Уральская рапсодия

Эдгар Кремер

Суровая книга с юмором о людях, которые жили на Урале, в Копейске, в условиях не самой легкой жизни, но вопреки всему выжили и чего-то добились.

Корректор Сергей Барханов

© Эдгар Кремер, 2023

ISBN 978-5-0059-7952-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Уральская рапсодия

Родился я 14 мая 1942 года в селе Выдриха Глубоковского района Восточно-Казахстанской области. В 1946 году семья (мать, старшая сестра и я) получили разрешение УМВД по Челябинской области на переезд к отцу, который работал врубмашинистом на шахте №201 треста «Копейск уголь». Во время переезда на шахте случился групповой несчастный случай: завалило десять человек, в том числе и отца.

Отец, Евгений Кремер, кадровый офицер Советской Армии, на начало Великой Отечественной находился на сборах в Грузии, откуда был отправлен в трудовую армию. Нас перевезли в барак на шахту №205, где и прошло все мое детство.

Шахтовый поселок состоял из бараков, в них жили рабочие и их семьи, лошади-тяжеловозы, военнопленные. В бараках были оборудованы клуб, баня, шахтоуправление и производственные помещения.

Время было холодное и голодное, кушать хотелось всегда: днем, ночью, в любое время года. Эти годы, до поступления в школу, явились для меня периодом выживания дошкольника. Я тонул, горел, проваливался в шурф неоднократно, падал с террикона, а однажды заблудился в лесу, и через четыре дня меня привезли домой.

Мать работала целый день на участке погрузки, уходила рано и приходила уже затемно, и мы были предоставлены сами себе — я и ровесники из ближних бараков. Собирались в районе террикона шахты, здесь проводили свободное время, а свободны мы были круглый год. Вокруг террикона начинались перелески и смешанный лес, на открытых полянах сажали картофель — основной продукт того времени. Люди собирались в этих местах иногда по несколько десятков человек, и каждый был занят своим делом: одни играли в карты, другие собирали уголь, а третьи рубили дрова. Ближе к вечеру толпа расходилась — дрова и уголь уносили с собой в мешках, на самодельных телегах и тачках.

Летом в лесу можно было поживиться ягодой, грибами, яйцами птиц. Зимой наступал период мрака. Выйти на улицу было не в чем. Морозы достигали 40 градусов.

В 1948 году мы из барака-землянки переехали в настоящий барак. Здесь кухня была с печкой и окном из стекла — в районе шахты 1—2. Рядом было озеро Жихаревское, до колхозных полей было не более двух километров. Жизнь стала светлее и лучше.

Барак отстоял по длине метров на тридцать от забора со смотровыми вышками с одной стороны, а с другой — метров на сто от Жихаревского озера и имел восемь подъездов. Раньше в этом бараке жили руководство и охрана зоны, а внутри забора находилось еще восемнадцать бараков для военнопленных немцев, венгров и румын. Их увезли перед нашим заселением, и эти бараки тоже переделывались под жилье.

Я разобрал добротный бесхозный ларь для хранения угля и начал пристраивать к забору сарай. Мне помогли Янбаев с Гинтером из старого барака и молодой шахтер Христя, которому я помог похоронить трехмесячную дочку. Собственно, я не помог, а просто присутствовал, так как он был совсем один — жена умерла при родах. Зима с 48-го на 49-й год началась рано, и на очередную годовщину Великой Октябрьской социалистической революции два дня был такой буран, что председатель колхоза «Вторая пятилетка», идя домой с торжественного заседания, на секунду отпустил руку жены — и она пропала. Ее нашли весной за коровником.

Зимой мы играли в карты у Артура Штейнбаха. Отец уходил в запой и мог неделями не появляться. Пропуском на игру служили сухарь, кусок хлеба, картофелина или свекла, кусок жмыха или горсть крупы. Все это заливалось водой, варилось, и это был суточный рацион Артура. Я приносил дрова и уголь. В комнате в одном углу стояло помойное ведро, в другом — фуфайка с оторванными рукавами, служившая покрывалом, на печи — чугунок с деревянной ложкой.

В карты мы резались целыми днями, и я филигранно научился мешать карты веером и раздавать одной рукой по или против часовой стрелки.

В конце зимы я приспособился ловить рыбу. К литровой банке крепился конус из рубероида, в банку крошилось небольшое количество хлеба или жмыха, и она опускалась на дно в районе камышей и крепилась бечевкой. Удивительно, но каждое утро в банку попадалось по пятнадцать-двадцать круглых гольянов величиной с палец.

Позже, когда я обзавелся плетеной «мордой», я стал ловить карасей, подлещиков и окуней.

Весной отца Артура посадили, а на бричке приехали капитан Гамаюнов с напарником и увезли Артура в детдом.

Этой же весной была очередная амнистия, и летом произошло несколько громких убийств. Поздно вечером выстрелом в голову был убит главный инженер шахты 205 Коленов. В Ивановском лесу двумя березами линчевали лейтенанта Алябьева из поселкового отдела милиции.

Был убит безобидный полудурок по прозвищу Матюша (Матвей Иссакович), который ходил по поселку и громко разговаривал сам с собой. Поговаривали, что он был не такой уж и безобидный, потому что во время войны служил в Челябинском УМВД следователем.

С наступлением лета начались походы на колхозные поля, находившиеся в Ивановском лесу. Их мы чередовали со сбором угля, заготовкой дров на зиму. Единственным препятствием была для нас «долина смерти» — расстояние от леса до железной дороги.

В июне на поляне расположился цыганский табор, чем облегчил нам дорогу домой.

Объездчиков было трое: дядя Ваня на чахлой кобыле и братья Ахмед с Рашидом на лоснящихся вороных жеребцах с плетками, на концах которых были привязаны шайбы.

Мы целый день находились в лесу: пекли на костре картошку, грызли морковь, брюкву, турнепс, играли в карты, хотелось и домой что-то принести. Ждали наступления сумерек или темноты. Из леса добегали до табора, цыгане нас не выдавали, а объездчики к табору старались не подъезжать. Отдышавшись и отдохнув, а каждый был затарен сеткой, мешком или нес овощи в рубахе или карманах, мы сколько есть сил врассыпную бежали к железной дороге.

В то время существовало негласное правило: железная дорога и за ней — суверенная территория шахты. Сразу после войны шахтеры утопили одного из объездчиков.

В день, когда дежурил дядя Ваня, мы спокойно затаривались и добегали до железной дороги.

Однажды Рашид отрезал меня от группы, и мне ничего не оставалось, как бросится в болото Светлое, где мы иногда купались и дно было твердое. Он почти догнал меня и плеткой рассек левую щеку в районе десны. Я добрался до середины и водой с кровью начал захлебываться. Вспомнив, что все еще держу сетку, я отпустил ее на дно, ногами нащупал ее и перестал глотать воду. Рашид демонстративно галопом поскакал в отделение. Неделю я не мог жевать, и мать ложечкой вливала суп с правой стороны.

Дней через десять Ахмеда нашли в лесу повешенным. Рашид еще больше рассвирепел — видно, хотел отомстить за брата.

Как-то в конце июля безотцовщина Циммер, Янбаев, Шмидт и я, убегая от Рашида, были уже на своей территории, когда он, перегнувшись, хотел плеткой огреть кого-нибудь из нас. В это время лошадь поскользнулась на рельсе и сильным рывком дернулась в противоположную сторону. Рашид затылком ударился о второй рельс. Треск был как выстрел. Изо рта брызнул фонтан крови, и он с железнодорожной насыпи скатился в воду. Мы остолбенели. И только когда пошли пузыри, бросились бежать в сторону поселка Гортоп, где находился наш пункт сбора, и дали клятву ни при каких обстоятельствах никому ничего не рассказывать.

По баракам ходили милиционеры и опрашивали жильцов. Даже если бы кто-то и видел, никогда бы этого не рассказал.

На поляне у террикона постоянное место было только для игры в лото и в секу — естественно, на деньги. Игра в очко и буру производилась малыми группами, по три-четыре человека, в близлежащих кустах, где чаще всего и происходили ссоры вплоть до поножовщины.

В центре игрового места для лото в землю было вдавлено колесо от вагонетки. На нем сидел «кликун», который озвучивал цифры бочонков, достававшихся из мешочка. Рядом ставилась плошка для денег, которую приносил вместе с картами и мешочком бочонков некий одноногий старик по кличке Хванчил. Он следил за порядком, считал деньги и вообще был смотрящим на этом поприще. А кличку он получил, когда однажды при большом банке от волнения громко совместил два слова — «хватит» и «кончил».

Особенно отличались два кликуна, которые за всю игру не называли ни одной цифры. Один — по кличке Шиломбритый. У него все лицо было подернуто оспой. Второй — молодой, совершенно лысый, про таких говорили: «Сзади наголо, а спереди как сзади». Они от одного до девяноста не выкрикивали ни одной цифры. Это был симбиоз матерных слов, шуток и прибауток вперемешку с мощным русским языком.

Плохим тоном считалось прерывание этой лагерно-лотошной симфонии всякими вопросами типа «повторите», «не расслышал» или «можно еще раз?».

Центром игры в секу был отражатель, державшийся скобой, вбитой в торец чурки. Игра была с виду простая. Раздавалось по четыре карты. Максимальное число играющих — девять человек. Выигрывал набравший наибольшее количество очков. Но, чтобы обозначить свои очки, играющий должен вновь доложить в банк первоначальный взнос и передать следующему некую сумму денег для дальнейшей игры или сбросить карты и выйти из игры. Это была более интеллектуальная игра, чем лото.

Когда играющих было менее девяти человек, брали нас, бесперспективных в смысле выигрыша и количества денег. Вокруг играющих всегда стояло много зевак. Постоянно в секу играли четыре человека, среди которых выделялся усатый мужчина, похожий на Василия Чапаева. Он всегда сидел на одном месте и был как бы смотрящим за происходящими событиями.

Однажды игрок с забинтованной рукой попросил меня раздать карты. Я на вытянутых к центру руках трижды перемешал разделенную пополам колоду, филигранным приемом одной рукой раздал играющим карты и вышел из круга. Усатый мужик произнес: «Ну и мешалец, однако»

В то время у меня стали появляться деньги. Не от игры в карты, а от сдачи цветных металлов. Еженедельно к бараку приезжали «риможники» — зимой на санях, летом на телегах с высокими бортами. Внутри стоял сундук с дефицитными на тот период вещами: иголками для шитья, карандашами, ластиками, чернильницами из стекла, перьями, тетрадями, игральными картами, свистульками и другими вещами, — а также можно было получить деньгами.

Как-то во второй половине дня я попросился девятым к играющим в секу. Мне разрешили, и после первой раздачи я держал карты в руках и медленно открывал только уголки карт — этого было достаточно, чтобы определить, что у меня четыре туза. Денег у меня было около восьмидесяти копеек, и у меня затряслись руки от возможного выигрыша. Я положил карты перед собой и горько пожалел, что не взял с собой неприкосновенный запас. В это время только что вышедший из тюрьмы Рыбаков сапогом наступил на карты и спросил меня: «Ты не возражаешь, если я доиграю?» Я молча уступил ему место и встал за его спиной. Он всю игру не садился и, когда закончилась игра, высыпал мелочь из отражателя в мою фуражку, медленно сложил бумажные купюры и только потом открыл карты и пошел играть в очко. Усатый зло сверкнул глазами, а я был доволен, что не я раздавал в этот раз карты.

Первый раз я добровольно, по цепи, на которой крепилась бадья, спустился в шурф. Только рабочие скрылись за деревьями на обеденный перерыв, мне сверху показалось, что в углу лежит небольшая бухточка алюминиевой проволоки. Каково же было мое удивление, когда я вылез и увидел метрах в пяти шахтера. Мы перекинулись с ним удивленными взглядами, и на этом инцидент был исчерпан.

Второй раз я попал в наклонную шахту, которую поздней осенью начали копать метрах в трехстах от барака. Буквально за месяц вырос террикон из глины, были уложены рельсы, по которым ходила вагонетка, которая стала вываливать, на радость жильцам, чистый, без примеси уголь. После чего так же быстро ее законсервировали: вход забили бревнами, рельсы и вагонетку увезли. За долгую и суровую зиму жильцами бревна были растащены на дрова.

Весной, проходя мимо, мне показалось, что по левой стороне внутри висит кабель. Я крючком загнул проволоку, накинул на торчащий конец рельса и хотел немного спуститься ниже.

В это время проволока спружинила, вышла из зацепления, и я сначала медленно, потом все быстрее юзом пролетел по скользкой от влаги глине метров сорок-пятьдесят вниз, сильно ударившись ногами о бруствер. Входа видно не было, поэтому я в кромешной темноте нащупал кабель, висящий на высоте вытянутых рук, и медленно начал движение вверх. Пройдя метров десять, я понял, что не смогу идти дальше, так как затекли руки, а сесть было нельзя из-за уклона и скользкой глины. Тогда я вытащил штырь, на котором висел кабель, вогнал его в глину, сделав таким образом упор для ног. Я вышел из этой шахты через несколько часов. Впоследствии часть этого кабеля была разделана в сарае и сдана риможникам.

За неделю до школы я решил подкопать картошку на участке, выделенной матери под посадку. Я хорошо знал два маршрута к участку. Я выбрал дорогу, ведущую к аммональному складу, где шахтеры дважды в сутки получали взрывчатые вещества на смену. Свернув у березы в небольшой перелесок, я подкормился спелой костяникой и, перепрыгивая через куст шиповника, стал проваливаться в шурф вместе со сгнившими бревнами, которыми он когда-то был забит. Когда осела пыль, я, оглядевшись, понял, что самостоятельно не выберусь. Был полдень, от дороги этот шурф отстоял метров на пятнадцать-двадцать. Оставалась одна надежда на проходящих шахтеров — около семи утра для первой и около трех часов для второй смены, — которые могли меня услышать. Несколько раз я принимался кричать, но безрезультатно. Начались сумерки, и я понял, что мне здесь придется ночевать. Вообще, про шахтеров-взрывников говорили, что они тугоухие и что медведь им на ухо наступил, они все плохо слышали. Я уложил остатки прелых бревен в приблизительно ровную поверхность и стал ждать наступления утра. Ночью у меня от страха и холода начались галлюцинации вперемежку с яркими видениями некоторых моментов своей недолгой жизни: как тонул, и только выбирался на льдину, как она трескалась и я вновь уходил в воду; как увозили Артура в детдом; как в медпункте мне зашивали верхнюю губу после падения с террикона; какая боль была от плетки Рашида, когда он насквозь пробил левую щеку.

Мне стало жалко мать, поседевшую от моих выходок. Вспомнил своего друга Фойзулина, отца которого придавило в шахте и у него отняли обе ноги, а у них было четверо детей. Не помню, чтобы я когда-то плакал, а тут заревел и лил слезы, пока не заснул. Разбудил меня продолжительный гудок с кратковременными перерывами — это означало, что на шахте произошел несчастный случай. Все свободное население поселка, а особенно родственники рабочих, в эту смену бежали к центральному стволу шахты и ждали, сколько человек поднимут, кого и в каком состоянии.

Рассветало. Я услышал далекий, еле различимый лай собаки, а когда через некоторое время она залаяла на меня сверху, я узнал Жучку, которая принадлежала Никите Коршунову. Ему недавно исполнилось 18 лет, и он с отцом впервые пошел получать взрывчатку для первой смены.

На следующий год я пошел в школу. Мать сшила мне френчик с брюками и сумку из рабочей спецовки. На ноги принесла с работы резиновые боты на несколько размеров больше моей ноги. До школы было около двух километров по рельсам.

Незадолго до начала учебного года запустили железнодорожное сообщение шахта Северная — Копейск с двумя остановками: шахта №205 и пос. Злоказово. За эти годы поселок шахты 1—2 сильно разросся — появились улицы частных домов, в районе шахты 4—5 построили несколько двухэтажных.

За время учебы в школе произошло несколько трагических и не очень историй.

В 1952 году на шахту привезли автомобиль «Москвич» почетному шахтеру по фамилии Кляйн. У машины крутился, открывал двери, садился за руль невысокий худенький мужичок. Он явно соответствовал своей фамилии (в переводе). Но самое интересное было то, что этот хозяин машины, работая навалоотбойщиком, выдавал на гору угля больше всех не только на шахте №205, в тресте «Копейск уголь» (где в то время было 22 добычные шахты), но и по всему комбинату «Челябинск уголь».

Третьего марта 1953 года мы, ученики пятого класса, должны были пойти в клуб и выразить свое соболезнование классному руководителю по поводу смерти мужа, погибшего в результате несчастного случая. В субботу гробы, обтянутые красной материей, стояли на сцене. Играла траурная музыка. В воскресенье, когда мы пришли, на сцене уже стоял огромный портрет И. В. Сталина. Вокруг клуба ходили и стояли толпы людей, охваченные огромным горем и тревогой.

В 1957 году случился челябинский «Чернобыль», а годом позже, перед поступлением в училище, мы со сверстниками из барака последний раз поехали на рыбалку в город Щучье Курганской области, на озеро Алакуль. Для того чтобы попасть туда, необходимо было перейти речку Чумляк, но при подходе мы обнаружили, что на всем протяжении с обеих сторон натянута колючая проволока и стоят таблички, запрещающие ловить рыбу, собирать грибы и ягоды. Уже позже, в 1964 году, я участвовал в строительстве базы отдыха «Литейщик» на озере Сугояк, что в 40 км от Копейска. Там находился лепрозорий, где доживали свой век попавшие под облучение люди. Зрелище не для слабонервных.

ГПТУ №11 в Копейске находилось недалеко от центральной проходной завода имени С. М. Кирова, за общежитиями. В то время в нем обучалось свыше 200 человек. В нашей группе было пятнадцать учеников, в остальных — по двадцать пять. На специальность «формовщик-разливщик» набирали ребят в возрасте от 16 лет.

Практику мы проходили на заводе и там же кушали в заводской столовой. До места назначения ходили строем, в строю я был четвертым, а рост у меня был метр восемьдесят. В столовой за столом все два года мы сидели втроем: я, Сальманов и Щапов. Щапов ростом под два метра и весом под сто килограммов. Он был из села Кочердык Курганской области. Свою кличку — Како — Щапов получил уже в первые дни учебы. Дежурный преподаватель, проходя мимо, спросил: «Как питание, Щапов?» Он ответил: «Како питание? Суп от без кортови, каша от без масла».

Рифкат Сальманов, ростом метр девяносто, учился с нами с первого класса в школе на шахте. Сальманов — будущий чемпион города Копейска, дважды победитель Всесоюзного турнира им. Героя Советского Союза Хохрякова по боксу.

Если Щапов и Сальманов все два года занимались спортом в секциях ДК угольщиков, то я учился в вечерней школе.

На втором году учебы мы с Рифкатом по воскресеньям часто ездили к его родителям попариться в настоящей русской бане. Мы из парной выскакивали в сугроб, боролись «кто кого», и проигравший нырял в бак с ледяной водой, после чего допускался в парную. После бани его мать приносила в предбанник лепешки и сковороду шипящей конины. Ради таких моментов стоило жить.

Перед выпуском из училища медкомиссия военкомата обнаружила у меня язву желудка, и мне был выдан военный билет без права служить в мирное время. Эта язва периодически обострялась и донимала меня лет пятьдесят.

В 1992 году, будучи в Москве, на втором съезде немцев СССР (мандат №675) от Ставропольского края, познакомился с земляком — казахским целителем, профессором Алиханом Чокиным. С тех пор, после выполнения его трех постулатов, язва прошла как бабка пошептала.

Конец ознакомительного фрагмента.