cнарк снарк: Снег Энцелада. Книга 2

Эдуард Веркин, 2022

Прошло около десяти лет с событий первой книги. Виктор больше не пишет книг, у него разные бизнесы и хороший банковский счет на черный день. Но кто-то присылает ему окровавленную кепку одного из пропавших в лесу Чагинска мальчиков. Как напоминание о трагедии и о том, что ни виновные, ни тела не были найдены. Виктор отправляется в Чагинск, чтобы наконец поставить точку в деле и встретить Шушуна. Лицом к лицу. "Снег Энцелада" – вторая и заключительная часть романа. Расследование, уцелевший свидетель, страшная правда о ненайденных. Роман Эдуарда Веркина, известного автора подростковой прозы, а также автора бестселлера «Остров Сахалин» – это опус магнум, целый мир, в котором отразилось наше настоящее и прошлое. Чудовища из детских сказок существуют. И они идут за тобой… «Стивен Кинг в гостях у классиков русской литературы. Эдуард Веркин раскладывает литературную традицию на фишки Lego и собирает из них абсолютно оригинальное произведение. Смешной, страшный и одновременно грустный роман, в котором жизнь пугает едва ли не больше смерти». – Наталья Кочеткова, книжный обозреватель Лента.ру

Глава 3

Пльзенский влчак

Утренние собаки напились, отступили от кромки и замерли, как деревянные между камней. Я вошел в море. Вода холодная, но у берега всегда так. И камни. Каждый понедельник я расчищал дорожку через сланцевый бурелом, чтобы не покалечить ноги, но камни каким-то образом появлялись снова, словно выползая из глубины, так что я бросил с ними бороться.

Блондинку зовут Катя, как ни странно, местная, двадцать пять лет, дура, конечно, но в меру, как я люблю.

Я опустился на живот и потихоньку пополз, распугивая бычков и крабов. Глубина наступила через двадцать метров, и я стал грести сильнее. Теплая вода. Прозрачная. Черное море люблю, вода в нем мягкая и плавучая. Я отгреб метров на двести, зацепился за пенопластовый поплавок. На дальних буйках отдыхали бакланы, они растопыривали крылья и сушили их на ветру, напоминая то ли птеродактилей, то ли монахов.

Солнце поднималось над горами. Если встретить рассвет в море, на секунду увидишь, как вода в толще вспыхивает золотыми проволоками.

Я обернулся на солнце и поймал зайца. В глазах заплясали лимонные корпускулы, на секунду я ослеп и потерялся, окунувшись в воду с головой.

На третий день я успокоился. Наверное, потому, что устал.

Вчера я думал о посылке до вечера. Вертел в руках бейсболку, перебирал логические цепочки, пытался понять. Выстраивались простые неубедительные схемы и схемы сложные, фантастические; и те, и другие не объясняли ничего, лишь умножая вопросы. Хотя по большому счету все вопросы сводились к одному. Почему я?

Почему кепку прислали именно мне? Я же ни при чем, не виновник, не свидетель, я лишь стоял рядом, да и то на изрядном отдалении, и все, что мог видеть, это лишь волны на поверхности. Мне тогда было плевать, да и сейчас мне плевать с глубочайшим равнодушием, судьба Дроси Ку меня волнует больше, с Хохо Тунчиком я чувствую солидарность. Тогда почему?

Ответа, разумеется, я не придумал, так и уснул. А проснувшись, с удовольствием отметил, что мне действительно все равно. На кепку, на того, кто мне эту кепку послал, на Чагинск и на все остальное, иногда я чувствую хорошее настроение с утра, на третий день было как раз такое.

Я поднялся с дивана и решил заварить пуэр: состояние было как раз для пуэра, умеренный оптимизм и твердая вера в себя. Выходные начались. Вчерашний день я потратил… непонятно на что и совершенно бездарно. Сегодня буду умнее.

Нагрел воду, забросил в банку чайную таблетку. Пуэр распустил крылья. Я зевнул, достал кепку из коробки и положил на подоконник. Я помнил эту кепку. Костя. На фотографии Костя в такой же. Возможно, что в этой самой. Эта кепка была на нем в день исчезновения. Ее нашел в лесу… чучельник… фамилию так и не мог вспомнить, в его машине было полно чучел птиц, мы тогда, помнится, неслабо обделались.

Чучельник. Стратегический персонаж провинциальных хорроров — сначала делает чучело из любимого хомячка, потом из любимой мамочки, потом не дала одноклассница и пришел ее черед, классика. Чучельник, одноглазая старуха, директор краеведческого музея, полуденный дед. Мажьте мажло, господа. Много мелких крапивных чиновников. Сатрапейро Передонов приближается сюда.

Смешно.

Телефон предлагал подборку нового.

«Дебилы в автосервисе».

«Принц Валиант: записки муравья-эмигранта».

«Трансгуманизм и трансгуманисты».

Посмотрел трансгуманистов. Ультрафиолетовые лампы — мощное средство борьбы с самоубийствами, чипирование — панацея от одиночества, НПВС — путь снижения мирового страдания. В этой идее что-то было, мне понравилось — диклофенак как меч Михаила, нимесулид как копье Георгия, ибупрофен пресечет торжествующую поступь хаоса. Я взял трансгуманистов на заметку. Чипироваться, поставить ортофен, жить безмятежно…

Безмятежно не получалось.

Кепка.

На внутренней стороне несколько бурых пятен. Кровь. Предположительно убийцы. Кажется, Федор говорил, что тогда выделили ДНК, во всяком случае собирались. И что это нам дает?

Ничего.

Лично мне это не дает ничего. Потому что лично мне насрать. Пуэр заварился. Хороший, торфяной, с выраженным дымком. Я не удержался, достал из шкафа бутылку «Лафройга», капнул в банку для усиления землистости.

Пуэр зашел как надо. Я лежал на диване, прислушиваясь к ощущениям. Дай, фройг, на счастье лапу мне; хорошо, я спустился во двор отеля и уделил пятнадцать минут интенсивному воркауту: подтягивался, делал выход силой и подъем переворотом, затем отправился поплавать.

Я плавал час, а когда выбрался на берег, собаки уже разбрелись, из этих собак получились бы паршивые, жалкие чучела… завтрак. Я наплавал изрядный аппетит, слегка замерз и энергичным бегом направился в отель.

В столовой сидели кое-какие отдыхающие, ели оладьи и рисовую кашу. Блондинка Катя продолжала настойчиво реабилитироваться в моих глазах — разместила за столиком возле розовых кустов, подала двойную порцию кизилового варенья и свежие сырники, а кофе принесла из машины, а не из кофеварки. Я оценил. После завтрака позвоню в агентство, занимающееся сафари, закажу тропу к источникам на двух человек плюс три ночи в эко-коттеджах «Плеяды», в них прозрачный потолок, спишь под звездами.

Я отхлебнул кофе и взялся за сырники.

С сырниками дело обстояло неплохо. Прожарка нужной глубины, не пересушенные, сочные, с заметными нотками ванили и ощутимой пряностью корицы. Творог правильный, крупяной, с требуемым балансом кислоты. Корочка слегка хрустящая, толстая и аппетитная.

Варенье этого года, концентрированное, но не вязкое, натуральный аромат ягод ощущается плотно. Сами ягоды не вываренные, консистенция упругая, косточки не удалили, что придает сиропу легкий ореховый оттенок. Все-таки сочетание идеальное — жареный творог и терпкий кизил. Но рецепт можно улучшить, достаточно взять зерновой творог в сливках и немного сулугуни, это структурирует массу и одновременно придаст ей нежности и остроты. А кизиловое варенье подавать не отдельно, а добавить прямо в сковородку перед готовностью. Едва сахар начнет карамелизоваться, пропитать сиропом корочку сырников, что позволит создать гармонию.

Сырники хороши, теперь Черногория. Решил, что не стоит пока занимать этим голову. Через пару дней позвоню, узнаю получше, это наверняка решаемо. А если не решаемо, плевать на Черногорию, есть Испания. Есть Португалия. Новая Зеландия…

В столовую пожаловал вредный мальчишка и принялся громко заказывать яичницу с сухарями и сыром, но чтобы сыр был не натертый, как в чебуречной через дорогу, а нарезан тонкими пластинками, а сухари должны быть настоящие, а не из пакетика; моя блондинка терпела. Терпеливость — достойное качество, терпеливый всегда получает свою порцию сырников. Кстати, о сырниках — я подумал — не заказать ли мне еще, но тут позвонил Луценко: Витя, тут такое дело…

Голос у Луценко был совсем вчерашний, с таким голосом пытаются впарить кредитную карту или обслуживание пластиковых окон, поэтому я поинтересовался:

— Поспел кокос в далеком Катманду? Предлагаешь фрахтовать каботажку?

— Нет, Витя, все гораздо интереснее.

Луценко сделал хорошо знакомую мне интригующую паузу и сообщил:

— Верхне-Вичугская фабрика рабочей одежды.

О да. Я так и знал. Вичугская фабрика рабочей одежды, Муромский завод раздвижных вышек, Мантуровские смолокурки, милая сердцу индустрия Родины.

— Предлагаешь купить?

— Нет, не в том смысле. Позвонили и просили организовать небольшую выставку.

В принципе, интересно. Рабочая одежда — перспективное направление, не то чтобы золотое дно, но свой лоскут имеют.

— Ребята планируют осваивать южный регион, — пояснил Луценко. — Видят пробную выставку-продажу в июле у нас — в Новороссийске и дальше по побережью. По-моему, неплохое предложение.

— В июле? Не рано?

— У них склады затоварены. Я озвучил условия, они вроде согласны.

— Ну и отлично. Займись этим, Миш. Все как обычно, договор, предоплата, сам же знаешь. Я хочу на пару дней отъехать…

— Погоди, Вить, — Луценко кисло вдохнул. — Тут еще не все.

Голос у Луценко поменялся, стал кислым и вредным, таким ни о чем хорошем не извещают.

— Ну?

— Короче, Витя, зожники, похоже, соскакивают, — сказал Луценко.

Так.

— Подробнее.

— А что подробнее? Позвонил этот… их… Артур Треуглов, ну, помнишь? Сказал, что отменяют конвенцию.

— То есть?

— То есть отменяют. Что-то у них там мимо срослось, не знаю.

Дерьмо. Вот это уже самое настоящее. Восьмиэтажное с надстройкой. Мягко говоря, не вовремя. А мне Треуглов показался вменяемым человеком. Нельзя доверять зожникам, много раз в этом убеждался. Зожник каждую секунду отрицает себя настоящего и устремляется к себе улучшенному, перманентная фрустрация, недоверчивость, обсессивно-компульсивный синдром, срыв обязательств.

— Просят вернуть деньги, — повторил Луценко.

И еще дерьмовее.

— Но ты им объяснил?

— Пять раз объяснил, — заверил Луценко. — Что мы внесли предоплату за спортбазу, за аренду, за бассейн и еще за хрен знает что! Я пытался объяснить, но этот баран оглох от анаболиков.

— И что?

— Сказал, что у нас месяц.

— Что?!

Кажется, я это выкрикнул. Во всяком случае, в мою сторону обернулись почти все в столовой, а гадкий мальчик уронил яичницу на шорты.

Пришлось отойти в сторону.

— Я ему все объясняю, а его словно переклинило, — продолжал Луценко. — Требует денег и хочет с тобой побеседовать. Я сказал ему, что ты в отъезде и просил не беспокоить.

— Правильно. Мне сейчас несколько не до этого…

На помощь к гадкому мальчику подоспела его мама. Я подумал, что она тоже зожница — слишком худая и с физкультурным остервенением в глазах; разумеется, она набросилась на блондинку Катю.

— Ты, Вить, лучше поосторожнее, — вдруг сказал Луценко.

— Что?

— Осторожнее, — посоветовал Луценко. — Мне этот Треуглов совсем не понравился. Резкий слишком, давно таких не помню.

— Ты же его проверял?

— Проверял два раза, — заволновался Луценко. — Все вроде нормально было… Не, Вить, я действительно проверял!

— Ладно, разберемся.

— Может, отдать ему? — предложил Луценко. — Мало ли… Он, по ходу, непростой…

— То есть?

— Сам посуди, стал бы он так борзеть на ровном месте? Без подвязок-то?

Не без логики.

— Поэтому я и предлагаю — поговорить, объяснить, может, рассрочка или на осень перенесем. Дело в том, что через час…

— Это их вина, мы ни при чем.

Сказал я и отключился. Треуглову ничего отдавать не собираюсь, это даже не обсуждается. Но конвенция сорвалась, значит, остальных денег не будет. Это…

Звонок. Луценко.

— Вить, может, все-таки подумаешь? Мы на Верхне-Вичугской выставке что-то поднимем, нам эти терки сейчас не нужны…

Я отключился. И телефон немедленно зазвонил снова.

— Миша, пошел в жопу.

— Я не Миша.

— А кто? — спросил я.

И только сейчас посмотрел на номер. Незнакомый. На другом конце сопели.

— Кто это?

— Роман.

— Какой Роман? — спросил я.

Но я уже понял какой.

— Мне не нужна карта, — сказал я.

Отключился, немедленно внес номер в черный список. Не желаю слушать…

Значит, все-таки Роман. Вряд ли такое совпадение, посылку отправил он, наверняка. Зачем… Плевать зачем. Не собираюсь думать зачем. Пошел и он в жопу вместе с Мишей.

Звонок.

— Вить, трубку не бросай, — попросил Луценко. — Тут эти сумки привезли.

— Кто? — не понял я. — Какие сумки?

— Швейники. Мы же этим идиотам сумки пошили, теперь их привезли.

— Куда?

— Да в офис же. Я им говорю, у нас некуда, а они машину подогнали…

— Я сегодня уезжаю в горы, — сказал я. — В горы. Ты забыл?

— Витя, они свалили все прямо на крыльцо перед офисом!

— Ты что, триста сумок занести не можешь?

— Витя, тут такое дело… — Луценко хихикнул. — Короче, тут косячело, Вить…

Я сам почему-то едва не хихикнул. Косячело, блин.

— Мой косяк, но… Тут их три тысячи.

— Что?!

— Три тысячи сумок, — сказал Луценко. — Тут все ими завалено…

— Ладно, сейчас приеду.

Я отключился и вызвал такси.

По дороге до офиса я размышлял, что делать с сумками. Три тысячи многовато. В среднем конференция — это сто — сто пятьдесят гостей, а значит, запаса хватит надолго, года на два при умеренном расходе. Сувенирка всегда разбирается на ура, но эта с ЗОЖ-логотипом…

Попытаться всучить Верхне-Вичугской компании рабочей одежды. За три костюма «Бригадир» одна сумка в подарок. Или сумка в качестве упаковки для трех костюмов «Тайга». Или поступить проще и отдать на благотворительность. Подарить детской спортивной школе. А потом уговорить их на методическую неделю, посвященную сложностям развития спортивной гимнастики.

Больше всего хотелось повесить это на Луценко, пусть продает до посинения, отбивая убытки. Посадить его на Набережной, пригласить Уланова, каждому купившему сумку — поэтический экспромт в подарок от Дроси Ку…

Напечатать книгу стихов Уланова, выдать гонорар сумками.

До офиса добрались быстро.

Никогда не видел столько сумок.

Крыльцо и газон вокруг были завалены красными спортивными сумками, яркими и новыми, самому такую захотелось. Качественными. Целая гора. Похожими на…

Не знаю. На алые сумки.

Я поднял одну, повертел. На боку серебристой нитью плотной вышивкой было положено: «Наш кроссфит всегда с нами!» Такое не всучить в нагрузку с Улановым, эскалация идиотизма не всегда на пользу продажам. То есть это никак не продать в таком виде, понятно, а выдирать эту надпись придется с мясом, это если ее вообще можно вывести, скорее всего, что нет.

Луценко сидел среди сумок и курил. Я сел рядом.

— У меня идея, — сказал Луценко.

Захотелось хорошенько врезать ему по бессовестному уху. Но я сдержался. Обгадившийся Луценко многократно ценнее Луценко превозвысившегося, за одного битого трех убитых дают.

— Можно скупать излишки сувенирки, а потом прогонять их через секонд-хенд. Сумки, футболки, бейсболки…

Я чуть не вздрогнул.

— Такого барахла наверняка много по стране скапливается. Посадить двух таджиков, пусть эту всю фигню отпарывают и заново упаковывают…

Хорошая, кстати, идея, без шуток.

— Попробуй, — согласился я.

— Попробую.

Луценко докурил.

— Ладно, начну пока таскать. Ты, Вить, тут сторожи, а я в офис…

Луценко открыл сумку и вытащил из нее пузырчатую пленку, придававшую сумке товарный вид. Словно выпотрошил бокастого японского карпа.

— Хорошие сумки, кстати, крепкие, из плотного брезента…

Луценко обвешался сумками и поволок их в здание, застрял на входе. Таскать не перетаскать. Много на свете сумок. Красных. Много на свете сумок. Разных. С сумками жить хорошо. Без сумок жить плохо. Так говорил весной великий тушканчик Хохо.

Луценко вернулся за новой партией.

Все это длилось и длилось. Луценко таскал сумки, я смотрел, становилось жарко. Люди проходили мимо, смотрели странно. Я же думал, что сумки — не самое худшее, у Треуглова была идея заказать памятные гири. Обсуждали на полном серьезе, вождь физкультурников полагал, что шестнадцатикилограммовая гиря с гравировкой — прекрасный, а главное, запоминающийся и полезный подарок для участников ЗОЖ-конвенции. Единственное, что остановило его — цена вопроса. И сами гири встали бы дороже, и их перевозка, погрузка и упаковка.

Я представил три тысячи пудовых гирь, в подарочной бумаге и пожалел, что не согласился на гири. Сейчас бы смотрел на Луценко с большим удовольствием. И гири продать проще, чем сумки. Наверное. Сумок полно, гирь не хватает.

— Ну, все, — остановился Луценко, когда на газоне осталось штук сто. — Перекур…

Луценко упал на ступеньку, достал сигарету, затянулся.

— Что думаешь? — спросил. — Насчет физкультурников?

— Не знаю пока. Помаринуем, потом посмотрим. Я в отпуск сегодня, не хочу про это…

— В горы?

— Да.

— Один?

Блондинку Катю я пока не пригласил, но вряд ли она станет капризничать.

— С официанткой, что ли? — усмехнулся Луценко. — Давай лучше работницу культуры тебе подгоню, а то как-то…

— Теряем время, — я указал на оставшиеся сумки.

— Да сейчас…

Луценко стрельнул в сторону окурок.

— Витя, в твоем возрасте с официантками уже нельзя, — сказал Луценко. — Это слишком… предсказуемо. Найди себе воспитательницу или девушку из проката скутеров. У меня, между прочим, была одна воспитательница — огонь! Ее в садике за день дети и родители так накрутят, что потом в койке просто война! А что твоя официантка? Официантка организует тебе унылые катаклизмы…

— Работай давай.

Я поднялся со ступеней и направился в офис, оценить разгром.

Протиснулся с трудом. Кабинет был плотно завален сумками. Вокруг моего стола оставалось незначительное свободное пространство, я сел в кресло, дотянулся до холодильника. Достал банку газированного апельсинового сока, открыл и оценил вид вокруг. Сюрреализм. Компульсия. Аут и Исраэль. Теперь в кабинете вполне можно снимать поэтические ролики Уланова. Красные сумки лежали, торчали и висели.

Я устроился за рабочим столом, достал телефон.

«Гандрочер Кох».

«С прожектором и бубном».

«Сивый угол».

Я надеялся, что обновился «Современный Прометей», однако новых роликов мастер не выложил.

В офис тяжело ввалился Луценко с сумками, хрипло выдохнул и сказал:

— Мне кажется, Витя, физкультурников с деньгами нельзя мариновать.

— Почему?

— Они мне не нравятся.

Луценко сгрузил сумки и упал в сумки.

— Я, конечно, не застал все эти ваши девяностые, но у меня чутье.

— А конкретно?

Луценко потянулся, хрустнул шеей, надел на голову сумку.

— Конкретно не скажу. Этот Треугольников… Мутный тип. У него прыщи на шее.

— Это от анаболиков, — предположил я.

— Это от гармошки, — поправил Луценко. — Мой папа учил не доверять дрищеватым и прыщеватым. От гармошки соединительная ткань разрастается, давит на мозг, такой человек всех ненавидит и жаждет вонзить тебе в спину нож. Треугольников…

Луценко попытался сделать из надетой сумки треуголку.

— Короче, этот Треугольников, по-моему… Может, лучше заплатить?

— На счетах пусто, — сказал я.

— Да, пусто. Но если…

— Своих у меня тоже нет.

— Ага…

Луценко снял сумку. Хотя в сумке ему было оригинально. Если Уланов станет читать свои стихи в сумке, получит многий и многий успех.

— Ладно, — сказал Луценко. — Если он позвонит, я его… Я ему Уланова телефон дам! Гусар ему мозг порвет!

Луценко вскочил, отобрал у меня банку с соком, стал пить, поперхнулся.

— Кстати, Вить, там к тебе пришли, — сказал Луценко через кашель.

— Что?

— Пришли. Додик какой-то, не видел его раньше. Тебя спрашивает. Похож на нашего Уланова… твой брат, что ли? Анатолий?

Луценко вытер локтем подбородок и прищурился.

— У меня нет братьев. Что за Анатолий?

— Я так и знал. Ну он, короче, ждет у крыльца.

Я вылез из кресла, попытался выглянуть в окно, но не получилось — Луценко забил сумками подоконник.

— Я подарил ему сумку, — сказал Луценко.

— Зачем?

— Думал, что он твой брат.

Я достал из холодильника еще банку. Люблю апельсин. Открыл. Сок успел слегка замерзнуть, внутри брякали острые льдины — хороший сок, корейский. Разумеется, обычно я предпочитаю японский, его вкус шире, богаче, но и корейский ничего, питкий и плотный, с легким сандаловым послевкусием, с еле заметными ореховыми верхами.

Я вскрыл банку. Отличный сок.

— Ты чего? — спросил Луценко.

— Устал немного. Перекупался. Жарко еще сегодня…

Я дотянулся до пульта, включил кондиционер.

— Говорят, на кондиционеры введут налог, — сообщил Луценко. — Типа транспортного.

— Это логично, — сказал я. — Они перегружают сеть. Из-за этого останавливаются насосы на очистных, поэтому летом нет воды.

— Воды нет по совершенно другой причине, — возразил Луценко. — Ее закачивают в подземные хранилища.

— Зачем?

— А ты видел, какие волноломы строят? И дно углубляют. Это для подводных лодок. Здесь внизу город, и ему нужны запасы воды.

Да. Если заплыть подальше и нырнуть, то иногда слышишь зуммер, звук, похожий на склоки афалин. Но на самом деле это жители подземного Геленджика переговариваются с жителями подземного Лоо.

— Его еще до войны начали строить. Теперь он разросся от Новороссийска до Анапы.

Сейчас расскажет про одного своего старого знакомого, который гулял по горам в поисках джонджоли, но провалился в расщелину, в глубине которой обнаружил туннель и железную дорогу. Он пошел по этому туннелю и скоро встретил поезд, а в нем слепых филиппинцев, имя знакомому было Вилор.

— Я бы хотел, чтоб меня взяли в такой город, — сказал Луценко. — Хочу жить в бункере. С детства.

— Почему?

— Не знаю. Наверное, потому, что мать хотела меня убить.

Это Луценко произнес совершенно серьезно. А я не знал, что ему на это ответить, поэтому сказал:

— Моя мать тоже хотела меня убить.

— Это распространено, — согласился Луценко. — Но моя не только хотела, но и пробовала.

— Как?

— По-всякому. Она меня с детства в разные странные секции отдавала. То в мотокросс, то в рафтинг. В стрельбу еще.

— И что?

— Едва начинало получаться, она меня сразу в другое место переводила. Я только-только переставал с кроссача падать, как она меня на надувную лодку сажала. Я едва плавать начинал, так она меня в юные пожарные…

Луценко поболтал банку, отпил.

— В парашютную секцию меня еще хотела сдать, — сказал Луценко. — По здоровью не прошел, слава богу, а то бы точно… Я туда прихожу, а мне говорят, слушай, мальчик…

Луценко попытался сплющить банку, не получилось, облился. Похоже, Миша устал на сумках.

— А потом в армейку зарядила, — Луценко плюнул в банку. — Я мог бы в морской пехоте служить, а она меня в инженерные войска. Ты представляешь — москвич в стройбате?

Швырнул банку на пол.

— Поэтому я всегда хотел в бункер. Лежишь у стены, а над тобой двадцать метров бетона, никто тебя не достанет, атомной бомбой и той не пробить…

У Луценко вдруг сделалось жалкое лицо, так что я поверил, что его мать была не прочь от него избавиться посредством мотокросса. Печально.

— Ладно, Миш, ты тут закрывай все, а я пойду.

— Давай, Витя, — Луценко дотянулся до холодильника и достал энергетик с изображением анаболической гориллы со штангой.

Я покинул офис.

На крыльце сидел Роман Большаков с красной сумкой на коленях, он обернулся и сказал:

— Привет, Витя.

Пройти мимо не получалось никак.

— Здравствуй, Витя, — повторил Роман и поднялся со ступенек.

— Здравствуй, Рома, — сказал я.

Роман вполовину поседел, но остался таким же тощим. А лицо оплыло по краям, наверное, если бы встретил его в посторонней обстановке, не узнал бы. Но здесь узнал.

— А я тебе звонил, но у тебя с телефоном что-то…

Не случайность. Теперь я в этом окончательно не сомневался.

— Мошенники, — объяснил я. — В последнее время не дают прохода, приходится быть настороже.

— Да, меня тоже достают.

Какая уж тут случайность.

— Я тебе из аэропорта звонил, — сказал Роман. — Как прилетел, так сразу к тебе.

— Отдохнуть решил? Могу посоветовать нормальный дом, от города недалеко и недорого. Вода чистая.

— Нет, я ненадолго. Мне поговорить с тобой надо.

На крыльцо вывалился Луценко с сигаретой и банкой пива, хитро уставился на нас. Роман обнял сумку.

— Мужики, а поехали к девкам? — предложил Луценко.

Роман улыбнулся.

— Завтра чтобы в семь здесь был, — велел я Луценко.

Луценко козырнул и щелкнул пятками.

— Яволь, штандартенфюрер! Понимаю, вам надо остаться наедине…

— Вон пошел.

Луценко, насвистывая, отправился к остановке.

Я пытался придумать, как сбежать. Повод, найдите мне повод. Как назло в голову ничего не приходило. Роман… Я растерялся. Вернее, не растерялся, в голове грохотала пустота. И сумки.

Интересно, сколько ему сейчас? Сорок, наверное… Забавно, Роману уже сорок… Вряд ли он такой же прыткий, как раньше. И триста грамм с шашки вряд ли навернет…

— Тут недалеко есть кафе, — сказал я. — Тихое место, хорошая кухня. Наверное, лучше туда… Ты не против?

Роман был не против, я вызвал такси. В машине мы молчали, доехали быстро. «Вердана» была еще закрыта, печь растапливалась, но меня как постоянного посетителя пустили. Мы расположились за столиком с видом на бухту, я заказал окрошку и салат из сельди.

— Как живешь? — спросил Роман.

Я протер стакан салфеткой, неопределенно подвигал подбородком.

— Не, я посмотрел в Интернете, коммуникативные компетенции. Это перспективно?

— Как у всех — то густо, то пусто. А ты? Чем занимаешься?

— А, — Роман махнул рукой. — Я там разным… Тренером, консультантом иногда… Фриланс, короче. Сейчас решил отдохнуть немного.

— Понятно. Ну, а в целом? Баба, дети, бультерьер?

— Не…

— Уже «не» или вообще «не»?

— Вообще, — сказал Роман с печалью.

— Зато не бабораб, — успокоил я. — Как и я. Одинок, свободен, не алень, доволен и никогда не пренебрегаю горячим… Здесь сносная баранина. После окрошки захочется чего поплотнее, я знаю.

Возник официант, я заказал две баранины.

— А как у тебя? — спросил я. — Как танцы? Ты же вроде орал песни и пляски?

— Да никак танцы. Все как-то заглохло… постепенно. Этим отец занимался, а мы с мамой на подхвате больше. Потом не плясалось… Короче, танцуй, пока молодой.

— Случается, — сказал я.

Жорик подал окрошку.

Квас белый, в меру кислый, с ощутимым изюмным тоном и хлебной глубиной. Зелень порублена средним размером и в равных пропорциях: укроп, петрушка, лук, салат, для остроты несколько листочков рукколы. Картошка не сварена в вульгарной пароварке, а доведена в насыщенном солевом растворе. Суздальские огурцы с мелкими семечками в пропорции один к трем, на три свежих один малосольный. Копченая говядина, рубленная мелкой соломкой. Яйца, разумеется, перепелиные, маринованные. Горчица злая. Рисовый уксус. Сметана. Композиция близка к идеалу, собрана за несколько минут до подачи. Глиняные миски поставлены на намороженные алюминиевые пластины. Фирменным акцентом в отдельной плошке рубленая килька в томате. Я добавил ложку, Роман воздержался. Приступили.

Иногда я отпускал окрошку и поддевал вилкой пряный кусок сельди, укладывал его на ржаной хлеб, закусывал, размышляя о достаточности. Обеды в «Вердане» хороши, в наши дни так сложно найти приличное место. В жизни нелегко определить предмет, от которого было бы тяжело отказаться. У меня нет своей квартиры, нет машины, нет дачи и участков земли, нет книг, мебели, которую легко сломать и не жаль выкинуть, нет видеозаписей и фотоальбомов, я люблю одноразовую посуду и бумажные полотенца; «Вердана» забавное исключение, мне здесь нравится. После окрошки подали пирожки со шпинатом и сыром, я их не заказывал, компле2мент. Шпинат из разморозки, даже «Вердана» не идеальна.

— Хороший ресторан, — согласился Роман. — Но название необычное. При чем здесь «Верден»?

Я поглядел на Романа с интересом.

— «Вердана», — поправил я. — Верден — это город, Вердана — это река. Она протекает здесь неподалеку. Горная речка, красивая.

— Здесь красиво, — Роман кивнул на бухту. — Тепло.

— Только с водой проблемы, особенно летом.

— Да, я что-то слышал по телевизору… Кстати, твой сотрудник подарил мне сумку, ничего?

— Нет-нет, бери. Мы дарим сумки инвалидам и приличным людям.

Роман улыбнулся.

Я подумал, а что, если взять и уйти? Скажу, что в туалет, встану и уйду, пусть Роман остается за столом в «Вердане» в состоянии коллапса. Гандрочер Кох, спеши на помощь, дай сил уйти, дай воли развернуться, сесть в машину, в горы с блондинкой Катей, увы, у меня есть прескверное качество — не могу уйти. Кох предупреждал, что надо уходить, зачем ему не верил? Теперь предстоят утомительные два часа общения со старым другом. Который пожаловал явно не просто так.

Я остался за столом.

— Значит, ты, в принципе, тем же самым и занимаешься, — сказал Роман. — Чем раньше. Пиар? Коммуникативные компетенции — это ведь и есть пиар?

— Не совсем. У нас скорее консалтинг… Короче, битва Ктулху с Тиамат на берегах Гипербореи, как всегда. Но есть и свои маленькие бонусы.

— Какие?

— Свободное время. Компания отлажена, можно управлять дистанционно, поэтому…

— Путешествуешь?

— Случается. В один прекрасный день я понял, что нормальной жизни не получится — семья, дети, это все мимо. Да и не хочется, если по-честному, видимо, не моя судьба.

— Жаль. Все-таки в этом есть нечто… правильное.

— Не спорю, есть. Но… имеем что имеем. И, думаю, поздно меняться. К тому же…

Роман поправил седины. В сорок лет седины.

— С возрастом дни начинают течь быстрее, — сказал я. — Это естественное следствие усложнения коры головного мозга — чем круче лабиринт, тем резвее должен быть Тесей. И дни ускоряются, начинают мелькать, мелькать… В сущности, осталось не так уж и много…

— Я как раз про это, — мягко перебил Роман. — Времени не так уж много, я стал это тоже замечать.

Зря я про Тесея, надо было про грыжи. Множество грыж, каждая размером с горошину, расположились вдоль позвоночника и отравляют жизнь, я остро нуждаюсь в санаторном лечении, мне не до ваших посылок…

— Времени мало, ты прав, — повторил Роман. — А мой отец всю жизнь собирал материалы по казачьей теме. Документы, фольклор, форму, шашки, короче, богатая коллекция…

После тщательного обследования лабиринта Тесей пришел к выводу, что Астерий был мифологическим персонажем.

— Полгода назад я продал эту коллекцию и… и решил написать книгу.

Я быстро посмотрел на Романа. Не шутит. Был танцором, решил написать книгу. Так ему и надо.

— Про казаков? — спросил я. — В принципе, тема неплохая. Насколько я знаю, про современных казаков ничего серьезного не пишут…

— Я не про казаков, я про…

Подошел официант, стал расставлять блюда с бараниной. Роман открыл на телефоне галерею и показал крупного серого кота в бельевой корзине.

— Это мой кот, — пояснил Роман. — Его зовут Кукумбер.

— Как интересно, — сказал я. — У одной моей знакомой жил точно такой же кот.

— Это мейн-кун, — пояснил Роман. — Очень хороших кровей.

Полковник Афанасий «Мейн-Кун» Кукумберов приходит в себя в теле подъесаула Искитимова, участвовавшего в Брусиловском прорыве и впавшего в кому после атаки боевых цеппелинов. У него есть одна неделя, чтобы предупредить командование о том, что Империя стоит на пороге чудовищных потрясений. Сюжет для космооперы «Берцы Империи». Я взялся за баранину.

— Я про нас хочу написать, — сказал Роман. — То есть не про нас, а про…

— Адмирала Чичагина?

Баранину в «Вердане» умеют готовить необыкновенно, лучшая в бухте, за три года ни разу не подали пересушенную или сырую, и в этот раз исключения не случилось. Маринованный лук был лишен горечи, но сохранил хрустящую структуру, сладость и кислинку. Ткемали самодельный, сварен классически, на медленном огне, из чуть недозрелых слив, в теле соуса ощущаются волокна.

— При чем здесь Чичагин? Нет, не про Чичагина. Про исчезновение.

— Исчезновение…

— Два пацана пропали.

— Да, я знаю… Мы их тогда искали в лесу, полгорода собралось.

— А Хазина укусила бешеная мышь, — напомнил Роман.

— Точно. Мышь укусила его, а в больницу меня уложили.

Посмеялись.

— И ты хочешь написать книгу про это исчезновение? — спросил я.

— Ага.

Роман отодвинул тарелку с мясом и достал вещь, которую я мгновенно узнал. Писательский блокнот. Ежедневник в бордовой коже, со скрученными нижними углами страниц, с обмятыми углами, на обложке золотым тиснением «2012» и скачущая лошадь. У меня был похожий, правда, вместо лошади вертолет.

Роман открыл блокнот. Страницы исписаны, почерк круглый, экономный, два роста в строку.

— И почему ты хочешь написать именно про это? — спросил я. — Странный, должен признать, выбор темы. Собственно, темы никакой нет, так, мельтешение.

— Тема есть, — возразил Роман. — Тема там есть, во всех этих событиях…

Роман полистал блокнот.

— Понимаешь, эти события… Ну, все, что произошло тогда, в Чагинске. Они как-то связаны.

— В Чагинске случились, вот и связаны.

— Нет, — покачал головой Роман. — Не только поэтому.

— А почему?

Сделаться, что ли, без чувств, пусть везут в больницу.

— Я пока не знаю, — Роман смотрел в блокнот. — Но связаны, это точно, я в этом уверен! Это все так странно. Я расскажу…

Роман облизнулся и несколько потерянно огляделся. Официант выступил из-за колонны и поставил перед ним кружку лагера.

— Спасибо! — Роман схватил кружку и с наслаждением отпил треть.

Поэтому всем заведениям на Набережной я предпочитаю «Вердану», персонал здесь читает посетителей, знает, кому и когда поднести пиво, кому компот. Мишлен Квакин не имел бы здесь ни копейки успеха.

— И давно? — спросил я. — Давно решил книгу писать?

Четыре года назад Роман работал в Доме культуры, небольшой город в Архангельской области, в основном химическая промышленность. Звукорежиссером, видеографом, аккомпаниатором, заведовал аппаратурой и светом. Жизнь не то чтобы, но и не шлак-шлак, постепенно привык. Роман пообтерся и раздумывал, не купить ли уж и мотоблок, не вступить ли в ипотеку, намеревался поставить новый забор и провести воду в дом, но тут произошло.

Пропала девчонка. Родители не затянули, обратились в полицию, обратились к волонтерам. Поисковый отряд приехал быстро, прочесали округу, через пять часов нашли, все в порядке, заблудилась в лесу, уснула.

После поисков в Доме культуры для жителей провели лекцию. Как действовать в таких условиях, куда обращаться и почему исчезают, на что обратить внимание и что должно насторожить. Роман записывал видео.

Лекция закончилась, народ разошелся, волонтеры собрались, но уехать у них не получилось — начался сильный дождь, и поисковики решили переждать до утра. Роман устроил их в библиотеке клуба, возвращаться домой не хотелось, и он остался с поисковиками. Пили чай, ели бутерброды и лапшу, девушка, та, что вела встречу с жителями, захотела покурить. В библиотеке было нельзя, и Роман повел ее на пожарный пост, к ящику с песком.

Они сидели на ящике и курили, сразу за жестяной крышей гремела гроза. Девушка нервничала от жестяного грохота, тогда Роман решил с ней поговорить и спросил, что самое сложное в поиске. Девушка ответила, что привыкла уже и ничего особо сложного нет. И замолчала. Докурила, и сигареты у нее закончились, Роман угостил своими.

Девушка долго курила, покашливая, потом спросила, хочет ли он узнать самое страшное?

Люди пропадают, сказала девушка. Ведется статистика, разбивка по годам, по временам года, известно, сколько пропадают зимой, сколько летом. Известны основные причины исчезновений, сколько теряются в лесу и тонут, известно количество попавших в рабство, известна доля маньяков и число тех, кто теряет память. Из этого складывается некоторая сумма, которая мало меняется от года к году. Но реальное количество пропавших больше. И эта разница слишком велика, чтобы списать ее на погрешность или ошибку в подсчетах. Куда исчезают те, кто не попадает в эти причины, — неизвестно. Люди выходят из дома на работу — и не возвращаются. Бесследно. Навсегда.

— Каждый год в России исчезают тысячи, — сказал я.

— В этом и дело. Люди пропадают. Словно растворяются…

— И что? — спросил я. — Этому наверняка есть объяснение.

— Дело в том, что как раз нет. Объяснений нет.

Роман взболтал остатки пива, но пить не стал, отодвинул. Правильный официант незаметно поменял пустую кружку на новую, Роман отхлебнул и продолжил:

— Есть нечто… Я не могу это точно сформулировать…

Роман потер лоб.

— Это когда тебе кажется все предсказуемым, а потом вдруг ты осознаешь, что это не та предсказуемость. Точнее, не для тебя, ты с облаками ничего поделать не можешь, это все на уровне предчувствий…

Я не очень понял, что он хотел сказать. Роман стал нервно мять пальцы. Раньше он с одного бокала пива не напивался. И раньше он ходил с шашкой.

— С какими облаками? — спросил я.

— Ну, это давно было… Я зверобой собирал для чая, гляжу — облака. Белые и словно на булавки приколоты, ненастоящие, кусочки ваты. Я про такое потом читал — это случается от перегрева или от удара по голове… В мозгу образуются кратковременные нейронные связи, и видишь мир несколько иначе… Но шапочка из фольги, говорят, помогает.

Мы снова посмеялись.

— Я тоже читал про такое, — заметил я. — Кажется, «эффект матрицы» называется. Навязчивое ощущение искусственности мироздания.

— Похоже, — согласился Роман. — Очень похоже. Так вот, облака висели как декорация. А потом вдруг быстро побежали, словно включился какой-то механизм, представляешь? Это было необычайно красиво, я смотрел, наверное…

Роман отхлебнул из кружки.

— Несколько минут смотрел, — продолжил он. — А потом облака вдруг остановились, замерли на секунду и побежали назад! Как?!

Я подобную восторженность не разделял и, если честно, не очень хорошо понимал, что Роман пытается рассказать. Или он заходил слишком издалека, или сам не очень понимал…

Наверное, я почувствовал, что в этой каше, рассказанной Романом поверх холодного бельгийского пива и жареной баранины, действительно есть некоторый смысл. То, что можно превратить в настоящую книгу.

И я позавидовал.

— У тебя есть красные носки? — тупо спросил я.

Роман достал платок, вытер лоб.

— Ты не понимаешь. — Роман сложил платок вчетверо, снова расправил. — Видимо, я слишком сумбурно рассказываю. Может, лучше ты посмотришь?

Роман подвинул мне блокнот.

— Тут более-менее все последовательно изложено.

— Нет, Роман, извини, — я отодвинул блокнот обратно. — У меня времени сейчас нет совершенно. Верхне-Вичугская сумочная компания, организую их выставку, работы по горло. Сам же видел — завал.

— Верхне-Вичугская сумчатая…

Роман поглядел на красную сумку под ногами.

— Но, если ты хочешь, я могу взять твои материалы, потом посмотрю. Обычно на Новый год у меня выпадает окно…

Роман тут же убрал блокнот со стола. Я отметил, что он, похоже, на самом деле крепко вступил на сомнительную дорожку сочинительства и теперь, как всякий неофит, опасался, что его интеллектуальный продукт будет отчужден морально неразборчивыми братьями по перу.

— Понимаешь, тот случай… ну с той девушкой… никак у меня из головы не выходил. Это ведь ненормальный случай, ты согласен, Витя? Жил человек вроде счастливо, работа, ребенок талантливый, все хорошо. А потом раз — и кончилось! Отрезали — и выбросили! Вот я и думал — почему? Почему оно так? В чем причина?

— Чего?

— Того, что случилось с той девушкой, — терпеливо повторил Роман. — Того, что случилось с ее сыном. С другим мальчишкой. С нами что случилось.

— С нами ничего не случилось, — сказал я. — И в этом нет никакой причины.

— Нет, — Роман покачал головой. — Есть, ты просто не понял. Я тогда тоже не понял, но потом… Это как с облаками! Облака шли в одну сторону, а потом раз — что-то изменилось, и облака развернулись обратно!

Роман потряс блокнотом.

— Все как обычно, потом раз — и переключилось! Словно где-то за стеной шестеренки перевернулись. Это как заглянуть под крышку старого лампового телевизора, помнишь, как у Снаткиной?

Снаткина.

Это есть наказание мне, это за гордыню мне, за сытое презрение к малым сим, как несправедлив был я к суггестивному поэту Уланову, как высокомерен с доброй Милицей Сергеевной, как побрезговал я той, что невольно застряла в дольмене, как смеялся я над Остапом Вислой, и вот, Билли Бонс, тебе бандероль.

— То есть если ты смотришь в телевизор с другой стороны, то видишь, как в колбах горят красноватые огни, трансформаторы трещат, гудит что-то, и все это абсолютно не похоже на то, что происходит на экране.

Замечательно заболела голова.

— Ну-да, ну-да, — зевнул я. — Мир не такой, как нам кажется. У бытия есть и неприглядная изнанка. «Водопады Нибиру» поют и трепещут в моем сердце. Ты про это думаешь написать? Если так, то спешу тебя огорчить — тема удручающе не нова, про это сорок раз написано.

— Нет, я не про это, — исправился Роман. — Ну, то есть в общем смысле. Некоторые события имеют не те причины, что кажется нам, это я хочу передать. Но это…

Роман поморщился.

— Иногда мне кажется, это настолько неуловимо, что в словах нелегко объяснить… Наверное, поэтому я решил написать книгу.

Я усмехнулся.

— Тебе трудно объяснить это в словах, и ты решил написать книгу?

— Да, — Роман вернулся к пиву. — Примерно так. В двух словах нельзя, в книге получится. Надеюсь. Ты же знаешь, книги показывают не словами.

На этом свежем замечании я подозвал официанта, заказал вертуту с малиновым конфитюром, Роману штрудель, обоим кофе по-гавански.

— То есть твоя книга будет про некоторые… общие ощущения? — уточнил я. — А не про конкретное исчезновение?

— Все книги про ощущения, — самоуверенно ответил Роман.

На это я не стал возражать.

— Книги — они должны общаться с читателем не с помощью слов, — сказал Роман. — В наши дни слова дискредитировали себя.

«История немецкой космонавтики». Отличный канал, я понял, что давно его не смотрел, он успокаивал не хуже «Берцев Империи». Или «Коньки Апокалипсиса 2020», достойно, достойно. Видимо, от мыслей про морскую фауну святых последних дней на моем лице образовался некий скептицизм, и Роман это заметил.

— Разумеется, ты прав, я весьма плотно работаю и с фактурой, — сообщил он. — Я собрал некоторый материал, изучил историю Чагинска, изучил биографии, но… не очень получается.

— Такое часто бывает, — успокоил я. — Главное не отступать. Работай каждый день — и количество перерастет в качество. Рано или поздно. Начни с рассказов, постепенно наращивая…

— Да-да, я так работаю, — занервничал Роман. — Рассказы, много читаю… Но…

— Не взлетает.

— Не взлетает, — подтвердил Роман.

— Взлетит, — заверил я. — Это далеко не с первой попытки удается. И не с первой книги. Понимаешь, я не зря тебя про тему расспрашивал, если у тебя в голове тема не сияет, если она не оформилась в деталях, то и текст не идет, ничего удивительного. Возможно, для дебюта стоит взять другую тему? Более линейную, открытую?

Роман открыл рот, чтобы возразить, но промолчал, задумался, поглаживая пальцем по коже блокнота.

Мы молчали. На Набережной заиграл джаз, хотя до вечера было далеко. В сторону музыки поспешила банда жирафов-вымогателей, за ней на тележке провезли странную композицию — составленную из пластиковых пальм и кедров модель Райского сада, за Эдемом на электрокаре проехал патруль.

«Угар муниципий», «ЖКХ-арт как чучело красоты». В последнее время канал начал повторяться, но я бы сейчас с удовольствием посмотрел и его.

— Нет, — помотал головой Роман. — Нет, я не могу другую, я уже отравился.

И тут же подали вертуту, штрудель и кофе в серебряном кофейнике.

ЖКХ-арт возник как чучело красоты, но его адепты искренностью души своей растрогали одряхлевшего Ильмаринена, и он придал ему подлинности и меры.

Вертуту здесь я еще не пробовал, она оказалась на высоте. Тесто в меру тянучее, пропеченное, с корицей и изюмом. Малиновый конфитюр порадовал отсутствием косточек, выраженным ароматом и салициловой кислинкой. Сливки густые, холодные, не очень сладкие создавали отличный ансамбль с вертутой и малиной. Определенно лучшая вертута в Геленджике, впредь буду брать ее исключительно здесь.

— Я больше не могу про другое, — повторил Роман.

— Это тебе так кажется. Возьми тайм-аут, съезди… в Якутию.

— Нет! — решительно возразил Роман. — Про другое не получится. У меня такое чувство, что я должен про это написать. Я думал — отпустило, а оно не отпустило, оно потянулось.

— Ну, бывает, — согласился я.

Роман взял вилку и уронил на стол.

— Холодная… — потрогал вилку пальцем.

— Это для штруделя, — пояснил я. — Теплый штрудель, холодная вилка, вместе хорошо.

— Да-да, холодная вилка… — Роман взял вилку. — Понимаешь, ты единственный настоящий писатель, с которым я знаком. К тому же ты сам все видел там, в Чагинске.

Роман неловко ковырялся в штруделе. Роман как чучело писателя. Хотя на чучело, скорее, похож я. Чучело — это всегда бывшее. Впрочем, наверное, можно быть и грядущим чучелом.

— Да я ничего особого не видел, — сказал я. — Да и забыл почти все — мы же там редко трезвыми бывали, Хазин жрал как не в себя, помнишь?

— Да, точно…

Роман принялся разбирать вилкой штрудель, осматривал каждый ингредиент, словно пытался найти в содержимом лишнее. Продолжалось это долго, я наблюдал за процессом.

— А ты про кого-нибудь знаешь? — Роман наколол на вилку изюмину. — Из тех? Ну, по Чагинску?

— Про Федьку что-то слышал, — ответил я. — Подполковник, кажется. Все там же, в Чагинске. Про остальных не знаю. Да и неинтересно, если честно.

— Неинтересно?

— Ни разу. Мне тогдашнего дурдома хватило, чтоб я еще сейчас это вспоминал?! Увольте, херр обер-лейтенант, семнадцать лет прошло!

— Ну да, понимаю. А я про многих узнал, кстати. Вот, например…

— Нет! — остановил я Романа. — Не хочу. Не желаю слушать!

Наверное, я сказал это чуть более энергично, Роман улыбнулся.

— А ведь ты, Витя, тоже, — сказал он, сощурившись.

— Что я тоже?

— Ты тоже почувствовал. Там, в Чагинске.

Я не ответил.

— Не понял, но почувствовал, — продолжал Роман. — И Хазин почувствовал, теперь я не сомневаюсь. В Чагинске было страшно.

— Конечно, страшно. Страшно, когда рядом кретины, в руках которых власть…

— Да нет, я про другое, — Роман неприятно скрипнул вилкой по фарфору. — Там по-другому страшно было, страшнее…

Борзый ПИсец.

Однажды Борзый ПИсец, уж выбившись из сил… Не то, ни при чем здесь он, посторонний. Предложили ему однажды зарезать свинью, он пришел, а свинья смотрит, смотрит, так и не смог, а вот отец его всех свиней в округе резал. А потом грибов набрал корзину, вроде маслята — не отличишь, сопливые, гладкие, домой принес, хотел пожарить, да свет кончился, подумал — не судьба. Утром проснулся, а это не маслята вовсе, а поганки особые, очень смертельные. Или про паразитов. Завелись однажды у БП такие комары, которые не кровь пьют, а электричество. Сначала-то он думал, что это сосед по батарее откачивает, но потом их подкараулил — как ночь, так электрические комары собираются на проводах и пьют. БП хотел их наловить, но не получилось — комары бились током или взрывались синими электрическими искрами. Рассказал приятелю, а у того похожее, но не комары, а цепни в «Фольксвагене», он однажды полез масло менять, а они там, в палец длиной, масло портят. А подруга у него работала сисадминшей, и к ней баптисты обратились — чтобы она им лазерное шоу запрограммировала. Ну, подруга сделала и как-то потихоньку сама в баптисты подалась, стала ключницей северного предела. А племянница его в семь лет видела красную дверь. Куда не пойдет — везде красная дверь. То в магазине, то в школе, то на секции, и эта дверь ее словно бы манила, хорошо бабушке одной рассказали, она отвадила, а так неизвестно чем закончилось бы.

— Ты чего, Вить?! — испуганно спросил Роман. — Тебе плохо? Побледнел весь…

— Жарко, — пояснил я.

— А у нас холодно всегда. Погода такая прохладная. А у вас хорошо. И штрудель хороший. А у нас все штрудели дрянь, набьют прошлогодними сухофруктами — и жри, как свинья…

Я стал разливать кофе — и себе, и Роману.

— А ты, Рома, где живешь?

— Да там… Короче, Вить, я боюсь, что у меня ничего не выйдет.

— Что? — не понял я.

— Я это не напишу, — сказал Роман. — Или испорчу, или дрянь получится.

Я не стал его разубеждать. Хотя сам он, наверное, хотел обратного. Но в этом году нашествие перламутровых тараканов со Ставрополья.

— Давай вместе, — сказал Роман.

Немного промазал кофейником, на скатерти развернулся причудливый коричневый архипелаг.

— Не понял.

— Вместе писать. Книгу. У меня собраны материалы. Ты умеешь писать. Вместе у нас получится, я и название придумал…

— Не-не, — перебил я. — Название нельзя говорить — плохая примета.

Роман пожевал губу.

— Да и вообще, это без меня. Я на этих скрипочках наигрался, Рома.

— Может, все-таки…

— Нет, — сказал я.

— Почему?

— Долго и интересно рассказывать, как-нибудь в другой раз. Если вкратце — я из тех, кому книги противопоказаны. У нас с ними… нет взаимности. Давно понял.

Роман пошевелил бровями.

— Книги — как крокодилы, — пояснил я. — Чуть зазевался — и оттяпали ногу. Я знавал парочку писателей, которым не повезло еще больше — им оттяпали голову.

Роман попробовал кофе. Кофе здесь действительно гаванский, я знаю поставщика. Сильная обжарка, сваренный в медной кастрюле, горький и бескомпромиссный, как «стечкин» Че. Вряд ли в нем присутствует ром и сигары, но я их слышу. Хороший восьмилетний ром, крепкая сладковатая «Вирджиния».

— Фантастический кофе, — сказал Роман.

— Неплохой.

— И ты решительно пас?

— Угу.

— Я так и думал, — сказал Роман.

Но, как мне показалось, без особых сожалений.

— Я, кстати, был уверен, что ты откажешься, — сообщил Роман. — Билет обратный взял, через два часа вылет. Я понимаю, тебе не до этого, много дел, все такое. Но надеялся…

Роман окончательно растерзал штрудель, разобрал его на яблоки, орехи, изюм и вишню, неаппетитно перемазал все это мороженым.

По Набережной приближалась музыка, но звучал не джаз, а некое кислое жестяное бряканье; джаз испортился, все музыканты словно захромали, музыка их захромала.

— Ты только за этим приезжал?

Роман отодвинул тарелку.

— Ну да, за этим. Думал тебе литературу предложить. А ты не хочешь литературу. Но это твой выбор.

— То есть?

— Ты сам выбрал.

Мне не нравится слово «выбор». В нем безнадежность ночного перекрестка. Угроза. Мороженое растаяло, штрудель поруган, кофе остыл.

— Я ничего не выбирал, — стараясь быть твердым и отчетливым, произнес я. — Просто у меня много дел, и я очень плохо помню то время.

— Так я про это и говорю — ты плохо помнишь. Но я должен был тебя предупредить…

— О чем?

— О том, что я сам про это буду писать, — сказал Роман. — Вдруг ты бы надумал, а место-то занято.

Место занято, Гандрочер Кох растерзал холодильник.

— Ну, чтобы мы с тобой одну работу не делали, когда двое про одно и то же пишут… Глупо, наверное.

— Пожалуй.

Поэст Уланов с этим бы поспорил.

— Вот и хорошо, — Роман окончательно спрятал литературный блокнот. — Буду стараться сам. Как могу, наверное.

— Правильно, — сказал я. — От меня все равно никакого толка, я сто лет не писал, а это дело требует тренировок.

— Ну да…

Мимо пошел оркестр. Пенсионеры. Каждый старался над своим инструментом, общей мелодии не складывалось, но звучало громко.

— Ты мой номер все-таки разблокируй, — попросил Роман. — Вдруг спросить чего придется.

— Да, само собой… Может, погуляем пока?

Роман был не против.

Я расплатился, мы покинули «Вердану» и отправились вдоль моря.

Набережная оживала, оркестр разбудил любителей променада и вечерних купальщиков, переживших полуденный жар в своих номерах; скамейки были заняты, мимо нас проносились велосипедисты и самокатчики, на пляже играли в волейбол и катались на досках. Солнце висело высоко, но светило иначе.

Роман купил разноцветного мороженого и с удовольствием ел. Потом купил яблоко в карамели. Потом мы встретили горячую кукурузу, и Роман умудрился съесть две штуки и запил свежим апельсиновым соком. Я немного ждал. Когда Роман скажет, зачем он приехал на самом деле, но Роман купил ведерко попкорна и говорил исключительно о ерунде.

Крыша в доме Романа прогнила разом, по всем углам, а и не прогнила, ее прогрызли коричневые древоточцы, еще немного — и потребуется капитальный ремонт.

А в прошлом месяце он неосмотрительно помог соседней бабе с печью, и она, по некоторым пугающим признакам, в долгу оставаться не собирается.

Прочие соседи исключительные скоты, потихоньку сдвигают границы участков, чтобы рано или поздно выдавить его вовсе.

Желудок болит все чаще. Пробует настаивать на спирту золотой корень, помогает. Я посоветовал хлорофилл, ВСАА и витамины. Роман вздохнул. Я предложил денег. Роман отказался. Я предложил обращаться, если что, вызвал такси, и мы отправились к аэропорту.

Пробки начинались.

Всю дорогу я ждал, когда Роман спросит про посылку. Про бейсболку. Но он не спрашивал.

Потом мы стояли в очереди на вход, толкались в зале регистрации, а он все не спрашивал. А после получения посадочных талонов стал извиняться. За свою глупую идею, это ведь была крайне глупая идея — прилететь вдруг с таким предложением и на что-то надеяться. Но я должен его простить, он сам не свой, я должен его простить. Я сказал, что ерунда, был рад его видеть.

Роман пожал мне руку и отправился в посадочную зону.

Все.

Что это было?

Я взял такси и отправился к дому.

Начинались сумерки.

«Угар муниципий».

Соколиный Глаз настороженным шагом пробирался сквозь былое индустриальное величие Среднего Поволжья. По правую руку его высились мосты и эстакады Западной объездной дороги, по левую серел величественной башней областной элеватор, далее простирался речной порт, ощетинившийся ржавыми кранами, река, пропитанная железом и цветущими зелеными водорослями. Соколиный Глаз шел сквозь унылую типовую застройку, в которой всегда жила осень.

Зачем он прилетал?

Нет, действительно, зачем Роман прилетал? Он прилетел из… Я вдруг понял, что так и не узнал откуда. Билеты из Москвы, но живет явно не в Москве и не в Подмосковье… Прилетел предложить мне нелепое соавторство. А потом от него отказался. Легко. И не спросил про кепку.

Он не спросил про кепку. Он ждал, что я расскажу ему про кепку? Или он не знал про кепку?

Зачем? Про соавторство несомненный бред.

Приезжал на меня посмотреть. Посмотрел. И что?

Хотел что-то узнать. Узнал? Если так легко уехал, значит узнал. Что мог узнать? Я жив. Мало, этого мало.

Я жив, но не интересуюсь прошлым.

Я не пишу про это книгу, мне на это плевать.

Я люблю вкусно пожрать. Я люблю только вкусно пожрать, Мишлен Квакин брат мой, Гандрочер Кох мой друг, я люблю Дросю Ку, «Старые Мастера» ласкают мой ум, скоро я унесусь в горы с блондинкой Катей.

Мне наплевать на то, что случилось семнадцать лет назад в городе Чагинск.

Мне на все наплевать. И это хорошо.

Роман мог знать про кепку. Он мог сам ее прислать. Чтобы посмотреть на мою реакцию. Расскажу ему или нет. Я не рассказал. И что дальше? Что это ему дало?

Заныли зубы.

Здесь. Вольф Видоплясов здесь.