Страж водопоя

Эдуард Веркин, 2020

Светка и Марсель, брат и сестра, оказались без родителей в богом забытом городке Холмы, затерянном среди чащ и болот. Случайный попутчик отговаривал их ехать в Холмы: «Вы лучше туда не ездите. Они там с вывихом все». Но что может произойти в тихом городке?! Местные жители гостеприимны и, очевидно, очень рады Светке и Марселю: ведь в эти края мало кто заглядывает. Ребят поселили в пустующей больнице, вкусно кормят и стараются всячески угодить. Что кроется за навязчивым гостеприимством? Почему совсем маленькие дети приносят Светке в подарок мягкие игрушки? А за Марселем будто следят?.. Неужели Холмы – совсем не то, чем кажутся?..

2

Духовная сосна

— «Ученик седьмого класса двенадцатой школы города… — Светка вздохнула, — районного города Верхнее Трупылёво продал свою душу и на вырученные деньги купил себе смартфон последней модели…» — прочитала Светка из первой попавшейся газеты.

— Бывает, — сказал я.

— Враньё беззаветное, — Светка зевнула. — Как он, интересно, продал-то? Технически? Это, мягко говоря, сложное мероприятие. Если бы это было так легко, эти дураки давно всё бы попродавали. Враньё. Стыдно так неумело врать печатным словом.

Светка потрясла газетами.

— Может, не враньё, может, он вундеркинд, — предположил я.

— Да пусть хоть три раза вундеркинд. Кто ему позволит в седьмом классе душу продавать?! — возмутилась Светка. — Душу может продать только совершеннолетний. Только с восемнадцати можно покупать гладкоствольное оружие, водить машину и продавать душу. Кодекс законов о семье и мраке.

— Тёмные силы соблюдают законодательство?

— Скажу больше — юриспруденцию придумал Сатана, — поддержал Светку отец. — И тебе сестра правильно говорит — до восемнадцати лет никто у тебя ничего покупать не станет, да, сынок, тёмные силы действуют исключительно в правовом поле.

— Во-во, — сказала Светка. — Так что всё это вымыслы. Жалкий пиар.

Светка постучала меня газетами по голове, она всегда такая, не может удержаться, задирает, высмеивает.

— Думаю, сейчас можно через сайт продавать, — предположил я. — «Анима-Трейд» или «Селл Спирит», там много их. Регистрируешься под чужим именем, потом получаешь подтверждение, потом сертификат высылают.

— Какой сертификат? — не понял отец.

Отец старомоден.

— Что ты продал душу и за это можешь совершить покупки в определённых торговых сетях, причём с хорошими скидками.

— Всё равно — несовершеннолетний ничего весомого ни покупать, ни продавать не может, — упрямо сказала Светка. — Такая сделка недействительна.

— Тебе надо на юридический поступать, — заметил я. — Подумай об этом.

— А тебе на журналистику пошло бы, — огрызнулась Светка. — Сидел бы под лестницей, сочинял бы всякие небылицы.

«Ровер» замер на спуске к понтонам. Отец смотрел на реку, морщился с сомнением. Я его понимаю. Любой нормальный человек при виде ржавого понтона сильно бы посомневался.

— А тебе надо…

Я хотел сказать, что привычка огрызаться и затевать бессмысленные споры — это свидетельство многочисленных комплексов, но вмешался отец.

— И много желающих? — печально осведомился он. — Я имею в виду… развивать такую интернет-торговлю?

— Отбоя нет, — сказал я. — Предложение сильно превышает спрос, цены падают, кстати. Мошенники подтянулись. Один ловкач из Нефтеюганска умудрился в пяти разных местах продать. Так что мне кажется, теперь душу на смартфон сложно поменять будет — не те времена. Серьёзный демпинг.

— Да уж, — отец разочарованно вздохнул. — Времена, времена… Где ты, доктор Фауст?

— Доктор Фауст торгует в переходе фаустпатронами, это все знают, — сказала Светка. — А вот, кстати, ещё…

Светка откашлялась:

— «Вышедший в отставку лётчик гражданской авиации построил у себя на даче двадцатиметрового голема», — прочитала Светка.

Это смешнее, чем глупый семиклассник. Я представил, как отставной лётчик страдает тоской по небу и строит из песка, воды и палок голема. Зачем ему голем? Да еще и двадцатиметровый…

— Каждый стремится к великому, — объяснила Светка. — Маленький голем — это и не голем вовсе, так, садовый гном. А вот если двадцать метров! Это да! Это по-нашему! А вот ещё…

«Старушка задушила напавшего на неё крокодила. Аспирантка и учёный-маянист из Воронежа принесли в жертву Кетцкалькоатлю семнадцать морских свинок. Подростки выходили подстреленного охотниками ангела и выпустили его на волю». — Про подростков и ангела мне, кстати, понравилось.

— Спасли ангела — это обнадёживает, — сказал я. — Ещё что есть?

Светка просматривала газеты, шуршала бумагой.

— В основном убивают, — сказала она. — Как всегда. Жрут, убивают, строят големов.

— Но и ангелов спасают, — заметил я.

— Гораздо меньше, чем строят големов.

— С этим миром что-то происходит, — заметил отец. — Что-то происходит…

Любит он старчески побурчать. И поговорки разные любит использовать в разговоре, ну, вроде «не всё скоту масленица», но это только если он в хорошем настроении. А если в плохом, то всё ворчит. Куда катится этот мир. Глаза бы мои этого не видели. Вот в наше время. Искусство по-прежнему в большом долгу. И прочий скрежет зубовный.

— Да ничего с ним не происходит, — тут же стала спорить Светка. — Всегда все одно и то же: жрут, убивают, лепят идолов.

— Но и ангелов выхаживают, — снова напомнил я.

Светка ответила, зачитав из газеты:

— «Водитель трамвая утверждает, что его транспортом регулярно пользуются живые мертвецы…»

Смешно. А почему не посмеяться? Смешно ведь. В прошлом году некий военный пенсионер-подводник создал в клубе автокранового завода дайвинг-секцию, а как стали проверять, так выяснилось, что они там вовсю Ктулху поклонялись. Поколение такое, ничего не поделаешь. Потерянное. Все эти культисты всегда стремятся поклониться какой-то англосаксонской дряни. Не встретишь ты средь них кумиров ни Глота, ни стрыги, ни каких-нибудь завалященьких псоглавцев из Пыелдино, ни каменную девку, ни мальчиков кровавых, всем подавай баньши, да вервольфов, да вендиго колченогого, да голема из соплей и тины. Время победившего фастфуда, тут отец прав. Потерянное поколение. «Не лярва, но ксеноморф» — вот их девиз. Хотя и лярва тоже, кажется, заграничное… Нет, мало, мало еще патриотизма в этих вопросах. И, как всегда, нет, нет пророка в отечестве своём, нет.

— «Студентки Литинститута купили на птичьем рынке аксолотлей и всю ночь вызывали люциферов…»

— Дай сюда! — Отец не вытерпел, отобрал у Светки газеты, вышвырнул их в окно. — Читаете всякую дрянь, потом спать не можете.

Газеты поплыли по воде. Это преувеличение, после такой дряни я спать себе вполне могу.

— Какие печальные лебеди, — сказала Светка. — Плывите, плывите.

Бела Коса была не очень широкой, пожалуй, метров сто пятьдесят, но сразу видно, что река серьёзная: высокие берега, вода не быстрая, но сильная и однородная, движется не как вода, а как расплавленный свинец, или как ртуть, тяжёлая такая вода. И понтоны она обходила как-то жирно, как масло.

— Я искупаться хотела, — сказала печально Светка.

Я тоже, если честно. Не очень жарко, но лето ведь, летом купаться полагается, валяться на песочке, жизни радоваться. Но видно, что покупаться здесь не очень удобно, да и неохота в такой воде купаться, неприятная она.

— Потом покупаетесь, — сказал отец. — Будет ещё время. Держитесь покрепче…

Машина встала на понтон, и он плотно просел под ней, я испытал лёгкое и забавное головокружение, точно мы съехали на батут.

За мостом дорога явно пошла вверх. Хотя это было и не очень заметно, но двигатель загудел чуть натужнее.

Я взял путеводитель и принялся изучать. Действительно сосна, и действительно пеньковый техникум. А вот ещё, краеведческий музей и постоянная выставка пейзажиста Лодыжского. Про художника Лодыжского я не знал, но разве всех этих художников упомнишь? Сейчас все фотографируют, раньше все рисовали. Посмотрим пейзажиста. Отец живопись любит, вполне может быть, что он сюда как раз из-за этого отправился. Заодно прикоснуться к прекрасному.

Но прикоснуться к прекрасному удалось не скоро — мы ехали и ехали по дороге, и по сторонам никакой цивилизации не встречалось, только всякий лес и иногда поля с незнакомой зелёной культурой интенсивного цвета — наверное, пенькой. Отец иногда поглядывал в путеводитель, сверялся и морщил лоб. От Бела Косы мы преодолели уже почти сто пятьдесят километров, и я немного уже устал, хотелось выйти и размяться.

Но отец не останавливался, гнал к городу. Оно и правильно, если успеть до обеда, то можно попробовать найти ночлег. Ночлег — это важно, ночевать в машине не хочется, надоело, потом шея болит и ноги ломит…

Возле дороги стояли девушка в платье в красный горошек и мелкий пацан с корзиной. Вообще у нас правило — попутчиков не брать. Во-первых, у нас в машине места мало, всего два свободных. Во-вторых, это небезопасно, сейчас по дорогам всякой швали шастает немало.

Поэтому отец даже скорости снижать не стал, чуть сдвинулся влево, поближе к центру дороги, чтобы девушку пылью не закидало.

Девушка подняла руку.

Отец тормознул, «Ровер» остановился, вокруг взвилась пыль.

— Чего это?! — удивилась Светка. — Ты зачем остановился?

А я уже увидел зачем — под ситцевым платьем круглился вполне себе тугой животик, похожий на арбуз, — девушка была беременна. Оставлять беременную на дороге нехорошо, тут все понятно, какие тут правила.

— Поехали! — громко сказала Светка.

Но отец уже открыл дверцу и вышел на дорогу.

— Зря он это, — Светка поморщилась. — Договаривались же.

— Да ладно, — возразил я. — На дороге в ту сторону никого, что им, до вечера тут стоять?

Светка вздохнула и сдвинулась влево.

Дверца открылась, и в машину забрался мелкий пацан, а за ним беременная девушка.

Они поздоровались и расположились рядом со Светкой, отец вернулся за руль, и мы поехали дальше.

— Куда едете? — спросила Светка у девушки.

— В Черняево, — тут же ответила девушка. — Мы от бабушки идём, она в Клушине живёт. Тут двадцать километров. Мы у бабушки картошку окучивали.

Исчерпывающая информация.

— Как картошка в этом году? — спросил отец.

— Сухо в этом году, мало картошки будет. Зато вкусная. И мёд в сухие годы полезней.

— Если пчёлы опять не передохнут, — буркнул пацан.

— У вас пчёлы погибли? — обернулся отец.

Пчёлы передохли.

— Ага, — подтвердила девушка. — Пчёлы уже третий год дохнут, все пасечники бегут в соседние области. Папка уезжать хочет, в Черняеве у нас смехота…

— Слизни, — вставил пацан. — Всю клубнику съели слизни. А малину вошь малиновая. Грибы всё время червивые, он с ноготок еще, а уже гнилой…

— Да уж… — сочувственно сказала Светка. — Малиновая вошь шутить не любит.

— А у вас как? — спросила девушка в ответ.

— У нас всё паршиво, — ответил я. — Всю княженику побило молью.

— И репу, — добавила Светка. — И турнепс.

— И вязига не зацвела, — добавил я.

Хотя вязига это что-то другое, кажется, пироговое.

— Вот я и говорю, — согласился пацан. — Всё зашаталось. А вы сами откуда?

Я не успел, а Светка быстрей меня соображала:

— Трупылёвские мы. В Трупылёве живём, то есть прямо там, у бочагов.

Ну конечно.

— Да, я там был, — сказал пацан. — Хороший посёлок. Там черёмуховый кисель варят.

— Обожаю черёмуховый кисель, — поддержал я. — Однажды три литра за обедом выпил.

— Его же нельзя много пить! — удивилась беременная девушка. — Желудок же скрутит!

— У меня здоровье железное, — признался я. — Мне от киселя ничего не было.

— А меня пучило всё время, — в свою очередь признался пацан. — Так вы куда едете-то?

— А мы в Холмы едем, — сказала Светка.

Пацан присвистнул.

— В Холмы? — переспросила девушка. — Зачем в Холмы-то?

— Путешествуем, — ответила Светка. — Внутренний туризм развиваем. В Холмах растёт гигантская сосна и есть пеньковый техникум.

— Не надо туда ездить, — сказал вдруг пацан.

— Не надо? — удивилась Светка. — Почему?

— Потому…

— Потому что там одни дурни живут, — ответила вместо него девушка. — Мы туда с папкой за тёсом поехали, баню хотели переставлять, так они нам тёс продали, а потом ещё и колеса нам прокололи.

— Точно, колёса прокололи, — подтвердил пацан. — А ещё я там пиццу купил — три дня потом есть не мог. Так что вы лучше туда не ездите, обязательно там отравитесь. Они там с вывихом все. Так что мы в Холмы никогда не ездим.

— Как это — с вывихом? — продолжала расспрашивать Светка.

— Я же говорю — они нам все колёса прокололи, — повторил пацан. — Нам пришлось в машине ночевать, а они всю ночь вокруг стояли.

Я хихикнул.

— Как это — стояли?

Я обернулся назад. Пацан сидел между девушкой и Светкой. Лет десять ему, наверное. И всё, никаких больше качеств. На девушку похож, наверное, сестра его.

Девушка ткнула парня в бок.

— А что? — спросил он. — Тебя не было тогда, а я натерпелся. Мы в машине закрылись, а они стояли вокруг и смотрели.

— Зачем? — не понял я.

— А кто их знает? — пацан пожал плечами. — Стояли и смотрели, я уснуть не мог — они под каждым столбом торчали. Стояли и стояли, но так ничего и не сделали. Но всё равно неприятно. А на следующий день ни один шиномонтаж не работал, хорошо у нас камеры были, перебортовались кое-как и убрались.

— Да, они странные там, — подтвердила девушка. — Хотя и вежливые очень.

— И нет там никакой сосны и никакого техникума, — добавил пацан. — Там одни стуканутые!

— А у нас как раз бескамерные шины, — сказал я. — Если что, не заклеить. Па, может, не поедем?

Отец промолчал.

— Правильно, не ездите туда, — посоветовала девушка. — Лучше к нам в Черняево, у нас два родника с живой водой и земляничные поляны. Если дача нужна, то у нас три дома свободных, в любом можно жить.

— А я уже на пеньковый техникум настроилась, — с сожалением сказала Светка.

— Можно на обратном пути заехать, — предложил я. — Я очень люблю земляничные поляны. Но пеньковый техникум тоже безумно интересно проведать.

— Ну, как знаете, — девушка погладила себя по животу. — Но ночевать не оставайтесь, там люди действительно… не знаю. Лучше не ночевать, короче.

Мы пообещали, что будем настороже, а на обратном пути обязательно заедем в Черняево. После этого Светка и пацан полчаса беседовали о преимуществах жизни в Трупылёво, а мне скучно стало, и я смотрел на дорогу.

Мы высадили беременную девушку и её брата возле указателя на Черняево, а сами отправились дальше по грейдеру. Километров через семьдесят дорога снова вырулила к реке и пошла по берегу, вдали показался городок, восходящий от воды на пологий холм. Теперь точно понятно, почему Холмы. Дома издали напоминали насекомых, карабкающихся на круглый камень, настырных чёрно-красных букашек.

— Кажется, приехали, — сказал отец.

Дорога вернулась в лес. Я успел заметить, что Холмы сплошь деревянные, каменных зданий никаких… всё, больше ничего не успел заметить.

— Иногда мне кажется, что я их понимаю, — сказала Светка.

— Кого? — не понял я.

— Местных, — ответила Светка. — Тут очень трудно. Весной слякоть, летом жара и комары с лошадь размером, осенью грязь, зимой стужа и волки. Хочешь не хочешь, а начнёшь…

— Дурить, — закончил я. — Тут всегда дурить хочется.

— Да, дурить, — согласилась Светка.

— Я же просил собраться, — напомнил отец. — Приехали почти, возьмите себя в руки наконец.

Лес слева оборвался, и открылся простор. Огромное жёлтое поле, оно плавно опускалось вниз, в синь, в конце которой серебристо блестела река.

— Ого! — оценила Светка. — Да тут просто Шишкин и Пушишкин запнулись, смотрите, какие виды!

— Рожь, — определил отец. — Что-то рано налилась… А это кто?

По полю шагало несколько фигур, как мне показалось издали, в космических скафандрах, точно склеенных из серебристой фольги. Но почти сразу я догадался, что это не скафандры, а костюмы термической защиты.

— Пожарники, — Светка тоже догадалась. — Только непонятно, что тушить собираются.

— Может, от паразитов опрыскивают? — предположил я.

Но оказалось, что от паразитов пожарные ничего не опрыскивали, — над головой у одного из них вспыхнул воздух, и прочертилась широкая огненная дуга. Она на мгновение зависла в воздухе, затем пролилась в поле огнём. Рожь мгновенно вспыхнула. И другие пожарные ударили, и огонь расплескался по сторонам, на секунды над озером поднялся чёрный масляный дым, но огонь тут же поднялся выше и выжег дым, и остался только огонь. Жаркий и голодный. Я давно за огнём такое замечал — стоит ему лишь чуть вырваться, как он себя уже не помнит, ревёт, гудит и жрёт всё, до чего дотянется. А фигуры в блестящих марсианских комбинезонах добавили ещё огня. И ещё.

— Огнемёты… — поражённо сказал я.

— Огнемёты! — с восхищением проговорила Светка.

Она огонь ещё больше меня любит.

Отец промолчал.

Рожь разгоралась. Пламя поднялось уже стеной. Понятно, что заезжено, но по-другому не сказать — только стеной, неровной, похожей на лес, только из огня.

— Однако… — Светка стала настраивать планшет. — Провинция, как всегда, будоражит. Сюда бы Ван Гога, он бы оценил.

Началось, подумал я. Не успели ещё приехать, а ей уже Ван Гога подавай. А на всех Ван Гогов не хватит.

Мы медленно катились вдоль поля, смотрели на молодой пожар.

На дороге перед нами стояла пожарная машина, рядом с ней машина «Скорой помощи», вокруг ленились несколько человек в униформе спасателей, пили газировку, жевали что-то, поглядывали на разгорающееся поле. Из кабины пожарной машины торчали телескопические удочки с привязанными чёрными лентами, ветер тянул эти ленты в сторону поля. Пикник с огнемётами такой, да, Ван Гог бы смог. Но и Шишкин бы не спасовал, думаю. Если художник Шишкин жил бы в наши предпоследние дни, он наверняка рисовал бы такие вот картины.

Проехать можно было только по обочине, отец взял вправо и стал пробираться мимо пожарной дружины.

— Это кризис перепроизводства злаковых культур, — объяснила Светка. — Выросло слишком много, а хранить негде. Логистику не просчитали, вот и жгут. Невидимая рука рынка. Вообще весь мир состоит из невидимых рук, куда ни сверни — везде кто-то невидимыми руками орудует…

— Не мели ерунды, — оборвал отец. — Никто из-за этого жечь не будет.

Огонь сильнее подхватился ветром, над полем поднялись огненные паруса.

— Да остановись же! — потребовала Светка. — Это красиво, оставь, я хочу поснимать!

Отец остановился. Светка стала снимать горящее поле на планшет. А я смотрел. Страшно и красиво. Хорошо, ветер в сторону реки, а если обратно качнётся? Или в сторону леса?

К нам подошёл пузатый дядька в оранжевой дорожной жилетке, отец опустил стекло.

— Вы в Холмы? — спросил дядька.

— Да. С экскурсионными целями.

Я решил, что сейчас дядька начнёт требовать прекратить съёмку, но на съёмку ему плевать было.

— Прямо езжайте, — указал дядька. — Тут недалеко уже. Вы Лодыжского смотреть?

— Да…

— Ага, понятно. Если с ночёвкой решите, то «Тихая прохлада» свободна сейчас. Это гостевой дом.

— Спасибо. А что это у вас творится? — отец кивнул на поле.

— Дезинфекционные мероприятия, — пояснил дядька. — Контролируемый пал.

— Зачем?

— Спорынья, — вздохнул дядька. — Видимо, рожь заражённую посеяли, теперь утилизировать надо.

— Спорынья? — отец удивился. — Разве она ещё есть?

— Как видите, вылезает ещё. Редкостная дрянь, приходится выжигать, другого-то выхода нет.

— Понятно.

Огнемётчики продолжали расходиться веером. Они плевались огнём, поджигали рожь, и та принимала пламя, а ветер его раздувал.

— Поезжайте, — махнул рукой дядька. — Здесь небезопасно.

— Да-да…

Со стороны города, поднимая пыль, показался джип. Не как наш паркетный вездеход, а вполне себе внедорожная машина, пикап на квадратных колёсах со злыми грунтозацепами, с люстрой на крыше, с гофрированной трубой шнорхеля, выведенной на крышу. Битый, царапанный, с облупившейся по порогам краской, джип замедлил ход и остановился напротив нас. Из машины выбрался высокий и крупный человек в блестящем огнезащитном костюме, вблизи напоминавшем сильно помятую фольгу от шоколадки. Человек достал из кузова пикапа оранжевый баллон с лямками, закинул за плечи, подпрыгнул, поправляясь. Огнемёт.

Огнемёт и огнемётчик.

— Михаил Петрович, мы бы сами управились. — К огнемётчику тут же подбежал мужик в оранжевой жилетке. — Зачем? Тут дел всего-то на полчаса…

Михаил Петрович покачал головой и стал натягивать толстые перчатки.

— У нас всё под контролем, — продолжал докладывать мужик. — Первая группа, как планировалось, движется к востоку…

Михаил Петрович помотал головой.

Мэр, подумал я. Решил лично постоять над пропастью во ржи, в данном случае совершенно в буквальном смысле. В провинции всегда так, каждый, способный держать в руках оружие, выходит на передний край с огнемётом. Тем и жива.

— Но всё-таки, Михаил Петрович…

Михаил Петрович щёлкнул чем-то в своём огнемёте, и перед форсунками вспыхнул острый синий огонёк.

— Понятно. — Мужик в жилете чуть поклонился. — Всё понятно. Остаёмся на связи.

Он слился куда-то в сторону, а Михаил Петрович…

Михаил Петрович стоял напротив нас и смотрел. У него были пустые и совершенно бессонные глаза, блестящие то ли от усталости, то ли от лекарств, пластиковые какие-то. Он смотрел, и ничего в его глазах не шевелилось, только огнемёт шумел, совсем как старый примус.

— Здравствуйте, — сказал отец.

Михаил Петрович вздрогнул, очнулся и пошагал в поле, но потом оглянулся и снова точно прилип к нам.

Отец двинул машину, «Ровер» вырулил с обочины и покатил дальше, только уже не быстро — на дорогу то и дело выскакивала полевая живность, спасавшаяся от пожара: мыши, ежи, суслики, пешеходные птички с длинными носами. Отец не любил давить животину и ехал медленно, оставляя шанс.

Поле кончилось, снова начался лес. Светка выключила планшет.

— Спорынья? — спросила она.

— Это редкая гадость, — сказал я. — Такие чёрненькие дряни прямо в колосе…

— Гадость, — подтвердил отец. — Всё гадость, время такое. Спорынья везде. И они правильно делают, что её выжигают, её и надо выжигать.

— А я сама всегда выступаю за выжигание, — заявила Светка. — Только выжиганием можно навести хоть какой-то порядок в этом мире.

Я не стал спорить, пусть, в выжиганиях Светка всё-таки разбирается гораздо глубже.

— Выжигание — это спорный вопрос, — заметил отец. — Возможно, есть другие, не такие радикальные методы.

Мы не стали перечить.

— Ты заметил? — спросила шёпотом Светка.

— Что опять?

— У этого Михаила Петровича в джипе на сиденье автомат Калашникова лежал.

— Провинция, — объяснил я.

— При чём здесь провинция? Ты считаешь, что у каждого провинциального жителя в машине автомат Калашникова?

— Ну, может, и не у каждого… Но у многих. Трудно жить в деревне без нагана, слыхала про такое? Провинция — это как Техас, там все имеют «кольт» и слушают кантри, а у нас все носят «Сайгу» и слушают «Сектор Газа».

— И всё-таки… — Светка оглянулась на поднимающийся в небо чёрный дым. — «Калашников»… Зачем ему «калашников» на пожаре?

— Это не «калашников», — сказал отец. — Это «Сайга». И вполне понятно, зачем её берут с собой. Пожар может выгнать из леса разных животных, так что карабин под рукой иметь неплохо.

— Вот видишь, — сказал я. — Для самообороны — это раз. И вовсе не «калашников», но «Сайга». Это же совсем другое дело.

Светка доспоривать не стала.

Справа от дороги показалась уродливая бетонная стела «Холмы — столица лесорубов», под ней новенький герб Холмов: на синем поле два топора над полукруглым мостом, перекинутым через белую реку. Светка сфотографировала, она гербами интересуется. Затем рекламные билборды, затем город.

Город действительно оказался деревянным. Дома, магазины, тротуары, не из дерева были только асфальт на главной улице и бетонные столбы, да и те только в центре. Решили сразу начать осмотр достопримечательностей, само собой, с Лодыжского, хотя я, конечно бы, съел макарон, сейчас почти везде научились делать хорошие макароны, съедобные. Но отец сказал, что желудок никуда не убежит, а музей может закрыться, думать надо прежде всего о духовном питании.

Краеведческий музей располагался в двухэтажном деревянном доме старинной архитектуры, скорее всего, раньше в этом доме городская управа располагалась, или земство, или иное какое присутствие. Или особняк пенькового промышленника, как уж водится. Я давно заметил: посещение музея — это у нас как ритуал. В каждом новом Трупылёве есть краеведческий музей, а в нём первобытное весло, прогнившая острога, заплесневелая сеть, ядро Стеньки Разина или кандалы Пугачёва. Всё как полагается.

И обязательный зал с чучелами.

Нас встретила обычная неприветливая краеведческая старушка, её наверняка звали Калерией Семёновной, и на её счету имелась пара-тройка чересчур непочтительных любителей провинциального искусства. Калерия продала нам билеты и отправилась сопровождать. Она сразу измотала нас повестями про необычайную ловкость плотников Холмов, способных вырубить одним топором избу, а если нужно, то и теремной дворец. Затем закрепила успех историями про мастерство производителей пеньки, которые плели канаты для самого «Титаника», но в роковой рейс корабль ушёл с канатами из гнилой ирландской эрзац-пеньки, нашими не успели оснастить, а если бы успели, то судьба самого известного в мире судна могла бы сложиться иначе. Наверняка намечался контрольный выстрел — рассказ про известного мецената…

Но тут мы добрались до часов. В конце большого зала между двумя окнами на первом этаже стояли часы. Сразу скажу — это были самые омерзительные часы, которые я видел в жизни.

Я много видел зловещих часов, любые напольные часы, которым сто лет, выглядят зловеще. А если они ещё ходят, и звонят, и громко ходят… То вообще не уснуть.

Но эти часы были другие.

Издали они мало чем отличались от обычных ходиков с кукушкой, такой же теремок, такие же гири в виде шишек. Однако приблизившись, мы обнаружили, что часы совсем не нормальные.

Да, это был теремок из чёрного полированного дерева, но при внимательном взгляде открылись некоторые особенности, мастер, изготовивший часы, постарался в странную сторону. Сам теремок был сложен из оторванных рук. Не из костей, а из рук, с вывернутыми кистями, со скрюченными пальцами, с вытянутыми длинными жилами. Часовой домик покрывали птичьи крылья, выломанные с мясом, а окошко для кукушки напоминало гниющую рану. Гири, тянувшиеся к полу, отлили в виде чёрных зазубренных топориков. Безвкусно, это даже я почувствовал. Хотя тут и чувствовать ничего не надо было, видно, что пошло и безобразно. Зачем их сюда притащили?

Для чего их промышленники заводили, понятно — перед соседями хвастаться своим нигилизмом и богатством, ну а потомки это барахло завещали музею, а из музея выкинуть жаль, потому что наследие. Или мужиков деревенских пугать, не платит мужик податей, а ты его к этим часам приводишь и говоришь — плати, Лука, или запру тебя с ними на ночь, сам не свой станешь. Короче, увидь, бедолага, и вздрогни.

Светка брезгливо поморщилась.

— С этими часами связана одна мрачная легенда, — рассказывала хранительница. — Молодой барин приехал из Германии с женой и привёз много диковин, среди которых были и эти часы. Как вы видите, на часах одна стрелка, и трудно определить — какая именно. Принято считать, что эта стрелка обозначает дни.

— Какие дни? — не понял я.

— Дни жизни, которые отпущены тому, кто осмелится эти часы завести, — произнесла хранительница со значением.

И поглядела на нас, точно мы непременно собрались эти часы завести. А мы со Светкой переглянулись. Хранительница улыбнулась, радуясь произведённому на нас впечатлению.

— А кто-нибудь пробовал? — немедленно поинтересовалась Светка. — Ну, завести?

Мне не понравилось то, как она спросила. С интересом. Я сам очень не люблю такие штуки: шкатулки, обрубающие пальцы, часы, смертельно раздражающие владельцев своим скрипом, ароматические лампы, способные убаюкать бешеного бегемота, телескопы, вонзающие в глаза звездочёту отравленные иглы, — за тысячелетия цивилизации человечество изобрело много премерзейших предметов. Поэтому меня интерес Светки не обрадовал, мало ли что в этих часах…

— Разумеется, пробовал, — ответила хранительница. — Однажды Александр Лодыжский, привёзший эти часы, отправился по делам в губернию. Его молодая жена Лизавета осталась в имении. Она скучала и в этой скуке изучала вещи, вывезенные из Европы. Само собой, она не прошла мимо этих часов. Лизавета окончила курсы в Санкт-Петербурге и была материалистически настроенной барышней, поэтому в отсутствие супруга она занялась поиском ключей.

Мы со Светкой слушали. Светка как раз большая поклонница всевозможных страшных историй, ну а я слушал для того, чтобы потом рассказать отцу, — он сразу, минуя часы и сундуки-горки, отправился на второй этаж разглядывать пейзажиста Лодыжского.

— Ключ от часов обнаружился в секретере, и нетерпеливая девушка завела часы. Ничего не произошло, стрелки сдвинулись, и внутри часов заработал механизм…

— И что же случилось? — нетерпеливо спросила Светка.

— Смерть явилась к ней в двенадцати обликах, — с некоторым удовольствием произнесла хранительница. — Девушка поседела и почернела лицом, она перестала есть и спать, у неё выпали ногти, слуги боялись её и разбегались из усадьбы. На двенадцатый день приехал её муж. Он вошёл в комнату, где жила Лизавета. Она сидела у окна, а на руках у неё спала белая кошка. Когда Александр вступил в комнату, кошка спрыгнула на пол, а Лизавета упала бездыханная на пол!

Хозяйка музея уставилась на нас с восторгом во взоре.

— О! — сказала Светка. — Это интересно.

— А где же ключ? — спросил я. — Его, наверное, в сейфе хранят?

— Совсем нет, — ответила хранительница. — Ключ висит на гвоздике справа на часах.

Мы дружно шагнули вправо. Там действительно на гвоздике висел ключ. Самый обычный, железный, скучный заурядный ключ.

— На этих часах проклятие, — снова с удовольствием произнесла хранительница. — Говорят, что эти часы сделал сумасшедший швейцарский мастер, продавший душу дьяволу. Часовщик хотел сделать часы, которые шли бы целую вечность, но за это он должен был создать часы, отбирающие жизнь…

Я не верю в проклятые часы. За каждыми проклятыми часами стоит какой-нибудь психопат.

— А в наши дни кто-нибудь пробовал их заводить? — спросила Светка.

— Нет, конечно, — покачала головой хранительница. — Это же фондовая вещь.

— Интересненько… — Светка поморщилась. — Очень интересненько.

Я взял Светку за руку и повёл дальше, на второй этаж, туда, где живопись.

Художник Лодыжский был по совместительству лесопромышленником и потомственным фабрикантом корабельных канатов, которые продавались аж в самом Лондоне, на товарной бирже, ими оснащались почти все корабли флота Её Величества, включая «Титаник».

Мы выслушали про «Титаник» повторно, причём в этот раз краеведческая Калерия добавила, что верёвки из Холмов сыграли значительную роль и в мировой культуре, — в частности, известный исследователь истории родного края подполковник Брылин уверял, что сам Есенин воспользовался качеством местного продукта, которое, как всегда, оказалось на высоте.

Это смотрительница произнесла с каким-то удовлетворением. А потом отчего-то закашлялась, покраснела и убежала пить воду. Светка ухмыльнулась.

Поставивший этот дом Спиридон Лодыжский весьма неплохо зарабатывал на жизнь пенькой и лесом и даже построил на свои средства пеньковый техникум и больницу. Он был сыном Александра от второго брака, купцом первой гильдии, в свободное же время занимался живописью. В этом у него имелись немалые таланты, Спиридона Лодыжского брали в Императорскую академию художеств, но он предпочёл предаваться живописи самостоятельно. Несколько раз он ездил в Италию и Голландию, привёз оттуда множество работ и коллекцию антиквариата.

Это всё нам сообщил уже отец. Он прохаживался по залам, разглядывал картины по второму разу, фотографировал, хотя и было запрещено, только за двести рублей. Мы ходили за ним, смотрели.

Пейзажи Спиридону удавались. Я в живописи плохо понимаю, но себе домой я бы их повесил. В основном море, острова, пляжи длинные и нищие рыбаки, чинящие сети на песке. Народ, я вспомнил, что в девятнадцатом веке было модно изображать всякий народ.

Кроме нас экспозиция посетителями была не перегружена, залы дышали пустотой, светом и прохладой, так что мне в музее понравилось. Мы обошли его справа налево, от итальянского периода в творчестве Спиридона к русскому, от неапольских оборванцев к нашим, от красот Везувия к приволжским плёсам, а потом и вовсе к зиме. В творчестве Лодыжского вдруг обосновался север, в картинах тосковала стужа, и стыл лед, и острыми гирляндами блестели сосульки. Мазки стали крупными и не такими усердными, как раньше, снег, седина и синие просторы, и далёкими чёрными точками из-под снега замёрзшие ямщики.

Я подумал, что очень хорошо тут картины развешаны — от молодости и надежды к старости и смирению, в конце всегда зима, и никак иначе. Производит впечатление, чего уж говорить.

— А это ещё что? — отец нахмурился.

В самом углу зала висела ещё одна картина. Она, в отличие от других, была небольшая по размеру, может, в половину стандартной плазменной панели, и висела как бы не на всеобщем обозрении, а чуть застенчиво сбоку, в слабоосвещённой нише.

— Вот это гадость… — прошептала Светка.

И я с ней был абсолютно согласен. Картина совершенно омерзительная. То есть по-настоящему омерзительная, взглянув, я сразу отвернулся, потом, конечно, заставил себя глядеть.

Был нарисован высокий берег над рекой, опушка тёмного леса и мрачные деревья, напоминавшие дубы, толстые и с похожими на щупальца осьминога корнями. На широкой, покрытой сочной зелёной травой поляне стоял белый телец. Именно телец — уже крупный и рослый, но ещё не рогатый бык. Он стоял мордой к реке, правый бок его был распорот, рёбра были сломаны и вывернуты наружу острыми краями.

Возле тельца на залитой кровью траве лежала тварь, похожая… Не знаю, я раньше таких не видел. Это был одновременно и волк, и тигр, и кабан, и варан, покрытый чёрными шипами, и крокодил, и ещё что-то неизвестное. Тварь погрузила в рану тельца тяжёлую лапу, выедала вывалившиеся внутренности и от удовольствия прикрывала широкие и масляные красные глаза.

А там, под деревьями, стояли фигуры, неразличимые в бордовых тенях деревьев, их было много, они стояли и смотрели.

Но хуже всего, хуже сытого хищного чудовища и хуже теней, укрывшихся за деревьями, были глаза тельца.

Смиренные и терпеливые. Телец понимал, что его поедают заживо, и не сопротивлялся. Вот эта тошнотворная покорность меня ужаснула больше всего.

Мерзость. Начищенная медная табличка говорила, что эта гадость называется «Пир».

— Оригинальная живопись, — отец включил вспышку и заснял картину. — Необычные цветовые решения.

Куда уж. Кровь и кишки совсем как настоящие, блестят и со знанием дела нарисованы, и вывернутые кости белые и блестящие, как сахар.

— В краску, кажется, фосфор подмешан, — заметила Светка. — Какие-то они чересчур яркие.

— Возможно… — кивнул отец.

А по мне, так не только яркие, но и выпуклые ещё, точно кровь вживую стекала и запекалась мелким бисером, а над мордой зверя…

Художник увлекся своим тошнотворным шедевром и случайно мазнул красным над головой зверя.

— Это тоже Лодыжский? — поинтересовалась Светка. — Странная тема для картины…

— Рука та же, — отец ткнул пальцем в картину. — Мазки одинаковые, и стиль… Так что это, несомненно, он. А тема, да, необычная. Видимо, некоторая масонская символика. Хотя…

— Он был масон? — спросила Светка.

— Тогда все масоны были, — ответил отец.

— И иллюминаты, — добавил я.

— И иллюминаторы, — вставила Светка.

Мы рассмеялись. Наверное, это выглядело весьма странно — мы стояли у жуткой картины и смеялись. Но я не могу не смеяться при упоминании иллюминатов, они забавные.

— Символика прозрачна, — сказал отец. — Зверь пожирает агнца… Но у масонов должен обязательно присутствовать намёк на победу света. То есть непременная весть о том, что тьма будет повержена. Обычно это или луч солнца, выглядывающий из-за туч, или фигура охотника вдалеке, или меч, лежащий на дне ручья. Здесь же никакого намёка на свет. Не знаю… Тёмная вещица.

Отец покачал головой:

— Не знаю, масонская ли эта картина, но однозначно она мне не нравится. Возможно, тут влияние английского мистицизма, возможно…

Я так глубоко искусство не понимал, просто видел, что картина дрянь. Нет, нарисована очень хорошо, подробно и живо так, животно даже, только дрянь. Мне вдруг захотелось эту картину сжечь. Или кислотой плеснуть, или ножом порезать, уничтожить её, чтобы никто больше на это не посмотрел, чтобы я сам про неё забыл раз и навсегда.

Что только не найдёшь в наших краеведческих музеях. «Пир» вот.

— Если честно, мне это не нравится, — сказал я. — Мне бы это развидеть.

Мне бы вообще много развидеть, если честно.

— Самое противное здесь — это тени.

— Меня они тоже пугают. — Светка указала пальцем на тени. — Кто эти наблюдатели? Зачем они здесь?

— Понятно зачем, — сказал отец. — Наблюдают.

— Не, неправильно, — возразил я. — Они не наблюдают, они ждут.

— То есть? — не поняла Светка.

— Своего кусочка.

Светка поморщилась.

Мне начинала надоедать эта картина. Как-то слишком долго мы возле неё стояли, не стоило, впечатлились слишком.

Нет, картина определённо паршивая.

Зло. На этой картине не было нарисовано зло, она сама была злом. Чистым, незамутнённым, откровенным злом, такое иногда встречается, особенно в глазах.

— Похоже… — сказала Светка.

Отец покивал.

Откуда-то прилетела муха и принялась гулять вокруг нас, а я подумал, что это, наверное, очень подходит к ситуации — возле такой картины и должны кружиться мухи.

— Мне кажется, или…

Светка понюхала воздух.

Я понюхал, но ничего не уловил. Обычная музейная пыль, может, еще чучелами с первого этажа пахнет, может, сыростью — дом всё-таки деревянный.

— Пойдёмте смотреть сосну, — предложил я.

— Тут воняет, — сказала Светка. — Гнилью какой-то.

Показалась хранительница, видимо, на смех. Она огляделась и направилась к нам.

— Эта картина не принадлежит перу Лодыжского, — начала рассказывать она. — Краеведы считают, что полотно написано одним из его учеников, — ведь в старости он преподавал рисунок и лепку в пеньковом училище.

— А что здесь нарисовано? — тупо спросил я.

Хранительница замолчала.

— Трудно сказать однозначно, — ответила тётенька после некоторого раздумья. — Вероятно, это что-то из библейских сюжетов, увиденных художником через призму европейского романтизма. Наш музей — старейший в области, он был основан ещё до революции, и эта картина тогда располагалась на центральной стене, где сейчас висит «Утро в Венеции».

Мы посмотрели на «Утро в Венеции». Море, паруса.

— Разумеется, потом она несколько раз опускалась в запасники…

— Почему? — перебил отец смотрительницу.

— В прежние времена эту картину считали пропагандой религиозного мракобесия… А потом…

Смотрительница поглядела на нас с сочувствием, то есть на нас со Светкой.

— Эта картина сильно пугала детей, если честно, — ответила музейная работница. — Родители были недовольны и писали письма. Так что её периодически убирали в подвал.

— Правильно и делали, — сказала Светка.

— Да, многие были недовольны, — воспоминательно вздохнула тётенька. — Один человек даже накинулся на полотно с топором!

— Какие ужасы… — Светка картинно закатила глаза. — Но она же цела?

— Её отреставрировали, — объяснила тётка. — Кстати, её довольно часто реставрировали, полотно сложное, требует ухода. Последняя реставрация проведена около двух лет назад, так что сейчас «Пир» почти в первозданном виде.

— У вас есть средства на реставрацию? — с завистью поинтересовался отец.

— Средства выделены Фондом Лодыжского, — ответила хранительница. — Местные коммерсанты и меценаты собирают средства для сохранения культурного наследия. На эти средства поддерживается в порядке здание пенькового техникума — сейчас районная больница, и проводится реставрация работ нашего знаменитого земляка и его учеников.

— Хорошо, когда в городе есть меценаты, — сказал отец.

— Чудесно, — согласилась Светка. — Давайте поедем смотреть сосну!

— Давайте, — сказал я.

Сосна всяко лучше «Пира».

— У нас есть каталог экспозиции, — вдруг испуганно предложила смотрительница. — «Пир» в него не включён, можете купить.

Отец, конечно, купил. Смотрительница раздобрилась и в качестве бонуса выдала нам брошюру «Самая толстая в мире сосна», в которой рассказывалась история сосны и как сосну найти.

Отец спросил, есть ли такая брошюра по пеньковому техникуму, краеведчица ответила, что техникум закрыт уже как шестьдесят лет назад, а в его здании сейчас районная больница.

— А осмотреть её можно? — спросила Светка.

— Осмотреть… — растерялась тётенька. — Там же больница…

— А что, больницу нельзя осматривать?!

Светка зацепилась. И завелась.

— А может, я больна? — продолжала Светка. — А может, у меня расстройство?

Светка хмыкнула и стала скрипеть зубами.

Тётенька поглядела на отца.

— Светлана, успокойся… — начал он.

— Я спокойна! — яростно вскрикнула Светка. — И не надо мне указывать, что делать!

— Светлана… — Отец протянул руку, намереваясь взять Светку за локоть.

— Руки убери! — снова крикнула Светка.

Смотрительница подпрыгнула, а отец отдернул руку.

— Не трогайте меня!

Светка покрылась красными пятнами, совсем как смотрительница недавно, отскочила от нас и побежала к выходу.

— Простите, — отец поморщился.

— Ничего страшного, — смотрительница пожала плечами. — Молодёжь…

— У неё нервы, — пояснил я. — Иногда прихватывает. Несчастная любовь.

— Понимаю… — сочувственно кивнула смотрительница.

Мы с отцом поблагодарили смотрительницу за рассказ и направились на первый этаж и на выход.

Светка ждала около «Ровера», нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, злобно озиралась.

Отец открыл машину.

Светка запрыгнула внутрь и хлопнула дверцей так, что в музее дрогнули стёкла, а в окне показалось испуганное лицо смотрительницы. Я пожал плечами.

Мы с отцом тоже забрались в салон.

— Ну что, едем смотреть сосну? — спросила Светка как ни в чём не бывало.

— Едем, — ответил отец.

Отправились любоваться сосной, хотя и техникум немного увидели — сосна росла как раз за ним. Техникум располагался на самом верху Холмов, от него вниз уходила улица, а сразу за небольшим парком и зданием кочегарки начинался лес.

Мы бросили машину возле ворот и обошли вокруг техникума, который нынче был больницей.

Если честно, ни на больницу, ни на техникум он не походил. Построенное больше ста лет назад здание напоминало замок. Высокие окна, готические башенки по углам, рыжие флюгеры, крашенные зелёной краской, само здание из кирпича, и забор вокруг из кирпича, только рва не хватало. А вот донжон имелся — с правой стороны поднималась башенка, украшенная поверху зубцами. И кирпичный забор вокруг, как крепостная стена. Больных не видно, как и докторов, на дверях приёмного отделения замок.

— Видимо, все выздоравливают, как мухи, — сказал отец.

— Брусничный лист помогает от всего, — напомнила Светка.

— И целебные пиявки, — сказал я. — Какая без них медицина?

После этого отправились искать великую сосну.

Кирпичный забор, окружавший больницу, был во многих местах завален, так что мы без труда преодолели двор техникума и пролезли через дыру в замшелой ограде.

Перед нами был лес.

Отец достал навигатор. В буклете «Самая большая в мире сосна» имелись спутниковые координаты знаменитого дерева.

— Если спутник нам не врёт, до сосны всего четыреста метров, — отец указал в лес.

Но ни тропинки, ни дорожки, ни указателя, лес, когда-то чистый сосняк, сейчас затянутый осиновым подлеском. Наверняка раньше за лесом ухаживали и всю эту молодую сорную поросль вырубали, теперь бросили, и лес одичал.

— Пойдём? — спросил отец.

Мне в такой густой лес соваться не хотелось. Во-первых, продираться, во-вторых, клещи. Наверняка притаились и ждут. Не то чтобы я очень опасался энцефалита и боррелиоза, из брезгливости, ненавижу, когда всякая дрянь пытается забраться под кожу.

— Предлагаю считать, что сосну мы осмотрели, — сказал я. — Она на самом деле громадная, реликтовая и вообще суперсосна.

— Глупо, — сказала Светка. — Тащиться триста километров, чтобы пройти мимо пенькового техникума и не осмотреть великанскую сосну. Получается бессмысленное путешествие, вы так не считаете?

Слушать наш ответ Светка не стала, шагнула в заросли.

Я тут же шагнул за ней, а отец чуть задержался, определяя азимут по навигатору, с одной рукой это непросто.

Светка продиралась сквозь подлесок, мы за ней. В прошлом году мы вот примерно так искали на берегу Палёного озера бродячие камни, целый день искали, пока не выяснили, что Палёных озер в округе пять штук. А в позапрошлом году искали Чулимский метеорит, но не нашли. И три года назад тоже старались в каком-то поле, деревню заброшенную пытались вычислить, но я уже забыл, удалось ли.

— Стоп, ребята! — позвал отец. — Пришли.

Пришли. Вокруг росло несколько сосен, довольно кривых и необычных, но всё равно не грандиозных, не в пять обхватов, недоросли ещё.

— И где же наша великая сосна? — поинтересовалась Светка.

Отец потряс навигатор.

— Надо поискать, — предложила Светка. — Наверняка где-то здесь.

Погрешность у навигатора невелика, метра два от силы, можно и поискать, заросли всё-таки, вдруг не видно.

Мы поискали. Побродили по молодым осинкам, поцарапались молодыми рябинками, почувствовали себя глупо, остановились наконец. Я уже заблудился. Если бы меня сейчас попросили выйти к пеньковой больнице, я бы не смог. Хорошо, что у отца навигатор, а то смешно получилось бы — заблудились в рукой подать от пенькового техникума.

— Что дальше делать будем? — спросила Светка.

Вопрос.

Отец почесал подбородок навигатором и снова сверился с экраном.

— Не знаю, — честно признался он. — Не знаю. Координаты верные, здесь должна расти сосна.

Мы в очередной раз посмотрели на то место, где должна была произрастать сосна. А ведь и правда смешно. Тащиться триста километров, чтобы не увидеть сосну.

— Вот и верь путеводителям, — вздохнула Светка.

— Навигатор не работает, — предположил я. — Магнитная аномалия. Или карты неправильные.

— А может, этой сосны и нет вовсе? — предположила, в свою очередь, Светка.

— Как это?

— Так. Была, росла, самая большая, сгнила, спилили. Или бобры сожрали. Была сосна — нет сосны. А во всех этих Холмах всего три достопримечательности. Если вычеркнуть пеньку и сосну, то одна останется. Вот они и продолжают врать про сосну, чтобы туристов не отпугивать.

— Вполне себе версия, — согласился отец. — Ладно, пойдём в город, искать ночлег.

Версия не вполне себе, подумал я. Если бы тут произрастала мегасосна, то к ней наверняка тропинку протоптали бы, а тут совсем никакой. И явно не было никогда, ну, сто лет назад, может.

Отец определил направление, и мы двинулись сквозь заросли. Я был уже вовсе не рад, что мы отправились искать сосну, глупое занятие, ну сосна, ну и что? Лес глухой и закоряженный, между осинками проросли жёсткие ёлки, отчего видимость окончательно пропала, я видел только спину Светки и слышал за собой шаги отца. Иногда он велел идти направо, потом налево, мы поворачивали.

— Стоп!

Отец остановился и снова уставился в экран.

— Мы уже триста метров как вышли, — сказал он. — Сейчас мы должны стоять у нашей машины…

— Да? — Светка демонстративно огляделась. — Что-то я её не вижу. Машина, ты где?

— Такого не может быть, — сказал отец. — Навигаторы не врут.

— Я же говорил, здесь магнитная аномалия.

— Да нет, скорее программа глючит. Попробую перезагрузиться.

Отец стал перезагружать навигатор. Смешно, заблудились на ровном месте втроём вокруг самой гигантской в мире сосны. Хотя так всегда и бывает.

Навигатор не перезагрузился. Отец выругался и с размаху ахнул прибор о ближайшее дерево. Обычно наш папенька предпочитает противоударные и влагостойкие аппараты, но против удара с размаху об осину никакой гаджет не выдержит. Навигатор разлетелся в брызги.

— Прекрасно, — сказала Светка. — Теперь нам вообще не выйти. Нельзя, что ли, нервы придерживать?

— Попробуй в своём планшете посмотреть, — попросил отец у Светки.

— А он в машине.

— Ты что, его в машине оставила?

— А что, мне его с собой таскать? — огрызнулась Светка. — Я что, лошадь?

— А что, он такой тяжёлый?! — вспылил отец.

— Здрасьте! — Светка хлопнула в ладоши. — Ты завёл нас в лес, разбил навигатор, а теперь меня во всём обвиняешь?!

— Да хватит… — попытался я.

Попытался, не получилось.

— Конечно! — рявкнул отец. — У тебя всегда я виноват! Что бы ни случилось, я всегда виноват!

— А кто?! — заорала в ответ Светка. — Кто ещё?! Всё ведь из-за тебя случилось! Из-за тебя!

Ладно. Я шагнул в сторону и почти сразу потерял из вида и отца и Светку, хотя и слышал их через ёлки и осинки. Они ругались. Хорошо так ругались, душевно, громко, пусть.

Я выбрал поваленное дерево и присел. Хотелось подумать, хотелось прислушаться, наверное, уже пора прислушаться. Но мыслей не было.

У меня в последнее время с мыслями тяжело, наверное, от дорог. Мы слишком много ездили, не знаю, сколько тысяч километров, от тряски и мельтешения за окном я перестал думать. Стал замечать, что никаких сложных движений у меня в мозге не происходило, я стал воспринимать действительность примитивно, в простоте. Голод — еда, жажда — вода, усталость — сон, тупые реакции.

Возможно, это и не случайно, возможно, отец этого и добивался — чтобы мы со Светкой поменьше думали, время ведь такое — думать надо меньше…

Что-то там наверху случилось, небеса сдвинулись, и вдруг через серую унылую вату проявилось солнце. И стало как-то веселее, потому что солнце сразу проникло всюду, под каждую ветку, под каждый лист и под каждую иголку, воздух вспыхнул радугами и водным туманом, и да, я запнулся.

Думаю, что за корень.

Или упавшую ветку.

Или в нору попал, лес, ничего не поделаешь, это же лес, тут везде корни, норы и ветки, люди запинаются за них и падают. Я тоже завалился как дурак, неловко ещё в придачу, едва мизинец не вывихнул на левой руке.

Вот так, упал, зашипел от боли, рукой затряс и увидел. Возле сосны, той, что справа. На высоте примерно полутора метров от мха перекатывалось в воздухе прозрачное облачко пара размером, наверное, с апельсин. Солнечный луч попал в него, и на секунду оно засияло ярко-розовым и тут же исчезло, точно и не было его вовсе. Да уж, удивительные штуки выкидывает солнце в летнем лесу. Солнце, водный пар, дыхание деревьев. Или устал это я, или от боли в мизинце…

Мизинец распух посередине и косил в сторону, я ухватил его покрепче и дёрнул. Палец с хрустом встал на место, я скрипнул зубами. Солнце пропало.

— Светлана, прекрати!

Моя сестра и мой отец продолжали ругаться.

— Я тебя прошу, прекрати! Светлана!

Отец уже завопил. У моего отца есть несколько степеней бешенства: в первой он хрустит пальцами, во второй кричит и бьёт кулаком по столу, в третьей орёт и белеет от злости, в финальной и четвёртой — вопит и брызжет слюной. Вот сейчас он как раз вопил и брызгал.

Я продрался через кусты на шум и увидел.

Отец и Светлана стояли друг напротив друга.

— Светлана, — отец выдохнул и попытался взять себя в руки. — Светлана, прекрати этот психоз. Сейчас не время и не место для нервов…

— Да отвали ты! — ответила Светка. — Отвали!

Я услышал в голосе Светки истерику. Пора, значит. Отец вопит — тоже пора, значит. Пора показаться.

— Доченька…

— Ненавижу тебя! — завизжала Светка. — Ненавижу! Это ты виноват! Ты!

— Светлана! — уже примирительно сказал отец. — Не надо так…

— Ты виноват! — свирепо повторила Светка. — Ты виноват в том, что случилось с мамой!

Отец хлопнул Светку по щеке. Ладонью. Не сильно получилось, но звонко, как в бубен.

Бдамц.

Голова Светки качнулась. Разумеется, отец не вкладывал в шлепок хоть какой-то силы, но всё равно. Довела.

— Извини, — сказал отец. — Извини, я не со зла.

Светка потрогала лицо. По щеке у нее разливалась краснота, а глаз яростно дёргался.

— Извини, — повторил отец.

Светка повернулась и направилась в лес.

Я за ней. Не стоило сейчас оставлять её одну, это понятно.

Я поглядел на отца, он отвернулся.

Светка быстро шагала сквозь лес, не глядя куда, продираясь через зелень, не оглядываясь. Я не собирался её догонять, пусть немного ярость сбросит.

— Ненавижу… — скрипела зубами Светка. — Ненавижу его!

Светка побежала. И я.

Мне пришлось за ней держаться, чтобы не отстать. Бегать я не люблю, особенно по лесу, глупое занятие. А Светка бегает отлично. И на коне скачет. И спортсменка. Это может дурную шутку сыграть. Во-первых, может сгоряча далеко забежать — выходи потом из этих буреломов. Во-вторых, с разбега легко удариться головой о дерево, такое с ней уже случалось. В-третьих, я считаю, что во всём надо знать меру, ну, побегали немного — и хватит, не следует перегибать, к тому же я палец почти вывихнул.

Так я подумал, догнал Светку и срубил её с ног, аккуратно стараясь, чтобы не ушиблась.

Светка упала во мхи. Я остановился рядом.

— Ненавижу, — прошептала Светка. — Ненавижу его.

— Он устал немного, — сказал я. — И заблудились ещё, как назло. Трудно держать себя в руках…

— И тебя, — Светка плюнула в меня, но не доплюнула. — Ненавижу.

— Жвачку хочешь? — спросил я. — У меня апельсиновая.

— Подавись, — ответила Светка.

— Послезавтра. Вставай, клещей наловишь.

Я подал ей руку, выдернул из зелени. Светка успокаивалась, это было видно, дышала уже спокойнее.

— Он виноват, — повторила Светка. — В том, что с мамой случилось, виноват он, а не я. Только он и никто другой!

— Никто не виноват, — возразил я. — Это… случайность.

— Он виноват. А всё свалил на меня. Он меня доведёт. Доведёт, это точно. Я сбегу.

— Куда? — спросил я.

— Куда-нибудь. Подальше. В Знобищево. Не могу, честное слово, не могу терпеть…

И Светка заплакала. Громко, с хлюпаньем и растиранием слёз по щекам. Всё по плану. Скандал — ярость — слёзы. Почти искренние.

Конечно, нам давно нужен отдых. Лучше поехать к морю на всё лето, к родным руинам, к акведукам, к амфитеатрам, к белому песку, лежать и щуриться на солнце.

Но мы здесь.

Я ждал. Светка, как я и предполагал, проплакала восемь минут, потом вздохнула и успокоилась.

— Жаль, что сосну так и не увидели, — сказала она. — Потом всем бы рассказывали…

— Бывает, — пожал я плечами. — Да, жаль. Хотя вряд ли бы сосна нас духовно обогатила.

— Кто знает… Иногда можно духовно обогатиться в самых неожиданных местах. Может, это была духовная сосна.

Светка достала платочек, вытерла лицо.

— Как выбираться будем? — спросила она.

— Надо подождать, — сказал я. — Отец что-нибудь придумает.

— Например?

— Например, у него брелок от сигнализации. Он пробивает почти на три километра. Я думаю, отец уже успокоился, сейчас он нажмёт на кнопку, блок в машине ответит, отец пройдёт на звук и побибикает нам.

— Будем ждать, пока он побибикает?

Я кивнул.

— Самое надёжное средство, — сказал я. — Если ты заблудился в лесу, не спеши куда-либо идти — сядь и послушай. И услышишь.

— Что?

— Лесопилку, железную дорогу, вертолёт. Звук сигнализации. Послушаем.

Светка покривилась, стали слушать.

— А у Никиты есть спутниковый компас-чесотка, — сказала Светка. — Браслет такой. Выбираешь направление, допустим, северо-восток, и, когда сбиваешься с направления, рука начинает чесаться. Хоть с закрытыми глазами можно идти.

Я промолчал. Восхищаться Некитом я не намерен, пусть Светка им восхищается. А отец скоро просигналил. Причём совсем рядом, буквально в сотне метров.

— Да уж, — усмехнулась Светка. — Заблудились, называется…

— Лес — странная штука, — сказал я. — Тут всякое бывает. Пойдём.

— Пойдём.

Отец посигналил ещё, и мы пошагали в сторону машины.

— Всё равно, — вздохнула Светка. — Всё равно я сбегу. Когда-нибудь.

Когда-нибудь и я. Надену чесоточный компас — и вперёд.