После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950

Эдельберт Холль

Капитан вермахта Эдельберт Холль, командир пехотной роты, рассказывает о том, как сложилась его судьба после окружения под Сталинградом зимой 1943 года. Основываясь наличных записях, которые автор вел в первые годы войны и в течение семи лет плена, он живо и ярко описывает беспощадные «марши смерти» по заснеженным степям Поволжья, переправку в лагерь военнопленных в Елабуге, тяжелую эпидемию тифа, жертвами которой стали больше тысячи немецких офицеров. Капитан Холль подробно документирует суровые военные и послевоенные годы, проведенные на лесозаготовках в Прикамье и других предприятиях Советского Союза, описывает условия пересыльных тюрем, труд на строительстве железной дороги в Иркутской области – жизнь в плену, которую скрашивали лишь поддержка товарищей и надежда на возвращение домой. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 1

Военнопленный!

— Господин капитан, они идут! — с этими словами часовой нырнул в глубокую щель.

Какое-то время все было спокойно. А потом настал момент, который, как я думал, не придет никогда, но который за последние три дня стал неизбежной реальностью.

Мысленно я вернулся к тем минутам, когда, стоя перед командиром, возглавлявшим оборону в нашем секторе, вдруг охваченный чувством противоречия, я отказался выполнить приказ об отходе вместе с последними оставшимися в живых и сохранившими боеспособность солдатами. Раненых предполагалось оставить на старых позициях, что противоречило нашему девизу «Все за одного и один за всех».

Теперь последних из тех, кто остался цел, вел на командный пункт нашего сектора лейтенант Аугст, всего примерно сотню человек, что удалось наскрести в тыловых подразделениях. Некоторые совсем не имели подготовки солдата-пехотинца. Сам я вернулся в укрытие к своим раненым вместе с дюжиной своих солдат-старослужащих. Никто из нас не стеснялся слез, когда я объяснил раненым, которых было около сорока человек, что всех нас ждет впереди неизвестность. Мы исполнили свой солдатский долг, но судьба оказалась сильнее нас. Я сказал им, что наша страна благодарна нам за службу в Сталинграде, и пожал руку каждому. Большинство из этих солдат находилось в составе дивизии с самого начала войны. Я был уверен в одном: если по вине русских в моем присутствии хоть один волос упадет с головы раненых, они ответят за это! У меня было две полные обоймы к моему «ноль восьмому»^[1] и еще один патрон в стволе: всего 17 патронов, 16 для Иванов и один для меня. И еще у меня оставалось две ручные гранаты.

Наступило жаркое время для всех нас, оборонявшихся на северо-западной окраине «крепости Сталинград». Основной оборонительный рубеж проходил на восток и на запад прямо за нами, на юг справа от нас, что позволяло русским атаковать нас сразу с трех сторон. Тем не менее все их попытки прорваться были безуспешны.

Прошло несколько безумно волнительных секунд. Как поступят русские? Я уселся в углу укрытия, на самом склоне возвышения, где оно располагалось. Здесь размещался командный пункт лейтенанта Аугста, служивший одновременно местом сбора раненых и больных. Все равно вот уже несколько дней госпиталь отказывался принимать новых пациентов, так как был переполнен, поэтому раненых приходилось оставлять прямо на переднем крае.

В моем камуфляже во мне было трудно различить офицера. Пистолет я прикрепил к ноге у колена. Что ж, теперь мне приходилось решить для себя: короткий последний бой или плен? Что выбрать? Я не знал и никак не мог найти времени, чтобы сосредоточиться на этом, так как было нечто, заставлявшее изнывать мои нервы. Скоро придут русские, и они очень пожалеют, если попытаются обидеть моих раненых товарищей!

Вот в передней части укрытия началось какое-то движение. Они здесь! Я сидел неподвижно и отмечал все, что происходило вокруг. Это были секунды полной концентрации и стресса. Я вдруг услышал голоса русских и увидел красноармейца с автоматом на изготовку в руках. Он отдал команду, которую мне сразу же перевел фельдфебель из моей роты Йозеф Павеллек. Павеллек был родом из Верхней Силезии и за несколько месяцев нахождения на Восточном фронте научился немного говорить по-русски. В приказе прозвучало: «Немедленно бросить оружие!

Прекратить любое сопротивление! Построиться снаружи перед укрытием!»

Я не скрывал своей враждебности к находившимся передо мной вражеским солдатам. Спросил Павеллека, что будет с ранеными.

— Они останутся здесь, если не смогут передвигаться самостоятельно. За ними присмотрят.

Мы должны были построиться перед укрытием. Я поднялся и собирался выйти наружу, когда меня остановил Павеллек:

— Господин капитан, возьмите с собой эти два пакета, здесь хлеб. Мне удалось сберечь их, и они могут очень нам пригодиться!

Почти механически я взял то, что он мне протянул, даже не заглянув, что было в пакетах. Я был как будто во сне. Направляясь за остальными, я как будто бежал от тех несчастных, что остались лежать на носилках. Потом я оказался снаружи. В оцепенении я шел за фельдфебелем Павеллеком, и мы шли по следам наших товарищей, которые уже скрылись за холмом. Какой-то русский солдат, тоже вооруженный автоматом, вдруг остановил нас и о чем-то спросил. Несколько раз я услышал что-то похожее на «урр» и «хлеб», но ничего не понял. Павеллек заговорил с русским. Потом он вдруг обратился ко мне:

— Господин капитан, он хочет часы, за которые даст нам хлеб. У меня двое часов. Можно я отдам ему одни?

Мне было все равно. Павеллек отдал красноармейцу наручные часы, которые извлек из кармана кителя. Русский взял часы и надел, потом что-то сказал Павеллеку, указывая рукой в направлении, в котором ушли остальные. Павеллек был в ярости, но русский презрительно покачал перед ним стволом своего автомата. Так мы и пошли, не получив ни крошки хлеба. Пока мы шли, я вдруг обнаружил что-то твердое в карманах моих брюк. Я тут же вспомнил о двух гранатах и пистолете. Оглядевшись и не обнаружив никого рядом, кто следил бы за мной, я разобрал свой старый верный пистолет и вместе с гранатами зашвырнул его по частям подальше в снег. Дорога вела туда, где прежде располагался наш сектор обороны, левее участка, занимаемого подразделением лейтенанта Аугста. Там мы увидели построенных в колонну военнопленных. Солдаты собирались отовсюду, изо всех щелей. Когда мы собрались вместе как раз там, где располагался мой командный пункт, мной овладело странное чувство. Еще всего 9 часов назад я находился в нем. Сейчас было примерно между 9 и 10 часами утра. Тела погибших на нашем участке русских уже успели убрать. Их было много. Что было бы, если бы русские взяли нас в плен здесь, на нашем прежнем участке? Окопы и укрытия, где мы сидели совсем недавно, были тщательно прочесаны. Какой-то очень крупный русский с черной эмблемой на маскировочном халате, очевидно офицер, о чем-то объявлял. Я не понял ничего из того, что он говорил, но по движениям других пленных понял, что нам следовало построиться. Несколько моих старых товарищей собрались вокруг меня. Мы хотели по возможности остаться вместе. Мне были особенно дороги трое из тех, что были рядом со мной на протяжении тех лет: унтер-офицер доктор Альфред Роттер родом из Судет, фельдфебель Йозеф Павеллек из-под города Оппельн^[2] в Верхней Силезии и унтер-офицер Генрих Грюнд из Эрдмансдорфа в Саксонии.

Городище: сборный пункт военнопленных северного фаса кольца окружения

Колонны медленно двинулись в путь. Нас было примерно двести или триста человек. У некоторых были ранцы, другие несли мешки с хлебом. Мы осторожно двигались по обледеневшему склону холма, пока не оказались в низине, в долине населенного пункта под названием Городище. Голова колонны остановилась в ожидании, пока нас нагонят отставшие пленные.

Теперь идти стало легче. Мы успели пересечь замерзшую реку и вышли к месту, где вверх тянулась вершина холма. Я часто думал о том, что находится за холмом, но не мог и представить себе такого. За вершиной, примерно в 10 или 20 метрах, стояло несколько русских сверхтяжелых гаубиц. Я насчитал двенадцать штук всего примерно в 400 метрах от своих бывших позиций. Через долину пролегала дорожка, которая вывела нас на запад прямо через гаубичную позицию. За ней уже находилась еще одна колонна военнопленных, с которой мы постепенно сближались. Соединившись с новой колонной, мы остановились.

До этого я ни слова не сказал своим товарищам. И они тоже молчали. Что творилось у нас в головах? Как я полагал, ничего. Нами всеми овладело оцепенение и отупение. Лично мне казалось, что перед моей головой кто-то повесил доску, а в мозгу поселилась какая-то темная пустота.

Кто-то из русских задал вопрос, который тут же перевели. Он хотел знать, были ли среди нас офицеры. Я собрался ступить вперед, но мои солдаты удержали меня.

— Спокойно, господин капитан! — прошептал Роттер. — Мы хотели держаться вместе, а так нас разделят.

Он был прав, и я не хотел, чтобы меня отделили от моих солдат, особенно сейчас, на пути в неизвестность!

Чуть впереди нас кто-то из немецких офицеров вышел вперед. Ему что-то приказали по-русски, потом команду перевели. Он отправился в головную часть колонны и отдал приказ двигаться дальше. И колонна вновь направилась на запад. Повсюду, куда бы мы ни смотрели, были такие же колонны военнопленных.

Я не знаю, как долго мы брели по снегу. Минуты? Секунды? Все это было настолько невероятно, что осталось за рамками моего понимания. До этого момента мы сражались, наносили и, естественно, сами получали удары, а теперь вот брели куда-то бесконечной колонной пленных.

Снова остановка. Нас остановили перед каким-то штабом. Я не знал, что произойдет дальше. Я не мог поверить своим глазам: женщина в красноармейской форме устремилась внутрь одного из зданий. Рядом со мной кто-то из моих товарищей предпринимал неимоверные усилия, чтобы хоть как-то согреть консервы. В консервных банках находилась уже готовая к употреблению еда. Я подумал, откуда у них пища. Мы уже много дней не видели таких вот банок. С терзаемыми голодом желудками мы смотрели, как другие едят. Я думал о вчерашнем вечере, когда мы поделили на 48 человек, включая меня, 4 килограмма хлеба, три четверти банки шока-колы и немного жира. К счастью, ночью Павеллек убил ютившуюся с нами в бункере кошку и приготовил ее. Каждый из моих верных товарищей получил сегодня утром по маленькому кусочку задней лапы животного. Рядом со мной какой-то артиллерийский фельдфебель склонился под тяжестью увесистого заплечного мешка. Как я заметил, мешок был полон свежего хрустящего хлеба. Откуда у этого солдата свежий хлеб? Стоявшие рядом солдаты попросили его поделиться. Он отказал. Ну что за пес! Ведь любой солдат знает о моральном долге делиться.

— А теперь вы дадите немного и другим! — велел я ему.

В мою сторону обернулась щекастая нахальная физиономия.

— Кто вы такой? Можете поцеловать мой зад!

Я вскипел внутри, но сумел взять себя в руки и отвернулся. Роттер стал выговаривать унтер-офицеру:

— Следи за своим поведением! Перед тобой капитан.

Уже направляясь прочь, я слышал его ответ:

— Мне плевать, мы теперь все военнопленные!

Мне было стыдно: никогда прежде мне не пришлось испытывать ничего подобного, и я никогда бы не поверил, что такое возможно.

Мы так стояли на месте уже примерно полтора часа. Процедура так называемого контроля проходила очень медленно. Те, кто ее прошел, кричали нам, что у нас отнимут все. Особенно привлекали охрану ценные вещи, такие как кольца, часы, авторучки и автоматические карандаши, а также зажигалки. У меня не было ничего, кроме наручных часов, да и тех я вот-вот должен был лишиться.

— Послушайте, мы должны попробовать пройти к остальным, минуя контроль, и как можно скорее.

Постоянно оглядываясь, мы должны были перебежать к группе, которую уже успели обыскать. Если нам удастся это, то и колонна отправится дальше быстрее. Как я успел обнаружить, все колонны с военнопленными, которые прошли процедуру обыска, отправлялись в сторону Городища практически без охраны.

Наш план сработал. Дождавшись подходящего момента, мы перебежали к другой группе пленных. А потом медленно, будто так и должно было быть, пошли дальше. Впереди нас снова отправлялась в путь группа из уже прошедших проверку пленных солдат, примерно около 300 человек. Мы поспешили присоединиться к ней. Слава богу, наконец мы двинулись вперед. Топтание на месте успело превратиться в настоящую пытку, особенно для меня, поскольку я был единственным, на ком были форменные сапоги вермахта. Лишь немногим из всей нашей компании повезло, и они были обуты в валенки.

Из-за плохого состояния дороги наша небольшая колонна дробилась и разделялась на группы. Один из солдат с легким ранением попытался сесть на проезжавшие мимо русские сани, но возница хлестнул его кнутом, и солдат упал. Какое-то время ему удавалось держаться на ногах, но потом силы оставили его, и он, потеряв сознание, рухнул на дорогу. Бывший санитар остался присматривать за несчастным.

Солнечный день был в полном разгаре. Было около полудня. Впереди показался поселок Городище. Со всех сторон в поселок тянулись длинные колонны пленных. Мы попытались сократить наш путь примерно на 500 метров, отправившись напрямик через изогнутый участок дороги, по которому успели пройти примерно метров четыреста. Лучше бы мы этого не делали! Как только сошли с дороги, отделившись от основной массы людей, нас тут же остановил на этом участке какой-то молодой лейтенант со своими людьми. Последовал тщательный обыск. Все, что ему понравилось или привлекло его внимание, у нас отобрали.

Я не переставал удивляться, что после нескольких обысков у нас все еще оставалось хоть что-то, что солдаты Красной армии находили полезным для себя. Что они на самом деле думали о нас? От каждого из военнопленных, у кого была фляга для воды, требовали предъявить ее. Лейтенант, размахивая пистолетом, кричал:

— Водка есть?

Его товарищи обнюхивали наши фляги. Тогда я понял, что единственное, что им было нужно, — это водка. Когда мы в последний раз видели спиртное? С тех пор прошло уже несколько недель. Наконец нас отпустили.

Мы вышли на окраину поселка Городище. Куда бы я ни смотрел, везде были пленные, одни только пленные. Невозможно было сосчитать, сколько нас там было. Я вспомнил, как три месяца назад, еще будучи в строю, бывал здесь. Нам было нечего есть и пить. Не было никакой внятной организации или системы обращения с пленными, но ходили разговоры, что нас отправят в специальный лагерь для пленных. Мы оказались каплей в людском море. Мы находились в поселке уже несколько часов. Успело стемнеть, когда казавшийся бесконечным поток солдат подошел к западной окраине Городища. Сам поселок тоже был переполнен ошеломленными военнопленными.

Первый этап: Бабуркин — Большая Россошка

Постепенно идти вперед стало легче. Я был слишком ошеломлен всем произошедшим со мной, чтобы сохранить ясность мыслей. Будто слепой, я брел вперед вместе с колонной. Дорога была плохой, в темноте не было видно ям и ухабов, поэтому меня то и дело бросало то влево, то вправо; иногда мы с товарищами сталкивались друг с другом. Во время того сложного перехода я обливался потом. Сколько мы уже шли? Я не мог понять. Впереди колонны замаячило несколько редких огней. Я не знал, что это такое, но кто-то проговорил:

— Наверное, это Гумрак.

Приближающийся звук работающего двигателя заставил нас отступить в сторону. Это был тяжелый тягач «Иосиф Сталин», который тащил за собой два тяжелых орудия с сидящими на них, несмотря на холод, расчетами. Бросалось в глаза отсутствие каких-либо личных вещей или багажа — только лишь боеприпасы, как это было принято и у нас. Огни постепенно становились все ближе. Наличие железнодорожной ветки подтвердило догадку, что это действительно Гумрак. Разбитые машины и орудия вдоль железной дороги уже успели собрать, и движение по ней явно стало более оживленным. То тут, то там открывались двери укрытий, за которыми мерцал свет фонарей. Впереди, там, куда мы направлялись, огней не было совсем. Лишь сплошная темнота растянувшейся огромной змеей железной дороги, да еще небесный свод надменно и холодно смотрел сверху на то, как мы бредем вдоль нее. Время от времени объявлялась короткая остановка, и охранники дожидались, когда растянувшаяся колонна пленных снова сомкнет ряды. Как и мои товарищи, я использовал это время, чтобы отдохнуть, подстелив под себя одеяло. Я чувствовал, что неимоверно устал. Отсутствие полноценного отдыха в течение двух последних недель давало о себе знать. Но долго лежать мы не могли, так как пронизывающий холод тут же начинал сковывать тела. Мороз безжалостно и безудержно наползал снизу. Только через несколько сот метров марша кровь вновь начинала циркулировать в согревающемся теле.

Ночь казалась бесконечной. Мой желудок требовал своего, заявляя о своих правах, которые грубо попирались в последние дни. Но у меня ничего не было. Когда мне снова удастся поесть? Я вздохнул. На востоке появилась узкая полоска, возвещающая о приближении рассвета. Скоро наступит новый день, и, может быть, тогда мир станет другим. Конвоиры тоже говорили, что в обозримом будущем нас должны были покормить. Кто-то даже знал, где именно это должно было произойти. Они считали, что нас ведут в Бабуркин, где и разместят.

Вот мы и пришли в Бабуркин. Колонну остановили в долине или, точнее выражаясь, скорее, в низине. Разбросанное повсюду оружие и другое военное имущество свидетельствовали о том, что недавно здесь шли бои. Охранники нырнули в одно из подземных укрытий. На месте, где всего несколько недель назад располагался живописный поселок, остался один-единственный деревянный дом. Мы стали искать, где бы укрыться от ветра, сгрудились вместе, пытаясь согреться. Вдруг раздался крик:

— Идите получайте пищу!

Мы выстроились по двое. На двадцать человек полагалась одна буханка хлеба; кроме того, мы получили по одной соленой селедке на двоих. Но что это был за хлеб? Он был жестким, как камень. Кто-то крикнул:

— Хлеб замерз!

Его следовало порезать, а у нас не было для этого не только ножей, но и никакого инструмента вообще.

Я получил свой твердый как камень и холодный как лед кусочек. Я очень старался разжевать его, но безуспешно. Разочарованный, оставшийся голодным, я сунул хлеб в карман брюк. Может быть, со временем он там немного оттает. Голод заставил меня быстро проглотить холодную рыбу. Губы горели от соли, но я не обращал на это внимания. В небе засияло февральское солнце, но теплее от этого не стало. Снова немного согрелись, когда мы опять отправились в путь. Стоило остановиться хоть на секунду, как тело немедленно охватывал мороз. Новая дорога была лучше прежней. Ее явно очистили от снега, и по обочинам лежали сугробы метровой высоты.

Некоторые начали демонстрировать явные признаки усталости. Мы были на ногах уже почти полтора дня, не имея полноценного отдыха, не говоря уже о нескончаемых боях последних дней. Я тоже чувствовал себя уставшим, но держался.

Наконец, примерно к полудню, мы вошли в новую долину. Это место называлось Большая Россошка. Нашу колонну остановили, и нам было сказано, что мы расположимся здесь надолго. Появившийся вдруг перед нами русский офицер выкликнул немецких офицеров. Несколько человек шагнули вперед, покинув строй, но те, на ком был камуфляж, предпочли сохранить свое инкогнито, спрятав знаки различия. Русский снова повторил вопрос. Мои солдаты пытались удержать меня. Я боролся с собой, охваченный сомнением. Интересно, какую участь русские уготовили для офицеров? И следует ли мне скрывать свою принадлежность к офицерскому составу? А вдруг кто-нибудь, когда узнают, что я офицер, посчитает, что я скрывал свое звание от страха? Ну уж нет! С тяжелым сердцем я попрощался со своими товарищами и направился к уже построившейся отдельно группе пленных. Где и когда нам доведется увидеться снова?

Повсюду, куда бы мы ни смотрели, были отрыты укрытия. Нас отвели к одному такому укрытию и заставили вползти внутрь через щель. Нас было около 60 человек, но всякое движение прекратилось, как только внутрь пролезла примерно половина нашей группы. Приглушенные голоса изнутри сообщали, что укрытие переполнено и в нем больше не было мест. Но русские помогли нам продвинуться с помощью ружейных прикладов, и через пару минут все мы уже находились под землей. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, места для того, чтобы хотя бы присесть, не было. Тем, что совсем обессилели, некуда было даже упасть. Ограниченное пространство в землянке было безжалостно к нам. Крики, стоны и жалобы постепенно сменились мертвой тишиной. Над единственным вентиляционным окошком был натянут брезент, защищавший обитателей землянки от снега. Внутри царила полная темнота.

Сколько прошло часов? А может быть, дней? Разве можно правильно оценить прошедший период времени в положении, когда секунды тянутся целую вечность! Вдруг «дверь» распахнулась вверх, и нам приказали выходить. Если бы не вещи некоторых из пленных! С ними на то, чтобы выбраться из тесного укрытия, потребовалось вдвое больше времени, чем обычно. Нас построили и повели к котлу, в котором для нас что-то готовили. К счастью, у меня сохранился мой котелок. Я видел, как некоторым из пленных пришлось есть из ржавых консервных банок. Поварами были пленные румыны. Они вели себя отвратительно. И что они положили в котел? Нечищенная картошка, в основном раздавленная, черного цвета. Несмотря на то что все были голодны, нам приходилось выбрасывать большую часть своей порции. Помимо картошки в состав варева входили останки каких-то животных, неочищенный овес и другие злаковые. Впервые за три дня в наши желудки вновь попала хоть какая-то горячая еда.

А потом нам пришлось снова отправляться в щель под землей. Когда мы карабкались внутрь, я заметил, как несколько пленных рубили лежащие чуть поодаль останки лошади. Когда мы оказались внутри, то вновь жалобы, толчки и давка вскоре сменились равнодушной тишиной. Состояние некоторых из стоявших в землянке внушало мне серьезные опасения. Я стал думать о том, куда поместили моих товарищей.

Разве может время тянуться так долго и мучительно, как вечность? Раньше я не думал, что такое возможно, но это оказалось именно так. Меня охватило почти равнодушие. Я выполнил свой долг, и одному только Богу известно, что же будет дальше.

Дорога смерти

Если я не ошибся, было 6 февраля. Какой-то красноармеец приказал нам построиться. Все еще было раннее утро. Снаружи выстроилось уже более 300 человек. Внешний вид многих говорил о том, как нелегко им приходится. Некоторые явно были слабее других, а кто-то просто ослаб от голода. Нам дали по нескольку кусков затвердевшего хлеба, а также по небольшой стеклянной банке консервированного мяса. Я не мог поверить своим глазам. Мясо! Но на восемь человек. Здесь и на одного-то не хватит! Когда выдавали хлеб, мы на собственном опыте убедились, что настоящий голод невозможно удержать в узде, что он заставляет позабыть о дисциплине. Мы построились. Кто-то из военнопленных стал переводить приказы охраны. Прозвучало предупреждение: всякий, попытавшийся бежать, будет расстрелян! Мы снова отправились маршем на запад. Я буду идти, чего бы мне это ни стоило. Нам повезло, что тот, кто повелевает погодой, был добр к нам: сияло солнышко, и ни дуновения ветра.

Три часа мы без перерыва шагали на запад. Потом у меня в голове созрел план. Надеюсь, что мы пойдем через Дон. Я прилег отдохнуть на одеяло и съел свою восьмую часть баночки консервированного мяса. Необыкновенно вкусно, но до смешного мало!

Потом нам снова приказали построиться. Я встал, свернул одеяло, перекинул его через плечо и оглянулся.

Этого не может быть! Передо мной стоял старый знакомый, финансист 5-й роты 24-го полка, уроженец Прейсиш-Эйлау Франц Нойманн. Его глаза тоже вдруг расширились от удивления, когда он узнал меня.

— Ну, Франц, как вы оказались здесь?

— Могу и я задать вам тот же вопрос?

— Меня взяли в плен второго февраля на северном участке кольца окружения.

— А я был главным казначеем своей дивизии, что стояла прямо на Волге.

— Какой сюрприз! Последний раз мы виделись в августе 1939 года перед тем, как отправиться в Польшу. Вы были тогда обер-фельдфебелем, а я младшим унтер-офицером.

Дальше мы шагали рядом весь долгий путь колонны после того, как она возобновила движение. Мы с Францем не обращали внимания на время. Говорили о прежних днях, о том, что с нами произошло за то время, что мы не виделись. Он учился в школе военных финансистов в Ганновере, а я проходил курсы в Дёберице. Так каждый из нас оказался на своей последней должности. Плен был тяжелым испытанием, но теперь мы могли сообща нести бремя его неопределенности. И все это благодаря тому, что нас свел вместе счастливый случай спустя несколько лет. К несчастью, Франц страдал болезнью желудка, но с этим можно было справиться. Вместе мы выберемся.

Уже стемнело, когда мы вошли в незнакомую деревню. Солдаты Красной армии все еще охотились за часами, кольцами, зажигалками и тому подобным, предлагая обменять у нас все, что представляло для них ценность.

У меня всегда вызывали отвращение женщины в форме. Война лишила их любых намеков на женственность, превратив в бесцветные существа. Я избегал даже приближаться к ним. Деревенские ребятишки, одетые в лохмотья, увязались за солдатами, выкрикивая:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Старший конвоя куда-то исчез в поисках места, где мы могли бы разместиться. Он не хотел упускать нас из виду даже на ночь. Но его попытки оказались тщетными. После более часа ожидания нас снова погнали на запад. Боже мой, сколько же еще это будет продолжаться? Все время вперед и вперед. Многие уже не идут, а еле тащатся от усталости. Но стоит лишь последнему из нас немного отстать, как конвоир криками «давай» и несколькими чувствительными ударами прикладом заставляет отставшего начать яростно бороться с усталостью и быстро нагонять тех, кто идет впереди. Я шел в среднем темпе, как привык передвигаться, будучи пехотинцем. Уже довольно долго мне приходится тащить за руку Франца. Предыдущие несколько дней сказались на нем очень скверно. Если бы только те из нас, кто шел впереди колонны, не торопились, то русские конвоиры не изводили бы так тех, кто следовал в задних рядах.

— Эй там, впереди, не торопитесь так! — Мой голос прозвучал достаточно громко, но не дал никакого эффекта.

Мне начало это надоедать. Некоторые из молодых начали жаловаться на впереди идущих. Если все так пойдет и дальше, это кончится катастрофой. Конвой впереди требует идти быстрее, чтобы скорее добраться до следующей деревни, а те, что ослабли, еле плетутся позади. Вся наша колонна начала распадаться на отдельные группы, и конвоиры позади безжалостно били тех, кто не может поддерживать общий темп. Мне уже пришлось увидеть на дороге несколько раздетых окоченевших тел, на которых не оставили ни клочка одежды, похожих на указатели на дороге смерти. Чем дальше на запад, тем больше мы видели тех, кому не удалось одолеть этот путь.

Слава богу, те, что впереди, остановились. К ним бредут те, что шагали позади. Мы стоим перед длинным деревянным мостом. Вот мы и оказались на берегу Дона. Я доволен. Чем дальше нас поведут на запад, тем ближе я окажусь к линии фронта, тем легче мне будет сбежать.

Охрана на мосту приказала нам перейти на другой берег. Мы пошли. Мне показалось, что четыре с половиной месяца назад я уже переправлялся через эту реку в противоположном направлении, и меня переполняло тогда предчувствие скорой победы. Если бы я только знал, куда нас ведут и как долго продлится этот путь. А пока мы поднимались на крутой западный берег Дона, и наша колонна успела растянуться на несколько сот метров. Вот, похоже, сдался еще один из тех, кто ослабел. Я слышал, как он говорит конвоиру:

— Я больше не могу идти!

Русский что-то ответил по-русски и ударил его прикладом винтовки, но это не дало никакого эффекта. И тогда ночную тишину разорвал одиночный выстрел. Жизнь солдата закончилась здесь, на бесконечной дороге плена, дороге смерти.

Да, это действительно была дорога смерти. Мы не можем сойти с нашего пути, нам приходится идти в мертвой темноте мимо темнеющих в призрачном свете белого снега мертвых тел. Иногда, когда ветер швырял в них снег, они и сами становились белого цвета. Вот они лежат, вытянувшись, раздетые до нижнего белья. Волнует ли охрану вид мертвых тел?

Тишину нарушает нарушивший ночной призрачный покой еще один выстрел. Что-то явно произошло! Колонна растянулась настолько, что ее головы не видно. То дерьмо, что идет впереди, явно боится охраны! Мои силы тоже начинают таять. На какое-то время моей задачей стало заставлять идти вперед тех, кто отбивается от колонны и утопает по пояс в глубоком снегу. Если оставить их как есть, то следующие выстрелы в ночи покончили с ними. Некоторые из наших более молодых товарищей, у кого еще остались силы, тоже проявляют инициативу и подают руку помощи отстающим. Все это длится бесконечно: стоит только поднять одного из полностью обессиленных людей на ноги и заставить идти рядом хоть ненадолго, вдруг неожиданно в снег садится кто-то другой, и все повторяется сначала. Я уже не думаю о том, как много трупов лежит вдоль дороги. Увеличив скорость, я нагоняю ядро колонны, становлюсь впереди и задаю более спокойный темп. Меня уже не волнуют те, что идут впереди, которых уже совсем не видно. Некоторые, самые беспокойные пытаются снова увеличить скорость движения, но я одергиваю их:

— Теперь я буду задавать темп движения!

Сколько все это продолжалось? Никто не знает. Время, казалось, остановилось. Через какое-то время перед нами возникает какое-то темное пятно. Это голова колонны. Должно быть, им повезло получить передышку на несколько минут. Как только я подхожу ближе, конвоир встает и отдает команду продолжать марш. Я отказываюсь. Большинство из тех, кто пришел со мной, ничком падают на землю. Они просто не могут идти дальше. Им нужен отдых.

Те, кто уже отдохнул, немедленно встают, повинуясь команде конвоя. Я не могу понять, что овладело мной. Обернувшись к охраннику, я заявляю, что нам надо немного отдохнуть. Он явно со мной не согласен, что подтверждает нацеленный на меня автомат. Я выхожу из себя и кричу ему:

— Ну и стреляй, тупой идиот!

Поняв, что его угрозы ничего не дают, конвоир начинает громко браниться, но я ничего не понимаю. Однако он явно готов дать нам пять минут отдыха. Мне уже все равно, пусть даже он потом пристрелит меня. Темные пятна на снегу говорят о том, что смерть все равно рано или поздно придет. Я презирал тех, кто шел впереди, не обращая внимания на то, поспевают ли за ними товарищи или нет.

Мы пошли дальше. Сколько еще осталось? На востоке разгорался рассвет нового дня. Как прекрасен мир при свете дня, даже если жизнь так ужасна. Франц, которому пришлось какое-то время брести самому, явно очень устал. Я забрал у него мешок, и мы снова потащились вперед, взявшись за руки.

Кто-то узнал эти места и объявил:

— Нас ведут в Кисель-Яков.

До места оставалось совсем недалеко, всего еще каких-то 4 километра. Для такого пути 4 километра — это очень много, но нам придется пройти их. Поднявшись вверх на холм, мы увидели перед собой внизу долину, на которой можно было различить несколько домов. Это и был поселок Кисель. И все же: будет ли он для нас конечным пунктом?

Мы вышли к поселку ближе к полудню. Снова бесконечное стояние и различные предположения о том, что нас ждет, потом нас провели через поселок мимо нескольких землянок. На противоположной окраине стояли два деревянных строения. Нас отвели туда, и у нас наконец появилась крыша над головой.

Кисель. Пересыльный лагерь

Помещение, в котором мы оказались, скорее всего, раньше было школьным классом. Теперь оно было переполнено людьми, каждый из которых был озабочен тем, чтобы найти себе удобное место для отдыха. Собранная подобным образом толпа напоминает отару овец без пастуха! Несмотря на то что все устали, еще долго не утихали шум и крики, пока все наконец не успокоились.

Нам с Францем удалось устроиться на ночлег прямо под окном напротив входа. Мы были довольны, что можем спинами облокотиться на стену, в отличие от многих других, которым пришлось сидеть прямо посередине помещения. Окно не очень толстое и открывается внутрь, но это было последнее, что нас беспокоило. Помещение было переполнено. Некоторые пытались лечь, но это было невозможно. Если кто-то ложился, вытянув ноги, то его сосед тут же начинал жаловаться, что тот его стесняет. Неужели это никогда не кончится? Кто первым угомонится, когда придет ночь? Стемнело, и усталость наконец овладела до смерти утомленными пленными. Каждый теперь пытался устроиться так, чтобы поспать. Для этого использовали даже печь. Не осталось незанятым ни одного квадратного сантиметра. Воздух был спертым, но у окна дыхание замерзало, превращаясь в пар. Некоторые идиоты принялись драться за то, чтобы занять места поудобнее. Очевидно, они не могли больше контролировать свои нервы. Мы с Францем договорились, что, пока один из нас будет два часа спать, второй будет стоять у стены, ожидая своей очереди. Лучшего решения найти было невозможно. Наконец-то одному из нас удастся хоть ненадолго лечь. В целом вблизи от нас было спокойнее, чем в других местах нашего помещения. Ночь казалась бесконечной, особенно после того, как Франц поднял меня и мне пришлось два часа простоять у стены. Но другого выхода не было. Многие вздохнули с облегчением, когда наступил рассвет. Все же день казался приятнее ночи, когда каждый пытался прилечь, чтобы поспать. Нам так и не удалось здесь по-настоящему отдохнуть.

Мы провели в этом месте несколько дней, и с каждым днем находиться в данном помещении становилось все более невыносимо. Оставались неизменными многочисленные речи коменданта лагеря, когда нас выводили из здания «для утренней оправки». Пока нас не было в помещении, оно тщательно обыскивалось на предмет наличия «запрещенных вещей» — другими словами, охрана воровала все, что могла унести. День ото дня наше физическое состояние ухудшалось. Мы не могли постоянно жить, имея в качестве рациона два куска хлеба и тарелку супа, в основном очень жидкого. Из-за постоянного чувства голода многие из нас не могли говорить ни о чем другом, кроме еды. Я тоже постоянно мечтал о каждом прекрасном блюде, которое мне когда-то прежде доводилось пробовать, и их картина выстраивалась у меня перед глазами немедленно при первой же мысли об этом. Франц обменял свои сапоги на буханку хлеба и маленький кусочек копченого мяса, а мне удалось обменять свои наручные часы, которые теперь шли только время от времени, еще на буханку. Таким образом, у нас в течение двух дней была еда в дополнение к тому, что нам выдавали. Это было лучше, чем случаи, когда русские просто силой отбирали у пленных обувь, награждая тех взамен ударами прикладов.

Мысли о побеге овладевали мной все чаще. Из разговоров вокруг я понял, что линия фронта все еще проходит в 200–300 километрах от нас. И для меня важным было то, что мы уже переправились через Дон. Однако дополнительная трудность заключалась в плохом состоянии дорог. Мне придется держаться вблизи от них, а за ними наблюдают. Кроме того, где мне добывать пищу?

У меня не было оружия. Но при необходимости я могу убить кого-то и забрать у него оружие и другие нужные мне вещи. Однако я не могу долго ждать, поскольку и так не лучшее состояние моего здоровья продолжало ухудшаться. Я уже обсуждал свой план с Францем. Он понимает меня и одобряет мои намерения, но не в состоянии ко мне присоединиться. Я нашел трех товарищей, которые думают так же, как и я: сын химика из Саара оберлейтенант Якоб Фюрстенбургер, сын директора школы из Вюльфрата лейтенант Вернер Имиг и лейтенант Альфред Петер, кадровый военный из района Хильдесхайма. Тайно, чтобы не выдать никакой важной информации, мы, собравшись вместе, обсудили наш план. Единственное, что нас беспокоило, — это полное отсутствие данных о том, как теперь перемещается линия фронта. Ясно было одно: мы готовы прорываться на свободу при первой же возможности!

Шли дни, и ничего не менялось. Так прошел еще один день моего рождения. 15 февраля завершилась вторая дюжина лет, отсчитывающих мою жизнь. Когда и как мне предстоит закончить свое земное существование? Не зная ответа на этот вопрос, я тем не менее чувствовал нужность для себя этого дня, который был счастливым событием хотя бы потому, что напоминал мне о доме.

В нашем дневном распорядке произошли небольшие изменения. Фюрстенбургер нашел в снегу книгу — немецкую книгу! Наверное, ее обронил кто-то из располагавшегося здесь прежде полевого госпиталя. Книга называлась Der verlorenen Sohn («Потерянный сын») Тренкера. Мы проводили за ней целые дни, и я читал ее перед своей внимательной аудиторией. Мысленно мы были далеко отсюда, на нашей родине в Германии. О, Тренкер, если бы он только знал, как много он дал находившимся вдали от дома, в донских степях, немецким заключенным! Мы все мысленно переживали приключения главного героя Тонио Фойерзенгера, видя в нем самих себя.

Все больше распространялись вши, превратившиеся в настоящую эпидемию. По утрам и вечерам для нас стало настоятельной необходимостью тщательно выискивать их в своем нижнем белье и давить ногтями. Но вшей все равно становилось все больше и больше! Вчера кто-то едко заметил:

— Это не у нас вши, а мы у них!

И это было правдой. Они доставляют нам настоящие, просто невероятные муки, особенно по ночам. Мы лежим тесно сгрудившись, много потеем, и такая температура как раз подходит этим мелким домашним животным. Вши бегали по нас и кусали: мы чувствовали укусы и пытались поймать насекомых, потом расчесывали пострадавшие места и, начав чесаться, уже не могли остановиться. Зуд страшный! Поэтому мы постоянно ощущали себя уставшими как собаки: ведь, помимо всего прочего, рядом ожидал ваш товарищ, когда пройдет ваше время для сна и наступят его два часа, и он займет ваше общее спальное место.

Три дня назад мы вчетвером попытались найти более подходящее место для ночлега. Но наша попытка бездарно провалилась. Мы поднялись на чердак и попытались устроить там что-то вроде палатки из кусков брезента и одеял. Но степной ветер свирепо гулял между балками, и наша «палатка» не была для него серьезным препятствием. Вскоре мы очень сожалели о своей попытке, разобрали наше сооружение и попытались вернуться в общее помещение, но у нас ничего не вышло, так как внутри уже не было места. Якоб торжественно провозгласил:

— Лучше уж вонь в тепле, чем смерть от холода!

Вторая дорога смерти

Казалось, что снова что-то должно было произойти. Мы уже больше часа стояли с вещами перед бараками. Все говорило о том, что нас снова куда-то отправляют. Но куда? Пара каких-то умников убеждала всех, что мы пойдем обратно в Сталинград. Я не мог в это поверить. Почему в Сталинград, ведь город был полностью разрушен. Значит, мы идем не туда. Что ж, скоро мы все узнаем. Туда-сюда бегали конвоиры, доставали из мешков затвердевшие буханки хлеба. Из других бараков и землянок выходили остальные пленные, с которыми нам довелось встретиться раньше, на марше сюда. Насколько я мог видеть, все они были офицерами. Вскоре нас собрали в колонну из примерно 600 человек. Я с удивлением увидел здесь своего последнего командира полковника Рейниша с его адъютантом лейтенантом Бренгденом, а также начальника штаба дивизии подполковника Менцеля. Оказывается, они жили в землянках.

Наконец, колонна начала движение. Благодарение Богу, нам не пришлось возвращаться той же дорогой, значит, нас ведут не в Сталинград! Какое-то время мы шли по замерзшей, покрытой снегом дороге, и вскоре поселок позади нас, из которого мы вышли, исчез из виду.

Охрана была настроена очень недружелюбно. Когда мы подошли к реке, через которую должны были перейти по низкому деревянному мосту, нам не разрешили даже попить. Жажда была настолько сильной, что некоторые даже начали есть снег. Я держал себя в руках, так как знал, что в результате жажда только усилится, не говоря уже о вреде для зубов. Мы с Францем шли рядом. Его состояние внушало мне опасения, и дела у него с желудком были хуже, чем я ожидал. Но вместе мы сумеем справиться с этим. Пока я рядом с ним, я не оставлю его. Я вспомнил о нашем разговоре, когда он попросил меня позаботиться о его сыне, потому что сам не сумеет вернуться домой. Рассердившись на него за то, что он сдался, я выбранил его, но, чтобы успокоить товарища, обещал выполнить то, о чем он просил.

Ночь опустилась на землю внезапно. Мы брели вперед, не отрываясь далеко от того, кто шел первым. Потом остановились. Впереди была землянка, из которой шел свет. Неужели нас разместят здесь? Все понимали, что людям срочно нужен отдых, потому что некоторые из нас очень ослабли. Луна пока не вышла. Это был явно шанс для побега. Я отстал от остальных. Охрана никак не отреагировала. Примерно в 200 метрах от места, где мы остановились, была видна разрушенная избушка. Может быть, там я найду что-нибудь попить? Я пошел туда уже в одиночку, уже не замечая рядом никого из своих товарищей. Только слышались их голоса. За избушкой был небольшой двор. Вокруг как будто никого не было. Может быть, я найду здесь что-нибудь съестное. Я медленно подкрался поближе. Вдруг дверь распахнулась, потом сразу же снова закрылась. На какую-то секунду двор оказался освещенным. Я не шевелился, но меня все равно заметили. Русский солдат обратился ко мне на своем языке. Я не понял его. На немецком я попросил попить. В ответ последовал град непонятных слов, и тон, каким солдат произнес их, говорил о том, что мне следует немедленно проваливать прочь. Я охотно повиновался. Никто не заметил моего отсутствия, и одной пистолетной пули было бы достаточно для того, чтобы моя жизнь тут же закончилась, а я ничего не смог бы сделать. Я отправился прочь от домика, стараясь держаться в темноте, прислушиваясь. Слава богу, толпа пленных все еще находилась на прежнем месте. Я ясно слышал голоса, которые помогали мне найти дорогу назад. Никто и не заметил моего отсутствия. Все притоптывали ногами. Долгое ожидание на холоде — не такая уж приятная вещь. Сначала начинают мерзнуть ноги. Интересно, насколько сегодня холодно? По нашим оценкам, был 30—35-градусный мороз, хотя, к нашему счастью, ветра не было.

Наконец вернулся старший охраны и заговорил с другими конвойными. Потом мы пошли дальше. Что происходит? Собираются ли они вообще дать нам немного отдохнуть? Или нам придется идти всю ночь? Мы попросили одного из нас, понимавшего русскую речь, перевести, о чем говорили русские. Ответ был неожиданным:

— Здесь нет для нас места. Нам придется пройти еще несколько километров!

Сколько же километров пути ждет нас впереди? Некоторые из нас уже еле передвигали ноги. Откуда только взялась эта земля с ее бесконечными расстояниями! Наконец появилась луна. Она смотрела на нас сверху, даря молочный свет. Может быть, она смеялась над нашими жалкими фигурами или просто строила нам презрительные гримасы? При свете луны этот путь виделся нам бесконечным. Приближалась полночь. Снова блеснул луч надежды. Где-то впереди нас в темноте заблестели лучи света. Наконец-то нас разместят на ночлег. Но мы пока не дошли до него. Впереди лежала долгая дорога, но свет давал нам какую-то цель, давал новые силы даже самым слабым, заставляя их держаться вместе с остальными. Тех, кто не мог больше идти, поддерживали.

Ну вот, наконец-то. Огоньки светят прямо перед нами. Видны норы в земле. Еще несколько дней назад нам сказали, что жить предстоит в землянках. Два дома, стоявшие здесь же, заняли русские солдаты. Оглянувшись вокруг, я почувствовал вдруг какое-то беспокойство. Как нам здесь разместиться? Командир конвоя куда-то исчез, но через несколько минут появился снова. Мы прошли еще несколько сот метров. Мои худшие предчувствия начали оправдываться. Другие тоже почувствовали что-то. Послышались испуганные вопросы:

— Неужели это возможно?

Еще как возможно! За поселком, примерно в 300 метрах от двух зданий, нас вывели на открытое пространство. На нем разметили площадку примерно 100 на 100 метров, которая станет для нас местом сегодняшнего ночлега. Площадка 100 на 100 метров, покрытая снежным ковром на 15–20 сантиметров в глубину при 30—35-градусном морозе! Сначала мы остановились там в оцепенении. Двое охранников куда-то исчезли. Они ушли греться. Двое других остались стоять друг напротив друга по диагонали. Если кто-то из нас шагнет за пределы линии ограничения площадки, заговорят автоматы. Мной овладело опустошение. Такого не может быть! Мы должны хотя бы развести огонь. Но чем? Высохшие остатки травы, веточки кустов, редко попадавшиеся то тут, то там, — все это было собрано. Мы потратили на сбор довольно много времени. Пара смельчаков попытались было пересечь запретную черту, заметив за ней более густые заросли травы, но крики часового заставили их тут же вернуться назад, на площадку. В это время кому-то удалось зажечь огонь. Склонившись на колени, он ртом пытается заставить гореть неохотно разгорающийся огонек. Он дует и дует на слабо рдеющий небольшой костер, пока чуть не ослеп от дыма и не начал задыхаться. Затем пришла очередь кого-то другого, решившего, что у него дела пойдут лучше. Вот он тоже делает несколько попыток и тоже сдается. И все же потом и другие тщетно пытаются разными способами заставить огонь разгореться. Я шагал вокруг туда-сюда, как и большинство из нас, заставляя тело продолжать двигаться. Особенно это касалось ног: нельзя было давать им останавливаться ни на минуту, следовало постоянно заставлять их топтаться на месте. Это была борьба не на жизнь, а на смерть! Не знающий жалости мороз постоянно находился рядом с нами, ждал, пока кто-то из нас устанет и упадет, повинуясь его заклинаниям. А человеческие силы рано или поздно приходят к концу! Нам бы всего пару деревянных бревен, и все мы были бы вне опасности. Но откуда здесь возьмутся дрова? Я видел перед собой только движущиеся фигуры. При слабом лунном свете различить их было невозможно. Некоторые несколько минут подыскивали себе место, чтобы лечь там на землю. Они натянули на себя все, что имели, но это не помогло. Вскоре холод стал проникать внутрь их, постепенно заползая под одежду, и они снова вскакивали, стуча зубами и подергивая руками и ногами.

Неужели время остановилось? Медленно, слишком медленно для нас, скованных морозом, луна проходит свой путь по небу, из чего мы можем убедиться, что время все же идет. Мной овладела невероятная усталость. Мне так хотелось улечься на этот белый саван. Некоторые, те, у кого больше не было сил бороться с усталостью, легли на землю, прижавшись друг к другу, слившись в одну большую человеческую массу, которая казалась еще большей под грудами одеял, кусков брезента и всего остального, что могло быть использовано в качестве одеяла. До последней степени измотанные люди, многие из которых были ранены. Несколько недель нам удавалось удерживать позиции от натиска солдат противника, но теперь во власти мороза, нашего нового врага, мы представляли собой жалкое зрелище.

Усталость стала побеждать, и мое сознание просто отключилось. Я натянул на себя одеяло и постарался поплотнее зарыться в груду брезента, одеял и измотанных людей. Наконец я попал в руки Морфея, и мной овладел сон.

К жизни меня вернул легкий толчок локтем. Я почувствовал, что очень замерз. Где мое одеяло? Я вскочил на ноги. Оно куда-то пропало. Должно быть, кто-то забрал его по ошибке. Так я и знал! Последние из тех, что лежали на земле, теперь поднимались по команде «Подъем! Приготовиться к движению!» Случайно я наступил на небольшой костер и обжегся. Надо быть настоящим мастером, чтобы развести здесь огонь, а я вижу здесь даже не один! Мои товарищи деловито один за другим склоняются над костром, чтобы растопить снег для питья.

Заричали охранники. Пора строиться. На востоке вставала заря. Слава богу! Я чувствовал, что во мне что-то изменилось, что я весь промерз до нутра. Постепенно наша колонна отправилась в путь. Теперь всеми снова овладело отчаяние, как это было в последние дни. И все мы знали, отчего это происходит. Сначала все были довольны, что снова двигаются. Мы начали согреваться. Но вскоре слишком сильно стала сказываться усталость, и движение начало причинять мучение. Кто же забрал мое одеяло? Неужели кто-то из идущих рядом со мной, украл его? Это невозможно. Мы же здесь все офицеры! Я начал сомневаться в честности немецких офицеров, но заставил себя подавить внутри себя такие мысли.

Вот на востоке взошло солнце. Никого не занимал этот сюжет природы, хотя он смотрелся так красиво. Ведь для нас это означало, что придется весь день идти! Мы идем уже несколько часов без отдыха, без даже самого короткого перерыва. Если кому-то необходимо было сделать свои дела, у него не имелось другого выхода, кроме как вырваться возможно дальше вперед. Тогда у него есть время на это, пока не подойдет следующий конвоир и не пустит в ход приклад винтовки. Но, по крайней мере, есть шанс догнать колонну бегом. Кто смог бы долго выдерживать такую пытку? Ряды марширующей, вернее, бредущей кое-как, колонны местами стали более широкими. У самых сильных заняты руки, так как мы не могли позволить себе оставлять кого-либо позади. Это означало бы для отставших верную смерть. Большинство пленных безучастно брели вперед. Марш отнимает слишком много сил. К тому же из-за недоедания постепенно слабеет тело. Вряд ли у кого-то осталось что-то из съестного. Что нам выдали на четыре дня пути? Я получил пять кусков хлеба, три сладких комочка, которые русские называют «конфетами», и чашку зерна, чтобы сварить его. Франц, который страдал желудком, отдал мне еще два куска хлеба. Итого — семь. Если бы пленные еще не ели снег! Этим они только набивали рты, но не могли утолить жажду. Особенно сильный стресс испытывали более старшие товарищи. Мне показалось, что нам вот-вот дадут немного отдохнуть. Голова колонны свернула с дороги. Люди ложатся на землю, и я вижу, что они просто валятся с ног. Как же я уже устал! Если бы можно было поспать! Солнце медленно уплывало за горизонт. Скоро наступит ночь. Неужели нас ждет впереди еще одна такая же ночь, как предыдущая? Ох, гнать прочь эти глупые мысли! Не думать об этом, иначе сойдешь с ума! Лучше быть тупым растением и не рассуждать!

Каждый из нас уже демонстрировал явные признаки крайней степени утомления. Короткий отдых пошел нам на пользу, но наши ослабленные голодные организмы требуют еще! Все хотят спать! Но вот снова звучит: «Построиться! Здесь ночевать не будем!»

Значит, снова в путь. К счастью, здесь нет такого ветра, который буквально прочесывает всю степь вдоль и поперек, как это было пару недель назад. Когда ночь снова опустилась на землю, никто из идущих и не думал о том, чтобы бросить взгляд на яркие россыпи звезд, которыми было усыпано небо. Каждый шел, уставившись прямо перед собой, сосредоточившись лишь на том, чтобы продолжать идти вперед и не оставить без помощи товарищей позади. Перспектива многих из них стала выглядеть очень безрадостной. Некоторые из тех, кто до этого помогал идти своим товарищам, теперь были вынуждены спасать самих себя. Когда же наконец все это кончится!

Вот мы бредем вдоль железнодорожной ветки на Гумрак. Пустые товарные составы громыхали мимо нас всю ночь. Что им стоило захватить нас? Я вовсе не отказывался от мысли о побеге, прикидывал про себя различные варианты. Может быть, мне стоило захватить грузовой состав, забравшись внутрь и уничтожив персонал? Безумная мысль! Спрятавшись за снежной стеной, я лег там, где дорога делает плавный поворот, и старался понять, смогу ли я, когда представится возможность, незамеченным покинуть колонну. Вот мимо прошли последние пленные, затем конвой. Никто ничего не заметил и ничего не предпринял. Пронизывающий холод вернул меня к реальности. Я поднялся и поспешил в темноте за остальными. Бежать здесь было бы безумием! Я не смогу и шагу ступить с дороги, не утонув по пояс в снегу.

Эта ночь, как и предыдущая, тоже казалась бесконечной. Прошлой ночью нам пришлось сгрудиться вместе при невыносимом морозе, а теперь бредем вперед без отдыха. Кто-то говорит, что пунктом назначения для нас будет Гумрак, где мы наконец сможем нормально отдохнуть. Я больше не верю в это. Русские, конечно, лгут, но мы все равно идем вперед. Если бы только не было этих проклятых саней, на которых везут вещмешки солдат конвоя и какие-то другие вещи, которые я не могу различить. Идущий с нами доктор в звании полковника везет с собой большой чемодан с инструментами и лекарствами, который он, разумеется, не может нести самостоятельно, поэтому чемодан лежит на одних из двух саней. Те, кто тянет за собой сани, регулярно сменяют друг друга. Франц ведет себя мужественно. Но достаточно посмотреть на него, чтобы понять, как тяжело ему дается этот марш. Но он держится. Иногда ему помогаю идти я, иногда кто-то другой. Как могло случиться так, что мне приходится тянуть сани? До сих пор мне удавалось избегать этого. Достаточно того, что я тащу на себе своих товарищей, но вот теперь тянуть сани стало моей обязанностью. За нами, мной и еще одним из нас, назначенных на эту работу, шагает конвоир, желтое узкоглазое лицо которого испещрено отметинами оспы. Я не понимаю, что он говорит. Ни слова. Что-то похожее на «вперед». Думаю, для того, чтобы его слова «вперед» и «дальше» звучали более убедительно, он подкрепляет их ударами приклада по нашим спинам. Как мне избавиться от этой работы? Примерно полчаса или даже почти час мы все так же тянем сани. Еще немного, и эти сани отняли бы у меня последние силы. Почему этот пес предпочитает погонять нас не словами, а ударами приклада? Ну вот, наконец-то! Он, кажется, понял, что мы больше не в силах идти, и выбрал себе новые две жертвы. Черт возьми! Теперь-то я уж точно нахожусь вне досягаемости взгляда этого азиата. Сейчас я не в состоянии, по крайней мере в течение ближайшего часа, помогать кому-то, поскольку сам бреду вперед, шатаясь как пьяный. Когда же покажется этот проклятый Гумрак? Темнеет, и ничего не видно. Сколько людей в ту ночь расстались со своими жизнями? Когда силы кого-то на исходе, вряд ли он обращает внимание на что-то еще. Для каждого из нас сейчас важно только одно: ты должен продолжать идти вперед, держась как можно ближе к тем, у кого осталось больше сил, иначе пропадешь! Вот впереди меня падает еще кто-то. Говорят, что это полковник фон дер Гребен. Несколько молодых офицеров из его дивизии подняли его и потащили на себе.

Наконец, впереди показался Гумрак. Все вздыхают с облегчением. Правда, осталось пройти еще три или четыре километра, но хорошо уже то, что мы уже видим пункт назначения. Каждый старается взять себя в руки и собрать остаток сил, чтобы достичь цели.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

9-мм пистолет Люгера «Парабеллум» обр. 1908 г. (Здесь и далее примеч. ред.)

2

Ныне Ополе в Польше.