и отворят вам». Воистину это так. «Доказать нельзя, убедиться же возможно» — так обстоят дела с высшей реальностью.
Каждый из нас сам выбирает тот мир, в котором он будет жить. Если ты никогда и действенно не будешь смиряться с жизненным мраком, то ты избежишь мрака; всё изменится: и обстоятельства, и люди, окружающие тебя, и атмосфера вокруг тебя. Но твоё смирение с тем, с чем нельзя смиряться, будет означать твой выбор. <…>
И твоя жизнь, и твоя душа, и твоя судьба находятся в твоих руках, и как ты с ними распорядишься, такими они и будут. Никакой необходимости не существует, есть только враги внутри нас самих, которых мы всегда можем выгнать из себя. И вот три кита дурного бытия, удерживающие человека во тьме и завлекающие его туда: страх, секс и гордыня. (Сюда можно было бы прибавить лень, но лень — это тоже страх, страх перед страданием, связанным с напряжением и усилием.) В них лежат истоки всякой человеческой несвободы, но на самом деле это дым и больше ничего. Нечего бояться; нечего вожделеть, кроме Бога и Его вечного Царствия; нечем гордиться. Дух человеческий нерушим (ибо коренится в Боге). Всё, что нужно человеку, обретается в нём самом, а потом уже внутреннее является как внешнее, и счастье в том, чтобы отдавать, а не получать. И мы дети Божии в его ладонях, мы сосуды его духа, мы инструменты в его руках. Всё наше — Его, а всё Его — наше (насколько можем вместить). Суть человека — это его связь с Богом. Другой человек — это продолжение нас самих, поэтому все его достоинства — это и наши достоинства. Сострадание и сорадование обнаруживают уже в этой действительности подлинную суть вещей. Я, например, неотделим от тебя, а ты — от меня. И так у нас с каждым из людей, просто кто-то ближе к нам в этом поверхностном бытии, и мы чувствуем лучше свою связь именно с ним. Поэтому вражда между людьми — безумие, обида и оскорбление — абсурд, холод и нелюбовь — ложь. Поэтому люди не расстаются друг с другом, и истинная любовь не знает привязанности. Привязывает страсть, которая есть подмена любви. Тогда один человек чего-то хочет и даже требует от другого, и если тот, другой, не даёт (потому что не может дать), «любовь» легко превращается в ненависть, и так проявляется её истинная природа. Всё отравляется горечью и желчью… В то время как настоящая любовь хочет отдавать и делает это абсолютно бескорыстно, с великой радостью. Любовь сорадуется и сострадает, и самая большая награда для неё — светлая радость любимого существа, открытие для него света и счастья.
Против настоящей любви бессильна даже смерть. Она только крепнет после смерти. И благословенна грядущая встреча!
Любимые не расстаются. На расстоянии они присутствуют в жизни друг друга и, нося образ дорогого существа в своём сердце, они помогают друг другу молитвами перед Богом. Быть может, нет более действенной помощи другому, чем глубокая, сердечная молитва за него. В такой молитве человек может даже заплакать, и каждая его слеза будет неоценимой подмогой для другого. И помощь эта будет приходить не только извне, но, главное, изнутри — в приобщении души другого к Силе и Славе Того, Кому была обращена молитва. Будут распутаны тенета тьмы, окружившие или окружающие душу другого, и сквозь тучи прорвётся хотя бы лучик света, животворящий и дающий силы идти на свет. И этот лучик может решить всё.
Вообще, молитва есть сила, изменяющая жизнь и бытие человека. Молитва изменяет настроение, изменяет сознание, пресекает какие-то тенденции во внутренней жизни человека и зарождает новые, неслыханные, волшебные. Молитва с верою может всё. Она буквально творит чудеса. Я знаю по собственному опыту, что что бы ты ни попросил в молитве с верою — это дастся тебе. Другое дело, что ощущая себя предстоящим перед Богом, далеко не обо всём дерзнёшь попросить, а только о самом нужном, чистом, светлом, несомненном. Например, о просветлении отдельного какого-то дня, или даже встречи, об оживотворении своего сердца, о другом человеке, об очищении себя от мерзостей, о явлении тебе Света, о своём Спасении…
Для молитвы мало слов и мало мыслей. Признак настоящей молитвы — это когда слёзы подступают к твоим глазам и одна за другой начинают стекать по твоим щекам. Потому что всё это максимально серьёзно, реально. Хорошо молиться всегда, в повседневности, во всех делах и заботах. Это совсем не трудно. Более того, это естественно. (Вообще, всё в жизни должно быть естественно.) Потому что меньше всего человеку хочется когда бы то ни было отпадать от Истины, отпадать во тьму. И то дело, при котором невозможно сохранять молитвенный дух, есть нехорошее, недолжное дело.
…Я говорю о предельно глубоких вещах. Не может быть, чтобы в иные минуты к тебе не приходило осознание неимоверного мрака, сердечной смерти, полной пустоты и ничто, в которые погружены мы в этом мире. Но из этого ужасного бытия можно спастись. И Спаситель — рядом с тобой, сейчас, здесь. Впусти Его в себя, ибо Он стучит в двери твоего сердца, и Он войдёт в тебя и выжжет тебя изнутри, всё изменив и переиначив. Невозможное станет возможным, предсказания начнут сбываться, чудеса станут чуть ли не обычным делом. Ты узнаешь, что такое настоящая радость, которую никто не сможет отнять у тебя. Заботы исчезнут, тяжесть пройдёт, а думать ты будешь совсем о другом…
У Бога всё цело, ничего не пропадает и всё даёт свои плоды в свой срок.
Первое время мне было очень трудно отстаивать службы: минут через тридцать сильно начинали болеть ноги, спина. Уставал страшно. Но потом оказалось, что это дело привычки. Через месяца два стало гораздо легче. И сейчас устаю я сильно, но не болезненно. Каким бы на службу ни пришёл, к концу её на душе тепло и тихо, мир входит в душу.
…Всё было очень серьёзно, пока холодно, но страшно уверенно и основательно. Мне было не страшно. Я знал, что вышел к Богу лицом к лицу.
…Церковь — это не выдумка и не блажь, она реальнее всякой черноты, даже самой страшной.
…Где же она, правда жизни? Любовь — это труд, это тайна, это религия и мистика. Не всё приходит сразу. А тьма никогда не бывает правдой.
В Царстве Божьем конфликтов нет, там всё рассасывается. Все эти истории к нам ещё вернутся, но уже совсем по-новому.
Царство Божье начинается здесь. И если здесь оно не начнётся, то и потом оно не продолжится.
…Да, «мы». Я познал, что это такое. На одной из своих лекций Микушевич сказал, что человеческое подобие Троицы заключено в мужчине и женщине как целостности. То есть есть один, другой и объединение одного и другого, благодатное объединение, в котором присутствует Сам Бог, соединяющий любящих. Он и есть их любовь друг к другу. И эта любовь делает их одним существом, когда один — продолжение другого, когда полная гармония и полнота. Я всегда ощущал в себе внутреннюю полноту, но я никогда даже не подозревал, что воплощаясь в действительности, выходя вовне, она примет образ Алеси. И это не конец. Полнота всеохватна. Грядут самые немыслимые продолжения. Но новое единство не перечёркивает двух личностей, оно ведь возникло и могло возникнуть только с их санкции, с их свободного согласия и волеизъявления. И эти личности любят друг друга и третье лицо — своё единство, а единство любит и нуждается в каждом из них. Если одна из личностей подавляется, то и единство будет ущербным. Здесь и раскрывается подобие человека Триипостасному Творцу, во всей своей полноте и гармонии, или, скорее, в начатке своей полноты и гармонии, ибо благодать Божия, чудесная сила иных миров, необъяснимая, иррационально радостная, неотмирная сила Царства Божия, она покрывает и преодолевает искажённость человеческой природы, греховную его немощь, проявляющуюся в ссорах, непонимании, обидах. Всё это может быть преодолено.
О Господи, я слаб. Так прости же мне мою мерзость. Я совсем не могу без тебя. Не оставляй меня, Творче. Защити меня.
Я могу бесконечно говорить о себе и думать о себе, я себе чрезвычайно интересен, во мне есть страшно глубокая тайна, но говоря о себе, я чувствую, что меня затягивает в какое-то липкое, душное и грязное болото, в котором нет ни любви, ни добра, и где мне грозит гордыня и самолюбование — предательство Бога.
Если меня начинают жалеть, значит, меня не видят, ибо я знаю, что Я не заслуживаю жалости, но — сострадания.
Сегодня побежал от истязаний души моей в церковь, к отцу Виктору. Там я опять боялся и робел, и умалялся, и чувствовал полную свою ничтожность и непотребность. И понял я, что недостоин, недостоин ничего вообще.
Господь всегда спускается в душу чудесным и естественным образом.
Мне трудно сказать, чем отличается одна женщина от другой. Потому что в отношении к мужчине всякая женщина — это всё-таки сосуд и материал, каковы бы ни были её поверхностные личностные качества. Бывает, как писал Владимир Соловьёв, «непригодный материал». На одного и того же мужчину все женщины, каждая женщина, соприкоснувшаяся с ним в глубине, реагирует одинаково, одновременно меняясь. У неё изнутри как бы кто-то откликается ему и на него. Разница в степени, в силе отклика. Кто-то не может даже соприкоснуться с тобой и остаётся вовне. Алеся оказалась абсолютно отзывчивой на меня. Она отзывалась на все мои движения, на всё моё существо. Она переродилась совершенно, заново родилась. Повторился миф о Пигмалионе. Я извлёк её из небытия, придал ей черты своей половины и силой Божьей, данной мне для этого, её оживил. А она была совершенным «материалом». Она терпела даже то, что никакая другая женщина бы не вытерпела.
…Теперь у меня звание «женатого мужчины», и каждая женщина чувствует поэтому, что я не чужой: через Алесю я приобщился к каждой женщине, и ни через кого другого это не могло бы состояться. Есть общность человеческого рода. И наш брак имеет отношение к каждому. И дай Бог, целительное и спасительное отношение.
Кончилось отчуждение, царство тьмы и смерти, неверия и безысходности. Началось Царство Божие. А из всего прошлого самым реальным оказалась надежда, вера своему сердцу и жажда любви. Осталась и философия. Всё то, что я приобрёл прежде на путях веры своему глубокому сердцу, — всё это теперь мне очень пригодилось. Моя вера применялась к жизни и оказалась самым практичным инструментом, всегда помогающим увидеть верную дорогу среди терний обыденной и такой опасной жизни. Алеся была как слепой испуганный котёнок. С большим трудом она доверилась мне. И Бог управил нас через мою веру. Он реально действовал и продолжает действовать через меня. Это касается прежде всего моей жены, но иногда, когда Он считал это нужным и когда я просил, Он направлял меня и с другими людьми. Это неоспоримый внутренний факт моей жизни. Так бывает со всяким искренне верующим человеком, желающим жить по воле Божьей. Никакой личной заслуги здесь нет. Но познать это можно только изнутри, все слова об этом — ложь. Есть и заслуга, но тут уже ты и Бог — одно, потому что ты отдал себя Ему, а Он тебя наполнил, насытил и сделал самим собой. Бог не чужой, не посторонний, не внешний. Он видит нас изнутри нас самих, Его присутствие — в глубине нашего сердца, Его дыхание — наш дух и наша душа.
Стихи Тютчева размеренны, спокойны, классичны и всё-таки мало энергетичны. Это какая-то элегия, июль, разморенность. Они не бодрят. Конечно, это очень хорошие стихи. Но Тютчев не идёт к духовной реальности. Он довольствуется лишь лёгким касанием к её поверхности. Очень чувствуется, что это начало приобщения Алеси к вере. И нужно помнить, что для женщины и Тютчев — уже очень многое.
…То, что люди привыкли называть своей жизнью, есть только болото и грязь с блуждающими огоньками гнилушек и с редкими лучиками настоящего Солнца, милостиво посылаемыми им и в эту грязь.
Нам так и осталось: мне 21, ей — 22.
В том-то и дело, что свет перешёл из области надежд и надрывных предощущений в самую жизнь. Произошло это вместе с воцерковлением. Уверенность доходит до дерзости перед лицом тьмы и людей, в ней живущих.
Это то самое существо, которое стояло за мной во всю мою жизнь, стояло за моим одиночеством и моей полнотой, моими писаниями и многими стихами, моей замкнутостью и моей тоской. Узнавание было чудное, дивное и неложное. Не всё было просто: велик соблазн духа мира сего и лукавой сей временной жизни, особенно для женщины, ибо женщина связана землёю, но вера моя вывела нас. И всё то, что я познал, накопил, приобрёл и взрастил в себе в одиночестве и удалении от вещей суетных и недостойных, через книги, музыку, творчество и внутреннее делание — всё это очень и очень пригодилось мне. Точнее говоря, настала пора действия и настоящей, нешуточной битвы. Действительность позвала к действию. Мой внутренний мир вдруг вышел наружу и нашёл своё средоточие в горячем и родном, сказочном женственном существе с никогда прежде не встречавшимся мне именем: Алеся. В той странной, непостижимой и таинственной благодатной жизни, в которую мы вступили, она ещё и Александра, так же, как я — Владимир. И чем глубже погружаешься в эти прозрачные прохладные воды, тем с большей силой и глубиной звучат для нас эти имена; новое живое существо отзывается на это имя. Тяжёлый и безблагодатный Эдуард умер, но с тем, чтобы воскреснуть в чистоте и свете. Недавно я узнал, что это тоже православное имя. Очевидно, что то, что было раньше, что было наполнено стремлением к Истине и Свету и что всё-таки подвело меня к Церкви, несмотря на все уклонения и фальшивки, эта старая жизнь была также в чём-то православна и в чём-то освящена. Момент смерти, умирания, конечно, присутствует. Но есть и воскресение, и воскресение торжествует и преображает. Я чувствую, особенно в общении с теми, кто был и тогда в моей жизни и с тех пор не изменился, что они обращаются во мне к тому, кого уже нет. Но и тот, прежний я, хотел перемены, хотел измениться. Так вот преображение началось, и реальность, стоящая за этим, несокрушима. Она сильнее всего. Более того, началось посмертие. Происходит много такого, что ожидалось только после смерти. Совершенно явно, что многое из теперешней жизни в посмертии плавно продолжится и из посмертия прорастает. Впрочем, так у каждого, но в основном, это адские вещи: телевизор, скука, уныние, пьянки, гордыня, беготня… Я же говорю о хорошем, светлом, несомненно райском и блаженном, родном, из нашей Небесной Отчизны проистекающем и туда ведущем. Могучая, надёжная опора, как будто также исшедшая из внутренних глубин, из тайников совести и оснований правды, — это Церковь. Итак, внутреннее начало становиться внешним, восстанавливая порушенное начало гармонии бытия. И то, что происходит со мной, имеет самое близкое отношение и самую животрепещущую важность для всего мира, для каждого. Это точка разрастания Света, который должен охватить всю Вселенную.
Впрочем, это дело жизни, дело Божие. Он Сам всё нам покажет и поправит меня, если нужно. Пока же хочу сказать только, что всё, что касалось и касается жизни Алеси, есть факт моей внутренней жизни. Алеся как-то связана с моей живой душой; может быть, это она и есть. И с её приходом или явлением внешняя жизнь (до мелочей) начала становиться внутренней, а внутренняя, во всех тонкостях, стала воплощаться вовне, стала создавать атмосферу вокруг меня, ощущаемую извне.
Эти слова были написаны в определённую минуту, может быть, светлую минуту. Святитель Игнатий Брянчанинов говорит, что в состоянии умиления у человека открываются духовные очи и он всё видит правильно, как бы становится зрячим. Проходит умиление — человек снова слеп. Тот, кто всё время в умилении, совершенно прозрел. Но какая же потребна во всём этом осторожность и трезвенность! Сейчас, в обычную минуту внутренней борьбы, могу сказать лишь то, что самое главное в том, что я могу прибегать к покаянию. Эти двери для меня открылись. Сердце сокрушается. А значит, уже не такая тьма внутри меня.
Я привлекаю столь пристальное внимание к своей рядовой и ничем не выдающейся личности и судьбе лишь потому, что хочу поделиться с близкими мне людьми (а, вообще-то говоря, мы все друг другу — ближние) тем, что, как мне кажется, типично для человека вообще. Может быть, кому-то эти вехи пригодятся и в его жизненном пути. И потом — «утешителен, отраден для христианина голос его собрата в этой тьме и сени смертной, в которой мы совершаем наше земное странствование, шествуя к небу» Свт. Игнатий (Брянчанинов).
Из своих дневников о своей личной жизни я выписываю то, что, как мне кажется, свидетельствует о веянии Духа в нашем трудном и скорбном земном бытии.
Плохое не может быть правдой и никогда ею не бывает. Бывают просто наваждения, уходящие и не оставляющие после себя ни следа, ни памяти. <…> Кое-что может преобразиться, имея в себя зёрна правды.
Муж — глава, когда у него глава — Христос. А так жена будет у него шеей, которая будет им лукаво крутить по своим пустым прихотям, по женской слабости своей.
Вера включает в себя такое понятие, как верность. Вера зиждется на духовном опыте. Сначала это редкие минуты просветления, может быть, даже мгновения, когда всё становится ясно и радость наполняет душу. Потом возвращается тот же самый прежний мрак, как будто ничего не было. Но остаётся память об этих минутах. И вот этим минутам, когда в человеке раскрывается его настоящая светлая глубина, когда Бог посетил его, этим минутам человек должен хранить верность во мраке, не поддаваясь давлению тьмы. То же самое справедливо и в отношении любви, справедливо в полной мере, ибо в любви также есть посещение Божие и откровение в тебе Его образа и подобия — тебя самого. Здесь тоже нужна верность светлым минутам и неверие мраку повседневности, убивающему высокое и прекрасное, неверие наваждению отчуждения, неверие плохому в личности любимого существа. Между прочим, очень похожим образом строятся и отношения с Богом, в Котором, конечно, нет ничего плохого, но и здесь приходит повседневность, тучи заволакивают духовное небо: кажется, что Бог отвернулся от тебя, и даже клевета на Бога может доходить до твоего ума и сердца через слышимые слова или неслышные помыслы. Но Он рядом, и Он отрёт всякую твою слезу, все те слёзы, которые ты пролил во всю твою жизнь. Не останется не утешенным ни одно твоё воздыхание, ни одна горькая мысль, ни одно тяжёлое чувство. Здесь мы живём во времени. Вечность больше времени и всё временное она в себя включает. Войдя в вечность, мы не потеряем ничего из временного, но в вечности всё преобразится. И я, грешный, только этим и живу.
…Кстати, к чудесам теория вероятности не применима. Чудо невероятно и единично. И тем не менее, оно может озарять жизнь почти регулярно, часто, до самой смерти. В конце концов, оно может озарить всю жизнь в её непрерывном течении.
(Алесе.) Когда мы вместе (а мы всегда вместе), между нами чудо. Оно приходит и оживотворяет наши сердца. Потом оно отходит (и мы виноваты в этом), нам холодно, мы пугаемся и зовём его обратно. И оно опять приходит, чтобы потом опять уйти, и снова прийти…
Будем беречь чудо. Пусть оно остаётся подольше с нами. Когда-нибудь оно уже не покинет нас…
Ты веришь, душа моя?
За иллюзорной, привычной пеленой всегда стояло нечто другое, нежели то, что нам казалось. Сейчас мы можем познать это опытно. Обыденность была тьмой, близкие — незнакомцами, мечты и надежды, душа моя, — отголосками реальности.
…Каждый человек измеряется тем опытом Света, который он пережил, ибо человек призван хранить верность этим минутам. Эти мгновения прожигают его существо, и если он сохраняет им верность, они подчиняют себе всю его жизнь. <…> Я <грешный, обременённый многими согрешениями> знаю, как должно быть, я предощущал это сердцем, и даже то, что мы переживали с тобою, лишь приближается к моему знанию. Вся эта жизнь настолько противоречит тому свету, что самым естественным было бы плакать все дни и ночи напролёт, как плакал Симеон Новый Богослов, когда Свет покидал его. Но по-настоящему нет ничего, кроме этого Света. Так что когда он уходит от нас, мы погружаемся в небытие, и только воспоминание о нём да ещё живое сердце, еле бьющееся где-то там, в глубине, связывают нас с жизнью. И наша верность Свету — это реальный путь к жизни. Свет придёт так же, как мы явились друг другу.
…Многое тогда было видно такое, что сейчас уже сокрылось, но что и теперь всегда с нами. Я помню, что много раз приходило на мысль, и мы говорили об этом вслух, — как же любит нас Тот, Кто создал нас друг для друга, какова же должна быть Его любовь!
Мы в этом мире болеем. Мы болеем хотя бы тем, что живём здесь, в этой грубой смертной плоти, с душой, страдающей язвами греха. Мы болеем душевным холодом и духовной слабостью, и всё существо наше пронизано тоской и томлением по родным райским обителям, по мирам иным. И стремление туда, в миры близости Божьей — это всё для нас. Именно это отправная точка всего, что мы делаем, всего, что мы думаем, всего, что желаем. С этого наша жизнь здесь началась, этим она здесь и кончится. А вернёмся ли — Бог весть. На это уповаем. В душе своей нужно сначала вместить эти обители, ещё в этой жизни, в этих днях исполниться их светом. А иначе идти будет некуда.
Смерть и посмертье — реальность, в которой и сейчас живёт наша душа. И за всякой вещью в этой жизни стоит либо жизнь, либо смерть; либо рай, либо ад. Только нужно смотреть не на внешность, а на внутреннюю суть, которую ощущает душа. Опять же, тут многое зависит от опыта света: есть ли человеку, с чем сравнивать. Может быть, он так уже привык жить во тьме и душевной муке, что стал как крот, ничего не знающий о свете. Тут важно верить себе, ощущениям души. Если душе темно и безрадостно, значит, это тьма. Не необходимость, не дела, не житейские заботы, не работа, не досуг, не чтение книги или, чего пуще, газеты, а тьма, подлинная и кромешная, из которой можно выбраться, если очень захотеть. Если с ней не мириться. Если искать.
Равнение на смерть как на некий предстоящий опыт показывает человеку истинную меру значимости происходящего, открывает ему масштаб жизни, достойный имени духовного существа, трезвит, бодрит и освобождает.
…Учиться выстаивать службы было трудно. Первые разы болело всё, ступни горели, как на сковородке, но к концу литургии каждый раз, за исключением всего одного или двух, лучик благодати касался души, и в неё входила тишина, усталая, смиренная, вымученная и всё же радостная. Что-то настоящее, здоровое, трезвое и крепкое просветляло душу. Стояния эти нужны. И службы долгие нужны. (Впрочем, это только нам, далёким от истинного молитвенного духа, они кажутся долгими.) У нас окаменевшие, ничего не чувствующие души. Эту косность не пробить сразу, играючи. Нужен труд. Присутствие на богослужении, участие в церковной службе — огромный и тяжкий труд. Но благодатный, с настоящими результатами, глубоко изменяющими душу. Это добрая, питательная пища света. Всегдашнее освобождение от тёмных сил, от мрака душевного, уныния, тяжести, свербения внутреннего. А потом и стоять легко становится, и всё легче, и легче. И в церковь как домой приходишь. Потом состояния таинственные начинают посещать в церкви. Хорошо плакать, животворя душу…
…Сомнения в святом и высоком несут с собой смерть.
Алесенька очень остро ощущает и любит всё то хорошее, что есть в этом мире, земное и тёплое: природу, простые добрые отношения, семья, Чехов, Флоренский (это уже стык земли и Неба), домашний уют, красоту, готовка пирогов и «чего-нибудь такого вкусненького»… Эта её черта имеет ту опасность, что она чревата примирением с миром, который «во зле лежит» (по слову Иоанна Богослова), болотом, самодовольством, забвением Бога. Бог, конечно, есть во всём этом хорошем, но Он больше, и Он зовёт нас к чему-то неизмеримо большему. И это только крохи его даров, которыми нам негоже довольствоваться. Кроме того, на земле нет ничего совершенно чистого. Во всём земном таятся ловушки, опасности подмены, таится изнанка тёмных сил, «миродержателей тьмы века сего». Поэтому нельзя привязываться ни к чему земному. Привязанность к земному гибельна. Но, благодаря Бога за все Его земные дары, мы должны стремиться в Его вечные обители, где будет оправдание и восполнение всего земного и жизнь бесконечная, во всём бесконечном множестве своих измерений.
…В тебе и во мне есть нечто единое, но ты женщина, в тебе и так слишком много Неба, и ты устремляешься к земле. А я мужчина, во мне слишком много непроглядного земного мрака, и я весь устремлён к Небу. Ты видишь моё Небо на земле, а я вижу твою землю в Небе. Счастье на земле возможно, но лишь тогда, когда Небо воцарится в наших сердцах, Царство Божие будет в нас. И тогда это счастье станет прелюдией и предощущением счастья запредельного. А если запредельного счастья нет <как говорил или мог говорить в то время в глубине души Алеси некий червячок>, то не нужно никакого, и встретились мы зря, и родились по чьей-то злой шутке, и я тебе никто. <…> Мы сможем быть счастливы на земле, только храня верность запредельному нескончаемому счастью. Без этого будет только ложь и обман.
После грехопадения женское начало соотнесено с ведьминским, стервозным и нужен великий подвиг веры, кротости и доброты, чтобы эту ведьму и стерву из себя женщине изгнать.
Природа физической близости, конечно, глубоко двойственна. С одной стороны, это естественное продолжение любви мужчины и женщины, это, действительно, сближает ещё больше, до уровня телесной жизни, то есть до самого сокровенного. Но при такой близости неизбежно переходит друг на друга и тот грех, та нечистота душевная, которую грешный человек в себе носит. Я чувствую ещё, что это также связывает с матерью-землёй. Но можно сказать и так, что это сбрасывает на землю. У Микушевича есть такая мысль: «Секс — это не грех, это падение», то есть это перемещение на более низкий уровень бытия, когда ты идёшь на поводу своей естественной немощи, слабости. Если это с женой и в меру, то от Бога ты не отпадаешь, но и никакого скорого духовного подъёма не будет. Мера здесь жизненно необходима. Это таинство. Если приступаешь к нему недостойно и неподготовлено, то оно опалит твою душу огнём, растлит, разорит и опустошит тебя. Никакая легкомысленность здесь недопустима. Ещё это смиряет. <…>
Отец Виктор говорил, что «половая жизнь» — это означает, что вся радость в пол уходит (и он показывал при этом пол под ногами). Высшие миры, которые только и радуют человека, когда нисходят в его душу, удаляются. Не навсегда. И даже не надолго. Но на некоторое время человек остаётся наедине с миром. А в мире царит отчуждение и нет романтики. Повседневность, будни, страхи, заботы… Любовь подвергается испытанию. И нужно хранить верность.
Однажды ты сказала: «Испытание счастьем…» Но это не есть счастье. Именно от такого «счастья» человек становится по-настоящему несчастлив: имея любящую жену, хороших детей, достигнув вершин этого мира. Земное страдание гораздо ближе к подлинному счастью, чем так называемое «земное счастье». Поэтому это не есть испытание счастьем, это испытание болота мягкости мира сего. Счастье — в тайне, в бесконечности, когда нельзя определить точно, что происходит, но когда сердце трепещет и ликует, раскрываясь свету небесному.
Иной раз бывает так, что люди ближе друг к другу на больших расстояниях друг от друга, чем когда они день и ночь сидят вместе в одной комнате. Пространственная близость ещё не есть настоящая близость. Бывает, что нужно не обращать как будто бы друг на друга внимание и заниматься каждый своим делом, чтобы быть вместе, находясь рядом друг с другом.
…Я глубоко травмирован атмосферой этого мира. Иногда душа моя напоминает мне одну большую и ноющую рану.
Господи, я дерзок и заносчив, я слаб и ничтожен без Тебя. Прости меня.
Полное примирение с этим бытием возможно только ценой твоего полного небытия. Есть в этом мире нечто, а вернее ничто, компромиссы с которым приводят к тому, что живая и трепетная душа мертвеет. Каменеет. Александр Мень говорил по этому поводу так (цитируя при этом Святых Отцов): «Принимать, отрицая, и отрицать, принимая». Вот отношение к этому миру и к этой жизни. Есть здесь много такого, что можно принять только для бескомпромиссной борьбы с ним, до последней капли крови. (И самое мощное оружие в этой борьбе — смирение, терпение, неосуждение других; для кого-то — забитость, для нас — победа, которую никто не отнимет у нас.) Серафим Саровский говорил: «За уступки миру многие погибли». Это его подлинные слова. Жизнь есть борьба и если борьба прекратится, то наступит смерть.
Этого мира не существует без иных миров. Всё самое хорошее здесь — это веяние высших миров, нашей настоящей Родины. А всё плохое — это ад сквозит сюда. Этот мир не автономен, он не существует сам по себе.
Есть такая боль, которая не предназначена человеку, он не должен её выносить. Он может только погружаться в неё как в тяжёлый мираж, как в небытие. Такова боль безверия: страх смерти, утеря умершего близкого человека «совсем и навсегда»…
…В то время Алеся читала «Иконостас» Флоренского. Она захотела показать мне его портрет, напечатанный в начале книги. Помню это удивительное, сказочное, такое необычное, неправильное лицо с длинным добрым носом, вьющимися волосами и мудрыми небольшими глазами. Как-то особенно я его в тот момент почувствовал. Как будто что-то ёкнуло в глубинах души. С Флоренским у меня отношения были сложные. Всё началось с «Розы Мира» (в 1991 году), где было сказано, что Флоренский, спустя всего лишь лет десять-пятнадцать (по земным меркам) после смерти, взошёл в своём посмертии на исключительную высоту, что вызывало удивление и у самого Даниила Андреева. Позже я столкнулся с Флоренским в «Самопознании» Бердяева (в 1992 году), на тот момент сверхъестественно близкого мне по духу. И я помню, что Бердяев отзывался о нём с неприязнью. Я читал работу Флоренского «Имена» (1990, 1992—93 гг.), и она мне не понравилась. Чужой дух. Казалось странным, что моё имя, которое носят ещё тысячи отличных от меня людей, может так много для меня значить. Пробовал я начать читать его воспоминания «Детям моим». И опять разочарование: скучно, слишком много подробностей, ничего для меня не значивших. Все эти ракушки, запахи, дяди и тёти… Я не смог дочитать даже до религии в детстве Флоренского. Гораздо позднее я понял, что его мироощущение по своей тонкости почти женское, это какое-то женственное мироощущение, более всего женщине и должное быть понятным. И встретив Алесю, а также пройдя через воцерковление, я стал больше понимать и ценить Флоренского. Помню, что ещё на семинаре по философии году в 94-м преподавательница показывала нам лагерную фотографию Флоренского, напечатанную в каком-то журнале. Он там стоит в какой-то белой рубахе, подпоясанный, в грубых сапогах, широко расставив ноги. Глаза спокойно и мудро смотрят из-под небольших кругленьких очков. Меня поразило, какой силой веяло от этой хрупкой тонкой фигуры в больших грубых сапогах. Он стоял как столп. Я почувствовал очень многое: и его страдание, и его служение, и то, что это служение он уже не мог осуществлять, потому жизнь его приняла уже какие-то нечеловеческие формы и подходит к своему концу, причём концу мученическому. Я почувствовал, как спокойно, тяжело и страшно мощно он идёт к этому концу. В Православии к нему относятся с огромным уважением. Из всех наших религиозных писателей конца XIX — начала XX веков только о нём и, пожалуй, о Достоевском, я не слышал нареканий в уклонениях от Православия. (Последнее оказалось не совсем точно. По «Радонежу» говорили, что именно некоторые неправославные мнения в сочинениях священника Павла Флоренского препятствуют его канонизации, за которую ратует некая группа верующих. А вообще-то он новомученик ведь… И ещё мне встречался уничтожающий отзыв о Флоренском, правда, только один, — диакона Андрея Кураева. — апрель-май 2000 года) О Флоренском часто говорят как о новомученике, в том числе и священники. Розанов буквально вцепился в отца Павла в последние годы своей жизни, имея большие подозрения в том, что этот человек — святой. Есть известия, что в лагере личность Флоренского производила глубочайшее впечатление на заключённых, и гроб с его телом они встречали на коленях, все, включая уголовников… О Бердяеве таких известий нет…
Характер есть сформировавшаяся воля, как говорил, кажется, Новалис. То есть истинный характер есть результат постоянного действия доброй воли человека, и он твёрд и силён. То же, что называют дурным характером, не является характером человека, а есть всего лишь игрище различных страстей, чуждых самому человеку. А чтобы избавиться от дурных черт своего душевного облика, нужно, по-моему, одно: нужно научиться не прощать себе вспышек зла и холода и после каждого такого предательства самого себя и Бога научиться честно признавать самого себя подлецом и жестоко, горько, надрывно раскаиваться в содеянном, сказанном или помысленном. К самому себе нужно уметь относиться безжалостно. (Тогда Господь всё простит и омоет душу, и даст мир, покой и тихий свет радости душе твоей.)
На земле мужчина ведёт женщину, муж ведёт свою жену. Но на самом деле невидимо женщина ведёт мужчину, и там это станет явным. Женщина — более небесное существо, чем мужчина, она ближе к небу, хотя мужчина — творец. Жена создана как помощница мужу. Но и Ангелы — служащие духи. Женщина близка к ангелам. И потому, если она неверна своей светлой природе, она страшно глубоко и тонко демонизируется, перенимая бесовскую лукавую природу. Женщина создаёт атмосферу — и дома, и в учреждении. Мужчина так ничему не отдаётся, как она. Уют — это женщина. Мать — это Ангелы, заботящиеся о младенце. Жена-советчица — это образ твоего Ангела-Хранителя. По-моему, женщина вообще не совсем человек. Она очень близка Ангелам. Потому женщина ведёт на небо своего возлюбленного. Муж должен благоговеть перед женой в сердце своём. Но по-земному она духовно беспомощна и только в кротости и смирении может обрести себя. На земле муж должен вести её, хотя сам невидимо наставляется (или вдохновляется) ею же.
Слёзы — это что-то святое (если они, конечно, не злые), они не могут быть выдуманными, нечестными, это святая правда души. Они очищают душу, изгоняют из неё всякую грязь, они являют самые глубины души, таинственные, живые. Нужно уметь плакать. <…> Проза жизни освещается поэзией реальности, которая глубоко трогательна.
Перед Светом ты должен быть как малое дитя, но перед тьмой ты воин.
…О главном обязательно нужно думать. Ибо в Боге всё по-другому, в Нём все проблемы враз разрешаются. И всё недостойное при мысли о Нём отпадает.
Все эти непонятные люди, которые неизвестно чем живут (и живут ли вообще?), — они не в пустоте существуют, не в полной заброшенности. У них есть своя совесть, перед которой они в ответе (и все они знают об этом), их всех, так же, как и нас, ведёт Бог по этой жизни и ведёт наилучшим для них образом, согласуясь с их собственными свободными волеизъявлениями, зачастую тёмными и разрушительными. А у нас есть своя совесть — наше высшее мерило и наш высший судья. И пусть не смущают нас эти непонятные люди: мы знаем наш путь. И ничто не должно заставить нас предать это знание. И ещё. Мы не можем заглянуть внутрь человека. Каково ему там, в этой его непонятной приземлённости? <…> Откуда мы что знаем? Мы видим человека (который, кстати, считает нас совершенно чужими ему людьми, недостойными ни его откровенности, ни его настоящей доверчивости), мы видим человека «трезвым» днём, в железных тисках повседневной необходимости, оторванным от дома и родных, в холодном и чужом для него мире. И гораздо больше смысла верить в его братскую человеческую душу, чем судить о нём по самым внешним и самым косным его проявлениям вовне. Ведь он же человек. Ведь и мы иногда проявляемся вовне самым косным, холодным и недостойным образом…
Тебя окружает то, чего ты достоин, то, что должно тебя окружать и тебя изменять к лучшему. <…> И именно потому, что твоё окружение обращено именно к тебе, оно предназначено для тебя, чтобы ты был в нём здесь и сейчас, именно поэтому оно может вызвать в тебе самые глубокие мысли и чувства.
Нужно не просто стремиться к истинному и вечному, нужно задыхаться без него и нужно ощутить в нём жизнь, ту жизнь, которой нет у тебя в этой смерти.
Всё раскроется, и не сразу, постепенно, но только если желать это, как воздух, и стремиться к этому, как к Солнцу. А если ничего не желать, то ничего и не придёт, а придёт только то, чего ты никак не хочешь (но к чему ты сам последовательно шёл в своей лености и духовной апатии) и что заставит тебя возжелать.
Гордыня надломлена, эта могучая гора, демонская твердыня, отделяющая человека от Бога, поколебалась. И на её место ринулись страсти и страстишки всех видов и мастей, иногда кажется, что потеряна сущностная нить. Бóльшая часть прошлых стимулов побледнела. Гордыня — королева страстей. Другие страсти её боятся и перед ней отступают. Но ведь гордыня — глубинная причастность дьяволу, который, будучи Денницей, через неё пал. Гордость делает человека бесстрастным, спокойным, даже сильным, «хозяином самому себе», но на самом деле хозяйничает здесь не он, а она, ибо гордость не коренится ни в какой реальности, это фантом, не имеющий отношения к истинной человеческой природе. Свою суть человек обретает в смирении, это его достоинство, это его красота. Гордость отсекает человека от Бога, источника жизни, обезвоживает его, мертвит и губит.
Теперь моя жизнь заключена в молитве. (Нет молитвы — нет жизни.) Только она даёт опору и уверенность в бытии. Молитва — это и есть я, только в ней я становлюсь самим собою, изо всех сил стремясь к Богу, всё время познавая, кто я (и где я) и Кто Он. Это целый океан разнообразнейшего общения с Богом. Сама возможность обращаться к Нему уже есть общение с Ним. Память о Нём, мысли о Нём, веяния Его Духа, изнутри и извне, Церковь земная, всё то, что даёт ощущение связи с Ним, что направлено и устремлено к Нему, — в этом жизнь. Он есть. Он личность, живая, у каждого с Ним свои отношения. Моя жена — таинственное существо, которое Он мне дал через Церковь Свою, — это Его слово, спасительное слово, обращённое лично ко мне.
Что есть страдание? Ничто, ущерб бытия, дырка от бублика, абсолютный мрак, который, правда, обращается для человека, для грешного и мрачного человека, дорогой к Свету. Обращается Богом. Что есть радость? Настоящая радость (не злорадство, не слепни-смехунчики, не отупляющая истома) есть бесконечное восполнение бытия в Боге. Страдание конечно: и по глубине, и по продолжительности. Радость же уходит в бездонность и имеет силу по началу неуклонно возвращаться как непреложное обетование грядущей Победы, а потом прийти навсегда. Радость — это просвет Домой. Радости не верить нельзя. Это обещание, имеющее исполниться.
Где нет трагедии, торжествует пошлость. Или спасение.
У нас, так сказать, продолжался «медовый месяц». Теперь я знаю, что каждая пара знает, что это такое. Идёт первое насыщение после долгого воздержания. Потом всё становится спокойнее. Более того, потом только и начинается настоящее воздержание… А в то время я ещё помнил всё своё прошлое надрывное самосовершенствование, ту опасную и скользкую тропинку, по которой я шёл, — между пропастью падений и бездной превозношения, гордыни. Там и воздержание было в соблазн. Теперь же пришло время познавать свою немощь. Дутое было воздержание. Вот оно и лопнуло. Мать-Земля раскрыла мне свои объятия. И я начал падать. С тем, чтобы потом никогда не опускаться. И идти к Небу через ад, не отрываясь от земли. А сила Божия ведь в немощи совершается. Ты упал, а Он тебя поднял. Ты снова упал — Он снова тебя восставил. И так бессчётное количество раз: падение — мрак — смиренная и тёплая молитва — прощение Божие и новые благодатные силы. Бог всё даёт. Он Сам тебя спасает. Сам в тебя входит, всё в тебе Сам освящает, согревает, переиначивает. А тебе нужно только впускать Его в себя через молитву, но впускать непрестанно. Он ведь не насильник. Ты сам должен насиловать и побуждать себя. И дорога к святости ни для кого не закрыта. Это близко. Ближе, чем можно об этом подумать. Потому что Бог близко. Слишком много людей ломятся в открытую дверь. Таков был и я. Дверь к Богу — храм и Православие. Зачем пробивать стену? Ведь вот же дверь открытая. Молитвы в молитвослове. Просфорочки, святая водичка, субботние всенощные и воскресные литургии, батюшка с крестом, разговор с ним на исповеди, причащение Святых Тайн. Ведь так всё просто!
Я чувствую, что спасение уже началось. Оно трудное, оно в тишине и безмолвии, даже музыка уже излишня, потому что оно настоящее.
Можно умереть и при жизни. Можно разучиться плакать, забыть о волшебных далях, погрязнуть в грубом, поверхностном, обыденном, холодном, мёртвом.
Любовь раскрывается в своей глубине перед лицом смерти. И мысли о смерти всегда сопутствуют любви.
Непосредственно сам я ничего выходящего за рамки привычной данности (кроме снов) не испытывал. (А у жены было.) Прорыва отсюда, ни в памяти, ни в опыте у меня не было. У меня другой путь. Сама данность начинает прорываться из самой себя, начинает перерождаться. Оказалось, что здесь есть Церковь, спасительный стержень действительности, освящающий и перерождающий её. Церковь восполнила меня семьёй, я теперь цел, не разорван. Выяснилось, что всё может быть таким неслучайным, что может приходить такая благость, мир, тишина и радость не от мира сего. Что есть святость. И так явственна забота Бога обо мне. Нужно было только позволить ему войти в свою жизнь и в себя и самому войти в Его Церковь. А молитва покрывает жизненный мрак и отгоняет демонов от сердца и души — как горящий факел, которым ты тыкаешь в морды ночных хищников, и они отступают от тебя.
Достаточно просто молча несколько секунд посмотреть в глаза другого человека, чтобы ощутить нерасторжимую связь с ним. А слова, манеры и даже серьёзные поступки, как будто бы проявляющие его суть и его отношение к тебе, — это уже дело второе, зыбкое, эфемерное, меняющееся, поправимое.
Если верить плохому, страстям и похоти, тогда не останется хорошего. А если ты поверишь хорошему и обопрёшься на него, только на него, тем самым помогая ему, то оно уже само справится и со страстями, и с косностью. По крайней мере, может справиться. Всё равно: в хорошее нужно верить, а плохое не замечать, не верить в него, или прощать, если уж нельзя не заметить. И опираться на хорошее, забывая о плохом, не поддаваясь на провокации плохого. И так до самой смерти. И будешь прав.
Вера и верность — перед Богом это почти одно и то же. Вера в Бога — это верность Богу.
Легко научиться скрывать свои чувства. А потом, когда нужно будет их проявить — где они? Чувства должны быть проявляемы, мы так устроены, мы должны быть цельными. Отрезая от душевного мира своё тело, своё лицо, мы делаем ущербным и душевный мир. Человек должен быть прозрачным. Другое дело — плохое, что есть в нас. Но ведь это и не наше, это наветы, «приражения» врага. Зачем же их проявлять? Их нужно осудить и выбросить из себя вон — вот и весь разговор.
Говорят ведь от избытка сердца. Когда невозможно так говорить, то лучше молчать.
Мы должны не измениться, нет. Перемены грядут серьёзные, перевернётся всё. И ведь и нас-то ещё на самом деле нет. Нет нас. И только когда Бог войдёт в нас, тогда мы станем. И будет в нас жить Бог, а Им и мы будем жить. И сознание наше изменится. Новый будет человек. Хоть имя другое давай.
Я знаю, что всю жизнь можно перенести в измерение света. Можно жить в спасённом состоянии. Там открывается безмерное, необъятное поле для деятельности и бесконечный путь для подъёма и совершенствования. И проблемы уже будут другие. Человек перестаёт думать о себе. Теперь он болеет за других и в них полагает всю свою цель. Всё делается во славу Божию. И кажется мне, что самосознание претворяется в Богообщение.
Трудно быть адекватным самому себе. Даже наедине с самим собой.
Я согласен с тем, что не стоит с кем угодно и когда угодно делиться сокровенным. Но нельзя разделять дурной тон разговора. Злобный, или пошлый, или же просто пустой. Если нельзя придать разговору хороший тон, то лучше уж помолчать. Ничего, что человек обидится. Эта обида пойдёт ему на пользу. (Это не означает, что можно кого угодно обижать, разбирая при этом кому это полезно, а кому нет.) Потому что когда человек плох, находится в плохом расположении души, в тёмном, лучше, чтобы ему не было при этом хорошо, а вернее, чтобы ему не казалось, что ему хорошо. Иначе ты просто потворствуешь его греху.
Твёрдость есть величайшее милосердие. Ибо это уважение к духу.
(Алесе.)… Постепенно что-то как будто начинает уясняться мне. По-видимому, это что-то в женственности есть такое — сохраняющее, тёплое, покойное. Глубокое. Этому началу не очень-то нужно движение, простор космических тайн, призыв в какую-то бездонную мистическую глубину. Мне-то этого сохраняющего начала мало. И я, конечно, не понимаю его так глубоко, как ты. Наверное, мужественность — это сила движения, активности, сила, стремящаяся к выходу за пределы рамок. Но единому целому не обойтись ни без того, ни без другого. Это как река. Должна быть сила, стремящая её вдаль. Иначе будет болото (сначала, конечно, прелестная заводь, прудик такой, а потом всё зацветёт, и будет болото). Но должна быть и сохраняющая сила, сила глубины течения. (Помнишь, ты говорила, что во всём окружающем ощущаешь безмерную глубину? Я так не чувствую, как ты.) Иначе просто нечему будет течь. Останется даже не болото, а одна унылая и тоскующая лужа.
В состоянии бесчувствия нужно верить, что оно не адекватно бытию, что есть в жизни что-то захватывающее, манящее и бесконечно счастливое, только сейчас ты не можешь чувствовать это. Как будто что-то захлопнулось. Но ещё обязательно откроется. Молиться надо, пересиливать себя, как Феофан Затворник писал.
Мы причастны той силе, которая сильнее всего. И потому мы не должны ничего бояться. И если подумать: что может сделать с нами боль? Мы ведь бессмертны.
Всё имеет свой смысл. Выход из комнаты — откровение, расставание — образ смерти.
…Что такое девушка? Это целая Вселенная. Это близость Бога. Но только настоящая «девушка», моя девушка, может быть только одна, ею может быть только одно единственное существо. Её бесполезно искать, потому что найти её невозможно. Но тогда, когда это будет нужно, она придёт сама, а вернее, вас сведут друг с другом. И она будет самой собой ровно настолько, насколько ты будешь достоин этого. И повторится миф о Пигмалионе.
Удивительное ощущение: как молитва прогоняет уныние. Глубокий вздох — и тяжесть ушла; рассосалась как-то. Но так и норовит вернуться.
Жизнь, бытие наше слишком глубоко, слишком серьёзно, таинственно, трагично, чтобы оставалось место разного рода пошлостям. Это как кощунство. Юмор редок. в основном мы встречаемся с пошлостями.
Женский цинизм — вещь абсолютно непереносимая. Если женщина станет цинична, миру не на чем будет держаться.
Шутки — вещь небезобидная. Иногда в шутках прорывается раздражение, которое не пропускается прямо доброю волею человека.
Все обиды — наваждения.
Где страсти — там бесы. На пост они нападают с особенной силой, как и на молитву.
Тяжело бывает взрослому человеку воцерковляться… Но благословенно.
(Алесе.) Есть за что благодарить Творца. То, что Он создал нас друг для друга и сделал так, что мы встретились, — что это, если не оправдание всему и за вся? Я до сих пор не могу понять, как это так: всё, о чём я так долго думал, мечтал, тосковал, писал, что воображал в самом себе сотни раз и считал глубоко несбыточным — всё это сбывается и осуществляется (начинает сбываться и осуществляться). Какая же бездонная правда внутри нас, в наших надеждах и мечтах, в сокровенных сердечных желаниях…
Когда у Николая Бердяева умерла его жена Лидия, он ощущал, что она продолжает оставаться его духовной опорой. Так она и обещала ему перед смертью. А когда умер Мережковский, его неразрывная половина, жена его, писала, что она тоже умерла, она умерла вместе с ним. Осталось только умереть телу. Вот в этом, мне кажется, та тонкая и очень глубокая разница положений мужчины и женщины в их взаимном союзе. Женщина для мужчины — опора, без которой нельзя. Без неё он мёртв, она его жизнь. Но она его жизнь, и без него её нет. Он для неё — всё. Впрочем, в жизни существует обоюдная и острейшая взаимосвязь, колоссальное взаимообогащение, и не стоит думать о том, чего не должно быть, — об отдельности. Зачем разбирать, анализировать этот союз, когда нужно жить и действовать в нём как в новой данности? И эта новая данность — в ней уже очень много от предощущения Дома, совершенного счастья, полной гармонии. У меня есть такое чувство, что мы на новой ступени бытия. Наступил некий прорыв. Одиночество начинает медленно таять. Сквозь него начали просачиваться живые соки живого тепла. И иногда кажется, что вернулось детство, со всем хорошим и со всем плохим, что было в нём, вернулось, но уже на новой ступени.
Все «проблемы» проходят и испаряются без моего в них участия. Люди неверующие умеют портить себе жизнь. Главное не позволять им втягивать в своё безбожное поле страха и суетности и тебя.
Бог начинает устраивать твою жизнь по-Своему, по-Божьи, тогда, когда ты совершенно доверяешься Ему и предаёшь себя и свою жизнь Ему в руки. А сам ищи Царства Божия и правды его.
Плохо, когда нет веры. Все страшные беды — от неверия.
Алеся всегда говорила мне, что она самая обычная, обыкновенная женщина. Но в том-то и дело, что обыкновенной женщине свойственно отзываться на всё, что исходит от её мужа, и иногда совершенно меняться под его влиянием.
Так интересно наблюдать, как меняется дух, который сидит в человеке. Как будто человек впускает в себя то одного, то другого, то третьего. И, в общем, ничего фантастического тут нет. Мы не можем сказать, откуда приходят наши мысли и почему мы говорим те или иные слова. Мы только выбирающие. Как фильтры. Саморегулирующиеся. И в нашей власти каждую минуту выбирать лучшее, а если в голову лезет одна чушь, то лучше на время запретить себе говорить и думать, а только звать в душу Свет. И прийдёт. И приходит. Как только от сердца позовёшь, глядишь — а вот слово благое вырвалось. Подсказал кто-то.
(Алесе.) Ты должна быть рядом со мной. Чтобы я мог жить в мире, думать о земном (хотя бы чуть-чуть), читать философию, чему-то радоваться. Без тебя всё это невозможно. Даже философия. Любая. Без тебя остаётся только Бог, Он Один. Причём, за пределами этого мира. Мир этот без тебя принять невозможно. Через тебя с ним ещё как-то можно иметь дело. И в то же время я ощущаю тебя существом не из этого мира.
(Алесе.) А впереди и вправду вся жизнь. Но только она вечная. А в этой жизни, на земле, самое главное — внутри, а не вне. Утешение и радость — в нас и между нами, — значит, всё равно в нас. Чего-то ждёт сердце, предощущает, замирает в предчувствиях и предзнаменованиях, но это не здесь. А здесь — ожидание, обетование, преддверие и счастье от этого преддверия. Мы не Дома. Дом не здесь. Он ждёт нас. Но сердцем мы можем быть в нём и здесь. Я ощущаю себя оттуда. И если я не грешу, т. е. являюсь самим собой, то я весь пропитан этим.
(Алесе.) … Вот Феофан Затворник — какой невозмутимый дух! Это православный дух. Во всём воля Божья. Всё — к нашему спасению. А спасение наше совсем не то же, что счастье на земле. То самое «счастье» как раз и может оказаться погибельным.
(Алесе.) Я иногда очень некрасивый. Бесчувственный. Всякий. Вот и сейчас пишу всё это на сытый желудок, ничего особенного в сердце не чувствуя. Но я помню, что я, настоящий я, без сказки жить не мог.
Плохому нельзя верить.
(Алесе.) Мерило настоящего — сердце человека, а не «правда мира сего», не быт, не будни. Так ведь и до мёртвой кошки можно докатиться: «Вот правда». То, чему сердце говорит: «Да!», то, что заливает его радостью, теплом и блаженным ликованием, — то и есть правда. А быт — это испытание тьмой, это проверка на силу и на верность. Быт — это как битва, в которой нужно стоять плечом к плечу. Но быт-то пройдёт. И проходит часто. Проступает истинное положение вещей. Не галлюцинации, не миражи, не самообман, а то, что есть на самом деле, там, в глубине.
(Алесе.) Когда мы расстаёмся, ты не прельщайся тем, что больше не видишь меня. Если бы наши отношения так зависели от видимостей, то уж лучше бы их тогда совсем бы не было: грош им цена тогда. Но мы с тобой — в невидимом. Феофан Затворник писал, что есть общение душ. Мой силуэт, исчезнувший за углом, — Бог с ним. Я с тобой, я в сердце твоём. Только не забывай обо мне. Я остаюсь с тобой.
(Алесе.) Я не знаю, как жить в этом мире долгие годы с тем настроем души, который присущ мне неотъемлемо. Но я чувствую, как можно с этим настроем завтра умереть. Суть в том, что только с таким настроем и возможно приближение к подлинной жизни ещё в этом мире.
Велика тайна времени. Во времени раскрывается вечность. Правда раскрывается во времени. Величие, глубина и волшебная перспектива жизни становятся видны в реальных временных масштабах: 10, 20, 30 лет, — и в предощущении того, что сделается со временем за пределами этой жизни и этого мира.
Годы — это море. Нелегко переплыть его и сохранить себя, пронести горящую свечу через ветра и бури, холод и волны. Но в том-то и дело, что то, что не от мира сего, проясняется, углубляется и всё больше проявляется со временем. Если только есть вера. Вера — это вход в реальность. Это верность самому себе и верность Богу. Это то, без чего не будет духовного воина. Без веры ничего не будет. Это очень важно. Без веры ничего не будет. А точнее, будет плен, будет тьма и небытие. Вера — это квинтэссенция человека в том падшем, греховном и потому нереальном состоянии, в котором мы находимся. Вера естественна, ибо связь с реальностью есть, она осталась, но осталась вне органов чувств, мы живём в невидимом. И так уродливо и противоестественно безверие. Неверующий человек — неверный — это предатель. В неверии нельзя укорить, это дело глубоко интимное, но всякая подлость, всякое человеческое безобразие, всё вопиющее и отвратительное начинается с неверия и основывается на нём, если можно вообще назвать неверие основанием чего бы то ни было. Вера — это стержень, это хребет, и без веры наступает разложение и распад. Безверие — этот никому не видимый и от того ещё более жуткий обрыв — это начало всякого греха, всякой беды. Вера — это жизнь. Без веры наступает смерть.
Всякая мысль, влекущая за собою тяжесть, — от бесов. Даже самая, казалось бы, правдивая, самая благородная. Всегда есть другая сторона, ободряющая, бодрящая, вдохновляющая и светлая несмотря ни на что.
Пространственная близость необходима, но она всё не решает. Иногда, чтобы стать ближе друг к другу, надо немного побыть порознь. Если быть чересчур всё время вместе, враг может начать действовать друг через друга. На земле нет ничего чистого, нет ничего идеального. И брак не исключение. Чистое и святое приходит в лишениях, расставаниях, скорбях и трудах. Земная жизнь — это труд, без труда на земле нет жизни.
Христос висел на кресте с шестого до девятого часа, то есть с двенадцати до трёх часов дня. В 90-м псалме говорится: «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго». Земной день — это ненастоящий день. Это время ложного света, когда солнце нещадно бьёт в глаза, всё так бесстыдно и нагло предстаёт перед человеком, это время суеты, ссор, страстей, повседневности, серой обыденности, забот, обеда и послеобеденного сна, скуки, уныния… В это время, в отличие, скажем, от вечера, не чувствуется ничего высшего, а только одна голая «правда жизни». И Серафим Саровский говорил, что «скука, по замечанию отцев, нападает на монаха около полудня». В это время всякая романтика умирает. И очень важно не верить этому духу. Вера — это оружие. То, во что и чему ты веришь, тем ты и становишься, там и душа твоя живёт. Веришь во Христа и Христу, стремишься по мере сил исполнять Его заповеди — душа твоя вместе с Ним уже на Небе живёт. (Ведь есть место, где живёт душа человека, место души вне этого мира.) Если же ты веришь духу мира сего, пресмыкаешься в рабском страхе и безысходности, сочетаешься с этим духом своею волею, то душа твоя уже здесь во аде, в небытии, ибо там место, уготованное духу сему. Человек не может не верить. Акт веры — это самый важный выбор в его жизни, определяющий его судьбу в вечности. И этот выбор абсолютно свободен.
Кто во что верит, тот тем и становится. Кто-то верит поэзии и романтике, верит сказкам. Но это вера героическая и надрывная, ею трудно спастись, она не даёт настоящей опоры в бытии. Скорее, это упрямство. Но эта вера подводит к Церкви и находит своё завершение в ней. Вера в Церковь и Церкви непоколебима. Она не знает надрыва. То, что было героизмом, становится единственно приемлемой нормой, исключающей какое бы то ни было самолюбование. Церковь открывает человеку реальность. Пока это только узкая щель, но по мере духовного роста она расширяется, и оттуда льётся ясный и яркий свет, развеивающий всю неясность и неопределённость падшего бытия, в котором ты пребывал вне Церкви. А кто-то верит полуденному бесу и так или иначе довольствуется этим. Дух этот как-то связан со сном, точнее, с выходом из сна. Сон же, чаще всего, почти всегда, — плен бесовских сил. Бес — это несуществующий. Полуденный дух — это перенесение духов сна в явь. И только к вечеру душа пробуждается от сна. Но люди не верят романтике вечера и не считают это главным в своей жизни. Для них главное — день — время занятия делами и решения «важных вопросов». Дух вечера, заката и глубины умиротворения, сказки наяву — для них это только приятная иллюзия.
Говорят о «свете невечернем». Но мне кажется, что «невечерний» он потому, что очень похож именно на вечерний свет, мягкие и неслепящие косые лучи заходящего солнца. Но вечер кончается, свет уходит, наступает ночь и тьма, душа проваливается в сон, где хаос и забвение всего, где человек беззащитен перед силами зла. А свет невечерний не кончается никогда.
Это великое религиозное утверждение: «Всё будет хорошо».
Как же уютят город деревья! Если бы весь город утопал в зелени, если бы он был как город-лес или, точнее, город-сад, где между домами, дорогами и дорожками были бы одни деревья и травка, то в городе могло бы быть почти светло, почти богоугодно.
(Алесе.) Там, в подлинной реальности, все нам столь же близки, как исключительно, невероятно, волшебно близки сейчас друг другу мы с тобой. И в то же время это совсем не невероятно, это просто долгожданное и должное начало иного, Божеского порядка вещей.
Когда проходил мимо палатки со звуками «Depeshe Mode», поймал себя на ощущениях, подобных тем, которые ощущаешь иногда при молитве, осознавая тем близость Бога. Понял тогда, что всё широко. Он — во многом. И даже в «Depeshe Mode», в своей мере, конечно. Это не горный ключ.
(Из Алесиного дневничка.) Читаю Льюиса <Клайва стейплза>. «Письма Баламута» — вещь стóющая, убедительная. «Расторжение брака» — послабее, непонятнее, однозначнее, менее выразительно с художественной точки зрения. И непонятна райская радость. Была бы она для меня полной, если бы сестра или муж мучались бы (не приведи, Господи!) в этом «сером городе», а я вкушала бы в это время блаженство? Но ТАМ, наверное, всё совсем по-другому, совершенно нам непредставимо, «нельзя считать себя более милостивым, чем Сам Господь», — так, кажется, говорил Феофан Затворник. «Серый город» очень похож на обычный наш, земной провинциальный городок, но не с уютными деревянными домиками, а с 5-этажными кирпичными домами, «коммерческими ларьками» и каким-нибудь превонючим заводом, из несоразмерно огромных труб которого беспрерывно валит дым, обволакивающий всё вокруг. К великому недоумению всех, в любую минуту там может очутиться случайный приезжий, который, глядя на всех лучистыми светящимися глазами, вдруг скажет: «Вы все уже давно умерли… Вы призраки, вас нет!» Сколько мы встречали в своей жизни таких «серых людей-призраков», таких «серых городов», как часто ходили по «серым улицам», погружённые в «серые мысли». Вот почему в повести Льюиса обитатели «серого города» почти не помнят, умерли они или нет, словно не понимают этого: их жизнь до и после смерти почти не изменилась. Как «Царствие Божие внутри нас» может расцвесть ещё при жизни здесь, так и ад наступает и поглощает нас уже на Земле.
(Алесе.) Читал в «Законе Божием» про Христа — про Тайную Вечерю, моление в Гефсиманском саду, предание Иудой Христа в руки слуг и воинов. Был очень впечатлён (в который раз) омовением ног. Потрясающее достоинство Христа. Реально дохнуло на меня той атмосферой при Его словах: «Вы ещё спите? Кончено, пришёл час: вот предаётся Сын Человеческий в руки грешников; встаньте, пойдём: вот, приблизился предающий Меня». Представляешь: ночь, холод, страх. И всё это в Боге, во всём этом есть глубочайший и трагический смысл. Так и жизнь наша. А потом, когда Пётр мечём отсёк ухо у раба, Он сказал: «Вложи меч в ножны, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут; неужели мне не пить чаши, которую дал Мне Отец? Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?»
(Алесе.) Читал про отречение Петра. Когда он отрёкся в третий раз, запел петух, и он вспомнил слова Христа о том, что прежде, чем петух пропоёт, он, Пётр, трижды отречётся от Христа. Слова эти были сказаны в ответ на горячие уверения Петра в том, что он и на смерть готов пойти за Учителем, но не оставит Его. Скорее всего, когда спустилась тьма над душой Петра, он потерял трезвение: начал греться у костра вместе с людьми, приведшими Христа на судилище. По-видимому, в этом ночном мраке и холоде, смешанном со страхом и подавленностью его высшего и нового существа, всплыло в нём его прошлое, старая, грешная его натура, малодушная и лукавая. Ведь сказал же он ещё в самом начале Христу, ещё когда чудесным образом наловил с Ним огромное количество рыбы, «сказал: Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный. Ибо ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб, ими пойманных». Когда пропел петух, Христос обернулся в сторону Петра и посмотрел на него. И Пётр всё вспомнил. И выйдя со двора, горько заплакал о своём тяжком согрешении. Так вот потом ученик его Климент рассказывал, что всю свою последующую жизнь Пётр при ночном пении петуха становился на колени и, обливаясь слезами, каялся в своём отречении, хотя Господь по Своём Воскресении простил ему. Сохранилось ещё предание, что глаза Петра были красными от частых и горьких слёз. То есть, хотя Господь и простил его, но сам Пётр простить себя не мог.
Невидимое присутствие Христа — это нечто тихое, а радость раскрывается постепенно, ошеломление же — потом.
«Страданий горести, отчаянье утрат» — это только пока от тебя отрезают ненужное, прорезают в тебе высшие органы ощущения и прилепляют к Богу. А потом — всё во славу Божию, непрестанная радость, жизнь во спасении и прощении, сострадание к другим, слёзы о них и любовь.
Эти листочки (перечень грехов к исповеди) и вправду нужно сжигать. Я сначала ведь, перед тем, как сжечь, подумал по привычке, не оставить ли «для истории». Но тут же понял, что никакой «истории» там нет. Там только одна ложь, то, чего нет. Ведь грех — это когда без Бога. А без Бога всегда только дым; в сущности, ничто. Не нужно это помнить. Нет этого. И не было.
А пустоты быть не может. Каждую секунду Бог что-нибудь с нами делает. Каждая ситуация исполнена глубочайшим смыслом, и если мы доверимся Богу, подумаем, что полезнее всего было бы сделать с собой сейчас, то извлечём сейчас же для себя колоссальную пользу. Так и получаются простые и гармоничные люди, которые заодно с тем, что совершается. Они естественны и круглы, спокойны и бодры, на них всегда можно опереться.
Всё, что на земле, — это преддверие, путь, подготовка, упование, подвиг. Никто не может нам гарантировать, что вся наша жизнь не пройдёт в страданиях, более или менее грубых, физических, более или менее мучительных. И эту возможность нужно заранее принять, не только к сведению, но и в сердце своё. И такая жизнь благословенна, она, принятая без ропота, благодушно, ведёт ко спасению. И чем она длиннее, тем спасение крепче, несомненнее и ощутимее ещё при жизни — в прозрачности души, в таинственном сердечном утешении.
Уныние всегда оттого, что отнимается масштаб, свобода души, всё мало того что сужается, ограничивается в твоём представлении каким-то конкретным временным сроком перед тобой, но даже и этот временной срок представляется извращённо, память о светлом отнимается. Все эти тенета мрака развеиваются волевым возвращением масштаба твоей душе. Нужно вспомнить, заставить себя вспомнить о смерти и, главное, о своём посмертии. Нужно вернуть в своё сознание тот масштаб бытия, которым ты неотъемлемо обладаешь. Никто у тебя этого не отнимет. А жить достойно можно лишь в таких масштабах. И тогда уныние убежит. Страдание может и остаться (а может даже и убежать от такой силищи), но ведь самое тяжёлое в страдании — это уныние.
Присутствие человека рядом подобно Божьему присутствию.
Насколько я успел заметить, поймать в своём сознании, сильная молитва, волевая, с верой, с обращением к Богу, исполненным уверенности в том, что Он тебя слышит, сильно меняет сознательное переживание боли. При сохранении внутренней твоей концентрации на молитве боль как бы отдаляется. Я думаю, так же и с любым другим телесным ощущением.
Муж для жены — это нечто совершенно особенное, исключительное. Без него она ни с кем не может иметь самостоятельной связи. Для всех, решительно для всех, она прежде всего — жена своего мужа. Не сестра, не дочь, не подруга, а сначала — жена своего мужа. Таков настоящий брак, крепкий, глубокий. Это не ревность, это законы естества.
Где был Адам, когда змий искушал Еву? Ведь он знал, кого искушать. Адам бы и бровью не повёл, а змия бы изгнал. Но Адам не уследил за своей женой, у которой и имени-то своего тогда ещё не было. Он не уберёг её от приближения искушения к её сердцу.
Спаситель один — Христос. Мы можем быть только Его орудиями, и это великое блаженство.
(Алеся ко мне.) Богоневеста. Честнейшая Херувим. Богородица. Мать. Я видела очень много пьет (изображений снятия с креста). Но пьетá Микеланджело — сказала всё. Я покажу тебе её ещё раз. Богородица держит на коленях тело Христа. Взгляд устремлён не на него. Она всё знает, что было, что происходит, что будет. Черты лица спокойны. Она знает, кто Её Сын, каковы были Его муки. Она Мать, и как никто другой разделяла Его крёстные страдания. О чём Она думает? О чём? Милый, я так много чувствую, когда вижу Её лицо! Так многое, но не могу выразить! Она чувствует, в чём воля Божья, Она предалась ей. Она верит в неё. Но Её тихая скорбь, смирение, кротость разрывают сердце. Но никаких душевных, эмоциональных порывов не нарушает небесной гармонии лица Богородицы. Они вспыхивают лишь в беспокойных складках Её хитона.
Словом, очень мне дорога эта пьетá.
(Алесе.) Ты знаешь, я помню эту пьетý Микеланджело, ты мне её показывала ещё тогда, в той огромной немецкой книге по искусству. (Эта книга у Алеси была с самого детства, она по ней росла; это история мирового искусства.) Помню, что изображение Богородицы на ней не оставило меня безучастным, я тоже кое-что почувствовал. Знаешь, самая большая сила женственности — это кротость. Вот ведь и Христос победил дьявола через кротость, до конца предавшись его власти — в лице злых и нечестивых людей, через самую дикую и позорную казнь — распятие, — которая есть ярчайшее проявление власти дьявола над человеческим родом. Так вот Христос победил так дьявола. Говорят, что здесь неизреченная тайна. Не дерзая приступить к ней, только в порядке поэтическом скажу: а что если сатана был нечто вроде того, что «тронут»? Ведь был же он когда-то Денницей, любил Бога, знал Бога-Сына… Ведь Он безгрешен. Конечно, сатана — это полное зло, нераскаянное и не могущее раскаяться, не желающее этого, но ведь и свободное. Христос ведь и в ад сошёл, прямо к нему в царство, лицом к лицу. Может быть, потому, что до конца был покорен. И ведь только после этого воскрес. Как бы то ни было, а кротость сломила власть зла. Может быть, и ещё что-то, чего мы не знаем.
По-видимому, самая огромная сила Божия тиха. Можно вспомнить, что Илия узнал Бога не в громе с молнией, а в тихом ветерке. И вот эта огромная духовная сила видна в лице Богоматери у Микеланджело. Она покорна воле Божией, Она знает, зачем страдал Её Сын, может быть, знает и то, что Он воскреснет, но Она видит весь ужас торжествующей тьмы, Её Сын мёртв, на Её руках — Его труп, и Она знает, что этого быть не должно, это последствие человеческого греха и Мирового Зла, и эта Её скорбь — острейший меч против сатаны и утверждение Правды Божией. Ведь эта скорбь обращена к Отцу. Но всё, что я говорю, — на грани невыразимого, и слова — только намёк.
Любушка! Не думай ни в коем случае, что твои листочки и твои милые строчечки в чём-либо хуже моих «гвоздиков». За тобой своя правда, большая, за дождиком твоим осенним и промозглым, за разговорами с нашим малышом, с этим червячком внутри тебя, о котором бабушка сейчас, выяснив, что в нём ещё только грамм сто и интерпретировав это по-своему («с палец!»), сказала: «И от такого такие муки! Чечня!» За всеми твоими впечатлениями и переживаниями — большая, большая правда, которую я, так сказать, по долгу службы, чувствую всем своим мужским существом. Это правда земли, правда нашей конкретной жизни, правда настоящего мгновения, в котором мы соприкасаемся с Богом и в котором Он нас ведёт. И ещё неизвестно, чья правда крепче. Но на земле темней и тяжелей. А в таинственных безднах бытия дышится легче и вольней. Но этот масштаб — ничто, если он не опирается и не оглядывается всё время на твой промозглый осенний дождик. Иначе заврёшься, весь превратишься в мыльный пузырь. И не думай, что этот дождик — суть твоего мира внутреннего. (Да ты и не думаешь.) Просто ты всё воспринимаешь, ты чутка к откровению настоящего. А настоящее пока сумрачно. Но ведь будет и радость, и бесконечный простор наяву, и красота, сады, леса, озёра, храмы… И всё это о тебе и про тебя. И ещё. Солнышко! Вот тебе знак. Прямо напротив нашего дома, через дорогу, на том месте, где мы с тобой проходили, идя домой от метро, там, где рядом голубятня и продают хлеб, молоко и всякие молочные продукты, там, рядом с деревьями, началось строительство храма — Державной иконы Божией Матери (помнишь, у нас в храме?). Я это узнал только что, после того, как написал: «чутка к откровению настоящего». Благословен Бог наш! Освятится наше место. Не грусти. Бог с тобой.
Читал сегодня начало «Погружения во тьму» Олега Волкова. Очень интересно. Православный человек, прошедший весь ужас лагерей, тюрем, одиночки. Стоит потом почитать.
У нас дома эта книга уже давно была. (Вышла она в 1989 году.) Её автор — ровесник века, культурнейший человек. Однажды после богослужения наш батюшка сказал, что умер Олег Волков, писатель, 28 лет проведший в сталинских лагерях и в ссылках, написавший роман-воспоминания «Погружение во тьму». Больше он никогда ни о ком так специально, после богослужения не говорил, только о святых. И потом долго поминал «новопреставленного раба Божьего Олега». Я эту книгу прочёл. Родной человек, даже по внешности. Хорошо о нём думать, что сейчас он где-то есть, может быть, даже и со мной. У меня сейчас тоже этакое «погружение во тьму»: моя новая работа в мебельной фирме «Модус». Ни в сказке сказать, ни пером описать: выход из дома в начале восьмого утра, метро, электричка до Люберец, микроавтобус до Лыткарино (вместе с другими рабочими, у которых очень богатый и образный русский язык), до самого цеха, без десяти 9 — там. Работа в цеху, с перерывом на обед, до 8 вечера — самое раннее; обычно — до 9 вечера; бывает — до 10; случается — до 11. Дома, соответственно, в среднем, — часов в 11 вечера. Чай, ванная, сон. Утром — по новой. Суббота — рабочий день, как правило. (Из трёх прошедших суббот исключений ещё не было.) Хорошо, если в субботу выдаётся нормальный вечер рабочего дня, то есть если приезжаешь домой ещё не поздним вечером. Слава Богу, на воскресения пока ещё не покушались. Заматываешься страшно. Теряешь ориентацию: где работа? где дом? где моя жизнь? И всё-таки чувствуется во всём этом милость Божия ко мне. «Многими скорбями подобает вам внúти в Царствие Небесное». Уж очень нестандартная судьба. Только нелегко понять, как достойно вести себя в этом положении. Как проявлять себя, когда тобою никто не интересуется? Ясно как: по-христиански. И не верить во весь этот флёр безбожия, мата, начальственной спеси, отчуждения людей. По дороге читаю записи священника Александра Ельчанинова. Комментирую на полях. В общем, Олег Волков бы меня во многом понял. Жаль, времени писать очень мало. А хочется всё начатое окончить: переписать все дневниковые вещи, цитатник — «Разум сердца», Микушевич ждёт… Господи, прошу Тебя, дай возможность сделать это! Ведь не ради себя я стараюсь, ведь это Твой дар во мне! Ты знаешь, какими путями ведёшь меня, я доверяю Тебе, но вразуми меня, как сделать, чтобы пути эти были прямые, чтобы я шёл в русле твоей воли, не противясь ей. Я хочу научиться общению с Тобой. Пробуди меня к нему.
Мы существа духовные. И мы всегда пребываем в духе, каждое мгновение нашего бытия. Но далеко не всегда это Святой Дух. Большей частью, это страшные, омерзительные, ледяные и зловонные духи тьмы.
Вот момент просветления, радость наполняет душу, всё хорошо и благостно, а видно далеко-далеко. Но потом это кончается, уходит. И что же? «Жизнь продолжается»? Нет. Наступает духовный и душевный морок, мы возвращаемся во власть злых духов, как бы привычно и невинно ни казалось бы нам то, во что мы затем вступаем: еда ли, вечерний ли туалет, прогулка по улицам города, походы по магазинам, разговор и всё-всё-всё, что наполняет секунды и секунды нашей жизни.
А потому — трезвление, как натянутая струна, как сжатый кулак, как кошка, затаившаяся в засаде и наблюдающая за будущей возможной жертвой, как рулевой корабля в шторме. Контроль за каждым движением души и сердца, полное и ничем не развлекаемое внимание к себе, к своим чувствам, чтобы при любом дуновении какого-либо зловонного духа быть готовым моментально напрячь всю силу своей светлой воли, воззвать к Господу: «Помоги!» — и поможет Бог, как Феофан Затворник писал, коснётся тебя своим очищающим и освежающим холодком («тонкий хлад»), отгонит всю мерзость от твоей души. Кажется, это Иоанн Кронштадтский писал, что контроль над своим внутренним миром — первое условие наличия духовной жизни. Одна из глав его «Христианской философии» называется так: «Самонаблюдение (созерцание); внимание к своему внутреннему миру; бодрствование над собою и беспристрастие ко всему житейскому».
Жизнь наша необычайно насыщена духами, в большинстве своём именно зловонными. Выходя из церкви на улицу, мы выходим отнюдь не в пустоту — к ним, сразу. Один дух дома (но не один и тот же), другой — за входной дверью, третий — за дверью подъезда. Подходит человек — он в каком-то духе. Залезаешь в пакет за кошельком — там свой дух. И так всегда, всё время. Передышки не даются. Зазеваешься — и через минуту уже не узнаешь себя, от твоей прозрачности ничего не осталось, и это только потому, что, к примеру, позволил остаться в себе какой-нибудь зловонной мыслишке (скажем, о работе), которая не спросясь вломилась к тебе, а ты не отследил её запах, её действие на тебя, а сразу взял, да и пленился и ещё развил её в себе, сделал из неё далекоидущие выводы, и теперь всё стало чёрным, а ты уныл и тебе не хочется жить на белом свете. А если ты принял в себя этого духа — ты уже его носитель, угрожающий любому, кто войдёт с тобою в контакт.
Вот, отец Арсений после большого и сильного духовного подъёма ещё долго-долго молился, чтобы сохранить в себе Свет, пусть не огненным заревом, но ровным и тихим сиянием, освещающим все закоулки и перегибчики жизни. Свет должен быть в нас всегда. Ничто не должно возмущать, замутнять вод нашей души, чтобы их гладь всегда была ровной, сами воды — прозрачными, и чтобы в них всегда могло отразиться Небо. Бог всегда рядом. В любой момент и в любой ситуации можно ощутить Его присутствие, ибо без Него нас бы просто не было именно в этот момент и в этой ситуации, и душа наша во всякий миг живёт по Его закону, в предстоянии перед Ним, и потому никто и никогда не может отнять у нас права воззвать к Нему и быть услышанными. И почувствовать, что Он нас слышит, Он здесь. Отсюда рождается непрестанный страх Божий, хранящий нас от падений и всякого ничтожества. «Ходи предо Мною и будь непорочен», — сказал Бог Аврааму, отцу нашему. И если в какой-то момент мы ловим себя на том, что не чувствуем Его рядом, значит, мы сами не заметили, как отошли от Него, зашли куда-то не туда. И тогда нужно воззвать к Богу, и Он вернётся к тебе.
Он сотворил из ничего, Он захотел, и стало. Он вдохнул жизнь, и всё вечно им поддерживается. Свобода поддерживается Им. Он Вседержитель. Пантокрáтор.
Мы тоже творцы, мы Его образ и подобие. Мы также творим самих себя и свою жизнь, здесь и после смерти. Как мы захотим, так и будет.
Легче всего пропитаться этим стервозным духом мира сего. А попробуй ты поднимись на духовную высоту…
Я верен Свету. Тогда, давно, когда я только начал вкушать от него, я и не предполагал, что возможны для меня такой силы искушения и страсти, которые приступили ко мне по моём вхождении в Церковь. Но я и тогда пошёл на Свет, и сейчас иду к Нему, среди всего этого ада, и теперь рука Его явно и ощутимо ведёт меня Домой, к Себе.
Какая же правда и мощь стоит за Церковью, её Патриархами, Епископами и храмами!… Столпы несокрушимые это, за которые нужно держаться в этой жизни — тогда всё будет хорошо.
Я хочу незапятнанного света, чтобы всё оттаяло и воссияло. «Обымемся», — говорил Достоевский. Мне это очень дорого.
Я знаю, что я должен трудиться: писать и творить. Иногда вспоминаются мне слова Толстого: «Уж лучше ничего не делать, чем делать ничего». Вот на грани того и другого я себя и ощущаю и упрямо бью в одну и ту же точку. А всё равно какая-то бодрость: сил много. Чувствую себя во всеоружии перед этой бездной. Скучать не буду никогда. А скука и есть поражение. Я знаю, что что-то есть. Только нужно найти гармонию. Я рыцарь и воин, я не раб. Чтобы встать перед Богом на колени, я должен встретить Его лицом к лицу, и я знаю, что Ему угодно такое дерзновение. Что лишает человека этого дерзновения перед Лицом Божьим? Грех, растрата жизненной силы, предательство самого себя, поэзии и алкания духа. Человек призван Богом. Помнишь Ланселота, бьющего в колокол? (Кадры из фильма в передаче Леонида Филатова об Александре Кайдановском.) Вот человек. Вот когда он становится храмом Святого Духа. Ибо чем питается герой, жертвуя всем и воздерживаясь от всего? Духом Святым. Человек с Богом заодно. У нас Завет с Ним, Союз. А Бог — Сокровище Благих (Сокровище Благ) и Жизни Податель, Солнце Правды и Любви. И здесь человек — посланец Бога. Он пришёл сюда с миссией от Него.
Посещения Божьи ничем не обусловлены, это только Ваше личное с Ним дело. (Кажется, отсюда и идёт «Вы». ) Содержание и наполнение жизни может быть как будто всё то же, а Бог — ближе и всё животворит.
О Вивальди — впервые от тебя слышу о вестях из Царства Божьего. И всё так пишешь. Что-то начала ты понимать. Ведь это самое дорогое, самое дорогое из того, что мы знаем об этом мире и этой жизни. Только сокровенное присутствие Царства Божьего и может сделать что-то дорогим. Ведь вот для тебя лес одно, а для меня — совсем другое. Почему? Для тебя через него Царство Божие просвечивается.
«Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже нет спасения». Любовь дóлжно искать в Боге и из Него её получать, через молитву. Об этом надо помнить. Но Бог на молитву отвечает часто через людей. Через встречи. Через изменения в твоей «личной жизни». Через любимых людей, которые милуют тебя, ибо Бог даёт им частичку Своей бесконечной милости, и эта частичка питает и их. А молитва хранит любовь.
Одиночество не должно засасывать во тьму, на то есть молитва. Просто Бог часто устраивает так, что твоя внутренняя полнота, твоё сокровенное с Ним общение и никому не слышные вопли к Нему получают, по милости Его, и некое внешнее подкрепление, Его ответ тебе, немощному. И тогда начинает стираться грань и пропасть между внутренним и внешним. И это уже преддверие рая, но и испытание тоже.
Христос предпочитал говорить с учениками о Царстве Божьем. Много говорил, часто. И по Воскресении, как я помню, — тоже. Так это важно — Царствие Божие. Нужно думать о нём, много думать. Это неиссякаемый источник настоящего, подлинного света для души. Это очень важно. Более того — нужно стараться думать о нём всегда и даже только о нём. Ибо ничего другого нет. Если нет ассоциаций с Царством Божиим (в котором Бог), значит, вокруг — небытие, то, чего нет. Нам будет это явлено в своё время. И когда это нам будет явлено, мы не должны попасть впросак. Ни толика нашей души не должна быть связана с несуществующим. «Настанет день, и всё внешнее уйдёт, а душа пойдёт к Богу», — сказал отец Виктор.
Счастье имеет свойство расти. На земле это проявляется в его размножении.
Когда человек глубоко страдает телесно, даже внешний его облик проясняется, становится значительнее, что-то настоящее мобилизуется в человеке. Он познаёт самого себя и «меру всех вещей»…
Всякий раз, когда происходит соприкосновение с православными людьми, искренне верующими, живыми, с верой живой и сердечной (а таких далеко не мало, это и есть настоящие верующие люди, которые живут в вере), соприкосновение пусть краткое и даже мимолётное, каждый раз чувствуешь, что это родные люди, истинно, тепло и сердечно родные, дорогие, кровиночки мои. Так чувствуешь эту реальность Церкви, Тела Христова… И тогда какой же Он родной!…
Сегодня всё утро во мне играл тот проигрыш Цоя (из его ранней песни «Лето»). Удивительно хорошо: и грустно, и сладко, и больно, и умилительно. Такая простая-простая там дорожка в Царствие Божие. Люди чего-то выдумывают, создают сложные произведения, напыщенные, блестящие, виртуозные, а это музыка простенькая-простенькая, простенький такой мотивчик, а прямо к сердцу идёт. Тут всё очень просто. Что-то милое, трогательное, бесконечно родное, давно-давно (с каких пор?) знакомое. И понимаешь, что всё остальное, сложное и блестящее, величественное даже иногда, — шелуха. Заиграет вдруг посреди жизни этот мотивчик, и заплачешь ты от какой-то непонятной, давно знакомой радости и сладкой тянущей боли. Вот она, дверь. Вот, здесь Царство Божие. Войди.
Читаю жития (сборник избранных житий из «Четьи-Миней»). Уже Илариона Великого осилил, начал Макария Египетского. Очень хорошо и благородно их читать.
Бог глубже свободы, Он творит свободу. Приобщение к Богу погружает нас глубже свободы, ибо мы уже тогда не отдельные существа. Но принимаем мы благодать свободно, принимаем или отвергаем.
Благо нельзя мерить ничем внешним, никакими событиями внешней жизни, даже жизнью и смертью. Все плоды — в душе, в невидимом.
Посмертие начинается уже здесь, и оно постепенно вытесняет и оттесняет мнимое наполнение жизни.
Нас окружают взрослые младенцы и стареющие ожесточившиеся подростки.
…Наркотический ад не самый опасный, идеологический — страшнее, наркоманы хотя бы имеют верную цель, хотя и пытаются достигнуть её совершенно превратными средствами.
…Не надо натужно, надрывно искать прорыва из этого мира, надо просто доверять Богу и верить в то, что Он тебя ведёт, молиться Ему всё время, всегда быть готовым исполнить Его волю, и Бог Сам в своё время всё тебе откроет, и поднимет тебя на такие высоты, которые и не снились всем этим мистикам и оккультистам, лезущим с чёрного хода. Послушание, смирение, кротость, умиление, сходящее через них, умаление, самозабвение и любовь — вот царский путь, на котором потом будет всё то, что может и должно быть, чего жаждет сердце, для чего нет слов.
Микушевич говорит, что христианство потому умалчивает о перевоплощениях, что это вариант ада. «Вспомните, — говорит он, — ни одна из тех религий, в которых признаётся перевоплощение, не говорит о том, что перевоплощение — это благо. Напротив, все они в качестве своей цели рассматривают прорыв из цепи перерождений, а о перевоплощении говорят как о величайшем зле». С точки зрения вечности, с райской точки зрения, говорит Микушевич, всё это происходит синхронно, одновременно. И человек может смотреть с этой точки зрения, ибо он существо надвременнóе. Получается, что он как бы погружён во время в нескольких, может быть, во многих местах.
Я спросил у Микушевича, когда мы общаемся с Люцифером? — «Постоянно. Всё время. Всё, что мы видим, слышим — во всём этом он присутствует». Рядом стоял Олег Фомин. Он начал активно поддакивать и вклинил: «Поэтому надо видя не видеть и слыша не слышать, и ни на что не обращать внимания». А Микушевич продолжал: «И если бы не заступничество Божьей Матери, если бы не Её Покров, мы были бы поглощены им». Эти слова связаны с мыслью Микушевича из его «Проблесков»: «Если Царствие Божие внутри нас, то вне нас — царство дьявола» («тьма внешняя»). В этом трагедия нашей жизни на земле. И поэтому Микушевич говорит, что дьявол — наш старый знакомый, и мы в течение этой нашей жизни определяем своё отношение к нему, и от этого нашего определения зависит наша участь после смерти. Это перекликается и с тем, что простыми и глубиннейшими словами говорит отец Виктор. «Настанет час, и всё внешнее уйдёт, а душа пойдёт к Богу», т. е. вовнутрь. А сегодня, 9 мая, он сказал, что главное в нашей жизни — не стремиться к каким-то внешним вещам, а хранить в душе веру православную. («Не жить внешним, но внутри себя находить жизнь, в терпении, смирении и неосуждении других. Этому учит нас наша вера, всё к этому сводится,» — примерно так говорил он ещё позднее.) Отец Виктор мало говорит о тёмных духовных силах, предпочитает не персонифицировать их. Недавно он сказал Алесеньке, что говорить надо о том, что любишь, о Господе, о святых, а не о том, о чём не надо говорить. («А то пристанет, привяжется, типа того,» — так пересказывала мне Алеся.) Я помню, что давно уже слышал или читал слова какого-то святого, что дьявол потому так нам страшен и потому кажется нам столь сильным, что мы слишком большое внимание обращаем на него (или в него). Наверное, о нём надо знать, надо учиться различать его козни, но это будет легко лишь тогда, когда будешь думать только о светлом, тёплом, чистом, высоком, родном — как о единственно реально существующем, а если не можешь об этом думать — кайся, смиряйся и приводи себя в чувство многоразличными напоминаниями о реальности.
Нужно быть очень осторожным в поисках откровения и помнить, что Бог откроет Сам, когда посчитает нужным, не надо Его пытаться вынудить это сделать.
(Алесе в больницу, где она лежала с маленькой Настенькой.) Все эти пелёнки, больницы, кормления, заботы и т. д. — всё это проявления первородного греха человека, который наваливается на него с самого момента рождения. (Представляешь, каково какому-нибудь небесному существу корчиться в собственных нечистотах и быть зависимым от соски?) И основную тяжесть этого греха, его последствий, берёшь на себя ты. Настоящее в том, что ты сейчас испытываешь, — это соприкосновение с предельной глубиной трагедии жизни человека на земле и его страшного унижения, с обнажённым первородным грехом, твои усилия, труды, которые в чём-то могут быть уподоблены Искуплению: ведь ты приобщаешь младенчика к высшей для него жизни, но в самом этом заземлении правды нет. Вся мощь, красота и правда сказки реальности остаётся в силе. Важно помнить масштабы, в которых мы существуем, и силиться восстановить их в памяти и в ощущении, когда тяжело и плохо.
Церковь православная — это расширение и углубление данности. Но это тоже данность, та же самая данность. До Церкви мы знаем данность ущербно. Учение Церкви, её богослужения и таинства дают жизни то, без чего человек не может принять её. И не принимает. Церковь, во всей своей целокупности (включая сюда и культуру), всё ставит на свои места и даёт возможность оценить все жизненные явления так, чтобы не нарушалась гармония человеческого существа, мир душевный. Становится возможным жить в гармонии с самим собой, не вступая ни в какие компромиссы, не ломая себя. И можно даже с чистым сердцем радоваться жизни, зная, что она — лишь преддверие и ступень, веря, что правда — только в хорошем и всё хорошее — правда, надеясь на помощь и милость Божию и любя всё то прекрасное и сказочное, что и есть сама реальность, к которой причастны все мы, будучи её посланцами в этом мире.
Смиренномудрие — вот путь к истинному величию и к прорыву в реальность. Человек слишком много мнит о себе, поэтому он не видит себя на духовной лествице, и ум его витает в абстракциях, красивых и возвышенных, а жизнь его при этом такая некрасивая… А ведь эта жизнь — это ступень той самой духовной лествицы, на которой он пытается себя обрести несколькими ступенями выше. Рановато… Как говорили: святой — это человек, у которого, в отличие от нас, знания находятся на одном уровне с жизнью.
Божье присутствие — внутри нас. Мы даже не знаем, какой Он родной нам.
Господь даёт молитву члену Своей Церкви, молитва даёт силы жить только духом, только этим, не размениваясь больше ни на что. Через молитву человек умирает для мира и его соблазнов и живёт только тем, что даёт ему благодатный опыт Церкви, молитва к Богу. В Церкви человек уже на земле дома.
Царствие Божие близко (рядышком — пометка от Юрика), а никто не знает об этом.
…Кайся в жизни, что сердце мертвит.
Господи! Даруй мне кончину добрую… (бодрую — ремарка Юрика).
Младенчик, большей частью, всем недоволен, это основная характеристика младенчества, сохраняющаяся потом и у взрослого человека, на душевном уровне. И, надо думать, из невидимых миров мы видны как такие же капризные, нетерпеливые, всем недовольные существа, противно хнычущие, ничего не понимающие и не желающие понимать.
Покаяние есть отвержение отчаяния. (По Святым Отцам.)
Покаяние — это единственная альтернатива отчаянью. Покаяние — это ответ на жизнь в сторону Бога, отчаянье — ответ на жизнь, выдавленный из души дьяволом.
(Из Алесиного дневничка.) Видела сегодня удивительный сон. Словно я в церкви нашей стою рядом с о. Виктором и всё хочу вопрос задать какой-то, но не могу подобрать слов нужных, а он ждёт, смотрит на меня. И тогда я стала молчать. И так хорошо от этого стало: стоять с ним рядом и молчать. Я чувствовала такую полноту, радость, что-то словно переливалось из его души в мою. Длилось это несколько минут. Наконец, сказала: «Как хорошо молчать с Вами, батюшка!» Он очень значительно и слегка с усмешкой произнёс: «Вот то-то и оно!»
Каждый да погружается в блаженное покаяние. (Святитель Игнатий Брянчанинов.)
У нас ничего в жизни нет, кроме покаяния.
Отделение от Бога и той жизни, к которой мы от начала призваны Им, — суть причина и содержание всех наших бед, зол и болезней, всех страданий, всех воздыханий, всего того, что можно выразить и чего выразить нельзя.
Так хорошо всегда бывает на душе после церкви! Такой мир в душе, тепло, упование и надежда!… Как славно распускаются нынче листочки! Все деревья — в зелёной дымке. Только что прошёл светлый и прозрачный короткий и такой свежий майский дождь. Из окна тянет майской дождевой свежестью. Рай где-то так близко… Я разбираю журналы старые. Алеся штопает мои штанишки. Настя спит. За окном — птичье щебетание. Господи, выведи нас к Тебе, в Твои обители прозрачности и свежести и миллионов оттенков света.
Всё нехорошее должно быть предано забвению. Преображение мира начинается с преображения прошлого в памяти. Сначала бездна закрывается внутри нас, а потом распахивается иная бездна — бездна света. Если тьмы внутри нет, то ты её уже не будешь помнить, не сможешь вспомнить, будто её и не было. И вправду ведь не было. Таков смысл времени, или часть смысла. Время держится памятью. Нет памяти — нет времени, нет того, что не осталось в памяти. А известно, что всё плохое забывается.
Мы слишком многое думаем о своей жизни и забываем, что есть каждодневный сон — потеря себя и ясной данности — и забвенная неизвестность, в которую мы были погружены и из которой с таким скрипом едва-едва поднялись в своём младенчестве, детстве, отрочестве и юности, из которой мы продолжаем еле-еле подниматься и в которую всё опускаемся и окунаемся каждую ночь. И что же тогда смерть? Дай Бог, чтобы это было всё-таки пробуждение и осознание, возвращение и воспамятование. <…> Говорят, что умирающие не теряют сознания и памяти. А сколько было уже таких людей, всю жизнь размышлявших об этих вещах и уже познавших нечто на опыте… К ним неизбежно присоединюсь и я, и мы с Алесенькой. Если уже не начали присоединяться. В Церкви нет разрыва между живыми и отшедшими. Более того, только в связи с отшедшими возможна настоящая глубина жизни и на земле.
Люди изображают из себя кого-то великих. А на самом деле мы маленькие тёплые существа, детки… Такими только и войдём в Царствие Божие.
18 мая 1998 года настала новая эра в моей жизни. По приглашению своего товарища — бывшего одногруппника и коллеги по работе в «Комете» Миши Белоусова я пошёл работать рабочим (оператором лазерного комплекса, лазерного станка) в фирму «Модус +», которая производила мебель для школ и детских садов. Ещё за два года до этого, в тот самый день, когда я впервые был на могилке блаженной старицы Матроны (умершей, кажется, в 1952 году и канонизированной буквально на днях) и просил, чтобы меня соделали настоящим, а также и о работе (что уже тогда было весьма важно в моей жизни), в тот самый день, уже вечером, Миша предложил мне работу в этой фирме, тогда ещё экспедитором. И все уже были согласны, но я послушался своей родной жены, жалевшей меня и уверявшей, что вопрос моей работы стоит ещё не так остро. Потом был диплом и была «Комета» (ЦНИИ, в который я пошёл по распределению), где платили раз в три месяца по 400 рублей (это 1997—98гг.). Миша проработал в «Комете» полгода, после чего ушёл в «Модус». Я проработал в «Комете» год. Это была не работа, а какая-то чёрная дыра. Работы почти совсем не было. Приходил туда в эдакую пустоту на 3—4 часа, которые полностью опустошали душу. Было очень уныло. Теперь наступала «весёлая пора» моей жизни. Сначала было ученичество на фирме «Галактика». Это было недалеко от дома, дорога занимала 40 минут (на автобусе и пешком). Работа там была в 2 смены: неделя — с 7 до 15, неделя — с 15 до 22. Уж что-что, а скучно там не было. Это был настоящий физический труд, на ногах, с напряжением внимания. Лето было жарким. С непривычки сильно уставал. (После утренней смены приходил, обедал и спал сидя, в кресле, чтобы во сне не мучила отрыжка.) Это было что-то очень настоящее: с потом, с дымом, с шумом, с тяжестями и с деньгами. Первые 3 месяца — по 1200 рублей (это ещё до кризиса), напоследок — до 2000. Продолжалось это 3,5 месяца и было серьёзным испытанием для меня. Но сейчас воспоминания светлые и благодатные. Всё было просто, и люди простые, и жизнь становилась серьёзной, настоящей. И то немногое, что мне удавалось тогда писать, приобретало уже совсем другой вес и цену… Много об этом не расскажешь, да и не выскажешь. Сильно напоминало это мои военные сборы. То есть это единственное сопоставимое из прошлой жизни. Но там было всего 4 дня.
Никогда не забуду, как кончался рабочий день во 2-ю смену в 10 часов вечера: выходишь на улицу — а там тепло и свежо, и Солнце только зашло, а ты весь потный, допиваешь остатки холодной сладкой водички в бутылке, а на душе легко-легко, и чувствуешь себя так, как будто ты уже умер, жизнь твоя кончилась, и на тебе уже нет этой тяжкой плоти… Смотришь на небо и поёшь что-то своё, душевное-задушевное, и сердце заходится, а душа трепещет… А потом едешь в автобусе с запоздалыми пассажирами, и уже темнеет, и думаешь — кто это такие, эти люди, и зачем тебя с ними свёл Господь, и когда мы встретимся снова?… А дома уже ждут, и в окошке — родное лицо жены…
Я чувствую, как всё это прошлое тонет в свете. Плохое уже не вспоминается.
Но это было лишь начало, прелюдия. Меня ждало ещё Лыткарино.
(Алесе.) Будь умницей. Когда помрём, легче станет.
(Алесе.) Помни, что в этих днях рождается вечность. Наша с тобой вечность.
В жизни многое приходится терпеть, а мы бессмертны.
Когда в жизни наступает такая тяжёлая пора, мысли о смерти и бессмертии становятся особенно живыми и действенными.
(Алесе.) Дни текут. А мы проходим сквозь них.
Надо идти всё спокойнее и спокойнее, не смущаясь абсолютно ничем. В этой жизни главное не яркость, главное — уверенность и тишина, из внутренней тишины поднимается спокойная и мощная радость.
Что-то будет, ещё в этой жизни, а уж там — тем более.
Будь в моём духе. Будь осторожнее со всем видимым и очевидным, не увлекайся.
(Алесе.) Напрягай свою веру в течение дня. Помни, что жизнь есть борьба. Как только борьба прекращается, прекращается и жизнь. Где сейчас Достоевский со своей женой? А ведь тоже проходили через быт, труд, вереницу дней. Фокус жизни — смерть. Это надо всегда чувствовать.
Усилие. Усилие. И ещё раз усилие.
Эта жизнь побеждается постоянным, непрестанным её преодолением.
Когда я батюшке на исповеди рассказал о своей работе, как давяще и опустошающе действует дым, шум, мат, пот, он сказал мне: «Молись там всё время про себя», и молитва там была особенная, сильная, лёгкая и быстрая. На работе молитва лучше всего идёт. Работа — школа молитвы.
Суета отнимает у души всё тонкое и делает её тупой и нечуткой.
Мы живём в таких масштабах, в которых всякое зло и всякая тьма обречены. Будет освобождение. Дни прорвутся. Может быть, ещё здесь.
Время за нас. Терпение сплетает нам венцы ещё в этой жизни. Вся сущность жизни — в терпении и в том, что помогает терпеть: Церковь, культура, книги, любовь…
Нам надо жить как должно и трудиться потихонечку. Всё остальное — не наше дело. В конце концов, главное — на что ты больше обращаешь внимание, а не что больше лезет в твою душу. Данность ещё не есть правда.
(Алесе.) Нас связывает удивительная и сказочная правда, в которую мы ещё прозреем. Мы — это первый залог будущей гармонии и надо хранить его, как зеницу ока.
Уныние притупляет восприятие действительности. Чтобы различать жизнь, надо иметь внутри бодрость.
Скучаю по Богу. И чувствую, что всё как-то совсем иначе, совсем по-другому…
Спасение в терпении. Если сумеешь всё сегодня перетерпеть с лёгким сердцем и сохранять верность любви Божией, то будет этот день во спасение. И всё обращается во спасение, если ты предаёшь себя в руки Божии, а не думаешь о себе.
Как с гневом отвратились бы и мы от любимого нами существа, делающего вид, что общается с нами, но на самом деле навязывающего нам свои представления о нас, реагирующего на призраки, им же измысленные, не желающего внять нашему слову, так с гневом отвращается Бог от мечтательной молитвы, приводящей человека в состояние прелести.
Осознанное несение креста поднимает над землёю, как поднят над землёю Распятый на кресте.
Дар молитвы — признак стяжания Духа Божия, о котором говорил преподобный Серафим Саровский как о цели нашей жизни на земле. Прийти к Богу — вот цель земной жизни.
Когда плохо, лучше быть тем существом, какое я сейчас. А когда будет хорошо, мы будем вместе.
Проблемы со сном не самые страшные проблемы. На пороге сна и бодрствования мысленное созерцание Божественно спокойного Лика Христова помогает понять, как же нужно переносить это промежуточное состояние, это мучительное разрывание.
Бороться с тяжёлыми мыслями, не пускать их в себя и не верить им. А для начала просто научиться ни о чём не думать.
Вера не зависит от настроения и молитва изменяет настроение.
Не просто мне. Душа устаёт. Сознание загоняется в узкую щель. Но чувствую, что работа эта очень полезна для меня. Только хвататься надо за Бога, учиться молиться, по-настоящему, а то щель захлопнется и будет мрак. Чрезвычайно важен масштаб переживания жизни. Это свобода души. А душа свободна для Света Божьего. Всё встаёт на свои места, когда думаешь о смерти и посмертии, даже о старости.
По радио передавали песню Анжелики Варум «Время пингвинов и бабочек». — «Когда вернётся то, что казалось безвозвратно потерянным», «Хоть немного Солнца над грешными льдинами», — слышится мне. Думается о смерти. Всё изменится с нею. И может быть страшно. Каким осторожным нужно быть сейчас! Смерть любого человека возвышает свидетелей её или даже просто услышавших о ней. Вместе с разлучением от тела, через которое так связаны мы с материальным, грубым и плотяным, наступает освобождение от грубого и возвышение к абстрактному и тонкому, которое становится конкретным и ясным.
С 6 сентября меня переводили в Лыткарино. Это небольшой городок (порядка 100 тыс. населения) в Московской области, недалеко от Люберец. Дорога туда занимала час сорок — час пятьдесят, оттуда — иногда дольше, потому что приходилось ждать электричку. Под конец я приноровился и ездил оттуда только на маршрутке до «Кузьминок», не ждал, когда нас, рабочих, повезут на «Газели» в Люберцы на электричку (а то это бывало и в 8, и в 9 вечера, и позже). На дорогу в месяц уходило около трёхсот рублей. Получал же я там первые три месяца 1500, в декабре — 2100 и последние 3 месяца — 2200 рублей. Всего я туда проездил 7 месяцев. Первое время работали все субботы, одна за другой. Первые месяцы возвращался домой в 10—11 вечера, иногда позже. А на следующее утро — в 710 выход. Общение с Алесей сводилось к минимуму. Помню, как в свой первый рабочий день я узнал от Миши, что уезжать с этой работы домой — даже не наука, а искусство. С великой грустью я наблюдал, как наступало 6 вечера, формальный конец рабочего дня, а никто в цеху не прерывал работы. 7 вечера, 8 вечера… Ни малейшего признака окончания рабочего дня. Я понял, что теперь буду жить здесь. В тот день мы ушли с работы в 9 вечера. И в последующие дни это было нормальным, обычным временем ухода с работы. Те недели сильно ослабили мою привязанность к моему дому. Только ближе к Новому Году я стал приезжать домой часам к 9 вечера и считал уже это великим благом. Последние же месяцы я всё-таки уходил с работы в 6 и к 8-ми был дома, иногда даже чуть раньше. Иногда я даже успевал вечером немного пописать. Но первое время писал я только по выходным. Там было сильно похоже на армию. Даже наш начальник, Алексей Геннадиевич (Савин, однофамилец директора «Кометы») был в прошлом старшиной, и армейская закалка была в нём очень сильна, что было хорошо видно по его сверхнапряжённой и насыщенной трудовой и деловой жизни. И его отношения с подчинёнными сильно напоминали армейские отношения старшины с рядовыми, вплоть до шуток и мер по воспитанию. Но здесь была ещё и работа, и выгода, и деньги. Мы делали всё: и вставляли стёкла в окна, и ставили «вытяжку» в мороз на улице, и красили высоченный потолок валиком и балки с трубой «вытяжки» — кистью со стремянки. И, конечно, обслуживали свои «лазерные комплексы». Иногда за весь день удавалось посидеть только в обед за едой и кое-где в дороге. Уставал, как собака. Понедельник — подвиг, вторник — великий подвиг, среда — я выматываюсь, четверг — прихожу полумёртвый, в голову лезут тяжёлые мысли, пятница — просветление, усталость, на всё наплевать (на что можно наплевать). Суббота (часто была и она) — продолжение пятницы, полувыходной, конец рабочего дня — в 4—6 вечера. Когда человек устаёт, ему бывает нужно посидеть или полежать. У меня такой возможности не было. Изо дня в день, из недели в неделю. Столпников вспоминал. Не унывал. Не верил даже самым унылым сценам, через которые приходилось проходить (особенно, помню, утром в раздевалке вместе с рабочими). Рабочих тех не забуду никогда. Наш народ… С матом, пьющий, простой, меткий в слове, дети без призора, без ласки, без смысла, без света… Спаси и помилуй их, Господи!
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Вступление. Л.Н.Толстой «Смерть Ивана Ильича». Комментарий
- Часть I. Мысли 1995—2000 гг.
- Часть II. Из дневников 1997—1998 гг.
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг. предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
