Париж

Эдвард Резерфорд, 2013

Город любви. Город роскоши. Город страха. Город веселья. Захватывающая история о том, как небольшое военное поселение древних римлян на топких берегах Сены чудесным образом превратилось в Город Света, эпицентр западной цивилизации. Увлекательная история многих поколений пяти семей, чьи судьбы причудливым образом переплелись в Париже. Аристократов, ведущих свой род от рыцарей Карла Великого, бунтарей, разжигавших огонь Великой французской революции, торговцев, потерявших все во время правления Людовика XV и опять разбогатевших при Наполеоне, простолюдинов с Монмартра, строивших Эйфелеву башню и грабивших богатеев около кабаре «Мулен Руж». Рассказ о любви, предательстве и семейных тайнах, о людях, создавших Париж, великий центр мировой культуры. Это роман для всех, кто был в Париже и влюбился в этот город. Эта книга для тех, кому еще предстоит там побывать. Впервые на русском языке!

Глава 7

1887 год

На него разозлились все. Вдова Мишель перестала разговаривать с его родителями. Что же до Берты, то ее мыслей никто не знал.

Как Тома мог бы объяснить свой поступок? Ему совершенно не нравились ни Берта, ни лавка. Он мечтал только о том, чтобы строить башню месье Эйфеля. Если родители и понимали его желания, то не разделяли их. Мать ходила поджав губы, отец мрачно хмурился. В общем-то, основания для недовольства у них были: они надеялись, что настанет день, когда старший сын возьмет на себя заботу об их пропитании.

— Послушай-ка, — предложил ему как-то отец, — ты ведь можешь работать монтажником и жениться на Берте!

— Нет, не думаю, — твердо ответил Тома.

— За девушкой дают в приданое лавку, — прямо сказала мать, — это очевидно.

— Тебе просто придется найти себе другую богатую невесту, — со смехом предложил Люк, но его никто не слушал.

Обстановка в семье заставила Тома задуматься о том, чтобы хотя бы на время покинуть родительский кров.

— Я думаю, мне стоит подыскать жилье поближе к работе, — объявил Тома через неделю.

— Тебе до башни всего около часа быстрым шагом, — возразил отец.

— Нет, больше. И у нас длинный рабочий день. У месье Эйфеля есть меньше двух лет на строительство башни.

— Ты будешь платить чужим людям за жилье вместо того, чтобы приносить деньги в семью, — проговорила мать.

— Только пока я работаю за рекой.

Родители больше ничего не сказали. Тома вел себя как эгоист и понимал это.

Жилье он подыскал довольно легко.

Почти в каждом доме Парижа под крышей находились помещения для прислуги. Это могла быть как мансарда с окном, так и обшитая досками каморка размером со шкаф. Не занятые слугами помещения хозяева иногда сдавали беднякам.

Объявление в газете привело Тома к дому одинокого пожилого господина, который жил с единственным слугой прямо напротив строительной площадки, надо было только перейти реку. Старинная улица Помп, на которой стоял этот дом, шла в направлении авеню Виктора Гюго. Предъявив доказательства того, что его работодателем является сам знаменитый Эйфель, Тома сумел договориться об аренде крошечной комнатки со скрипящими полами на чердаке. В ней умещался матрас и даже имелось круглое оконце, за которым виднелись крыши соседних зданий. Хозяин просил символическую плату, а главное — от нового жилища Тома было рукой подать до моста Иена, который вел прямо на стройплощадку.

Поселившись там, Тома каждое воскресенье навещал родителей и всегда отдавал матери все свободные деньги.

Каждое утро, приходя на стройку, Тома ощущал прилив гордости. Как рассказывали газеты, всего три года назад в Америке воздвигли Монумент Вашингтона высотой сто шестьдесят девять метров, который стал высочайшим сооружением в мире, оставив позади египетские пирамиды и средневековые шпили Европы. Но башня месье Эйфеля не просто побьет рекорд. По высоте она вдвое превзойдет американский обелиск. Это будет триумф Франции.

Тем не менее на огромной стройплощадке было тихо и пустынно. Четыре мощные опоры башни казались руинами древней крепости. И когда из них стали расти сужающиеся кверху четырехгранные колонны, а монтажники приступили к высотным работам, пространство под ними почти всегда было безлюдно.

— Почему тут никого нет? — спросил однажды у Тома случайный посетитель.

— Потому что месье Эйфель — гений, — гордо ответил Тома. — На стройплощадке одновременно находится не более ста двадцати рабочих. Мы одни возводим башню.

Заготовки. Вот в чем был секрет.

На заводе изготавливали балки и предварительно соединяли их в секции по четыре с половиной метра и не более трех тонн весом. Каждый день огромные конные повозки привозили на площадку ровно столько секций, сколько требовалось на день работы. Большие паровые краны поднимали секции на нужную высоту, и под придирчивым надзором Жана Компаньона Тома и его товарищи — верхолазы, как они себя называли, — устанавливали их на место, забивая молотами раскаленные заклепки.

— Точность потрясающая, — рассказывал Тома своим родным. — Каждая деталь встает на место идеально, все отверстия для заклепок совпадают до миллиметра. Мне не приходится останавливаться в работе. — Он широко ухмыльнулся. — Башня растет не по дням, а по часам. А иначе нельзя, — добавил он. — Выставка открывается через восемнадцать месяцев.

Вскоре после начала работы на стройке он взял туда Люка и показал ему, как все организовано. На Люка новая работа брата произвела большое впечатление.

— А как ты переносишь высоту? — спросил он Тома.

— Отлично, — улыбнулся тот. — Никаких проблем.

Старшина верхолазов Жан Компаньон был крепким работягой, манерами напоминавший закаленного в битвах сержанта. Его зоркие глаза не упускали ничего. Но Эйфель и сам почти каждый день приходил на стройку. Тома не лез на глаза великому инженеру, чтобы не мешать, но если Эйфель замечал молодого рабочего, то неизменно кивал ему с дружеским видом.

Четыре огромные «лапы» башни росли вверх и к середине, так что создавалось впечатление, будто они являются углами гигантской пирамиды. День за днем поднимались все новые и новые балочные секции. К концу августа высота колонн составляла уже более двенадцати метров.

Однажды вечером, закончив работу, Тома оглядывал будущую башню.

— Ну, юный Гаскон, нравится вам работать верхолазом? — вдруг услышал он обращенный к нему вопрос.

— О да, месье Эйфель. Здесь все отлично организовано.

— Спасибо. — Инженер улыбнулся. — Я старался.

— Наверное, этот этап самый простой, — рискнул поделиться своими размышлениями Тома. — Вот когда мы поднимемся выше…

— Вовсе нет, молодой человек. Самое трудное — это то, что мы строим сейчас. — Эйфель обвел рукой четыре «лапы», склоненные к центру. — Эти колонны имеют наклон в сорок пять градусов. Вам ничего не кажется странным?

— Ну… — Тома не хотелось признаваться в том, что у него действительно были сомнения, однако знаменитый инженер ободряюще кивнул ему. — Разве они не упадут? — наконец осмелился он спросить.

— Вот именно. По моим подсчетам, они упадут десятого октября. А если быть еще точнее, упадут, когда достигнут высоты в двадцать восемь метров. — Он улыбнулся. — Но этого не случится, мой молодой друг, потому что мы соорудим для них большие деревянные опоры. Вы видели контрфорсные арки Нотр-Дама?

— Да, месье.

— Наши опоры будут похожи на те арки, только расположатся внутри колонн. Потом мы продолжим строительство до первой платформы, которая будет удерживать все четыре колонны. Это случится на высоте пятидесяти пяти метров. Конечно, придется установить под платформой леса, пока мы будем ее строить. — Он помолчал. — Все это будет непросто, уверяю вас.

— Понимаю, месье.

— Потом наступит черед одной очень важной операции. Мне нужно будет выровнять платформу, чтобы она была абсолютно горизонтальной. Как это сделать? Подтолкнуть ее?

— Не знаю, сударь.

— Тогда слушайте. — Эйфель показал на одну из четырех «лап». — Под каждым фундаментом устроена система поршней, управляемая с помощью воды под давлением, и она позволит мне с величайшей точностью регулировать высоту и угол колонны в трех измерениях. Горизонтальность платформы будут проверять геодезисты. — Улыбка инженера стала еще шире. — А потом я сам заберусь на платформу и проверю спиртовым уровнем.

— Понял, месье Эйфель.

— У вас есть еще вопросы?

— Да, один. — Тома посмотрел на большие краны, которые поднимали секции балок. — Эти краны пригодятся нам только до определенного момента, а башня-то гораздо выше. Когда высоты кранов перестанет хватать, что будет дальше?

— Браво, молодой человек! Отличный вопрос.

Тома, польщенный, вежливо ждал объяснения.

— Придет время — все сами увидите, — пообещал инженер.

Уже темнело, когда Тома перешел по мосту Иена на правый берег. Перед ним на склоне, спускающемся к воде, стоял необычный, в мавританском стиле, дворец Трокадеро — концертный зал, которой построили для предыдущей Всемирной выставки.

Шагая мимо экзотического дворца, Тома улыбался про себя, вспоминая беседу с Эйфелем. Через десять минут он уже был возле дома. Но ему хотелось есть, и поэтому он решил пройти по улице Помп еще несколько кварталов до пересечения ее с авеню Виктора Гюго. Там он знал небольшую закусочную, где подавали жареное мясо с фасолью. Он определенно заслужил сегодня хороший ужин.

Все еще в приподнятом настроении, он зашагал вперед. По правую руку от него потянулось ограждение лицея Жансон-де-Сайи, и при виде его Тома вспомнил забавную вещь.

Весь Париж знал историю нового и самого большого учебного заведения в городе, которое открылось на улице Помп. Богатый адвокат, чье имя носил лицей, в свое время обнаружил, что у его жены есть любовник, и нашел способ отомстить. Он лишил ее наследства и все свое состояние до последнего су завещал на строительство школы — только для мальчиков! Хотя лицей заработал совсем недавно, он уже стал очень популярным. Тома весело прикидывал, что сказала вдова по этому поводу.

Из некоторых окон лицея на улицу все еще лился свет газовых ламп. Судя по времени, там сейчас заканчивали работу поломойки. Когда Тома проходил мимо главного подъезда, свет погас. И он замедлил шаги.

Почему? Никаких причин останавливаться у него не было. Им двигало лишь праздное любопытство: захотелось посмотреть, как выйдут на улицу уборщики.

Через минуту они действительно вышли. Две женщины — одна пожилая, другая помоложе, понял Тома, хотя их лиц не разглядел в темноте. Та, что была старше, пересекла улицу, а вторая пошла по той же стороне, что и Тома. Он тоже прибавил шагу.

Тома поравнялся с девушкой, когда они проходили под фонарем у чьих-то ворот, и, обгоняя, бросил на нее взгляд. И чуть не упал.

Это была девушка с похорон. Прошло столько времени после их краткой встречи, что он почти забыл о ней, а когда вспоминал, то с трудом мог представить себе ее лицо. И тем не менее, увидев ее сейчас в тусклом свете фонаря, Тома не сомневался ни на миг: это была она. Надо же, он обыскал весь Париж, а нашел ее здесь, едва ли в двух километрах от того места, где впервые увидел.

Она опередила его на пару шагов. Тома снова догнал ее. Она сердито обернулась к нему:

— Ты преследуешь меня?

— Нет. Я шел по улице, когда ты вышла из лицея.

— Ну так и иди себе дальше.

— В таком случае ты будешь преследовать меня, — сострил Тома.

— Вряд ли.

— Я сделаю так, как ты захочешь, но сначала позволь сказать тебе кое-что. Мы уже встречались.

— Ничего подобного.

— Ты была на похоронах Виктора Гюго.

— И что? — Она пожала плечами.

— Ты стояла в первом ряду на Елисейских Полях. Солдат заставил тебя подвинуться. — Он помолчал, дожидаясь от нее реакции, но напрасно. — Ты помнишь человека, который висел на перилах ближайшего дома?

— Нет.

— Это был я.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь. — Но по ее лицу было видно, что она припоминает. — Хотя… Да, был там один сумасшедший. Он говорил гадости людям, которые стояли перед ним.

— Точно. — Он улыбнулся и повторил: — Это был я.

— До чего неприятный тип. Отстань от меня.

— Я искал тебя.

— Значит, нашел, а теперь проваливай.

— Ты не понимаешь. Я приходил на то место на Елисейских Полях еще много недель. Ты туда больше не приходила?

— Нет.

— Потом я стал обходить весь Париж район за районом, больше года меня не оставляла надежда, что где-нибудь я увижу тебя. Иногда со мной ходил мой младший брат. Клянусь, все это правда. — (Она молча смотрела на него.) — Сейчас я работаю на месье Эйфеля, — с нескрываемой гордостью продолжал Тома. — Он знает меня.

— Ты часто мочишься на голову людям? — спросила она.

— Никогда. Честное слово!

— Нет. — Она опять посмотрела на него и мотнула головой. — Все-таки мне кажется, что ты сумасшедший.

— Там есть небольшая закусочная. — Он махнул рукой вперед. — Я собирался туда зайти и приглашаю тебя поужинать со мной. Это приличное заведение, тебе там понравится. Когда ты захочешь уйти, я не пойду за тобой следом.

— Ты действительно искал меня по всему Парижу? — Девушка заколебалась. — Целый год?

— Клянусь!

В закусочной от Тома не укрылось, что девушка оценивает его, но не подал виду, что замечает это. Они сели за деревянный столик.

Судя по всему, девушка была на пару лет его моложе, а веснушек у нее оказалось даже больше, чем ему помнилось. Карие глаза вблизи оказались многоцветными: Тома различал в них оттенок то зеленого, то голубого, а то и оба сразу. Широкий рот он хорошо запомнил по первой их встрече, а теперь буквально не мог оторвать взгляд от загадочно чувственных губ. И у нее были белые ровные зубы, чего раньше он не мог видеть.

Девушка сидела напротив него, слегка откинувшись на спинку стула, словно желая сохранить между ними дистанцию, и он не винил ее за это.

— Меня зовут Тома Гаскон, — представился он.

— Я Эдит.

— Ты родом из этого квартала?

— Мы всегда тут жили. Еще в те годы, когда это была всего лишь деревня.

— А я из Маки. Это на Монмартре.

— Никогда там не бывала.

— Неплохое место. Туда приходят, чтобы потанцевать и полюбоваться видами. Но так как наша фамилия — Гаскон, месье Эйфель предположил, что мы происходим из Гаскони.

— Похоже, ты очень уважаешь месье Эйфеля.

— Я работал над его статуей Свободы. Потом я заболел, но он запомнил меня и взял на строительство башни. Сегодня мы с ним беседовали.

— Значит, он ценит тебя.

— Я хороший работник. Вот почему он нанял меня. Для мужчины очень важно иметь ремесло.

— Мы с матерью убираем. И еще я помогаю своей тете Аделине. У нее очень хорошее положение. — Эдит помолчала. — Может быть, ее место когда-нибудь перейдет мне.

— Ты бы этого хотела?

— Еще бы! Она работает у месье Нея. Он стряпчий.

— О! — Для Тома это имя ничего не значило, но, по-видимому, стряпчий был столь же важен для Эдит, как Эйфель — для самого Тома.

Она выпила немного вина, но от еды отказалась, объяснив, что как раз направлялась к тете, которая наверняка захочет накормить племянницу.

Эдит задала Тома несколько вопросов о его работе и семье, а потом сказала, что ей пора идти.

— Надеюсь, что увижу тебя снова, — сказал он.

— Ты знаешь, где я работаю по вечерам. — Она пожала плечами.

— В летние месяцы мы заканчиваем работу поздно, — неуверенно произнес Тома.

— Мы круглый год работаем допоздна. — Эдит снова пожала плечами.

— Можно проводить тебя, чтобы убедиться, что с тобой ничего не случилось по пути к тете?

— Нет. — Она сделала движение, чтобы подняться, но остановилась. — Скажи мне, зачем ты потратил столько времени на то, чтобы найти меня?

Тома подумал, прежде чем ответить.

— Я скажу тебе, — наконец произнес он. — Но в следующий раз.

Она рассмеялась:

— Тогда, может быть, я никогда этого не узнаю!

Но неделю спустя они все же встретились, и на этот раз Эдит приняла приглашение Тома поесть в кафе, хотя заказала только блинчик.

— Ты ведь так и не ответил на мой вопрос, — заметила она в конце ужина.

— Почему я искал тебя? — Тома опять не спешил с ответом. — Потому что как только я увидел тебя, то сразу понял, что ты — та девушка, на которой я женюсь. Разумеется, сначала мне нужно было тебя найти.

Она воззрилась на него в изумлении:

— То есть ты привязал себя к перилам и пригрозил помочиться на головы невинных зевак, после чего заметил совершенно незнакомую тебе девушку и решил на ней жениться?

— Все так и было.

— Ты безумец. — Она потрясла головой. — Я ужинаю с сумасбродом. У тебя никаких шансов!

— Ты не можешь отказать мне.

— Еще как могу!

— Невозможно. Я еще не делал тебе предложения.

— Ох, ну ты и задница!

Однако на следующей неделе, увидев Тома, поджидающего ее вечером, Эдит сказала ему, что они могут погулять вместе в воскресенье днем.

— Жди меня перед дворцом Трокадеро в два, — сказала она.

В то сентябрьское воскресенье было тепло. Эдит надела светлое платье в полосочку с кушаком.

На холме чуть ниже мавританского дворца Трокадеро, смотрящего через реку на растущую башню Эйфеля, был разбит увеселительный сад, где среди других развлечений имелись две большие статуи — слона и носорога.

— Помню, как мой отец приводил меня сюда поглядеть на статуи, — сказала Эдит своему кавалеру. — Я тогда была совсем маленькой. Поэтому мне нравится иногда погулять здесь. — Она улыбнулась. — У меня остались хорошие воспоминания о тех временах.

— А твой отец… — начал было Тома, но Эдит остановила его.

— Вон там аквариум. — Она указала на длинное низкое здание. — Ты там когда-нибудь бывал?

Тома еще там не был, и пара провела следующие полчаса, с интересом разглядывая всевозможные морские существа. Юношу поразили и небольшой глубоководный черный кальмар, и экзотическая медуза с ядовитыми стрекательными клетками. Еще более удивительным созданием показался ему электрический угорь, который мог убить человека. Грозная мощь этого морского чудовища привлекла Тома, и он подозвал Эдит.

— Электрические угри даже опаснее акул! — восторженно поделился он с ней своим новым знанием.

Она вежливо посмотрела на угря, но ей больше понравились ярко окрашенные тропические рыбки.

Изучив обитателей аквариума, они вышли на улицу. Эдит повела кавалера в сторону улицы Помп.

— Когда моей матери было столько же, сколько сейчас мне, — заметила она, — этот район вообще не относился к Парижу. Это все было деревней Пасси.

— То же самое с Монмартром.

— А ты знаешь, — заявила она с гордостью, — что Бен Франклин, тот знаменитый американец, жил здесь недалеко?

— Надо же. — Тома слышал о Франклине, хотя не мог вспомнить, что именно. — Нет, этого я не знал.

— В западной части Пасси был небольшой дворец, где останавливалась Мария-Антуанетта. — Эдит глянула на парня. — Наверное, ты догадываешься, как я горжусь тем, что живу здесь.

— Да.

— И поэтому хочу показать тебе кое-что важное.

Они шли по улице Помп не сворачивая, пока не оказались в самой нижней ее части. Большинство домов стояло в окружении пышных садов. Часть резиденций, богато отделанных гранитом, относилась к постройкам последнего времени. Другие, более старые, не были такими претенциозными и являлись, по сути, загородными виллами, о чьем сельском прошлом свидетельствовали ставни на окнах и фруктовые деревья в садах. Эдит же остановилась у калитки, за которой виднелся двор с конюшнями и в глубине участка огород.

— Ты знаешь, кто здесь жил до революции?

— Конечно нет.

— Сам Шарль Фермьер.

Тома замялся. Ему не хотелось показаться невеждой. Эдит не спускала с него глаз.

— Так кто же такой был Шарль Фермьер? — хитро прищурилась она.

— Не знаю, — признался он.

— Это предок моего отца. — Она улыбнулась. — Он был фермером. Тут везде по большей части находились фермы.

— У него была своя земля?

— О нет. Почти вся деревня Пасси принадлежала нескольким крупным землевладельцам. Мой прадед арендовал участок. Но еще он держал стадо коров. С тех пор мы отсюда не уезжали. То есть… кроме моего отца. Мы даже не знаем, куда он подался… — От Тома не ускользнуло то, с какой грустью Эдит говорит об отце.

— Ваша семья продолжала жить фермерством?

— Мой дед был конюхом в шато на краю Пасси. Мой отец работал в доме одного торговца, пока все не бросил.

Они двинулись дальше по улице под красивыми каштанами. Вскоре они подошли к зданию, на чердаке которого поселился Тома.

— Вот здесь я снимаю комнату, — сказал он.

— Хорошее место.

Он подумал о крохотной каморке, где ему едва хватает пространства, чтобы вытянуть ноги.

— Неплохое, — сказал он. — К сожалению, хозяин не позволяет приводить женщин.

— Я приличная девушка и не пошла бы к тебе, даже если бы ты пригласил меня.

И они зашагали дальше.

«Я же получаю неплохие деньги у месье Эйфеля, — думал Тома. — Можно было бы снять комнату получше, если бы я не отдавал весь заработок матери…» С такой моральной дилеммой он раньше не сталкивался.

— А где ты живешь? — спросил он.

— Мать живет рядом с воротами Ля-Мюэт, — довольно расплывчато ответила Эдит, — тетя Аделина в противоположной стороне. Я ночую то у одной, то у другой.

Не доходя до лицея Жансон-де-Сайи, они повернули направо и вскоре оказались на торговой улочке, где нашли кафе, чтобы присесть и передохнуть. Эдит заказала чай и пирожное.

— Я хорошо провела день, — сказала она. — Но теперь мне пора идти к тете.

— К той, что работает на стряпчего?

— На месье Нея, — уточнила она почтительным тоном.

— Было бы интересно посмотреть на такую важную персону.

— Все, мне пора. — Эдит резко поднялась.

— Когда мы встретимся опять?

— Вечер среды подойдет.

Потом она ушла.

Так их свидания продолжались несколько недель. По средам Эдит убиралась с матерью в лицее, после чего они расставались, и Эдит шла ночевать к тете Аделине. Тома встречал ее, они заходили куда-нибудь и разговаривали. Потом она разрешала Тома проводить ее, но только часть пути, никогда до самого конца. По воскресеньям он навещал родителей, однако пропускал эти визиты, если Эдит соглашалась провести с ним выходной, и тогда они с удовольствием бродили по городу. Было ясно, что пока Эдит не хочет более близких отношений, и Тома соглашался подождать. Он полагал, что в ней говорит уместная в таких обстоятельствах осторожность. Но еще у Тома складывалось впечатление, будто в жизни Эдит есть стороны, которые пока оставались закрытыми для него.

В октябре Тома сделал для себя два открытия насчет башни Эйфеля, и оба были для него неожиданными.

Однажды утром он, как обычно, пришел на работу и увидел, что у одной из опорных колонн башни столпились люди. Это была бригада незнакомых ему работников, которые собирали какой-то большой агрегат под присмотром Жана Компаньона и самого Эйфеля.

Днем ранее Тома работал как раз на этой опоре, но Компаньон велел ему присоединиться к другой команде. К обеду новый механизм был собран, и Тома, поскорее покончив с едой, подошел поближе.

Эйфель заметил его и приветливо кивнул, продолжая говорить с теми, кто стоял вокруг него.

— Не так давно меня спросили, как мы будем поднимать секции, когда башня вырастет выше кранов. И вот, друзья мои, ответ на этот вопрос: с помощью ползучего крана! Он будет ездить по рельсам, проложенным внутри каждой опоры. А когда башня будет достроена, по тем же самым рельсам побегут лифты для посетителей — тех, которые не рискнут подниматься по ступеням. Поскольку опоры башни стоят под углом, краны и позднее лифты также будут двигаться под углом. Совсем как фуникулеры. — Эйфель был увлечен своей импровизированной лекцией. — Они будут сопровождать нас на всем протяжении строительства. Стрела крана выдвигается, цепляет секцию, и потом кран, так сказать, ползет вверх. А еще при необходимости кран может поворачиваться на триста шестьдесят градусов.

С того дня Тома работал на неуклонно растущих колоннах башни с помощью мобильного крана.

Второе открытие он сделал в самом конце октября.

На протяжении всего строительства Эйфель с особым рвением следил за мерами безопасности. Работа на высотных конструкциях опасна по своей сути. Среди строителей мостов и высоких сооружений считалось, что работа прошла успешно, если никто не получил тяжелой травмы. А в случае с башней Эйфеля небывалая высота неизбежно делала любое падение смертельным.

Поэтому Эйфель разработал сложную систему передвижных заграждений и страховочных сеток. Он ставил себе благородную и трудную цель — завершить строительство, не потеряв ни единого человека, — но был убежден, что она достижима, нужно лишь привлекать только опытных верхолазов и проявлять достаточно осторожности и внимания.

С первого дня Тома включили в одну из высотных бригад и больше никуда не переводили. С товарищами он поладил, и Жан Компаньон был, по-видимому, доволен их работой. Если бы что-то было не так, то старший мастер сразу бы дал им знать.

Однажды утром в одной из бригад не хватило человека, и Компаньон сказал Тома:

— Сегодня поработай с этими ребятами.

Тома поднялся с ними наверх, ничуть не встревоженный. Напротив, ему даже пришло в голову, что его специально пригласили, заметив, как ловко он управляется с молотом. Его бригада работала на внешней грани «лапы», а площадка этой команды была всего в нескольких метрах оттуда, но с внутренней стороны колонны. Работа, разумеется, была одинаковой. Оказавшись наверху, Тома обменялся приветственными взмахами со старыми товарищами, а потом перебрался на внутреннюю грань колонны, где ему предстояло в тот день трудиться, и случайно глянул вниз.

И оцепенел.

Спустя секунду он левой рукой уцепился за балку, нависающую у него над плечом, а правой нащупал опорную стойку позади себя и сжал с такой силой, что металлический край впился ему в плоть. Но Тома ничего не мог с собой поделать. Он не мог ослабить хватку. Ледяная паника сковала его, и вся сила словно утекла через ноги вниз. Он стоял там, неспособный двинуться ни вперед, ни назад, и едва дышал.

Тома Гаскон никогда раньше не испытывал паники. Ему не приходило в голову, что ощущения при работе на внутренней стороне колонны будут отличаться от тех, к которым он привык, заколачивая заклепки с внешней стороны. Но вчера под ним находилось переплетение балок. Сегодня же у него под ногами не было ничего, кроме сорока метров пустоты.

Он считал, что не боится высоты, поскольку мог стоять на холме и смотреть вниз. И к тому же сорок метров — это не так уж и высоко. Но сейчас он не стоял на холме, он словно ступил на канат.

А потом он осознал, что с земли на него смотрят двое. Месье Эйфель улыбался. Но орлиный взор Жана Компаньона не упускал ничего, и потому мастер был серьезен.

— В чем дело? — Его голос был резок. — Ты хочешь спуститься?

В этот миг Тома Гаскон понял, что может потерять любимую работу.

— Нет, нет! — выкрикнул он.

Едва понимая, как у него это получилось, зная только, что иначе нельзя, Тома заставил себя наклониться немного вперед и невероятным усилием воли оторвал левую руку от балки.

— Добрый день, месье, — отсалютовал он Эйфелю. — Я как раз жду, когда ваш ползучий кран привезет мне что-нибудь.

Он видел, как Эйфель кивнул ему с улыбкой, но Компаньон все еще буравил его подозрительным взглядом. Тома гадал, не заметил ли старший мастер побелевшие костяшки его правой руки, которой он по-прежнему сжимал металлическую стойку. Он осторожно повернулся и взглянул на одного из своих новых товарищей. И как только его глаза оторвались от зияющей пропасти под ногами, паника слегка отпустила. Рабочий тоже смотрел на него с любопытством, и потому Тома заставил себя улыбнуться.

— Когда я работал вместе с месье Эйфелем над статуей Свободы, он сказал мне, что она станет самым знаменитым его творением. А теперь он строит вот это. — Каким-то чудом он сумел отцепить руку от стойки и даже пожал плечами. — Когда мы закончим башню, надо будет спросить его, какое чудо он придумает в следующий раз.

Верхолазы рассмеялись. Тома почувствовал себя спокойнее. Весь день он периодически поглядывал вниз и постепенно приучил себя не бояться пустоты под ногами.

В первый после этого выходной он ходил на Монмартр к родителям, и Люк спросил его:

— Ну и как тебе — нравится работать на высоте?

— Очень нравится, — улыбнулся Тома.

К середине ноября он надумал предпринять более решительные действия.

— В воскресенье я собираюсь навестить свою семью, — сказал он Эдит. — Не хочешь сходить со мной? Заодно я мог бы показать тебе Монмартр.

— Это далеко. — Она задумчиво посмотрела на него.

— Да нет, не очень. Можно поехать на трамвае до Клиши, а там останется только взобраться на холм. — Он видел, что она колеблется. — Думаю, тебе стоит сходить со мной, если не будет дождя. А в непогоду все равно ничего не видно.

— Я бы хотела посмотреть на город сверху.

— Конечно! С холма открываются отличные виды. Надо будет пообедать с родителями, но потом мы сможем погулять. В ясный день даже в ноябре на улицы выходят рисовать художники.

— Ну хорошо, — сказала она.

Они сели на трамвай почти у самой Триумфальной арки. Поскольку определенных мест для посадки и высадки пассажиров у трамваев тогда не было, горожанам приходилось самим останавливать их. Вагоновожатые на взмахи и крики пешеходов реагировали избирательно: для почтенной старой дамы они могли придержать лошадей, а на бедно одетую молодежь, вроде Тома и Эдит, обычно и внимания не обращали. Когда они заскакивали в движущийся вагон, Эдит оступилась. Если бы Тома не успел схватить ее за руку, девушка могла бы упасть. Пользуясь случаем, он притянул ее к себе, и Эдит вроде была не против. Но через несколько мгновений она уже скромно сидела на скамье рядом с ним, а когда он рискнул положить ладонь ей на колено, Эдит мягко сняла ее.

На площади Клиши они соскочили с трамвая и двинулись вверх по склону холма. На пути к вершине Тома вел Эдит по самым живописным улочкам. Она заметила, что Монмартр напомнил ей Пасси в годы ее раннего детства, а от мельниц пришла в восторг. Но когда они начали спускаться с противоположной стороны холма в лабиринт трущоб Маки, Эдит стала менее разговорчивой и, как показалось Тома, задумчивой.

— Наш дом далеко не дворец, — сказал он.

— Да кто захотел бы жить во дворце? — пошутила она.

Наконец он подошли к дому, где жили Гасконы, и поднялись по лестнице. Их встретили родители, Люк и Николь. Все весьма удивились, что Тома привел с собой девушку, но он непринужденно заявил, что Эдит — его подруга из Пасси, которая никогда не бывала на Монмартре.

— Я предложил показать ей холм и пригласил сначала отобедать с нами. — Он повернулся к матери. — Ты не возражаешь?

— Конечно же нет! — Мать просияла улыбкой.

Нет такой французской семьи, в которой отказались бы накормить гостя. Но в душе Тома был рад, что случай пригласить Эдит выпал на воскресенье, а то всем еды могло не хватить.

— Вы ходили сегодня на мессу? — спросила мать Тома у гостьи.

— Да, мадам, — ответила Эдит. — Мы ходили вместе с матерью.

— Ты слышишь? — обратилась мадам Гаскон к дочери. — Может, и ты в следующее воскресенье сходишь со мной в церковь вместо того, чтобы валяться в кровати?

— Сегодня я не выспалась! — запротестовала Николь.

— Значит, вы из Пасси? — поддержал светский разговор старший Гаскон. — Красивый район.

— Раньше у нашей семьи там была ферма, — сказала Эдит, — но больше мы не занимаемся сельским хозяйством.

— Чем же вы занимаетесь? — поинтересовалась мать Тома.

— Я помогаю матери. Она уборщица в лицее Жансон-де-Сайи. Но еще я помогаю тете Аделине, которая работает у месье Нея. Он стряпчий. Это хорошее место, и я надеюсь в будущем получить его.

— Жансон-де-Сайи, — повторил месье Гаскон. — Я слышал, это очень модный лицей.

Тома видел, как его мать производит собственные расчеты. Николь в это время изучала блузку и юбку Эдит, не забыв посмотреть и на обувь. На его вкус, одевалась Эдит нормально. Что подумала на этот счет Николь, он не смог угадать. Судя же по выражению лица матери, она еще не вынесла окончательного решения, но большого впечатления девушка на нее не произвела.

— Я с этого года работаю горничной в доме одного доктора рядом с площадью Клиши, — сказала Николь.

— Должно быть, это неплохое место, — вежливо заметила Эдит.

— Да, ничего. — Николь пожала плечами.

На столе еды было в достатке: большое блюдо с фасолью и даже мясо. От Тома не укрылось, правда, что матери пришлось несколько сократить порции, чтобы хватило Эдит. На десерт подали фруктовый пирог. Тома был доволен, что по воскресеньям его семья обедает, как подобает солидным людям, — скорее всего, благодаря деньгам, которые он давал матери.

Застольная беседа продолжалась. Его мать узнала, что Эдит — единственный ребенок в семье. Люк внимательно наблюдал за гостьей и отмалчивался, что для него было нехарактерно. Эдит спросила, где он собирается работать, когда вырастет.

— На Монмартре, как и сейчас. А потом стану великим комиком и загребу кучу денег.

— Вот как!

— Это лучше, чем работать, — пояснил Люк.

— Он шутит, — вмешался Тома, хотя сам не был в этом уверен.

Чтобы поддержать разговор, Тома рассказал родственникам, как они с Эдит запрыгивали в трамвай и как она чуть не упала.

— Ах, — вздохнул его отец. — Тома строит сейчас эту огромную башню, и к нам приедут люди со всего света, чтобы посмотреть на нее. Но когда они увидят, как мы передвигаемся по городу, это будет позор.

— Почему? — спросила его жена.

— В Лондоне есть поезда на паровой тяге, которые возят пассажиров по всему городу. Многие такие поезда ездят под землей. А у нас в Париже еще нет ничего похожего.

— Между прочим, — подхватил Люк, — в Нью-Йорке уже ходят наземные поезда!

— Англичане и американцы могут делать что пожелают, — заявила Эдит, — но почему мы должны портить красоту Парижа сажей, паром и этими ужасными рельсами? Пусть те страны считают себя более современными, зато мы более культурные.

— Согласна, — одобрительно закивала мать Тома. — У нас гораздо больше культуры.

После обеда Тома и Эдит вышли на немощеные улицы Монмартра, и Тома повел девушку вверх по холму к кафе «Мулен де ла Галетт». Погода в тот день стояла ясная, но прохладная, поэтому народу было меньше, чем обычно по воскресеньям. Затем они обошли площадь, виды которой любили писать художники. Трое живописцев, что рискнули выйти в такой холод, закутались в шарфы и теплые пальто, но упрямо водили кисточками по холсту. Тома с Эдит несколько минут посмотрели на их картины, а потом пошли дальше, к строящейся базилике Сакре-Кёр. Каменные стены церкви заметно подрастали с течением времени, но пока видна была только гигантская система лесов и море грязи.

Но от строительной площадки по-прежнему открывался волшебный вид.

— Вон башни Нотр-Дама. — Тома горделиво знакомил Эдит с новой для нее панорамой Парижа: золотые купола Оперы всего в паре километров, Дом инвалидов чуть подальше. — А вон там… — он указал на участок правее Дома инвалидов, — взметнется в небо башня месье Эйфеля. — С улыбкой он заметил: — Я знаю, Маки — довольно примитивный район, но я обожаю Монмартр. В Париже нет ничего похожего на этот холм.

— Ты на самом деле гордишься башней, которую строишь?

— Конечно.

— Здорово.

Он отвез ее обратно в Пасси до наступления темноты. На авеню Виктора Гюго она поблагодарила Тома, позволила поцеловать себя в щеку и ушла. Ему казалось, что ей понравился день, но уверенности не было.

В следующее воскресенье Эдит была занята, и Тома отправился к родителям. Только в самом конце обеда мать заговорила на интересующую ее тему:

— Та девушка, которую ты приводил сюда… У тебя есть на нее планы?

— Не знаю, — сказал он. — Может быть.

— Ты мог бы найти себе кого-нибудь получше, — твердо заявила мать.

— Ты говоришь так только потому, что она не дочь вдовы Мишель, — пожал плечами Тома. Он глянул на отца, но тот избегал смотреть на сына, и Тома пришлось продолжить разговор с матерью: — Но вы же неплохо поладили.

— Ты мог бы найти себе кого-нибудь получше, — стояла на своем мать.

После еды он пошел погулять с Люком. Реакция родителей не стала для него полной неожиданностью: теперь любая невеста, за которой не дают мясную лавку, их не устроит. Но от Люка Тома надеялся услышать что-то более приятное.

Однако слова Люка застали его врасплох.

— Это та самая девушка, которую мы с тобой искали? — спросил младший брат.

— Да. Как ты догадался?

— Не знаю.

— Что ты о ней думаешь?

Люк помолчал. Потом его лицо погрустнело.

— Я ей не понравился, — сказал он наконец.

— С чего ты взял? Мне она ничего такого не говорила. Ни слова. Мне, наоборот, показалось, что ты ей очень понравился.

— Нет. — Но Люк только тряс головой. — Я точно тебе говорю. Я всегда чувствую такие вещи.

— Уверен, что ты ошибаешься, — сказал Тома.

Но он был озадачен.

Три дня спустя Эдит спросила его, будет ли у него возможность посетить вместе с ней ее мать и тетю в ближайшую субботу.

Они встретились после полудня: Эдит ждала его в начале авеню Виктора Гюго. Парочка пересекла просторную площадь вокруг Триумфальной арки и вышла на широкую авеню Гранд-Арме, ведущую на запад прямо к Елисейским Полям. Свернув на нее, они миновали несколько кварталов, повернули направо и прошли еще немного. Дома на этой улице, хоть и достаточно респектабельные, были какими-то серыми и закоптелыми и наводили на Тома уныние. В одном из таких домов, который стоял на углу и был немного больше остальных, помимо внушительного парадного входа, имелся также боковой проход, ведущий во внутренний дворик, защищенный от незваных гостей высокой железной оградой. В этом заборе имелась калитка. Эдит потянула за цепь колокольчика. Где-то внутри послышался тонкий резкий звон, и несколько мгновений спустя калитка открылась.

— Это моя мать, — сказала Эдит.

Сходство сразу бросалось в глаза: те же веснушки, тот же широкий рот. Но время безжалостно обошлось с матерью Эдит. Тома видел, что когда-то она была красива, но потом обрюзгла, а в последние годы перестала следить за собой. Волосы она красила хной, но недостаточно часто, судя по отросшим седым корням. Глаза, когда-то яркие, заплыли, исчерченная глубокими морщинами кожа шеи обвисла.

— Значит, вы тот молодой человек, который строит башню. — Она изобразила улыбку.

— Да, мадам, — вежливо ответил Тома.

Хозяйка провела их по узкому коридору в комнату. Там стоял диван с изогнутой спинкой, два парадных кресла и столик. Окно, обрамленное шторами из тяжелого дамаска, выходило во двор, но плотная кисейная занавеска едва пропускала свет.

— У моей золовки отличное положение, вы согласны?

Значит, тетя Аделина — сестра пропавшего отца Эдит, сообразил Тома.

— Прекрасное положение, мадам, — сказал он.

— Моя тетя — консьержка, — объяснила Эдит. — На самом деле она присматривает за всем домом.

— Это большой дом, — добавила ее мать. — И большая ответственность. Но Аделина создана для такой работы, это точно.

— И месье Ней тоже живет здесь? — проявил интерес Тома.

— Месье Ней владеет этим домом, — сообщила мать Эдит с гордым видом человека, который числит среди своих друзей богача. — Его контора находится в соседнем здании. И живет он тоже тут неподалеку вместе со своей дочерью.

— Его дочь зовут мадемуазель Ортанс, — добавила Эдит.

— Ах, мадемуазель Ортанс, — восхищенно протянула ее мать. — Однажды она составит блестящую партию. Это точно.

— Я бы хотела показать Тома дом, — сказала Эдит.

Ее мать глянула на буфет и кивнула:

— Если увидишь тетю, скажи, что мы ждем ее.

Вслед за Эдит Тома поднялся по узкой лестнице, затем прошел по коридору, который привел их в заднюю часть большого дома. С загадочной улыбкой Эдит распахнула еще одну дверь, и Тома оказался на просторной площадке, от которой к парадной двери спускалась широкая лестница.

— Красиво, — заметил он. — Вы когда-нибудь пользуетесь этим входом?

— О нет! Парадная дверь всегда заперта. Пойдем.

Эдит приблизилась к двери справа от лестницы, тихонько постучала и вошла.

Панели на стенах просторной комнаты местами потрескались, но в целом она производила великолепное впечатление. Над камином висела картина XVIII века — портрет аристократа с лицом, излучающим олимпийское спокойствие. Стены украшали цветные гравюры с придворными дамами. У окна стоял изящный письменный столик в стиле рококо и такой же стул. Справа от двери расположился большой гардероб орехового дерева. А напротив камина у противоположной стены стояла роскошная кровать XVIII века под пологом, на которой, подпертая подушками и валиками, сидела знатная дама в облаке кружев и читала томик в кожаном переплете.

— А, малышка Эдит, — сказала дама, чье лицо было бы копией безмятежного господина над камином, если бы не плохо подогнанные зубы из слоновой кости.

— Мадам Говри, позвольте представить вам моего друга Тома Гаскона, — почтительно произнесла Эдит. — Он работает на строительстве башни месье Эйфеля.

Мадам Говри посмотрела из-за книги на Тома.

— Как это печально, молодой человек, — сказала она весьма спокойным тоном. — Я видела в газетах изображения башни этого месье Эйфеля, кем бы он ни был. — Она выговорила имя инженера так, будто считала его непроизносимым. — Вам следует поискать другую работу.

— Вам не нравится башня, мадам? — осведомился Тома.

— Совершенно не нравится. — Она отложила книгу на покрывало. — Когда я думаю о том, что строила Франция в прошлом, о Лувре, например, или о Версале, и потом вижу чертежи этого отвратительного костыля, который наверняка заржавеет до того, как его достроят, вижу изображения этой варварской пошлости, которую собираются повесить в парижском небе, я спрашиваю себя: во что превратилась Франция? — Она снова взялась за книгу. — На вид вы приличный молодой человек, но вы позорите страну. Вы должны немедленно уйти со стройки.

— Благодарю вас, мадам, — сказал Тома, и они с Эдит удалились.

— Надеюсь, ты не обиделся, — хихикнула Эдит, как только дверь за ними закрылась.

— Конечно же нет. — Тома пожал плечами. — Так думает половина Парижа.

Действительно, в газетах каждую неделю появлялись статьи на эту тему, повторявшие примерно то же самое, что сказала старая дама.

— Знаю. Но она так красиво выражается. Мадам Говри — наша аристократка, — с гордостью сказала Эдит.

— Так что же это за место? Здесь живут старики?

— Да, это дом престарелых, но совершенно особенный. Месье Ней лично договаривается с каждым постояльцем. Некоторые платят ему, у других есть дом, или земля, или какой-то доход, и потом они переезжают сюда, и он все для них делает. Он юрист, поэтому всегда знает, как поступить.

— Сколько здесь постояльцев?

— Около тридцати.

— И все они остались без родственников?

— У некоторых есть родня. Но они все знают, что могут доверять месье Нею. Говорят, — продолжила она тише, — что одна старая дама была здесь так счастлива, что оставила ему все свое состояние.

Тома ничего не сказал.

Они заглянули еще в одну комнату, далеко не такую шикарную. Там в единственном кресле лицом к окну сидела старуха и, казалось, дремала.

— Мадам Ришар бывает очень несговорчивой. Моей тете приходится давать ей настойку опия.

В коридоре им встретилась невысокая полная женщина. Она была с головы до ног одета в черное, а ее пухлое лицо по форме напоминало шар. Тома предположил, что это и есть тетя Аделина.

— Марго, ты не видела мою тетю? — спросила Эдит у женщины.

— Нет, не видела, — певуче ответила та и сказала Тома, проплывая мимо: — Добрый день, месье.

— Это Марго, сиделка, — пояснила Эдит. — Наверное, тетя поднялась наверх.

До верхнего этажа они добрались по крутой и темной лестнице. В коридоре не было окон, и только в конце его через световой люк внутрь попадало немного дневного света. Эдит несколько раз позвала тетю, но ответа не получила. Она повернулась, чтобы спуститься снова на первый этаж. Тома тоже пошел за ней, но по дороге из любопытства открыл одну из дверей в коридоре.

Комната была практически голой. На окне, которое не мыли как минимум год, не было занавесок. Стены в углах покрылись пятнами сырости. Посреди комнаты стояла железная койка, выкрашенная в черный цвет; на ней, под красным одеялом, лежала костлявая старуха, похожая на выброшенные за ненадобностью садовые грабли. С края засаленного матраса свисали пряди ее седых волос. Она лежала неподвижно, и если и дышала, то беззвучно. Пол покрывала пыль, но даже мышь не нашла бы здесь и крошки съестного. Внимание Тома привлекла одна деталь. На стене прямо напротив кровати в тонкой металлической раме висела дешевая гравюра, изображающая Деву Марию с Младенцем; стекло поверх картины было отполировано до блеска.

— Тома, — окликнула его Эдит, — что ты там делаешь?

— Ничего, — сказал он и закрыл дверь. — Кто это там?

— Мадемуазель Бак. Она очень бедная. Пойдем.

Когда они вернулись в комнаты тети Аделины, указанная дама уже находилась там. Она смерила Тома оценивающим взглядом и, увидев, должно быть, все, что ей было нужно, пригласила его сесть. Сама же она подошла к буфету и достала бутылку сидра.

— Не желаете ли угоститься сладким сидром? — спросила она.

— Возможно, молодой человек предпочел бы коньяк, — с надеждой предложила мать Эдит.

— Нет, — твердо возразила ее золовка. — Сладкий сидр.

— Да, спасибо, — сказал Тома.

Тетя Аделина разлила сидр в стаканчики для всех присутствующих. На ней была накрахмаленная белая блуза и темно-синее платье, черные волосы стянуты в тугой узел на затылке. Из-под густых бровей внимательно смотрели большие темные глаза.

— Где вы живете, юноша? — спросила она.

— Я снимаю комнату на улице Помп, мадам. Но мои родители живут на Монмартре.

— Надеюсь, не в Маки.

— В Маки, мадам. Не беспокойтесь, они достойные люди, — добавил он. — Я старший сын, и родители проследили за тем, чтобы я окончил школу, а потом обучился ремеслу.

— Рада слышать.

— Вы давно управляете этим домом, мадам?

— Да. У меня очень ответственная работа.

— Это уж точно, — вставила мать Эдит, хотя тетя Аделина с неудовольствием отнеслась к ее участию в разговоре. — Месье Ней начинал с малого, знаете ли. Раньше у него было всего две комнатки в трущобах Бельвиля: одна для мадемуазель Бак, а вторая для вдовы, муж которой оставил ей в наследство неплохое дело — скобяную лавку. Но она не могла управлять им, просто понятия не имела, как быть. И месье Ней стал делать буквально все: вести торговлю, заботиться о ней самой. И когда она умерла, то все оставила ему. Так было положено начало его состоянию. Потом месье Ней переехал в жилище получше, около вокзала дю-Нор. И наконец — вот сюда. — Она удовлетворенно покивала. — Месье Ней крайне предан своим постояльцам. Он везде возит с собой мадемуазель Бак. Начинала она в трущобах Бельвиля, а теперь живет в большом доме рядом с Триумфальной аркой!

— Достаточно об этом, — попробовала остановить ее золовка.

— У него есть мозги, у нашего месье Нея, — продолжала тем не менее мать Эдит, весьма довольная собой и своей речью. — Я спросила его как-то, в чем секрет скобяной торговли, и знаете, что он мне ответил? «Оказывается, — сказал он, — это всего лишь гвозди». Представляете? Всего лишь гвозди!

На этом, похоже, ее разговорчивость иссякла. На лице тети Аделины отразилось облегчение. Тома же был бы не прочь послушать еще, ему было интересно.

— Хочешь, расскажу тебе кое-что про месье Нея? — предложила Эдит. — Ты же слышал о великом Нее, который был маршалом Наполеона?

— Конечно.

— Он и месье Ней родственники. Правда же, тетя Аделина?

— Я считаю это вполне вероятным. Месье Ней слишком скромен, чтобы говорить об этом.

— И у него тут неплохо поставлено дело, — сказал Тома.

Тетя Аделина взглянула на него с подозрением.

— Месье Ней необычайно добр, — сказала она с упреком. — Тому, кому повезло оказаться под его присмотром, больше никогда не придется ни о чем беспокоиться.

— Он ангел! — воскликнула мать Эдит, наконец-то верно угадав момент для реплики. — Просто ангел!

— И у него есть дочь, как я слышал.

— Правильно, — подтвердила тетя Аделина. — Мадемуазель Ортанс — прелестная девушка.

— Она богатая наследница и сможет найти себе достойную партию, — добавила мать Эдит.

— Несомненно.

Тома ожидал, не предложат ли хозяйки угощение, но пока об этом не было сказано ни слова, и он был в растерянности: что же ему теперь делать? Его сомнения были прерваны стуком калитки. Тетя Аделина удивленно прислушалась. В замке входной двери повернулся ключ.

— Должно быть, это месье Ней, — сказала она. — Обычно он приходит в другое время.

В коридоре послышались мягкие шаги, затем легкий стук в дверь, которую тетя Аделина торопливо отворила, и в комнату вошел владелец заведения. Эдит и Тома поднялись, а мать Эдит, неспособная встать достаточно быстро, подобострастным поклоном со стула выразила свое понимание того, сколь глубокого уважения достоин сей благодетель человечества.

Месье Фредерик Ней был обычным стряпчим чуть ниже среднего роста, но его внешность приобретала дополнительную значительность благодаря исключительной худобе, а также слишком вытянутому лицу, напомнившему Тома рыбину. Брюки он носил такие узкие, что они больше походили на чулки прошлого века. Пальто, надетое им в тот день, было темно-шоколадного цвета.

Он обвел взглядом всех собравшихся по очереди. Как будто некое шестое чувство подсказало ему, что в его владения вторгся чужак! Его глаза остановились на Тома.

— Добрый день, месье Ней, — проговорила Эдит с обаятельной улыбкой, и едва заметно изогнувшийся угол мясистых губ юриста показал, что девушка пользуется его расположением. — Позвольте представить вам моего друга Тома Гаскона. Он работает на башне месье Эйфеля.

Ней кивнул:

— Мои поздравления, юноша. — Он говорил так тихо, что Тома пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать обращенные к нему слова. — Мнения о башне могут разниться, но я считаю, что мы не должны опасаться прогресса при условии, что традиции не забыты.

— Это точно, — вставила мать Эдит.

— Я уже познакомила Тома с мадам Говри, — сообщила Эдит. — Ей башня вообще не нравится, — добавила она со смехом.

И опять губы юриста дрогнули.

— У мадам Говри чудесная комната, — сказал Тома, надеясь произвести хорошее впечатление.

И очевидно, ему это удалось, потому что стряпчий вдруг оживился:

— Совершенно верно, юноша, и даме ее положения подобает проживать именно в такой обстановке. Все наши комнаты, смею надеяться, удовлетворительны, но комната мадам Говри — лучшая.

Тома понимал, что не следует этого говорить, но не устоял перед соблазном:

— Также я видел мадемуазель Бак. Ее помещение совсем не так хорошо.

С его стороны глупо было бросать вызов Нею, но если Тома ожидал, что тот смутится, то сильно недооценил стряпчего.

— Ах, бедняжка мадемуазель Бак, — сказал Ней, качая головой. — Она пришла ко мне много лет назад, почти без средств, но я принял ее. А теперь… — он печально улыбнулся, — я полностью содержу ее. — Он развел руками, словно говоря: что тут поделаешь?

— Истинный ангел, — пробормотала мать Эдит.

— И я уверена, что мадемуазель Бак благодарна вам, месье Ней, — произнесла тетя Аделина, — хоть она и не может выразить это словами.

— Я рад, что вы сказали это, — с чувством ответил ей месье Ней. — Рад, потому что превыше всего ценю в людях два качества. — Он обернулся к Тома. — Запоминайте, юноша, эта наука пригодится вам в жизни. Первое — это благодарность. И я надеюсь, что все постояльцы этого дома имеют основания быть благодарными.

— Нет ничего, что не сделал бы для них месье Ней, — запричитала мать Эдит. — Ничего!

— Я надеюсь, что обеспечиваю их всем необходимым и даже сверх того, если позволяют средства, — сказал Ней и затем опять обратился к Тома: — Второе качество, юноша, это преданность — такая, которую проявляет по отношению ко мне мадам Аделина. Благодарность и преданность. Вот что главное.

Тома заподозрил, что люди, не проявившие должной благодарности и преданности месье Нею, могут сильно пожалеть об этом.

— А вы благодарный и преданный человек? — неожиданно спросил у него Ней.

— Я благодарен месье Эйфелю за то, что он дал мне работу, — сказал Тома. — И я буду предан ему.

— Ну вот. Значит, мы единодушны в этом. — Окинув Тома стеклянным взором, Ней улыбнулся Эдит. — Замечательный молодой человек. — Затем он обратился к тете Аделине: — Вчера во время обхода меня вызвали по делу, если вы помните. Вот почему я вернулся сегодня: хочу увидеть тех трех или четырех постояльцев, которых вчера не успел навестить. Мадемуазель Бак, кстати, одна из них.

— Желаете, месье, чтобы я сопровождала вас? — спросила тетя Аделина.

— Нет. В этом нет нужды.

— Мадемуазель Бак не расстается со своей картиной с Девой и Младенцем, — сказала Эдит. — Марго протирает стекло всякий раз, когда заходит в комнату. Вы же знаете, как неподвижно всегда лежит мадемуазель Бак, но я вижу, что она смотрит на картину.

— Религия дает нам утешение, — сказала ее мать с видом умудренного годами человека.

— Верно, — сказал Ней, шагнув к двери.

Тома подумал, что теперь картина вряд ли долго провисит в комнате мадемуазель Бак.

— А как поживает мадемуазель Ортанс? — спросила мать Эдит у стряпчего.

— Хорошо, спасибо.

— Ах! — восторженно ахнула мать Эдит. — Эта девочка ничем не обделена: она и красавица, и такая добрая…

Месье Ней вышел.

Несколько минут прошло в несвязной беседе, пока наконец тетя Аделина не вынула серебряные часы на цепочке.

— Меня ждет работа, и Эдит надо будет помочь мне, — объявила она, взглянув на них.

Тома понял намек и поднялся со стула.

— Может, молодой человек захочет остаться и выпить со мной коньяка, — встрепенулась мать Эдит.

Тетя Аделина посмотрела на невестку так, будто та была старым дырявым судном, которое вдруг решило затонуть прямо посреди бухты.

— К сожалению, мадам, я должен идти, — солгал Тома.

Выйдя на улицу, он остановился. Никаких особых дел у него не было. До сумерек оставалось еще немного времени. Тома глянул наверх и почти не сомневался, что узнал большое окно комнаты мадам Говри. Что же до пыльной каморки мадемуазель Бак, то она находилась под самой крышей и с тротуара ее окна не было видно.

Если судить по внешности матери Эдит, то вряд ли они с дочкой жили в лучших условиях, чем мадемуазель Бак…

Он прошел под аркой и завернул за угол. Эта сторона здания, отмеченная лишь узкими окошками, заканчивалась ограждением внутреннего двора. Идя вдоль стены, Тома добрался до того окна, которое, по его расчетам, относилось к квартире тети Аделины. Оно было приоткрыто. Тома предположил, что это было окно кухни. В надежде услышать голос Эдит он сбавил шаг.

Но из окна донесся голос не Эдит, а тети Аделины:

— Ты же сама слышала, дорогая моя. То дурацкое замечание о мадемуазель Бак. Он намеренно хотел задеть месье Нея.

— Месье Ней назвал его замечательным, — возразила Эдит.

— Да. Он не хотел тебя огорчать. Но он был недоволен, уверяю тебя.

Эдит что-то ответила, но Тома не смог расслышать ее слова.

— Дитя мое, — снова заговорила тетя Аделина, — мне все равно, даже если бы молодой человек отправился искать тебя на Луну. У нас в семье уже есть один идиот. Прости меня, но это твоя мать. Двоих было бы слишком много. Давай больше не будем видеться с этим Тома Гасконом, хорошо? Ты можешь найти себе кого-нибудь получше.

Следующие три дня Тома провел в тревожном ожидании. Он верил в судьбу. Ну и что, если родителям не нравится его выбор? Все равно он хотел быть с Эдит. А как поведет себя девушка в такой же ситуации?

В среду вечером он ждал ее перед лицеем. Эдит с матерью вышли после работы на улицу, как обычно. Но сегодня они не разошлись, а вместе направились домой. Не желая встречаться с Эдит при матери, Тома держался позади. Если девушка и заметила его, то никак этого не показала. То же самое повторилось на следующий вечер.

В пятницу было холодно. В городе хозяйничал пронзительный восточный ветер. Он злобно свистел между балок строящейся башни, морозил руки Тома и змеей вился по бульварам, обрывая с деревьев пожухшую листву.

Работа заканчивалась с наступлением темноты, и как только Тома пересек реку, то первым делом нашел закусочную и заказал большую миску супа, чтобы согреться. Потом двинулся по улице Помп к своему жилищу. Когда он поравнялся с лицеем, там как раз погасили свет. Тома был решительно настроен поговорить с Эдит в этот вечер, независимо от того, расстанется она с матерью или нет. Но из ворот лицея девушка вышла одна. Он тут же приблизился к ней.

— А, это ты, — сказала она.

— Конечно я. А где твоя мать?

— Она сегодня заболела.

— Я провожу тебя.

Потом, когда они проходили мимо кафе, он заявил, что замерз и хочет погреться, и завел ее внутрь.

— Только на минутку, — попросила она.

Они сели за стол, и Тома заказал им по стакану вина.

— Хорошо, что мы встретились, — сказал он. — Мне было приятно познакомиться с твоей семьей.

— Угу.

— Что ты делаешь в это воскресенье?

— Наверное, буду ухаживать за мамой.

— Может, сумеешь отвлечься ненадолго? Погуляем часик.

Эдит колебалась.

— Вряд ли, — наконец ответила она. — Сейчас все так усложнилось…

— У тебя нет времени на меня?

— Пока нет. Извини.

— Ты хочешь встречаться со мной?

— Конечно, но…

Он понял. Он-то думал, что Эдит — та женщина, которая предназначена ему судьбой. Он искренне верил, что это так. Тем не менее оказалось, что его вера — всего лишь глупая иллюзия.

Этого достаточно, чтобы почувствовать себя несчастным. А если еще вспомнить, почему она отвергла его? Потому что он не понравился ее тете. Потому что тетя Аделина сочла его идиотом. Потому что он не выказал должного преклонения перед месье Неем. И к негодованию Тома примешивалась досада: тетка была права, не надо было высовываться с тем дурацким замечанием.

— Я не понравился твоей семье, — сказал он.

— Этого я не говорила.

— Нет, но это так. — (Эдит промолчала.) — Скажи мне, — спросил Тома, — ты собираешься всю жизнь прожить под башмаком у Нея?

— Моя тетя работает на него.

— Работает? Помогает красть деньги у беспомощных старух?

— Нет.

— Да! Вот чем занимается Ней. И если ты намерена заменить тетю Аделину, то будешь к этому причастна.

— Ты считаешь, будто все знаешь, но это не так.

— А ты считаешь, что он будет заботиться о тебе? Или о твоей тетке? Я скажу тебе, как она будет жить в старости: как мадемуазель Бак!

— Ты же ничего не понимаешь! — вдруг вскричала Эдит. — По крайней мере, у мадемуазель Бак есть крыша над головой!

— Да я бы трущобы предпочел такой крыше! — Тома пожал плечами.

— Похоже на то. Тетя права. Ты идиот. — Она поднялась. — Мне пора.

— Извини…

— Мне пора.

И Тома остался сидеть в кафе, злой и несчастный. Он не знал, что не прошла Эдит и двадцати метров по улице, как из ее глаз брызнули слезы.

Та зима долго тянулась для Тома Гаскона. Теперь он работал высоко над крышами Парижа, на холодной железной башне. День за днем он смотрел вниз на печальные голые деревья и серую воду Сены.

Работать стало труднее, чем на первых порах. Когда ползучий кран привозил к месту очередную секцию балок, на нее со всех сторон набрасывалась верхолазы. Секции приходили с завода, свинченные временными болтами, каждый из которых нужно было заменить заклепкой.

Для установления клепки требовалась бригада из четырех человек. Первый, обычно ученик, грел заклепку в жаровне, пока она не раскалялась добела и не расширялась. Второй монтажник в толстых кожаных перчатках щипцами брал заклепку и устанавливал ее в отверстия идеально выровненных балок или плит, которые требовалось скрепить, затем он подставлял тяжелый металлический блок, и первый из двух молотобойцев с помощью кувалды сплющивал заклепку с другой стороны, формируя широкую шляпку. И наконец второй молотобоец с более тяжелой кувалдой вбивал заклепку на место. Установленная деталь остывала и уменьшалась в размерах, тем самым стягивая металлические части все туже и туже. Полностью остывшая заклепка прижимала детали одну к другой с усилием в три-четыре тонны.

У каждой бригады был свой собственный ритм, и рабочие не глядя могли сказать, чей молот они слышат в тот или иной момент.

Труд был физически тяжелым и длился по восемь часов в день, невзирая на ветер, дождь или снег.

Тома был молотобойцем. Он предпочитал работать в перчатках без пальцев, а когда руки замерзали, грел их у жаровен, на которых раскаляли заклепки. Но ему пришлось сменить перчатки на кожаные, так что теперь у него часто немели от холода пальцы. А когда поднимался безжалостный ветер, Тома сравнивал себя с моряком на мачте во время бури.

Однако в январе его работа изменилась: бригады верхолазов начали сооружать массивную платформу первого уровня башни.

Поначалу Тома испытывал странные ощущения: как будто он мастерил стол и неожиданно передвинулся от вертикальных измерений ножек к горизонтальному простору столешницы.

— Мы как будто не башню строим, а дом, — заметил он как-то.

Да, это был дом в небе, огромный дом из металла. Платформа висела на высоте около шестидесяти метров. Под ней между «лапами» башни выросли леса: они напоминали дерево, ветви которого тянулись от мощного ствола к нижним краям платформы. Поэтому, если смотреть с платформы вниз, то взгляду открывалась все та же пустота, что и с балок опор. Однако Тома заметил, что, с тех пор как стала расти горизонтальная плоскость перекрытия, он все чаще забывал о том, что под его ногами зияет пропасть.

С технической точки зрения ему было нетрудно понять, что эта платформа связывает воедино четыре мощные колонны и одновременно служит основанием для второй части башни. И все же размах строительства поражал его воображение. Боковые галереи, с которых открывались чудесные виды на панораму Парижа, протянулись более чем на девяносто метров. На платформе хватало места для разнообразных помещений, включая большой ресторан.

И этот огромный кусок пустого пространства в раме из металлических балок был аккуратно установлен точно на место. Как и предсказывал Эйфель, задача эта была сложнейшая, и на ее выполнение ушло немало времени. Только в марте, когда инженер самолично убедился, что лежащий в основании башни четырехногий стол прочен и выровнен, он отдал приказ: «Двигайтесь вверх».

Но когда мобильные краны вновь поползли по опорам, Тома кое-что заметил.

У него складывалось впечатление, будто строительство башни запаздывает по срокам. Помощники Эйфеля порой приходили в раздражение. Тома видел, как они качают головой. Он был знаком с чертежами и знал, что массивные опоры башни должны быть оформлены изящными полукруглыми арками, проходящими по внешнему краю между землей и платформой. И тем не менее к концу апреля, хотя колонны из балок вздымались все выше в небо, нижняя часть башни оставалась незаконченной. Однако Эйфель всегда был спокоен и вежлив. Если он и тревожился о чем-то, то виду не подавал.

Только раз Тома видел, как Эйфель сердился. Это случилось в один из майских дней, в обеденный перерыв. Эйфель стоял в одиночестве у северо-западной «лапы» башни и читал газету. И вдруг Тома увидел, что инженер резко сложил газету и хлопнул ею себя по ноге. Заметив, что Тома наблюдает за ним, он подозвал молодого рабочего.

— Вы знаете, что рассердило меня, юный Гаскон? — Было очевидно, что великому строителю необходимо выговориться.

— Нет, месье.

— Им не нравится моя башня. Самые знаменитые граждане Франции ненавидят ее: Гарнье, который построил Парижскую оперу, писатель Мопассан, Дюма, чей отец написал «Трех мушкетеров». Против нее подписываются петиции. Вы знаете людей, которые плохо относятся к башне?

— Да, сударь. Мадам Говри де ла Тур сказала, что мне не следует работать на ее строительстве.

— Ну вот, только посмотрите. Они даже пытаются смутить умы моих рабочих. Однако статья в сегодняшней газете превзошла все, что говорилось обо мне и башне ранее. Тут написано, что она неприлична. Что она — не что иное, как гигантский фаллос, торчащий в небе.

Тома не знал, как на это реагировать, и потому только потряс головой.

— Что представляет самую большую опасность для высокого здания, а, юный Гаскон? Вы знаете?

— Его вес, я думаю.

— Нет. Он тоже проблема, но самое опасное все же — это ветер. Форма моей башни, то, как она строится, — все это из-за ветра, который иначе сломает ее. Ветер — вот причина. И ничто другое.

— Так вот почему она вся состоит из железных балок — чтобы ветер мог дуть сквозь нее?

— Прекрасно. Да, это называется открытая решетчатая конструкция, и ее преимущество в том, что ветер будет продувать ее насквозь, не создавая нагрузки. И, несмотря на тот факт, что башня сделана из стали, которая является прочным материалом, в целом строение на самом деле очень легкое. Если поместить башню в цилиндрическую коробку — наподобие тех, в каких иногда продают бутылки вина, — то воздух, содержащийся в коробке, будет тяжелее, чем сама металлическая башня. Невероятно, но это так.

— Ни за что бы не поверил! — признался Тома.

— Но суть даже не в этом. Форма башни, ее изгиб — все просчитано математически. Внутренние напряжения конструкции точно уравниваются ветровыми нагрузками, с любой стороны. Вот чем объясняется ее форма. — Эйфель всплеснул руками. — Искусство и литература стоят на вершине развития человеческого духа. Но слишком часто те, кто занимается ими, слабо разбираются в математике и совсем ничего не понимают в технике. Они видят фаллос своим поверхностным взглядом и думают, будто что-то поняли. Но ничего подобного. Они не представляют, как устроен мир, какова его структура. Они не способны воспринять ту истину, что моя башня выражает математические уравнения и конструктивную простоту, куда более прекрасную, чем они могут себе представить.

Эйфель раздраженно уставился на смятую в кулаке газету.

— Да, месье, — согласился Тома, рассудив, что хоть ему также недоступна математика башни, по крайней мере, он ее строит.

— Вам лучше вернуться к работе, — сказал Эйфель. — Если вы все-таки опоздаете, то передайте Компаньону, что это моя вина и я прошу у него прощения. — И добавил себе под нос: — Да я и сам не хочу, чтобы строительство замедлилось еще сильнее…

До своего места Тома добрался с опозданием на минуту. Увидев Жана Компаньона, он стал оправдываться, но старший мастер отмахнулся от него:

— Да, да, я видел тебя с Эйфелем. Он любит поговорить с тобой. Бог весть почему, — недоуменно добавил он.

С того дня в ноябре Тома почти не встречался с Эдит. Однажды в декабре и еще раз в начале года он дожидался ее у лицея, но оба раза девушка давала понять, что больше не хочет его видеть. После этого он старался обходить лицей стороной, и, хотя порой он случайно замечал Эдит в Пасси, они больше не общались.

Так как все воскресенья Тома опять проводил с семьей, родители догадались, что его отношения с Эдит прервались. Но никто ничего не сказал. Только Люк однажды спросил брата, что с ней случилось, и Тома ответил, что все кончено.

— Тебе грустно? — поинтересовался Люк.

— Гм… — Тома замялся. — Просто у нас не сложилось.

Больше Люк ни о чем не расспрашивал.

Когда настала весна, Тома стал подумывать о том, чтобы найти новую подругу. Но пока ему не попадалась на глаза такая девушка, которая бы понравилась. Да и на поиски не было ни времени, ни сил.

В мае и июне скорость работ на башне выросла. Теперь верхолазы трудились по двенадцать часов в день. Под нижней платформой появилась большая арка, и леса в центральной части башни убрали.

И внезапно башня приобрела величавый вид. Четыре длинные угловые колонны взметнулись по дуге в небо, и настал черед второй платформы. На высоте сто пятьдесят метров она должна была сформировать второй четырехногий стол поверх первого. А еще выше башне предстояло взвиться цельной, все более сужающейся стрелой до головокружительных высот. К сооружению второй платформы приступили уже в июне.

И наступил этот этап как нельзя кстати. Потому что приближалось четырнадцатое июля.

День взятия Бастилии.

До чего же удачно сложилось для последующих поколений, что, когда в 1789 году оборванные санкюлоты пошли штурмом на старую крепость и ознаменовали тем самым начало Великой французской революции, на дворе стоял теплый летний день. Идеальное время для национального праздника, парадов и фейерверков.

— Четырнадцатого числа месье Эйфель организует празднование на башне, — сказал Тома Люку. — Хочешь пойти?

В тот день было тепло и солнечно. Братья шагали по мосту Иена, и Тома поглядывал на Люка не без гордости.

Младшему брату уже исполнилось четырнадцать лет. Его лицо окончательно сформировалось, темные волосы красивой волной падали на лоб, и клиенты в кафе «Мулен де ла Галетт», где он подрабатывал мальчиком на побегушках, часто принимали его за итальянца. И правда, годы, проведенные при кафе, наделили сообразительного подростка обходительными манерами и бойкостью, на которые старший брат мог лишь дивиться. В честь торжественного события Люк надел белую рубашку без куртки и соломенную шляпу.

К моменту их прибытия вокруг строящейся башни уже ходили толпы. Нижние части конструкции украсили полотнищами трех цветов: красного, синего и белого, что символизировало национальный триколор. Неподалеку установили палатку с напитками; одетый в униформу оркестр помогал создать праздничное настроение.

Что бы ни писали газеты об уродстве башни, уже сейчас было очевидно, что огромная двухуровневая арка, выстроенная между двух опор, станет впечатляющим входом на Всемирную выставку будущего года. Только что завершенная на высоте ста пятнадцати метров вторая платформа была лишь на четверть ниже Нотр-Дама и ростом не уступала большинству европейских соборов.

На праздник пришли представители разных слоев населения, в том числе и самые богатые и знаменитые люди Парижа. Тома и Люк встали рядом с палаткой, где продавались напитки.

— Я представлю тебя месье Эйфелю, — пообещал Тома брату, — если он будет проходить мимо.

Они не простояли и пяти минут, как Люк вдруг потянул его за руку:

— Смотри, вон там!

Тома повернул голову в указанном направлении, но никого из знакомых в толпе не нашел.

— Вон там! — Люк показывал на группку хорошо одетых людей. И тогда Тома увидел.

Там стояла Эдит. На ней было белое платье — должно быть, чей-то подарок, потому что сама она не смогла бы позволить себе такой наряд, — и маленький чепец. Выглядела она очаровательно. Рядом с ней стояли месье Ней и бледная девица лет тридцати — вероятно, дочь стряпчего.

— Я пойду и поздороваюсь с ней, — сказал Люк.

— Нет, что ты, она же с месье Неем! — воскликнул Тома.

Но Люк уже шел к Эдит.

Тома в растерянности наблюдал, как брат ловко снял канотье и поклонился девушке. Она что-то сказала Нею, после чего Люк поклонился стряпчему и его дочери. Затем произнес что-то, и все повернулись и посмотрели на Тома. Люк улыбался и жестами приглашал брата подойти.

Приблизившись, Тома сначала вежливо улыбнулся Эдит и с особой почтительностью поклонился Нею:

— Это большая честь для меня, месье, что вы пришли посмотреть на башню, которую я строю.

— Я рассказал месье Нею, что ты пообещал познакомить меня с месье Эйфелем, если выдастся удобный случай, — сказал Люк. — И месье Ней выразил надежду, что у тебя будет возможность представить также и его.

Самоуверенность младшего брата ошарашила Тома. Чтобы он, скромный рабочий, представил богатого юриста великому инженеру? Но еще больше его поразило то, что Ней благосклонно улыбался Люку. Видать, обаятельному мальчику в канотье прощались такие вещи, которые Тома не позволялись.

— Разумеется, месье, — пробормотал он, не представляя, как ему это сделать.

— Вы знакомы с моей дочерью, мадемуазель Ортанс? — спросил стряпчий.

— Мадемуазель. — Тома снова поклонился.

Фамильное сходство бросалось в глаза: то же длинное бледное лицо, тощее тело, пухлые губы. Удивительно, но в женском варианте такое сочетание показалось Тома чувственным. Свое впечатление он никак не проявил, но все же подозревал, что от мадемуазель Ортанс оно не укрылось. Одета она была в бледно-серое платье. Тома пришло в голову, что белое платье, в котором красовалась сегодня Эдит, могло быть одним из старых нарядов дочки стряпчего. Мадемуазель Ортанс не улыбалась, а смотрела на него с прохладной вежливостью.

— Чем же занимаетесь вы, юноша? — Ней повернулся к Люку.

— По большей части я работаю в ресторане «Мулен де ла Галетт» на Монмартре, месье. А также выполняю поручения и оказываю услуги.

— Какого рода услуги?

Люк улыбнулся и выдержал небольшую паузу.

— Это зависит от того, о чем меня попросят, месье, — ответил он негромко.

Юрист внимательно посмотрел на Люка, и Тома показалось, что Ней и его маленький брат прекрасно поняли друг друга, но как это у них получилось и о чем вообще речь, для Тома было непостижимо.

Он еще не сказал Эдит ни слова и обернулся, чтобы исправить это, но не успел, так как Люк ткнул его локтем в бок.

— Вон идет месье Эйфель, — прошептал мальчик.

Действительно, тот шагал всего в нескольких метрах от них. Тома сделал глубокий вдох и поспешил вдогонку.

— А, юный Гаскон. Надеюсь, вам нравится праздник.

Эйфель говорил дружелюбным тоном, но почти не замедлил шага, давая понять, что торопится. Тома нельзя было терять ни секунды.

— Месье, со мной пришел мой брат, а еще один известный юрист, с которым нам посчастливилось познакомиться. Он просил меня представить его вам. — Тома умоляюще посмотрел на Эйфеля. — Юриста зовут Ней. Я всего лишь рабочий, месье, и не знаю, как это сделать. — Он показал Эйфелю Нея.

Эйфелю хватило одного взгляда, чтобы понять: этот человек может оказаться полезным. Кроме того, своей главной задачей в тот день инженер считал общение с гостями. Положив ладонь на плечо Тома самым непринужденным образом, он подошел вместе с ним к Неям.

— Месье Ней, полагаю. Я Гюстав Эйфель, к вашим услугам.

— Месье Эйфель, позвольте представить вам мою дочь Ортанс.

Знаменитый инженер склонился перед девушкой.

— Месье Гаскон работал со мной еще с того времени, когда мы сооружали статую Свободы, — светским тоном произнес Эйфель. — Мы с ним старые друзья.

— А это мадемуазель Фермьер, — заговорил в ответ Ней, — чья тетя является моим самым верным помощником.

Эйфель поклонился и Эдит.

— Могу я спросить, не приходитесь ли вы родственниками великому маршалу Нею? — задал вопрос Эйфель.

— Это другая ветвь, но род один и тот же, — сказал стряпчий.

— Должно быть, вы гордитесь таким родственником, — предположил Эйфель.

— О да, месье. Его казнь стала пятном на чести Франции. Каждый год я прихожу на его могилу и возлагаю венок.

После падения великого Наполеона роялисты приговорили маршала Нея к смертной казни. Он смело встал перед расстрельной командой и заметил, что не понимает, почему командование французскими войсками в сражении против врагов Франции было признано преступлением. Большинство французов согласились с этим, и потому его со всеми почестями похоронили на кладбище Пер-Лашез.

Беседа коснулась темпов строительства башни. Эйфель сказал, что надеется приветствовать юриста с дочерью на ее вершине после завершения. И, уже намереваясь отойти, инженер заметил Люка:

— Вы ведь брат этого героя, не так ли? Я помню тот день, когда вы пропали и ваш брат отправился вас искать. — Он снова положил руку на плечо Тома. — Он надежный человек. Надеюсь, вы цените его по достоинству.

— О да, месье, — с готовностью согласился Люк.

После прощания с Эйфелем Ней сказал, что они тоже собираются уходить. Но было очевидно, что он весьма доволен услугой, которую оказал ему Тома Гаскон.

— Возможно, мы скоро увидим вас вновь, — кивнул ему стряпчий. — И вас тоже, мой юный друг, — добавил он, обращаясь к Люку.

За все время Эдит не произнесла ни слова.

— Ты прекрасно сегодня выглядишь, — сказал ей Тома. — Надеюсь, твоя мать и тетя тоже в добром здравии. — Удостоившись от нее кивка, он продолжил: — Пожалуйста, передай им мое почтение.

Ему показалось, что при этих словах Эдит улыбнулась ему.

Братья пробыли у башни до самого вечера. Тома познакомил младшего брата со своими товарищами-верхолазами, потом они послушали, как играет оркестр. На вечер Эйфель обещал большой фейерверк с верхней платформы. Но до этого Тома и Люк перешли реку и устроились в кафе перекусить.

— Я думаю, что если ты попросишь Эдит, то она согласится снова с тобой встречаться, — сказал Люк, когда с едой было покончено.

— Почему ты помогаешь мне с Эдит, — спросил Тома, задумчиво посмотрев на брата, — если считаешь, будто она к тебе не очень хорошо относится?

— Потому что мне кажется, что без нее ты несчастлив.

На душе у Тома потеплело от этого проявления братской любви.

— Ты хороший парень, ты знаешь это? — Он шутливо ткнул Люка в плечо.

— Я? — Люк обдумал слова старшего брата и мотнул головой. — Вряд ли.

— А я думаю, что хороший.

— Нет, я не хороший. На самом деле, — добавил он, — я даже не хочу быть хорошим.

— Я не понимаю тебя, братишка. — Тома взял со стола бокал вина.

— Знаю, — сказал Люк. — Так ты встретишься с Эдит?

В конце июля горожане начали замечать: с башней Эйфеля что-то не в порядке. Весь Париж знал, что ее должны закончить через восемь месяцев. За это время ей предстояло подняться еще на сто восемьдесят метров. Тем не менее люди, день за днем глядя на огромный обрубок, видели, что он практически не растет. Поползли слухи. Стали поговаривать, что великий инженер столкнулся с технической проблемой. После стольких трудов и разговоров не начнется ли весной Всемирная выставка под недостроенным обрубком? Не станет ли Франция посмешищем?

Разумеется, беспокоился и молодой Тома Гаскон.

Но все же, несмотря на уважение к башне и ее проектировщику, бывали моменты, когда ему было все равно, достроят ее или нет. У него имелись другие заботы.

В первое воскресенье августа он и Эдит встретились, чтобы вместе провести день. На свидание она должна была прийти от своей тети, поэтому они договорились, что будут ждать друг друга на углу авеню Гранд-Арме. Широкая лента Елисейских Полей, устремляясь от Триумфальной арки дальше на восток, выходила к старой разросшейся деревне Нейи и заканчивалась у необъятного Булонского леса.

День был жаркий. В такую погоду нет ничего лучше, чем побродить по лесопарку.

Когда Наполеон III и Осман прибыли к старинным охотничьим угодьям на западной окраине города, они точно знали, что делать.

— Я хочу что-то вроде Гайд-парка в Лондоне, — сказал Наполеон III, — только больше и лучше.

Само собой.

Булонский лес значительно больше, чем тот английский парк. В его южной части построили прекрасный ипподром Лоншан, к которому вела длинная и величавая авеню. Подобно Шантийи к северу от Парижа и Довилю на нормандском побережье, этот ипподром предлагал самые фешенебельные скачки в мире. Если в Гайд-парке было озеро Серпентайн, то в Булонском лесу имелось целых два искусственных озера, соединенные водопадом. Среди деревьев проложили десятки километров восхитительных аллей. Детский зверинец в северо-западном углу леса превратили в антропологический тематический парк, где можно было посмотреть образцы культуры и быта далеких стран.

Оттуда они и начали свой путь.

Когда они прошли через турникет, в зверинце было уже оживленно. Там гуляли семьи с детьми в матросских костюмчиках и муслиновых платьицах, мелкие клерки и лавочники, а также простые пролетарии вроде Тома и Эдит.

Девушка надела на прогулку синее с белым платье, а к нему шляпку с лентой. В руках она вертела зонтик. Тома догадался, что шляпка и зонт достались ей от мадемуазель Ортанс. В результате складывалось впечатление, будто Эдит принадлежит к более высокому классу, чем на самом деле. Но Тома часто замечал, что женщины имеют склонность одеваться лучше, чем их спутники-мужчины. Его собственная короткая куртка была достаточно чистой, но вот ботинки не блестели и до того, как на них осел толстый слой пыли. Неожиданно для себя он задумался, как оделся бы для подобной встречи с девушкой его младший брат.

Эдит зверинец понравился. В нем был небольшой восточный храм и несколько необычных животных. А еще там отгородили большую площадку, где готовилась новая экспозиция. Тома с Эдит подошли к служителю зверинца и спросили его, что там будет.

— А, — ответил он, покручивая кончик усов, — это для выставки. Для Всемирной выставки, которая начнется в следующем году. Это будет самая большая экспозиция из всех, что мы тут устраивали. Целая деревня.

— Что за деревня? — хотела знать Эдит.

— Африканская. С настоящими хижинами и всем остальным.

— И там будут жители? — спросил Тома.

— Ну конечно же. Нам привезут четыре сотни негров. На прошлой выставке, в семьдесят седьмом, — продолжал смотритель с энтузиазмом, — мы показывали нубийцев и индейцев инуитов.

— Это такой зоопарк? — спросила Эдит.

— Само собой, зоопарк. Человеческий зоопарк. И вы знаете, посмотреть на наши выставки явился целый миллион человек! Подумайте только — миллион!

Тома слышал о человеческих зоопарках, как назывались подобные выставки, их устраивали не только во Франции, но и в других странах. Однако масштаб зоопарка, который собирались открыть будущей весной, потрясал воображение.

— Он посоперничает с Буффало Биллом и его индейцами! — гордо провозгласил смотритель.

Когда они покинули зверинец и двинулись по одной из аллей Булонского леса, Эдит повернулась к Тома:

— Ты сводишь меня на представление Буффало Билла, когда он приедет?

— Конечно, — сказал Тома.

Он отметил про себя эту просьбу. Через неделю после Дня взятия Бастилии Тома ждал Эдит возле лицея, не зная, чего ожидать. Девушка вела себя настороженно и сказала, что не сможет увидеться с ним до начала августа, но, по крайней мере, не отказалась встречаться вообще. И вот теперь, проведя всего один час в его обществе, она пожелала сходить с ним на представление, которое состоится следующим летом.

Она изменила свое мнение о нем? Потому что месье Ней дал ей понять, что одобряет ее встречи с Тома? Или потому, что она скучала без него? Что ж, думал Тома, придется подождать и посмотреть. А пока он был доволен.

Его мучили сомнения: можно ли обнять Эдит за талию? Но, посмотрев на ее красивую шляпку и зонт, он решил, что не стоит. Во всяком случае, не сейчас.

Они вышли на «благородную» авеню. Сюда приезжали в каретах светские модные дамы, чтобы покрасоваться на публике, а богатые поклонники и офицеры сопровождали их верхом. Тома задумался: как живут люди, которым не нужно каждый день работать? Но оказалось, ему даже не представить, что это может быть за жизнь.

Зато он знал, как обращаться с девушкой в летний воскресный день, и вскоре они подошли к верхнему из двух озер.

Довольно большое озеро обрамляли деревья. Посреди него лежал остров с кафе и рестораном в здании, стилизованном под швейцарское шале. Не верилось, что это уютное и романтичное место находится рядом с центром Парижа.

Тома повел Эдит прямо к пристани. Через несколько минут они уже оказались на воде: Эдит изящно уселась на корму и раскрыла над головой зонтик, а Тома мужественно взялся за весла.

За всю жизнь ему доводилось грести всего раз или два, но он очень старался и обрызгал Эдит только пару раз, что было встречено смехом. Поскольку день был жаркий, Тома снял куртку и закатал рукава рубашки — и почувствовал себя гораздо свободнее.

По озеру плавало множество других лодок. Гребли в основном мужчины, и некоторые из них тоже сняли куртки. К удивлению Тома, несколькими лодками управляли хорошо одетые женщины, которые от души веселились, соревнуясь с мужчинами.

Покатавшись по озеру около часа, он причалил к острову и в швейцарском шале угостил Эдит мороженым.

Когда они снова вернулись к лодке, Эдит сказала, что хотела бы сесть на весла.

— Ты раньше уже пробовала грести? — поинтересовался Тома.

— Нет, но я смотрела, как ты это делаешь.

Он помог ей сойти в лодку и тоже шагнул туда, но суденышко качнулось, и Эдит потеряла равновесие. К счастью, Тома успел поймать ее и не дать упасть, иначе она могла бы разбить голову о край сиденья. Сам он ушиб ногу, но это была невысокая цена за то, что последовало. Обхватив Эдит, он вместе с ней упал на дно лодки: Тома внизу, а Эдит сверху. На пару секунд они замерли; он чувствовал, как она всем телом прижимается к нему; его руки обвивали ее за талию. Она смотрела ему в глаза, и он чуть не поцеловал ее в губы.

— Ну помоги же мне встать, глупый! — проговорила Эдит, но при этом смеялась от удовольствия.

Потом Эдит гребла, направляя лодку к берегу. Несколько раз она окатила Тома водой, и он был уверен, что тут не обошлось без умысла с ее стороны. Он был счастлив, как никогда.

После катания на лодке они отправились бродить по лесопарку. В длинной пустынной аллее Тома рискнул обнять девушку одной рукой. Она не возражала. Чуть погодя они остановились. Вокруг никого не было. И тогда он поцеловал ее, и она ответила на его поцелуй. Но когда он слишком уж дал волю рукам, Эдит отстранилась. Затем они пошли обратно, и Тома продолжал обнимать ее за талию до тех пор, пока не показались другие отдыхающие.

Они возвращались по авеню Гранд-Арме; солнце светило им в спину, а впереди дрожала в золотом сиянии Триумфальная арка, словно готовая растаять в предзакатных солнечных лучах.

В свой следующий выходной день Тома отправился навестить семью на Монмартре.

— У вас с Эдит было свидание? — спросил Люк, когда они остались наедине.

— Да. Мы ходили в Булонский лес и покатались на лодке по озеру.

Люк вынул что-то из кармана.

— На вот, возьми, — сказал он. — Это самые лучшие.

Тома в недоумении смотрел на маленький пакетик. Это были презервативы.

— Мой младший брат дает мне capotes anglaises?

Забавно, что французы и англичане приписывали изобретение этого средства другу другу: французы называли презервативы «английскими капюшонами», а англичане, по неясным причинам, — «французскими письмами». В то время презервативы изготавливали из резины; их можно было использовать повторно, но надежностью они не отличались.

— А что в этом такого? Мне их дал один богатый клиент. Они не такие, как обычно: гораздо тоньше. Он сказал, что лучше еще ничего не придумали.

Тома покачал головой. Его пятнадцатилетний брат имел престранные знакомства. Но что тут можно поделать? В Маки, должно быть, не найдешь ребенка десяти лет, который был бы невинен.

— Эдит не такая девушка, — сказал Тома.

— Все равно возьми.

Тома засмеялся и положил упаковку в карман. И едва успел это сделать, как в голову закралась мысль: а может, они все-таки пригодятся?

В сентябре 1888 года после нескольких недель мучительно медленного прогресса башня вдруг стала быстро расти.

Это должно было начаться сразу после Дня взятия Бастилии, потому что над второй платформой конструкция стала гораздо тоньше. Рабочим больше не приходилось строить в горизонтальной плоскости, как на нижних участках; теперь верхолазы ставили секции одна на другую почти вертикально. С тем же количеством людей, устанавливающих то же количество секций в день, высота башни прибавлялась в два, в три и даже в четыре раза быстрее. Несколько бригад, включая ту, где трудился Тома, продолжали наращивать балки, в то время как других перевели на отделочные работы на мощной нижней платформе и арках между опорами.

Но вся работа чуть не застопорилась из-за одной проблемы — кранов. Хитроумные передвижные краны ползали вверх и вниз, как и раньше, но их скорость оказалась слишком низкой для новых темпов строительства. Каждому приходилось преодолевать полторы-две сотни метров, чтобы доставить наверх секцию, которую монтажники быстро крепили и потом беспомощно ждали, пока кран медленно полз за новой. График работы срывался. На стройплощадке царило раздражение и нервозность.

Однажды Жан Компаньон остановил Тома:

— Хорошо хоть ты не хмуришься, юный Гаскон. У тебя девушка? В этом дело?

— Да, месье. — Тома счастливо ухмыльнулся.

— Что же, рад за тебя. — Старший мастер задумчиво помолчал. — Мне не нравится настроение моих рабочих, Гаскон. Ты знаешь, когда в работе появляются проблемы?

— Нет, месье.

— Так я скажу тебе. Проблемы возникают не тогда, когда работы слишком много, а когда ее слишком мало. Я неоднократно сталкивался с этим. Так что советую тебе думать побольше о своей девушке и держаться подальше от всяких неприятностей, ты меня понял?

— Да, месье.

Чтобы претворить найденное Эйфелем решение на практике, понадобилось время. Но наконец все было готово. И как только заработало новое устройство, на стройплощадке все переменилось.

Механическая лебедка возносила секции вертикально с земли на первую платформу. Как только они туда прибывали, их перевешивали на вторую подъемную систему, которая переправляла их еще на шестьдесят метров до следующей платформы.

— А когда мы заберемся еще выше, то установим лебедку на высоте примерно двести метров, — сообщил рабочим Эйфель.

Подъем деталей с помощью лебедки до второй платформы занимал всего несколько минут. А дальше эстафету принимали ползучие краны, отвозя секции к месту назначения. Доставка секции с земли до верха теперь занимала не более четверти часа.

Также Эйфель объявил об увеличении платы с десяти до шестнадцати сантимов в час. Башня была готова взметнуться в небо.

Но как только механика процесса наладилась, возникла другая сложность.

Она обозначилась вскоре после того, как заработали лебедки, в середине сентября. Тома подошел к стройплощадке со стороны Сены и понял, что не видит верха башни. Все, что было выше второй платформы, исчезло в осеннем тумане. В радостном возбуждении поднимался Тома на башню: сегодня они будут собирать секции словно в облаках, думал он. В серой мгле виден был только загадочно мерцающий огонь под жаровнями, с помощью которых раскаляли заклепки. Но оказалось, что Тома забыл о том, что всегда сопутствует туману.

Холод. Там, наверху, на высоте более ста двадцати метров, температура была ниже, чем на уровне земли. Хотя работал он усердно, сырость все равно проникала до самых костей. Тома огляделся. Другие верхолазы чувствовали себя не лучше. Когда в обед рабочие спустились, то повсюду звучали проклятия. Неужели ужасные холода прошлой зимы возвращаются — да еще так рано?

В бригаде Тома на той неделе один из парней заболел, и взамен появился новенький — смешливый юный итальянец, которого все называли Пепе.

— Должно быть, ты привык к погоде получше, — окликнул его Тома, когда они поднимались после обеда наверх.

— Это уж точно. Но я рад, что работаю на башне, — ответил Пепе и улыбнулся Тома. — Мой отец строит дороги. Он работает в яме. Я не хочу работать в яме. Поэтому я работаю в небе.

Тома тоже улыбнулся и постарался не унывать, как и Пепе.

Во второй половине дня туман рассеялся, но зато поднялся пронзительный ветер. Он завывал между балок и нещадно хлестал монтажников. К концу дня все посинели от холода. Даже Пепе перестал улыбаться.

Прибыв на стройплощадку утром следующего дня, а именно девятнадцатого сентября, Тома застал возле башни толпу рабочих. Жан Компаньон, с мрачным лицом, держался в стороне. С фабрики прибыли повозки с секциями для установки, лошади послушно стояли в ожидании разгрузки. Но ни одна секция еще не была поднята краном, и никто из рабочих не взбирался на башню.

Тома увидел Пепе:

— Что происходит?

— Устроили забастовку. Хотят больше денег.

Через несколько минут, когда прибыли все, к товарищам обратился один из старейших рабочих — высокий поджарый верхолаз по имени Эрик:

— Братья, условия, при которых мы здесь работаем, неприемлемы. Поэтому вчера вечером мы, инициативная группа, собрались и предложили объявить забастовку. Мы просим вас присоединиться к нам. Наши основные жалобы перечислены вот здесь. — Он махнул листком бумаги. — Если вы захотите добавить что-то еще, сейчас самое время заявить об этом. Итак, согласны ли вы все, чтобы я зачитал список жалоб? — (Раздался хор одобрительных восклицаний.) — Первое. От нас ждут, чтобы мы работали в опасных условиях. Никто раньше не работал на таких высотах. Тем не менее на этой башне платят столько же, сколько на самой обыкновенной стройке. Далее. Когда закончилась зима, месье Эйфель потребовал, чтобы мы перешли на двенадцатичасовой рабочий день. Долгие трудовые дни вызывают усталость, что само по себе очень опасно на высотном строении. Эйфель пытается выжать из нас все силы до последней капли, братья! Нас, рабочих, эксплуатируют.

И опять его слова были встречены гулом одобрения.

— А что насчет зарплаты?

— Вот именно. Итак, второе. Эйфель объявил о небольшом увеличении оплаты труда. Те, кто работает на самом верху, будут получать по шестнадцать сантимов в час. Заметьте: в час. Но мы со дня на день перейдем на зимний график работы, то есть на короткий день. Получите ли вы дополнительные деньги за свои труды? Ни сантима. Нас будут все больше эксплуатировать, да еще в арктических погодных условиях. А Эйфелю все равно. Единственный способ привлечь его внимание — это остановить работу.

— То есть забастовка? — выкрикнул кто-то.

— Сейчас мы просто прекратили работу. Если наши требования не удовлетворят к концу дня, можете назвать это забастовкой. — Эрик обвел толпу взглядом. — Братья, я открываю собрание. Кто хочет говорить?

Вперед шагнули несколько человек. Один потребовал, чтобы в холодное время года обеспечивали горячим питьем, другой хотел, чтобы выдавали специальную одежду. Еще двое высказали недовольство длинным рабочим днем и низкой оплатой труда.

Тома слушал выступающих, и ему становилось неловко. В конце концов неожиданно для самого себя он вышел вперед.

— Я согласен с тем, что в холод нужно горячее питье, — сказал он. — Прошлой зимой у меня очень мерзли руки, и чем выше мы будем забираться, тем будет холоднее. — (Это было встречено одобрительными кивками.) — Но я не согласен с тем, что мы подвергаемся особой опасности. — Он пожал плечами. — Ограждения и страховочные сетки вполне надежны. Пока никто не падал. Но я хочу сказать о другом. Даже если кто-то упадет, то сто метров или двести — не будет никакой разницы. Все равно приедешь домой в ящике.

Несколько человек рассмеялись, но Эрик был недоволен:

— Ты не хочешь, чтобы нам платили за высоту?

— Деньги мне нужны не меньше, чем любому из нас, но мы же подписывали контракт, зная, сколько будем получать. К тому же нам платят больше, чем на любой другой стройке.

Это было правдой, но слышать ее никто не хотел. В толпе засвистели. Рядом с Тома вдруг оказался Эрик. Он положил тяжелую ладонь на плечо молодого рабочего и сказал:

— Мы все знаем, что этот юноша является другом месье Эйфеля. Так что у него может быть иная точка зрения на вещи, чем у нас.

Собравшиеся загудели согласно и, к удивлению Тома, угрожающе. Ему не приходило в голову, что давнее знакомство с Эйфелем или случайные беседы с инженером могут быть поставлены ему в вину. Эрик же продолжал:

— Нет, братья, нет, я не считаю, будто этот молодой человек желает нам зла. Он хороший парень. Но, братья, нам нужно крепко запомнить две вещи. Во-первых, наши требования разумны, и мы все согласны насчет этого, за исключением вот этого юноши. И второе… — Он многозначительно улыбнулся толпе. — Нельзя упускать удобный момент… — Эрик дал слушателям время осознать его мысль. — Друзья, Эйфель должен закончить эту башню. На кону его репутация и все состояние. Если он не справится, ему конец. А между тем он уже сейчас отстает от планов. — Он ухмыльнулся. — Инженер полностью зависит от нас… — Эрик снова сделал паузу для пущего эффекта. — Еще кто-нибудь хочет возразить?

Желающих не нашлось. Рабочие криками выразили свое согласие. Эрик не выпускал плечо Тома из хватки своих будто железных пальцев.

— Если башня не будет достроена, — проговорил Тома, но слишком тихо, чтобы его кто-то расслышал в поднявшемся гаме, — Франция будет опозорена в глазах всего мира.

— Она будет достроена, — так же негромко ответил Эрик. — Но на твоем месте я бы держал рот на замке. Никто же не хочет свалиться с башни, верно?

В тот день работы так и не начались. Эйфель прибыл на площадку через час после собрания, и у него состоялся напряженный разговор с Жаном Компаньоном. Потом они вдвоем пошли обсудить ситуацию с Эриком. Инженер, судя по лицу, был в ярости, но не сдался. Рабочие в ожидании стояли кучками вокруг опор башен, однако ничего не происходило. Уже после полудня старший мастер сказал им, что все могут расходиться по домам.

Когда Тома направился восвояси, его догнал Пепе.

— Не хочешь выпить? — предложил итальянец.

Тома не представлял, как коротать неожиданно выпавшие свободные полдня, и с радостью согласился. Пепе обитал на левом берегу к югу от башни и потому повел Тома в кафе рядом со своим жилищем.

Конец ознакомительного фрагмента.