Король гор

Эдмон Абу, 2023

Имя выдающегося французского писателя Эдмона Абу мало известно российскому читателю. Но на своей родине этот выдающийся мастер слова и гротеска считается одним из крупнейших писателей XIX века, чье имя стоит вровень с такими именами, как Мериме, Мопассан, Флобер. Роман "Король гор" по праву считается одним из шедевров автора. Это трагикомическая история двуногого волка, играющего в кошки-мышки со своими жертвами. Современный читатель найдет в нем немало откровений, которые имеют весьма актуальное звучание.

Глава II

Фотини

Глядя на мою старую одежду, нетрудно догадаться, что я не являюсь счастливым обладателем десяти тысяч франков годового дохода. Мой отец всю жизнь был хозяином постоялого двора, но железные дороги его разорили. В хороший год он питается черным хлебом, а если год выдастся плохой, то картофелем. К этому стоит добавить, что детей у него ровно шесть, и каждый отличается превосходным аппетитом. В тот день, когда я выиграл конкурс и получил командировку от Ботанического сада, в нашей семье был настоящий праздник. Дело в том, что мой отъезд не только позволил увеличить дневную порцию пропитания моих братьев, но и резко улучшил материальное положение всей семьи. На время командировки мне было положено жалование в размере двухсот пятидесяти франков в месяц, и кроме того, мне выдали пятьсот франков на командировочные расходы. Я стал обладателем целого состояния, и с этого момента мои домочадцы начали избавляться от скверной привычки именовать меня доктором. Кто-то даже назвал меня торговцем скотом, настолько богатым я выглядел в глазах своих родственников. Мои братья страстно желали, чтобы по возвращении из Афин я был назначен университетским профессором. Однако наш отец мечтал совсем о другом: он надеялся, что из путешествия я вернусь женатым человеком. Будучи хозяином постоялого двора, он стал невольным свидетелем зарождения нескольких бурных любовных романов, и с тех пор пребывал в полной уверенности, что любовные приключения могут происходить лишь на больших проезжих дорогах. Не реже трех раз в неделю он рассказывал нам одну и ту же историю, действующими лицами которой были княгиня Ипсофф и лейтенант Рейно. Эта княгиня однажды поселилась вместе с двумя горничными и посыльным в лучшем номере нашего постоялого двора, за который она платила двадцать флоринов в день, тогда как французский лейтенант разместился в жалком номере под самой крышей и с него брали полтора флорина в день, включая плату за пропитание. Однако не прошло и месяца, как лейтенант покинул гостиницу, укатив в карете вместе с русской дамой. Спрашивается, зачем понадобилось княгине увозить в своей карете лейтенанта, если не для того, чтобы женить его на себе? Мой бедный родитель, как и положено отцу, считал меня более красивым и элегантным молодым человеком, чем лейтенант Рейно, и нисколько не сомневался, что рано или поздно я повстречаю принцессу, которая всех нас озолотит. Если такая встреча не состоится за табльдотом, то она обязательно произойдет на железной дороге, а если и железные дороги окажутся не благосклонны к моей персоне, то остаются еще пароходы и другие транспортные средства. Вечером, накануне моего отъезда, мы распили бутылку старого рейнского вина, и так получилось, что последняя капля из бутылки упала именно в мой стакан. Мой великолепный отец даже заплакал от счастья. По его твердому убеждению, это было верным свидетельством того, что в течение года я непременно женюсь. Я всегда с уважением относился к его заблуждениям и поэтому не стал говорить, что принцессы не путешествуют третьим классом. Что же касается будущих ночлегов, то мой бюджет позволял мне рассчитывать лишь на скромные постоялые дворы, в которых принцессы обычно не селятся. В итоге я высадился в порту Пирей, так и не попытавшись закрутить в пути даже самый невинный роман.

К моменту моего приезда в Грецию страну буквально наводнили иностранцы, из-за чего в Афинах все страшно подорожало. К номерам в отеле Англетер, в отеле Ориент и в Иностранном отеле было просто не подступиться. Но, к счастью, глава Прусской дипломатической миссии, которому я отнес свое рекомендательное письмо, оказался настолько любезен, что лично занялся поисками жилья для моей скромной персоны. В итоге он отвел меня к некоему Христодулу, кондитеру, дом которого расположен на пересечении улицы Гермеса и Дворцовой площади. Там за сто франков в месяц я обрел и кров, и стол. Христодул в свое время был паликаром, и за участие в войне за независимость был награжден железным крестом. После того, как ему присвоили чин лейтенанта народного ополчения, он открыл свое заведение, сам встал за прилавок и начал зарабатывать себе на жизнь. Когда Христодул продает мороженое и пироги, он всегда одет в национальный костюм, состоящий из красной фески с синей кисточкой, серебристого жилета, белой юбки и золоченных гетр. Его жену зовут Марула. Она огромная, как все гречанки старше пятидесяти лет. Муж купил ее в разгар войны за восемьдесят пиастров. В те времена женский пол сильно вырос в цене. Родилась она на острове Гидра, но одевается по афинской моде: куртка из черного бархата, светлая юбка и вплетенная в волосы косынка. Ни Христодул, ни его жена не знают ни слова по-немецки, но зато их сын Димитрий, который служит в заведении отца и одевается на французский манер, понимает и немного говорит на всех европейских языках и наречиях. Мне, впрочем, переводчик был ни к чему. Несмотря на то, что у меня отсутствуют способности к языкам, я, тем не менее, постепенно стал полиглотом и, хоть и коряво, но говорю по-гречески, причем так же бегло, как по-английски, по-итальянски и по-французски.

Мои хозяева оказались славными людьми. Такие, хоть и редко, но еще встречаются в этом городе. Они выделили мне маленькую комнату с побеленными известью стенами, в которой помимо деревянного стола и двух соломенных стульев имелись также хороший тощий матрас, одеяло и хлопковые простыни. Деревянная кровать здесь считается излишеством, и греки легко без нее обходятся, так что поселили меня, как истинного грека. На завтрак я получал чашку салепа⁷, на обед подавали мясное блюдо с большим количеством оливок и сушеной рыбы, а ужин состоял из овощей, меда и пирогов. Варенье не переводилось в этом доме, и весьма часто я вспоминал родную страну, особенно когда нас потчевали запеченной бараниной с конфитюром. Ну и, разумеется, я мог сколько угодно курить свою трубку. Кстати, табак в Афинах не имеет себе равных. Но больше всего прижиться в доме Христодула мне помогло чудесное санторинское⁸ вино, неизвестно где добываемое моим хозяином. Сам я далеко не гурман и воспитанием моего вкуса, к сожалению, никто не занимался, однако я готов утверждать, что это вино оценили бы по достоинству даже за королевским столом. На Санторини вино получается желтым, как золото, прозрачным, как топаз, ярким, как солнце, и веселым, как улыбка ребенка. Даже сейчас, закрыв глаза, я вижу, как на клеенке, служившей нам скатертью, стоит пузатый графин с санторинским вином. Оно, сударь, само освещало наш стол, так что при желании мы могли бы ужинать только с этим источником света. Я никогда не пил много вина, поскольку оно весьма хмельное, и тем не менее к концу трапезы я читал по памяти стихи Анакреона⁹ и даже находил некоторую привлекательность в луноподобном лике толстой Марулы.

Ел я всегда в компании Христодула и прочих сотрапезников, которые столовались в его доме. В самом доме проживало четверо постояльцев, а еще один наш сотрапезник жил в другом месте. На втором этаже располагались четыре комнаты, лучшую из которых занимал французский археолог Ипполит Мерине. Если бы все французы походили на этого господина, то ваша нация выглядела бы весьма бледно. Это был низкорослый мужчина неопределенного возраста. На вид ему можно было дать от восемнадцати до сорока пяти лет. Он был очень рыжий, очень сладкоголосый и обладал теплыми влажными руками, которыми неизменно вцеплялся в своего собеседника. Больше всего на свете наш француз любил археологию и филантропию, и по этой причине он состоял членом множества научных обществ и благотворительных организаций. Мерине считался истинным апостолом милосердия, что подкреплялось изрядным состоянием, оставленным ему родителями. Однако я не могу припомнить, чтобы какой-нибудь бедолага получил от него хотя бы один су. Что же касается его знаний в области археологии, то у меня есть основания полагать, что они были более основательными, чем его любовь к человечеству. Он был лауреатом премии какой-то неизвестной мне провинциальной академии за исследование, посвященное ценам на бумагу во времена Орфея. Этот успех настолько вдохновил француза, что он предпринял путешествие в Грецию, чтобы собрать материалы к очередному очень важному научному труду. Задача, которую Мерине поставил перед собой, поражала своим масштабом: он замахнулся на научное обоснование расчета количества масла, сожженного лампой Демосфена за то время, что великий оратор писал свою вторую филиппику¹⁰.

Два других моих соседа не обладали такой же ученостью, и их совсем не беспокоили тени далекого прошлого. Джакомо Фонди был бедным мальтийцем, нашедшим работу в каком-то консульстве. Работа состояла в запечатывании писем и платили за нее сто пятьдесят франков в месяц. По моему мнению, любая другая работа подошла бы ему гораздо лучше. Природа, озабоченная тем, чтобы на Мальте никогда не переводились грузчики, одарила бедного Фонди плечами и руками, достойными Милона Кротонского¹¹. Он явно был рожден для того, чтобы крушить все вокруг себя неподъемной булавой, а вовсе не для сжигания восковых палочек и запечатывания писем. Тем не менее, он сжигал по две-три палочки в день, словно хотел этим доказать, что человек не является хозяином собственной судьбы. Этот деклассированный островитянин становился самим собой только во время приема пищи. Джакомо всегда помогал Маруле накрывать на стол, а когда этот стол требовалось перенести с места на место, он делал это исключительно на вытянутых руках. Когда Джакомо ел, он делался похожим на известного героя Илиады. Я никогда не забуду, как хрустели его мощные челюсти, как раздувались ноздри, сверкали глаза и блестели тридцать два великолепных зуба, похожие на мельничные жернова, притом, что мельницей был он сам. Определить границы его интеллекта было несложно, но пределы аппетита нашего мальтийца так и остались непознанными. Он прожил в доме четыре года, но Христодулу так и не удалось что-нибудь заработать на этом жильце, хотя тот и доплачивал десять франков в месяц за усиленное питание. Каждый день после обеда ненасытный мальтиец поглощал огромное блюдо орехов, которые он легко колол пальцами посредством простого соединения большого пальца с указательным. Христодул, человек во всех отношениях доблестный и к тому же сам когда-то совершавший подвиги, следил за этим упражнением со смесью восхищения и ужаса. Он, конечно, переживал по поводу того, что весь десерт достается одному едоку, но, с другой стороны, ему льстило, что за его столом кормится такой фантастический Щелкунчик. Лицо Джакомо подошло бы для коробки с сюрпризом, которым пугают детей. Оно было скорее белым, чем черным, но в этом вопросе наши мнения расходились. Густые волосы мальтийца, наподобие шапочки, свисали до самых бровей. И лишь несколько деталей нарушали гармонию облика этого Калибана¹². Я имею в виду его крохотные ступни, тончайшие щиколотки и стройные ноги, способные привлечь внимание понимающего скульптора. Но на них жильцы дома не обращали никакого внимания. В сознании каждого, кто хоть раз видел Джакомо во время приема пищи, его образ навеки запечатлевался лишь в связке с обеденным столом, все остальное было не в счет.

Еще я должен упомянуть малыша Вильяма Лобстера. Это был истинный ангел двадцати лет отроду, светловолосый, розовый и щекастый. Особенность этого ангела состояла лишь в том, что родом он был из Соединенных Штатов Америки. Нью-йоркский торговый дом Лобстер и сыновья отправил юношу в страны Востока, чтобы тот на месте изучил экспортно-импортные операции. Днем он работал в конторе братьев Филип, вечерами читал Эмерсона, а по утрам с первыми лучами солнца отправлялся в тир Сократа, чтобы поупражняться в стрельбе из пистолета.

Однако самым интересным членом нашей компании, несомненно, являлся Джон Харрис, дядя по материнской линии малыша Лобстера. Мне достаточно было один раз пообедать вместе с этим удивительным парнем, чтобы навсегда понять, что собой представляет Америка. Джон родился в Вандалии, штат Иллинойс. С самого рождения он дышал воздухом нового молодого мира, воздухом живительным и пьянящим, ударяющим в голову не хуже шампанского, одного вдоха которого достаточно, чтобы сразу сделаться пьяным. Не знаю, была ли семья Харриса богатой или бедной, отдавали ли они своего сына в колледж, или он сам занимался своим образованием. Важно было одно: в свои двадцать семь лет этот человек рассчитывал только на себя, ладил только с самим собой, ничто не признавал невозможным, ни перед чем не отступал, всему верил, на все надеялся, пробовал все на свете, побеждал везде и всюду, упав, немедленно вставал, потерпев неудачу, начинал все сначала, ни перед чем не останавливался, никогда не дрейфил и шел себе вперед, насвистывая веселую песенку. Он успел поработать сельскохозяйственным рабочим, школьным учителем, адвокатом, журналистом, золотодобытчиком, промышленным рабочим и коммерсантом. Он все успел прочитать, все на свете видел, всем на свете занимался и объехал половину земного шара. Когда мы свели с ним знакомство, он командовал сторожевым пароходом, на борту которого имелось шестьдесят человек экипажа и четыре пушки. Он писал аналитические статьи о проблемах стран Востока для Бостонского научного журнала, продавал индиго торговому дому в Калькутте и еще находил время, чтобы три-четыре раза в неделю пообедать вместе с нами и своим племянником Лобстером.

В качестве примера приведу только один случай из его жизни, который дает исчерпывающее представление о характере Харриса. В 1853 году он был компаньоном одного торгового дома в Филадельфии. Его племянник, которому в ту пору исполнилось семнадцать лет, решил нанести ему визит. Он обнаружил своего дядю на площади Вашингтона перед горящим домом. Харрис стоял, засунув руки в карманы. Вильям хлопнул его по плечу. Харрис обернулся и сказал:

— Это ты? Привет, Билл. Не вовремя ты появился, сынок. Этот пожар меня разорил. Я влил сорок тысяч долларов в капитал торгового дома, а спасти не удастся ни единой спички.

— Что ты намерен делать? — спросил ошеломленный парень.

— Что я буду делать? Сейчас одиннадцать часов. В кармане моего жилета завалялась пара золотых монет, и я предлагаю тебе позавтракать. Я угощаю.

Редко можно встретить таких стройных и элегантных мужчин, как Харрис. У него мужественная внешность, высокий лоб, ясные глаза и гордый взгляд. Эти американцы никогда не выглядят хилыми и уродливыми. Знаете почему? Потому что они не позволяют стреножить себя путами замшелой цивилизации и свободно развивают свои умственные и физические способности. Школой им служит свежий воздух, учителем — реальная жизнь, а кормилицей — свобода.

Обычно я мало обращал внимание на господина Мерине. Джакомо Фонди я рассматривал с безразличным любопытством, какое испытывают на выставках экзотических животных. Малыш Лобстер также не вызывал у меня большого интереса. Зато с Харрисом я по-настоящему сдружился. Его открытое лицо, простые манеры, суровость, сочетавшаяся с мягкостью, вспыльчивый и вместе с тем рыцарский характер, странность его юмора и живость чувств неудержимо влекли меня к нему, хотя самому мне не свойственны ни горячность, ни страстность. В окружающем мире мы любим то, чего нет в нас самих. Джакомо одевался во все белое, потому что сам он был черным. Американцев я обожаю именно потому, что сам я немец.

Что же касается греков, то с ними я не сблизился даже после четырех месяцев проживания в Греции. Нет ничего проще, чем жить в Афинах, совершенно не соприкасаясь с коренными жителями этой страны. Я не посещал кафе, не читал ни Пандору, ни Минерву и вообще не читал никаких местных газет. Я не посещал театров, потому что у меня нежный слух, и любая фальшивая нота оскорбляет меня сильнее, чем удар кулаком. Я просто жил в доме вместе с моими хозяевами, моим гербарием и Джоном Харрисом. Поскольку у меня был дипломатический паспорт и официальный статус, я мог быть представлен в королевском дворце. По приезде я послал свою визитную карточку главному церемониймейстеру и главной статс-даме и мог рассчитывать на приглашение на первый королевский бал. Для такого случая я хранил красивый расшитый серебряными нитями красный костюм, подаренный мне тетей Розенталер накануне моего отъезда. Это был официальный мундир ее покойного мужа, служившего препаратором в отделе естественной истории Минденского филоматического¹³ института. Моя добрейшая тетя отличается исключительным здравомыслием, и она точно знает, что в любой стране мира к мундирам, особенно к красным, относятся с величайшим почтением. Мой старший брат заметил, что я выше ростом моего покойного дяди и по этой причине рукава его мундира не доходят до кистей моих рук. Но в ответ на это замечание мой отец немедленно заявил, что все будут ослеплены серебряным шитьем, а принцессы не станут рассматривать меня с близкого расстояния.

К сожалению, при дворе за весь сезон не устроили ни одного бала, и единственным зимним развлечением для меня стало цветение миндальных, персиковых и лимонных деревьев. Ходили смутные слухи о том, что большой королевский бал назначен на 15 мая. Об этом, в частности, писали полуофициальные газеты, но твердо рассчитывать на то, что бал состоится, не было никакого смысла.

Мои исследования, как и развлечения, шли своим чередом. Я досконально изучил Афинский ботанический сад. Он не очень разнообразен, не очень красив и напоминает быстро пустеющий мешок. Гораздо богаче выглядит королевский сад. Один ученый француз по фамилии Баро собрал в нем образцы всего растительного мира Греции — от островных пальмовых деревьев до камнеломок, произрастающих на мысе Сунион. Я целыми днями изучал растения, высаженные господином Баро. Королевский сад открыт для публики лишь несколько часов в день, но я заговаривал по-гречески с часовыми, и из любви к родному языку они разрешали мне пройти. Господин Баро охотно прогуливался со мной по саду. Он уделял мне время из любви к ботанике и французскому языку. В его отсутствие я старался разыскать главного садовника, человека чрезвычайно тощего с ярко-рыжими волосами. С ним я беседовал по-немецки. До чего же выгодно быть полиглотом!

Каждый день я пополнял свой гербарий, прогуливаясь в окрестностях Афин, но никогда не забредал слишком далеко от города, поскольку опасался попасть в руки разбойников, орудовавших неподалеку от столицы королевства. Я не трус, и это будет доказано дальнейшим ходом событий, но жизнью я, тем не менее, дорожу. Этот дар достался мне от родителей, и в память о них я хочу сохранить его как можно дольше. В апреле 1856 года выходить из города было очень опасно, как, впрочем, и находиться в самих Афинах. Когда я забирался на склон горы Ликабет, меня неотступно преследовала навязчивая мысль о несчастной госпоже Даро, ограбленной среди бела дня. На холмах Дафны я вспоминал о пленении двух французских офицеров. На Пирейской дороге я невольно задумывался о банде воров, разъезжающих под видом свадьбы на шести фиакрах и расстреливающих прохожих сквозь зашторенные окна карет. На Пентеликонской дороге я вспоминал о пленении герцогини де Плезанс и о недавней истории, приключившейся с Харрисом и Лобстером. Они выехали на прогулку на принадлежавших Харрису персидских лошадях и на обратном пути попали в засаду. Два вооруженных бандита остановили их на середине моста. Мои друзья огляделись и обнаружили, что на дне соседнего оврага притаилась дюжина вооруженных до зубов мазуриков, охранявших порядка пятидесяти узников. Всех, кто оказался в этом месте после восхода солнца, разбойники выпотрошили и связали, чтобы никто не смог сбежать и поднять тревогу. Харрис и его племянник не были вооружены. Джон сказал по-английски: «Отдадим им деньги. Нет смысла, чтобы нас зарезали из-за двадцати долларов.» Бандиты, не отпуская поводья лошадей, подняли брошенные на землю монеты, и знаками приказали всадникам спуститься в овраг. И вот тут Харрис потерял терпение. Мысль о том, что его свяжут, как барана, показалась ему отвратительной. А надо сказать, что мой друг — человек не робкого десятка. Он обменялся взглядом с Лобстером, и в тот же момент два кулака, словно ядра, обрушились на головы бандитов. Противник Вильяма рухнул навзничь, успев разрядить в небо свой пистолет, а противник Харриса, на которого обрушился гораздо более сильный удар, перелетел через ограждение моста и свалился посреди своих товарищей. Харрис и Лобстер пришпорили лошадей и мгновенно умчались. Однако бандиты опомнились, выскочили на мост и открыли огонь из всех стволов. Лошадей они убили, а всадники пустились бежать со всех ног и поставили в известность жандармов, которые рано утром, правда, через день, выслали на место происшествия наряд.

Для нашего милого Христодула смерть лошадей стала настоящим горем, но он ни единым словом не осудил их убийц. «Что вы хотите? — заявил он с беспримерным добродушием, — они такие, какие есть.» С мнением нашего хозяина согласны почти все греки. И ведь нельзя сказать, что бандиты щадят своих соотечественников и показательно суровы только по отношению к иностранцам. Просто грек, ограбленный своими братьями, с самоотречением полагает, что его деньги так или иначе остаются в семье. К бандитским ограблениям местное население относится точно так же, как женщина из простонародья относится к побоям своего мужа: как правило, она искренне восхищается им и всем рассказывает, как здорово он ее бьет. Вот и греческие моралисты жалуются на бесчинства, творящиеся в сельской местности, точно так же как любящий отец осуждает проделки своего сына. Вслух он его ругает, а потихоньку жалеет. Тот же самый отец был бы страшно недоволен, если бы его сын стал похож на сына соседа, о котором нельзя сказать ничего плохого.

К сказанному следует добавить, что в те дни, когда я сошел на греческий берег, самым выдающимся героем Афин считался человек, ставший истинным бедствием для всей Аттики¹⁴. В гостиных и в кафе, в парикмахерских, служивших местом встреч простого народа, и в аптеках, где собирались местные буржуа, на грязных улочках местного базара и на пыльных перекрестках центра города, в театрах, на воскресных концертах и на дорогах Патисии люди говорили только и исключительно о великом Хаджи-Ставросе, а если клялись, то только именем Хаджи-Ставроса. Неуязвимый Хаджи-Ставрос, наводящий страх на жандармов Хаджи-Ставрос, великий Король гор Хаджи-Ставрос! Казалось, еще немного (Господи, прости!) и люди начнут молиться на Хаджи-Ставроса.

В одно из воскресений, когда у нас обедал Джон Харрис (это было вскоре после приключившейся с ним истории), я попросил нашего доброго Христодула что-нибудь рассказать о Хаджи-Ставросе, с которым он часто встречался в годы войны за независимость, когда тема разбойничьих нападений была не столь популярна, как в наши дни.

Христодул осушил стакан санторинского вина, разгладил усы и начал длинный рассказ, сопровождая его тяжелыми вздохами. Он поведал нам, что Ставрос был сыном священника греческой церкви, служившего на острове Тино. Никто не знает, в каком именно году он родился: в прежние времена греки не знали своего возраста, поскольку записи актов гражданского состояния есть не что иное, как порождение нынешней эпохи всеобщего упадка. Отец собирался направить сына в лоно церкви, и поэтому научил его читать. В двадцать лет Ставрос совершил паломничество в Иерусалим, после чего добавил к своему имени титул Хаджи, что значит паломник. Когда Хаджи-Ставрос возвращался из Иерусалима в родную страну, его захватили пираты, но он сумел с ними договориться и из пленника превратился в матроса. С этого момента он непрерывно воевал с турецкими кораблями и вообще с любыми судами, на борту которых не было пушек. После нескольких лет службы он решил, что уже достаточно потрудился на своего хозяина и ему пора позаботиться о себе самом. А поскольку у Ставроса не было своего корабля и не было денег на его покупку, ему пришлось заняться тем же пиратством, но только на суше. Восстание греков против турецкого господства дало ему возможность половить рыбку в мутной воде. Он так и не понял, был ли он бандитом или повстанцем, и кем командовал — ворами или партизанами. Ненависть к туркам не ослепляла Хаджи-Ставроса до такой степени, чтобы у него пропадало желание разграбить по пути греческое село. Он был рад любым деньгам, откуда бы они ни поступали — от друзей или от врагов, путем простой кражи или в результате славной экспроприации. Благодаря столь мудрой непредвзятости он сумел быстро сколотить состояние. Пастухи охотно вставали под его знамена, быстро смекнув, что под началом Хаджи-Ставроса можно неплохо заработать. Вскоре его репутация возвысилась настолько, что он сумел сколотить целую армию. Лидеры мировых держав, поддерживавших греческую войну за независимость, были осведомлены о его подвигах, но ничего не знали об их финансовой стороне. В те времена для всего мира Хаджи-Ставрос стал символом прекрасной и благородной борьбы. Лорд Байрон посвятил ему оду, парижские поэты и ораторы сравнивали его с Эпаминондом и даже с Аристидом¹⁵. В Сен-Жерменском предместье для него вышивали знамена. Со всех сторон сыпались предложения об оказании финансовой помощи. Он получал деньги от Франции, Англии и России. Я не стал бы клясться, что он никогда не получал денег от Турции, все-таки он был настоящий паликар. В конце войны случилось так, что Хаджи-Ставрос вместе несколькими руководителями повстанцев оказался в афинском Акрополе, осажденном турками. Свое спальное место он разместил в акропольских Пропилеях¹⁶, а по бокам у него разместились греческие вожди, Маргаритис и Лигандас, каждый из которых хранил свои сбережения под подушкой. А когда наступила прекрасная летняя ночь, внезапно рухнула крыша, да так ловко, что раздавила всех, кто находился внутри, кроме Хаджи-Ставроса, который в этот момент вышел на свежий воздух покурить. Он унаследовал богатства своих товарищей по оружию, и все подумали, что он выиграл их в карты. Но тут на голову счастливца свалилась беда, прервавшая его триумфальное шествие: в стране наступил мир. Хаджи-Ставрос поселился со своими деньгами в деревне и стал внимательно следить за развернувшимся в стране удивительным действом. Великие державы, подарившие Греции свободу, сделали попытку учредить в стране королевство. До мохнатых ушей старого паликара теперь долетали весьма неблагозвучные слова: все только и говорили, что о правительстве, армии, общественном порядке. Он чуть не умер от смеха, услышав, что должен представить отчет о своих богатствах в местную префектуру, но резко посерьезнел, когда к нему явился представитель налогового органа и потребовал уплатить годовой налог. Он вышвырнул сборщика налогов за дверь, предварительно облегчив его карманы, полные собранных денег. В результате против него ополчилось правосудие, и он был вынужден уйти в горы. Это было к лучшему, потому что в своем доме он страшно скучал. В какой-то мере он признавал необходимость крыши над головой, но лишь при том условии, что спать он будет не под крышей, а на ней самой.

Его бывшие товарищи по оружию разбрелись по всему королевству. Государство наделило их участками земли, и они, недовольно брюзжа, обрабатывали свои наделы, с отвращением вкушая политый потом хлеб. Но когда отставные бандиты узнали, что их предводитель не в ладах с законом, они продали свои наделы и поспешили встать под его знамена. Что же касается Хаджи-Ставроса, то он, будучи ловким администратором, не стал продавать свои земли, а сдал их в аренду.

Мир и праздность довели бывшего пирата до болезни, но горный воздух его омолодил, да так быстро, что в 1840 году он замыслил жениться. К тому времени он уже разменял шестой десяток, но людям подобного склада старость, как известно, не к лицу. Даже смерть два раза подумает, прежде чем решит к ним наведаться. Он женился на богатой наследнице одного из самых знатных семейств Лаконики, в результате чего между ним и виднейшими деятелями королевства установились весьма дружеские отношения. Жена подарила ему дочь, но из-за того, что она повсюду следовала за своим мужем, несчастная внезапно заболела горячкой и умерла. Он сам воспитал своего ребенка, к которому относился с материнской нежностью. Разбойники приходили посмотреть, как девочка прыгает у него на коленях, и, смеясь, говорили: «Только молока тебе не хватает.»

Родительская любовь заметно оживила его фантазию. Хаджи-Ставрос загорелся мыслью сколотить для дочери королевское приданное и взялся за изучение финансовых вопросов, о которых имел самое примитивное представление. Он перестал хранить деньги в сундуках и начал их вкладывать. Он постиг все фокусы финансовых спекуляций и изучил теорию управления государственными финансами Греции и зарубежных стран. Говорят даже, что его увлекла идея товарищества на паях, и он решил поставить разбойничий бизнес на акционерную основу. Один марсельский грек несколько раз возил его в Европу. Однажды в Англии он стал свидетелем выборов, проходивших в каком-то заштатном городке Йоркшира. Насладившись этим зрелищем, Хаджи-Ставрос глубоко задумался о преимуществах конституционной формы правления. Вернувшись домой, он с жаром принялся извлекать доход из государственных институтов своей родной страны. Для начала он сжег несколько деревень, оказав тем самым важную услугу оппозиции. Затем он сжег несколько других деревень, на этот раз в интересах консервативной партии. Отныне, чтобы свалить кабинет, следовало обращаться непосредственно к Королю гор. С помощью предоставленных им неопровержимых аргументов можно было легко доказать, что полиция работает из рук вон плохо и в интересах национальной безопасности следует сменить кабинет министров. Одновременно он преподал жестокие уроки врагам порядка, показав, что за совершенным преступлением неотвратимо следует наказание. Его политические таланты получили всеобщее признание, и с тех пор в правящих кругах он пользуется непререкаемым авторитетом. Отныне все партии ведут предвыборную политику в соответствии с его рекомендациями. Он существенно изменил представительную систему власти: если раньше один депутат представлял в парламенте множество людей, то теперь его лично представляют примерно тридцать депутатов. Однажды наш самый умный министр, знаменитый Ралетис, заявил во всеуслышание, что, если один и тот же человек слишком часто прикасается к рычагам государственного управления, то он может в конце концов сломать правительственную машину. Потом министр решил, что одного заявления недостаточно. Он задумал посадить Хаджи-Ставроса в золотую клетку и пригласил его на встречу в местечко Карвати в загородный дом одного иностранного консула. Хаджи-Ставрос явился на встречу без охраны и без оружия. Министр и разбойник были давно знакомы. Они пообедали, как старые друзья, и во время десерта Ралетис предложил сотрапезнику полную амнистию, ему самому, и его подручным, а вдобавок звание дивизионного генерала, пост сенатора и десять тысяч гектаров леса в собственность. Паликар немного подумал и отказался. «Возможно, двадцать лет назад я бы принял все это, — сказал он, — но теперь я слишком стар. В моем возрасте не стоит менять образ жизни. Меня не соблазняет пыль афинских улиц. В сенате я буду спать, а если ты дашь мне под начало солдат, то я могу ненароком разрядить пистолет в их униформы, причем исключительно в силу привычки. Иди, занимайся своими делами и не мешай мне заниматься моими.»

Однако Ралетис не признал поражения. Он попытался разъяснить разбойнику неприглядную сущность его ремесла. В ответ Хаджи-Ставрос посмеялся над ним, заявив с обезоруживающей прямотой:

— Приятель, если каждый из нас возьмется составлять список своих прегрешений, то неизвестно, чей список окажется длиннее.

— Подумай, — продолжал упорствовать министр. — Ведь от судьбы не уйдешь. Не сегодня завтра ты умрешь страшной смертью.

— Аллах керим¹⁷! — по-турецки ответил ему Хаджи-Ставрос. — Ни ты, ни я не способны читать по звездам. Но у меня по крайней мере есть одно преимущество: мои враги носят мундиры, и поэтому я вижу их издалека. Ты же не всегда видишь своих врагов. Прощай, брат.

Шесть месяцев спустя министр был убит своими политическими противниками. Зато бандит все еще жив.

Наш хозяин не стал перечислять все подвиги своего героя. Для этого не хватило бы целого дня. Он ограничился тем, что назвал самые громкие из них. «Лично я сомневаюсь, — сказал он, — что на свете есть хоть одна страна, в которой коллеги Хаджи-Ставроса были бы способны столь же виртуозно провести операцию по ограблению парохода. Я имею в виду Нибур, пароход, принадлежащий австрийскому отделению Ллойда, который паликар в один прекрасный день в одиннадцать часов утра умудрился ограбить на суше. В то утро Нибур возвратился из Константинополя, доставив груз и пассажиров в порт Каламаки, расположенный в восточной части Коринфского перешейка. К пароходу были поданы четыре фургона и два омнибуса для транспортировки груза и пассажиров в небольшой порт Лутраки, находящийся на противоположной стороне перешейка, где их ожидал другой пароход. Ждать ему пришлось долго. Среди бела дня на живописной дороге, да еще на ровной местности, лишенной всякой растительности, Хаджи-Ставрос похитил товары, багаж, деньги пассажиров и оружие жандармов, сопровождавших транспортную колонну. В тот день он отхватил двести пятьдесят тысяч франков!» — с нескрываемой завистью закончил свое повествование Христодул.

Много было разговоров о зверствах Хаджи-Ставроса. Его друг Христодул уверял нас, что разбойник никогда не творит зла ради собственного удовольствия. Мол, человек он сдержанный, трезвый и ни на чем не помешанный, в том числе на кровопролитии. Если ему и доводилось слишком сильно поджарить пятки какому-нибудь богатому крестьянину, то лишь для того, чтобы выведать, где этот сквалыга прячет свои денежки. Как правило, он очень обходительно обращается со пленниками, за которых можно получить выкуп. Однажды летним вечером 1854 года разбойник вместе со своей бандой нагрянул к крупному торговцу с острова Эвбея господину Воиди. Он застал всю семью в сборе, и вдобавок обнаружил там местного судью, игравшего в карты с хозяином дома. Хаджи-Ставрос предложил судье сыграть на его свободу. В итоге бандит проиграл и охотно признал свое поражение. Он увел господина Воиди вместе с сыном и дочерью, но не тронул жену, чтобы она могла спокойно собирать деньги для выкупа. В день, когда произошел налет, у торговца разыгралась подагра, у дочери поднялась температура, а мальчик был бледный и отекший. Два месяца спустя все трое вернулись домой полностью излечившимися, и произошло это благодаря пребыванию на свежем воздухе, хорошему уходу и физическим упражнениям. Вся семья смогла поправить здоровье за пятьдесят тысяч франков. Разве это дорого?

«Должен признаться, — добавил Христодул, — что наш друг безжалостен по отношению к злостным неплательщикам выкупа. Если задолженность по выкупу не погашается в установленный срок, то он убивает своих пленников, действуя в точном соответствии с обычаями делового оборота. Можете считать, что это его личная манера опротестовывать векселя. Однако несмотря на мое восхищение этим героем и крепкую дружбу, связывающую наши семьи, я так и не простил ему убийство двух юных девушек из Мистры. Это были четырнадцатилетние близняшки, красивые, как мраморные статуэтки, и к тому же помолвленные с юношами из Леондари. Они до того были похожи друг на друга, что, когда их видели вместе, люди думали, что у них двоится в глазах. Однажды утром девушки пошли на прядильную фабрику продавать коконы шелкопряда. Они легко бежали по дороге, неся вдвоем одну большую корзину, и со стороны могло показаться, что двух голубок впрягли в одну тележку. Хаджи-Ставрос увел их в горы и написал письмо матери. В нем он сообщил, что вернет девушек за десять тысяч франков, которые должны быть уплачены не позднее конца месяца. Мать девушек была весьма зажиточной вдовой и владелицей прекрасных тутовых деревьев, но у нее, как и у всех нас, вечно не хватало наличных денег. Она стала просить деньги взаймы под залог своего имущества, но в нашей стране очень трудно получить заем даже под двадцать процентов годовых. Чтобы собрать всю сумму, ей потребовалось больше шести недель. Наконец, собрав деньги, она погрузила их на мула и пешком отправилась в лагерь Хаджи-Ставроса. Но когда они добрались до горячих источников Тайгета, как раз до того места, где из-под платана бьют семь родников, мул, который только что бодро шагал по тропинке, встал как вкопанный и ни за что не хотел идти дальше. В ту же секунду бедная мать увидела на дороге своих юных дочерей. Горло у каждой было перерезано до самых позвонков, и их красивые головки почти не держались на телах. Она уложила бедняжек на мула и отвезла тела в Мистру. С тех пор она потеряла способность плакать, а вскоре разум ее помутился, и она умерла. Я знаю, что Хаджи-Ставрос горько сожалел о содеянном. Правда, он полагал, что она очень богата и просто не желает платить. Этих детей он убил в назидание другим. И что вы думаете, с той поры все платежи вносятся строго в указанный срок, и никто не смеет заставлять себя ждать.»

— Brutta carogna!¹⁸ — воскликнул Джакомо и с такой силой ударил кулаком по столу, что весь дом затрясся, словно при землетрясении. — Ну, попадись он мне, уж я-то сразу внесу свой залог. Выдам ему вот этим кулаком десять тысяч раз по голове, и он сразу уйдет на покой.

— А я, — со спокойной улыбкой промолвил Лобстер, — хочу лишь одного: чтобы он оказался в пятидесяти шагах от моего револьвера. А вы что скажете, дядя Джон?

Харрис в этот момент тихо насвистывал какой-то американский мотивчик, и лицо у него заострилось, словно лезвие стилета.

— Ушам не верю, — пропел своим мелодичным голосом господин Мерине, самый гармоничный человек из всех живущих на нашей Земле. — Возможно ли, чтобы такие ужасы творились в веке, в котором мы, слава Богу, живем. А все из-за того, что Общество содействия перевоспитанию злодеев еще не открыло свое отделение в этом королевстве. Но, позвольте, разве у вас нет жандармерии?

— Есть, конечно, — ответил Христодул. — В ее составе 50 офицеров, 152 сержанта и 1250 жандармов, из которых 150 конных. Это лучшая воинская часть королевства, не считая войска Хаджи-Ставроса.

— Больше всего меня удивляет, — сказал я, присоединившись к общему хору голосов, — что такому злодейству не воспротивилась дочь этого старого урода.

— Но она не живет с ним.

— И то хорошо! А где она?

— В пансионе.

— В Афинах?

— Вы слишком много от меня хотите. Этого я не знаю. Могу лишь сказать, что тот, кто на ней женится, точно не прогадает.

— Ну, конечно, — сказал Харрис. — С тем же успехом можно утверждать, что дочь Калкрафта могла бы составить для кого-то прекрасную партию.

— Кто такой Калкрафт.

— Лондонский палач.

После этих слов Димитрий, сын Христодула, покраснел до корней волос. «Позвольте, сударь, — сказал он Джону Харрису, — есть большая разница между палачом и разбойником. Профессия палача позорна, а профессия разбойника весьма респектабельна. Правительство вынуждено держать афинского палача в форте Паламеда, иначе его сразу убьют, зато Хаджи-Ставросу никто не желает зла, и самые порядочные люди королевства с гордостью пожали бы ему руку.»

Харрис уже отрыл рот, собираясь ответить ему, но в эту секунду в дверь кондитерской позвонили, и вслед за служанкой в столовую вошла девушка пятнадцати или шестнадцати лет, выглядевшая так, словно она сошла с картинки последнего номера модного журнала. Дмитрий вскочил с места и смущенно проговорил:

— Это Фотини!

— Господа, — сказал кондитер, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. Все эти бандитские истории не предназначены для девичьих ушей.

По словам Христодула, явившаяся девушка была дочерью его товарища по оружию полковника Жана, коменданта города Нафплиона. Ее полное имя — Фотини дочь Жана. Дело в том, что, по существующей традиции, у греков нет фамилий в обычном смысле этого слова.

Эта молодая афинянка была так же уродлива, как и девяносто процентов афинских девушек. Правда, у нее были красивые зубы и прекрасные волосы, но все остальное выглядело крайне непривлекательно и в первую очередь — объемистая талия, чудом втиснутая в парижский корсет. Ступни девушки были похожи на два утюга и на них невозможно было смотреть без содрогания. Этим ступням от рождения было суждено шаркать в мягких шлепанцах без задников, а не мучиться в ботинках от Мейера. В лице Фотини не было ничего типично греческого. Во всяком случае, профиль у бедняжки отсутствовал начисто. Лицо ее было абсолютно плоским, как будто еще в детстве на него по неосторожности уселась нерадивая кормилица. Как известно, изысканные туалеты подходят далеко не всем женщинам, а на бедной Фотини такой туалет выглядел просто смешно. Она обрядилась в платье с воланами, державшееся на мощном кринолине, и вся эта конструкция лишь подчеркивала несуразность ее персоны и неуклюжесть движений. Довершали образ нашей гостьи бесчисленные драгоценности, достойные королевской особы, каждая из которых, будто нарочно, была подобрана таким образом, чтобы сразу бросались в глаза все телесные изъяны ее владелицы. Любой человек, увидев эту красавицу, принял бы ее за расфуфыренную горничную, запустившую руку в хозяйский гардероб.

Никого из нас не удивил тот факт, что дочь простого полковника явилась в воскресный день в дом кондитера в таком дорогом наряде. Мы достаточно пожили в этой стране, чтобы понять, что туалеты — это своего рода незаживающая рана женской части греческого общества. Деревенские девушки сверлят отверстия в серебряных монетах, делают из них головной убор в виде каски и в праздничные дни надевают эту конструкцию на голову. Получается, что каждая носит на голове собственное приданное. В отличие от них городские девушки тратят свое приданное в модных магазинах, украшая им не только голову, но и все тело.

Фотини воспитывалась в пансионе, учрежденном Гетерией¹⁹, которая, как известно, представляет собой систему образовательных учреждений, устроенную по образцу Почетного легиона, но действующую на основе не столь жестких правил. Во всяком случае в пансионы Гетерии принимают не только детей военных, но и дочерей бандитов.

Дочь полковника Жана немного говорила по-английски и по-французски, но из-за крайней стеснительности не решалась принимать участие в общей беседе. Ее семья, как я впоследствии узнал, надеялась, что благодаря нам она будет совершенствовать свое знание иностранных языков. Отцу девушки стало известно, что Христодул приютил у себя порядочных и образованных иностранцев, и он упросил кондитера по воскресеньям забирать его дочь из пансиона и помогать ей освоиться в нашем обществе. Такая договоренность была по душе Христодулу, но еще больше она радовала его сына Димитрия. Юный помощник по хозяйству пожирал глазами бедную воспитанницу пансиона, но она не обращала на него никакого внимания.

Посовещавшись, мы решили все вместе отправиться на концерт. Жители Афин каждое воскресенье посещают такие культурные мероприятия. Все горожане принаряжаются и отправляются по пыльным дорогам слушать вальсы и кадрили в исполнении полкового оркестра. Бедняки идут пешком, богачи едут в колясках, а местные франты передвигаются верхом. Даже королевский двор удостаивает концерты своим присутствием. После последней кадрили зрители расходятся по домам. На каждом лежит толстый слой пыли, но все очень довольны и говорят друг другу: «Здорово мы повеселились.»

Фотини явно хотелось покрасоваться на таком концерте, как и ее воздыхателю Димитрию. Юноше не терпелось показаться в обществе вместе с этой красоткой, да еще и в новом рединготе, который он умудрился купить прямо на складе Бель-Жардиньнер²⁰. Но, к сожалению, полил такой сильный дождь, что нам пришлось остаться дома. Чтобы убить время, Марула предложила сыграть в «конфетки». Это одно из любимых развлечений среднего класса. Она сбегала в лавку, принесла кучу местных конфет — с гвоздикой, анисом, перцем и цикорием — и выдала каждому по целой пригоршне. Затем сдали карты и нам объяснили, что тому, кто первый соберет девять карт одного цвета, остальные игроки должны выдать по три конфеты. Мальтиец Джакомо слушал эти разъяснения с жадным вниманием, давая понять, что он страстно желает выиграть. В тот день удача была на его стороне: он выиграл целое состояние и в итоге поглотил семь или восемь пригоршней конфет, которые до того переходили из рук в руки, включая руки господина Мерине.

Меня эта игра не захватила, и я стал с интересом следить за тем, как слева от меня разворачивается весьма примечательная интрига. Юный афинянин метал страстные взгляды в сторону Фотини, которые она упорно не хотела замечать, зато невидимая сила явно влекла ее к Харрису, хотя он даже не глядел в ее сторону. Джон рассеянно пялился в свои карты, периодически, с чисто американским простодушием, зевал во весь рот или, не обращая внимания на окружающих, насвистывал Янки Дудл. Я подумал, что он до сих пор находится под впечатлением от рассказа Христодула, и его дух носится по горам в поисках Хаджи-Ставроса. Если он о чем-то и думал, то явно не о любви. Возможно, девушка и сама об этом не думала, ведь известно, что почти все греческие женщины равнодушны к нежным чувствам. Однако она смотрела на него с таким видом, с каким жаворонок смотрит на себя в зеркало. Она ведь совсем его не знала. Ей ничего о нем не было известно. Она не знала его имени, не знала, из какой он страны и богат ли он. При ней он не произнес ни единого слова, но если бы он даже заговорил, то и тогда она была бы неспособна оценить, насколько он умен. Фотини видела, что он очень красив, и этого ей было достаточно. В давние времена греки обожали красоту. Это был единственный из их богов, которому поклонялся каждый грек. Даже современные греки несмотря на всю их деградацию еще способны отличить Аполлона от какого-нибудь урода. В сборнике, составленном господином Фориелем, я обнаружил песенку, которая в переводе звучит так: «Знают ли юноши, знают ли девушки, как в наше сердце входит любовь? Она входит через глаза, из глаз падает в сердце и там пускает свой корень.»

Фотини, несомненно, была известна эта песенка. Она так широко раскрыла глаза, что любовь легко могла войти в них, даже не пригнувшись.

Между тем, все шло своим чередом: продолжал хлестать дождь, Димитрий продолжал буравить девушку взглядом, девушка пялилась на Харриса, Джакомо хрустел конфетами, господин Мерине пересказывал Лобстеру какую-то главу из древней истории, хотя тот совсем его не слушал. В восемь часов Марула стала накрывать на стол. Фотини выбрала место между Димитрием и мной, чему я не придал никакого значения. Она мало говорила и ничего не ела. Во время десерта пришла служанка и сказала, что девушке пора возвращаться в пансион, но Фотини вместо ответа наклонилась ко мне и прошептала на ухо:

— Господин Харрис женат?

Почему-то мне захотелось посмеяться над ней, и я ответил:

— Да, мадемуазель, он женат на вдове венецианского дожа.

— Как это может быть? Сколько ей лет?

— Она стара, как мир, и так же вечна.

— Не смейтесь надо мной. Я простая девушка и не понимаю ваши европейские колкости.

— Говоря другими словами, мадемуазель, спутницей его жизни стало море, а сам он командует американским сторожевым кораблем Фэнси.

Фотини так просияла в знак благодарности, что ее уродство отошло на задний план, и целую секунду она казалась мне весьма симпатичной.

Примечания

7

Напиток на основе муки из орхидей.

8

Санторини — остров в Греции.

9

Греческий лирик, живший в 6-ом веке до н.э.

10

Гневная обличительная речь оратора, направленная против царя Филиппа II.

11

Античный греческий атлет, прототип Геракла.

12

Персонаж пьесы У. Шекспира «Буря», грубый невежественный дикарь.

13

Институт влиятельных в 19 в. обществ любителей познания.

14

Юго-восточная область центральной Греции, включающая Афины и пригороды столицы.

15

Военные и политические деятели Древней Греции.

16

Парадный проезд, образованный портиками и колоннами, как правило, на священном участке храма.

17

Бог милостив (арабск.)

18

Грязная свинья (итал.)

19

Так называлось товарищество, основанное в Афинах в 1812 году, для распространения образования в Новой Элладе.

20

Belle-Jardiniere — Прекрасная садовница. Так называлось первое французское предприятие по производству готового платья, открытое в 1824 году.