Дочь Ленина. Взгляд на историю… (сборник)

Эдвард Радзинский, 2016

Новинка от Эдварда Радзинского! Блистательная книга знаменитого драматурга и писателя в жанре «новой прозы или диалогов». Повести-пьесы объединены одной общей темой – взглядом на историю глазами женщины. Яркие характеры героинь не тускнеют со временем. Они все живут ради любви: императрица, возлюбленная революционера и веселая девчонка из 90-х. Невероятно остроумный взгляд на историю из разных эпох не оставит равнодушными поклонников бестселлера «Я стою у ресторана…»

Палач

Взгляд на историю с гильотины

Тускло, призрачно освещается квартира Режиссера М.

В костюме Пьеро и Коломбины недвижно сидят Режиссер М. и его жена. В углу комнаты за старинным клавесином также недвижно, уронив голову на клавиши, сидит Человек в парике.

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Я знал, что это Моцарт… Я столько раз хотел поставить пушкинского Моцарта. И нетерпеливо дожидался, когда он поднимет голову от клавиш, начнет играть. Он поднял голову. Но вместо Моцарта…

ЧЕЛОВЕК ЗА КЛАВЕСИНОМ (лихо стягивает с головы парик и хохочет). Разрешите представиться — палач Сансон!

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Это снится…

САНСОН. Не имеет значения. Если каждую ночь вы будете видеть сон — продолжение сна предыдущей ночи, — отличите ли вы дневную реальность от сновидения?

КОЛОМБИНА. Телефон перестал звонить… Мы заживо похоронены.

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Мы живы. Похоронена Революция. А как все начиналось! Троцкий — герой-любовник Революции. В черном фраке в Смольном объявляет о взятии Зимнего… Восторг, овации! А потом — ночь победителей. Он и Ильич постелили газеты прямо на полу, легли спать… В ту ночь в комнатах Смольного спали на стульях остальные вожди Революции, нынешние преступники. Всех извел Усатый…

САНСОН. И про себя не забудь.

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. В обмотках красноармейца, в солдатской шинели стою на трибуне. Объявляю низложенным буржуазное Искусство! (Кричит.) «Да здравствует гражданская война в театре! Да здравствует Великий Октябрь Искусств! Даешь мировую Коммуну Искусств!..» И с красным знаменем в руках я шел с молодыми актерами захватывать буржуазный театр… Но Блок сказал уже в двадцатом: «Революция превратилась в грудную жабу». Я ругался, кричал на него, а он… Он никогда не спорил, просто молча слушал… (Кричит.) Но это закон: Революция перестает быть зеленоглазой любовницей, и вот уже она скучная жена. Морщинистая Айседора Дункан, танцевавшая Интернационал… тряся обвисшими грудями.

В окне появляется лицо Маляра.

МАЛЯР. Ни *…я ты не понял — она по-прежнему в цвету, горькая наша Революция. Я отца за нее расстрелял, крест с колокольни сбросил. Думал — сыта. Ан нет — еще требует! Дочь помещика… Мы ее усадьбу сожгли — она только смеялась. Эсерка знаменитая. «Семя, — говорит, — чтобы прорасти, должно истлеть… Россия старая истлеет и расцветет царством духа». Красавица была… Любить мне себя позволяла. Я сам попросился ее расстреливать, чтоб ей не так страшно было… Я ее спросил: «Горестно тебе будет умирать?» А она ответ ила: «Горестно не умирать. Горестно, что Термидор победил». — «Кто он такой, этот Термидор?» — спрашиваю. А она смеется. Ничего не ответила и пошла к стенке. Туфли сняла… Говорит: «Девушке своей передай… Хорошие туфли, дорогие…» (Режиссеру М.) Когда поведут расстреливать — не забудь охраннику сапоги подарить, хорошие у тебя сапоги, дорогие… Великая война грядет. Мир пролетарским станет. Язык общим станет. ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Матерным.

МАЛЯР. Пролетарским… Нет, пока кровушка вокруг течет, Революция продолжается! Вот только кто этот Термидор? Кто таков?

САНСОН. Это я, палач Сансон, который приходит позаботиться о вас — обо всех, кто участвовал… Убираться за Революцией приходит. (Смеется.)

Загорается свет в квартире Режиссера М.

РЕЖИССЕР М. Плохо спал. Не дает покоя пьеса, которую я придумал.

ЖЕНА. Какая пьеса? Телефон молчит — будто заживо похоронены. И эта странная люлька с маляром, которую вчера подвесили под нашими окнами.

РЕЖИССЕР М. Пьеса о палаче Сансоне. Он был палачом во времена Французской Революции и написал записки о своих казнях. Сегодня ночью я его видел.

ЖЕНА. Кого?

РЕЖИССЕР М. И как подходит эта пьеса для эстетики нового театра! Запиши… «Нынче, когда мир сорвался с петель, когда милионнопалая рука войн и революций схватила человечество за горло, на всех театрах старой конструкции надо повесить замок. Кулисы, декорации — на помойку… Нужно строить театры со взбесившейся сценой… Сцена должна нестись на рельсах вдоль рядов зрительного зала. И, как бы сошедшая с ума от скоростей века, вырываться из зала прямо на улицу… Такая сцена станет телегой — мчащейся на гильотину телегой палача Сансона».

ЖЕНА. Какой палач? Какая, к шуту, сцена?! Мы гибнем! Напиши письмо Хозяину, умоляю! Я уверена: он хочет, чтоб ты ему написал… Он хочет заступиться… Ты единственный великий режиссер Революции… Все вокруг говорят: он тебя примет. Но ты упрямо не желаешь…

РЕЖИССЕР М. Приговоренный к смерти после ухода из камеры Великого Инквизитора… находит ключ от камеры. Видно, Инквизитор в раже пытки его обронил. Приговоренный открывает дверь камеры, и начинается его путь по подземелью на волю. С невероятными приключениями доходит до выхода… Он уже чувствует воздух воли, напоенный запахом цветов, когда попадает в объятия великого Инквизитора! И понимает: это была всего лишь последняя пытка — пытка надеждой. Так и Усатый — он оставляет нам эти последние часы для испытания надеждой… Кстати, маляр мне тоже приснился… Старый театр. Звук сорвавшейся бадьи. Туман над озером. Чайка… А тут кровавая телега, но… Но если когда-нибудь будут ставить эту пьесу о палаче — никаких сантиментов. Перед началом пусть соберут актеров и скажут: «Эврипид и Фриних, соревнуясь, написали пьесу, изображавшую гибель какого-то греческого города. Пьеса Фриниха была так скорбна, что зритель не мог удержаться от стенаний и слез. И тогда греки изгнали его из города. Ибо его искусство было не очищением, а эксплуатацией сострадания зрителей. Комедия — лучший рассказ о человеческом ужасе…» Чехов был очень веселый… Забавно слышать о нем, что он «такой печальный». Он все время хохотал! С ним невозможно было разговаривать… (Хохочет.) Комедия о Палаче… Человек особенно смешон перед гибелью. Ты знаешь, я рад, что написал эту пьесу… Мне будет, что представить в камере… и, главное, — с кем беседовать… Беседы с палачом. (Смеется.) Итак.

Действие первое — Канун Галантной Революции

В центре сцены следует установить королевскую карету: все персонажи в этом действии выходят из нее. И вокруг кареты идет бал… которым и была тогда жизнь. «Кто не жил в восемнадцатом веке, тот вообще не жил». Бал… Но никакой массовки. Лишь в зеркалах — игра свечей, горящих в гигантских канделябрах. Отражаются, двоятся кружева, воланы, ленты, мерцают бриллиантовые пуговицы, фалды расшитых камзолов, обнаженные плечи… Поток драгоценностей слепит в зеркальной стене… Но во втором действии бальная зала окажется (смеется) эшафотом… Выходит, они танцевали, занимались любовью на гильотине. А пока — бал. Однако одна из стен бальной залы уже увешана мечами. И на фоне мечей появляется он — палач Шарль Сансон. Он поднимает гусиное перо и пишет — прямо по воздуху.

САНСОН. Замогильные записки… Меня уже не будет, но из-под земли я буду говорить в них с вами. У меня в доме есть секретная комната — сердце нашего дома. Здесь висят родовые мечи. Должность палачей — наследственная, передается от отца к сыну. Когда-то мои предки, благородные дворяне, участвовали в крестовых походах. Мой прапрадед — Шарль Сансон де Лонгеваль. Меня назвали в его честь — Шарль был великий воин, но великий мот. Он впал в большую бедность. И хитрецу пришла в голову идейка. Палачам всегда прекрасно платили, но должность эта — наследственная, передавалась от отца к сыну. Шарль узнал, что старик-палач в Реймсе не имеет сына. Ха-ха! Зато имеет дочку-толстуху — рукой не охватить. Но зачем охватывать одной рукой, если у вас их две? И сукин сын обхватил — женился. А после смерти ее папаши стал палачом Сансоном Первым… Силен был, как бык — о его ударах мечом гремела слава! Его переманила столица. Мой дед — Сансон Второй — уже палач города Парижа… Он умер внезапно, когда сыну исполнилось семь… Но если умирает отец, палачом становится сын, неважно, сколько ему лет. И бабушка сказала мальчику: «Теперь тебе нужно туда. Таков закон». И отец — маленькая кукла, наряженная в костюм палача, — стоял на эшафоте. Ибо без присутствия палача казнь считается незаконной — попросту убийством… И, хотя во время его малолетства головы рубил другой, ужас вошел в маленькое сердце. В молодые годы его разбил паралич. Так пришел мой черед встать на эшафоте… С детства я привык видеть ужас и отвращение на лицах людей. Но я, Сансон Четвертый, презирал их. Я стал первым Сансоном, который гордился своим делом… Я с детства приходил в эту нашу комнатку гладить клинки мечей… Я говорил себе: «Эти негодяи смеют нас презирать… За что? Разве мы придумали законы, наказывающие смертью? Их придумали они — проклятое человечество». За пару последних столетий кого мы только не убивали — к восторгу тысячных толп! Еврея — потому что он не христианин, христианина — потому что он протестант, католика — потому что стал атеистом… Нам приказывали — и мы убивали! Но людям мало убить, им надо всласть помучить во время казни. Смерть на кресте — древнейшая из мучительных казней. Недаром Господь избрал её Сыну для искупления наших грехов… Но и это еще не худший вид смерти. Придумали сдирать кожу живьем, варить в кипятке, сажать на кол… И венец мучительных наказаний — четвертование. Мне никогда не забыть, как отец четвертовал несчастного Дамьена, покушавшегося на короля… Как Дамьен с невыразимой грустью смотрел на свои руки и ноги, раздавленные во время пытки… После чего его привязали к четверке лошадей, и кони, рванувшись в четыре стороны, разорвали его… Когда несчастный умер, он оказался совсем седым. Но седым стал и мой отец. О, изобретательное проклятое человечество!

С юности я знаю: единственно гуманные люди на этом свете — мы, палачи. Ибо мы, как могли, ограничивали жестокость наказания. Мы даже придумали милосердную хитрость: при сожжении несчастных на костре багор с острым концом для перемешивания соломы мы ставили точно против сердца осужденного и следили, чтобы при разжигании костра багор падал и убивал приговоренного до начала огненных мук… Так прадед поступил с Жанной Д’Арк… И это мы стараемся ободрить на эшафоте распоследнего злодея — перед тем, как занести над ним меч… Но и этого всего людям мало… Они позаботились, чтобы неравенство в жизни осталось и в смерти. Виселица предназначалась для простолюдинов, а дворян мы убиваем мечом. Как они великолепны, наши мечи! Как играет на них солнце! И на каждом вырезано одно слово: «Правосудие». (Целует мечи.)

Итак, в отличие от своих предков, я всегда выходил на улицу с высоко поднятой головой… Я знал: люди презирают нас, потому что боятся. Тотчас вспоминают то, о чем стараются забыть, — о смерти. Ибо от нас исходит ее истинный запах — тончайший аромат плачущей души, убегающей в вечность. Он навсегда — в нашей одежде, он впитывается в кожу. Работа у нас опасная. Отца разбил удар после того, как однажды он увидел некое облачко, вылетевшее из тела, — душу! К счастью, за все десятилетия на эшафоте я такого не видел. Ибо как исполнять людские законы после этого?

В конце века все мои многочисленные братья разъехались в разные города. Они рубили головы в Реймсе, Орлеане, Суассоне, Монпелье, Дижоне… И когда мы сходились у отцовского стола, слуга почтительно называл нас по местам службы — месье де Реймс, месье де Орлеан… Смешно, но эти домашние прозвища вскоре стали официальными. Так я стал именоваться месье де Пари… Братья уже тогда обзавелись женами — дочерьми провинциальных палачей. Но я не спешил жениться. Ибо мне не нужна была женщина. Мне нужны были женщины, очень много женщин.

Как сладостны они все! Маленькую, костлявую я видел газелью. Чернявую, сухопарую — страстной брюнеткой. Толстые губы были для меня «зовущими к поцелую», и заплывшая жиром плоть грезилась мне воплощением томной неги… Однако узнав о моих занятиях, женщины в ужасе убегали. Со мной не хотели спать даже шлюхи. И, конечно, я нашел выход. Каждый вечер, переодевшись в дорогое платье, я покидал наш дом. Взяв экипаж, отправлялся в Пале Рояль, где разгуливали царицы света и полусвета… Здесь я был шевалье де Лонгеваль — это наше родовое имя. Что ж, должность палача не лишала нас дворянства. В голубом роскошном камзоле, приклеив восхитительную бородку «а ля Ришелье», я отправлялся на поиски приключений. Ухаживая за дамами, я мог себе позволить быть очень щедрым. Король отлично платил мне за услуги. Я получал шестнадцать тысяч ливров в месяц, плюс надбавка за каждую отрубленную голову. Если даже вычесть деньги, которые я платил пыточнику (когда казнь сопровождалась пытками) и плотнику (который следил за сооружением эшафота), оставалась кругленькая сумма… Именно тогда и произошло необыкновенное знакомство.

Мало кто посещал наш дом… Да что там «посещал»! Люди мыли руки, если случайно здоровались со мной. Аббат Гомар — один из немногих, кто решался приходить к нам.

Появляется аббат Гомар. В грубой рясе францисканского монаха, перепоясанной веревкой.

САНСОН. Этот францисканский монах стоял на эшафоте вместе со мною. Я отправлял ко Всевышнему, он напутствовал к встрече с Ним. Но однажды за столом после хорошей рюмки хорошего вина…

ГОМАР. Ах, друг мой! Каждый раз, молясь за преступника, я думаю о грехах в своей семье…

САНСОН. Вы позволите налить?…

ГОМАР. Не стесняйтесь. Вино создает общество, хорошее настроение. Мне это нынче необходимо. Моя племянница — Жанна де Вобернье, существо восхитительное, но… совершенно погрязшее в пороке…

САНСОН. Я был — весь внимание…

ГОМАР. Не забывайте наливать… Самое грустное, мой мальчик: она родилась в той же деревушке, что Жанна Д’Арк. Она даже названа в честь Орлеанской девственницы… Но вместо добродетелей героической Жанны… (Горестно.) Не забывайте наливать…

САНСОН. Крепитесь, святой отец.

ГОМАР. Мою Жанну сгубила красота. Жаворонка заманивают в клетку блеском зеркала… Грязная сводня заманила мою пташечку блеском легкой жизни. И нынче семена порока дали пышные всходы!

САНСОН. Порок меня не пугал, всходы обнадежили. Я выведал у аббата, где живет красавица, и, объяснив себе, что просто обязан вернуть красотку на стезю добродетели… стал караулить у ее дома…

Появляется Жанна со служанкой.

САНСОН. Боже… Лазоревые глазки, коралловые губки! Роскошная копна белокурых волос!.. А кожа!.. А грудь! Венера! Венера!..

РЕЖИССЕР М. Эти жалкие слова нужно кричать. Эта страсть — на разрыв аорты! Как Бомарше кричал любовнице: «Я хочу слиться с тобой, сука! Я хочу сожрать тебя живьем, тварь! Я хочу мою кровь — в твою!»

ЖАННА (резко обернувшись). Вы шпионите за мной, сударь? Кто вы?

САНСОН. Жертва, сраженная вашей красотой. (Кланяется.) Шевалье де Лонгеваль, молящий о счастье быть принятым вами.

ЖАННА (внимательно оглядев его). Пожалуй, вам можно будет зайти ко мне. Однако есть «но»…

САНСОН. Скажите! И, клянусь, преодолею!

ЖАННА (насмешливо). Преодолеть шевалье сможет только в случае, если он очень и очень состоятельный…

Комната Жанны — как картина Фрагонара. Жанна сидит в кресле. На лесенке над нею нависает парикмахер — сочиняет модную прическу, гигантское многоярусное сооружение из волос, увенчанное Амуром со стрелой. За всем этим наблюдает немолодой господин в золотом камзоле. Бросается в глаза его крупный хищный нос.

Входит Сансон.

ЖАННА (представляет). Шевалье де Лонгеваль. Шевалье де Сенгаль.

Оба в поклоне церемонно метут шляпами пол.

ЖАННА (шевалье де Сенгалю). Ну, начинайте наставления, несносный. И, надеюсь, вы при деньгах. Все так подорожало: прическа стоит, как маленькое поместье, ужас! Я готова сделать перерыв. (Вскакивает с кресла и ловко задирает юбки.)

ДЕ СЕНГАЛЬ. Нет-нет, сударыня! Мы получили друг от друга все, что могли дать. Вы слишком хороши, чтобы я имел право наслаждаться вами столь долго. Мы расстаемся, я покидаю Париж. Но на прощанье, милая Жанна, позвольте дать несколько советов, которые ценнее денег.

ЖАННА. Стал старый и жадный…

Усаживается на прежнее место — в кресло. Парикмахер продолжает трудиться.

ДЕ СЕНГАЛЬ. Первое: прекрасная плоть — это капитал. А всякий капитал требует, чтоб его пустили в рост. Любовь — как война, она должна сама себя содержать. Я хочу на прощанье сделать вам подарок. Завтра вы, обнаженная, ляжете на розовое канапе. Вас нарисует присланный мной живописец. Моя задача — передать этот портрет королю. Ваша — впоследствии расплатиться со мной… И торопитесь: многое говорит о том, что в этой спесивой стране что-то вскоре произойдет. Народ — это сборище палачей. (Сансон вздрагивает.) Дайте простолюдину шесть франков, велите кричать: «Да здравствует король!» — и он радостно доставит вам это удовольствие. Назначьте семь, прикажите кричать: «Смерть королю!» — и он заорет с еще большей радостью. У народа нет принципов и веры. Его боги — хлеб, вино и безделье. Безнаказанность он считает свободой, аристократию — злым хищником, а наглых демагогов — пастырями, нежно любящими свое стадо. Ваш монарх уже сказал: «После меня — хоть потоп». Так что второй мой совет: заработав деньги, спешите покинуть эту опасную страну грядущего потопа!.. (Наклонившись, шепотом.) Судя по крепким бедрам, линиям рта и подбородку, этого шевалье стоит пустить в дело. Но, насладившись, поскорее оставьте эту опасную страну. Совет мудреца! (Склонившись в поклоне, вновь подметает шляпой пол и удаляется.)

ЖАННА (разочарованно). Ушел, скупердяй! (Сансону.) Что скажете вы?

САНСОН (тотчас бросается на колени). Я пришел заклинать вас вернуться на стезю добродетели!

ЖАННА. Хотите вернуть меня на стезю… сейчас?

Сансон кладет деньги.

ЖАННА (парикмахеру). Оставьте же нас… и поскорее.

САНСОН. Что было потом… рассказ об этом я унесу с собой в могилу.

Прошло три дня. Вновь над Жанной колдует парикмахер.

ЖАННА. Сегодня мы прощаемся, мой милый…

САНСОН. Не бросайте меня! Я принес вам много денег.

ЖАННА. Это много для вас, увы, не для меня… Я мотовка, мой друг. Я несколько раз бежала из Парижа от кредиторов. Но они меня всегда легко находили… Знаете, как? Узнавали, где тратится наибольшее количество денег. (Хохочет.) Так что доверимся мудрым словам шевалье де Сенгаля. Мы уже насладились друг другом — стоит ли повторять пройденное?

САНСОН. Я был влюблен и высказал эту жалкую мольбу всех влюбленных: «Не прогоняйте меня, я могу вам еще пригодиться!».

ЖАННА (смеется). Глупец, я родилась в той самой деревушке, где родилась другая Жанна. И верю: меня ждет великая судьба!

САНСОН. Она оказалась права. Шевалье де Сенгаль… впрочем, никакой он был не шевалье — венецианский проходимец по имени Казанова… Но рассчитал он правильно: голая красавица тотчас покорила стареющего короля. И стала знаменитой фавориткой — графиней Дюбарри. А Франция весело запела: «Ах, плутовка, старого развратника соблазнила ловко…» Так что она не ошиблась… Но я тоже не ошибся! Я очень пригодился ей — правда, через двадцать лет…

Сансон залезает в карету. Он глядит из окна кареты в исчезнувший век.

Он вспоминает тот галантный Париж.

САНСОН. Париж тогда был сладостной блудницей. Гостиные представляли собой поле брани, где шло непрерывное сражение. Все мужчины сражались за то, чтобы соблазнить женщин, все женщины — за то, чтобы побыстрее быть соблазненными…

РЕЖИССЕР М. Галантная музыка! Тот маскарад!..

САНСОН. Это случилось после смерти старого короля. «Король умер! Да здравствует король!». Людовик Шестнадцатый только что вступил на престол. В ту ночь я придумал отправиться на маскарад в Опера… Знакомое чувство: на эшафоте я прячу свое лицо под маской и то же делаю на маскараде. (Надевает маску и выпрыгивает из кареты.) Мой камзол, моя фигура всегда привлекали внимание дам. Впрочем, с дамами надо здесь поосторожнее — под маской прячутся старухи и девицы, царицы света и полусвета… В тот вечер я увидел изящное домино, сопровождаемое несколькими кавалерами…

Неизвестная в домино весело смеется.

САНСОН. Никогда не видел столь грациозного тела.

Смело направляется к маске, но кавалеры тотчас преграждают ему путь.

Он пытается их обойти. Однако они, как стена.

ПЕРВЫЙ КАВАЛЕР. Коли вам не надоела жизнь, сударь, никогда не приближайтесь к этой даме.

Домино в танце, смеясь, исчезает в толпе.

К Сансону тотчас подходит Маска.

МАСКА (хохочет). Кто вы, наивный провинциал?

САНСОН. К вашим услугам — шевалье де Лонгеваль.

МАСКА. Вы хоть сейчас поняли, кто была эта дама в домино?

САНСОН (наконец, понимая). Боже мой!..

МАСКА (хохочет). Да, Мария-Антуанетта — королева Франции… Вас могли заколоть, дружок.

САНСОН. Так я встретил еще одну даму, к которой мне все же придется приблизиться… правда, тоже через двадцать лет.

МАСКА. Однако маски прочь, сударь… (Снимает свою и его.) Что ж, стать не обманула — шевалье и вправду хорош…

САНСОН. Это была герцогиня де Грамон. О похождениях этой прелестницы говорил тогда весь Париж. И я начал решительную атаку…

ГЕРЦОГИНЯ (отталкивая). Как же вы неопытны… Запомните: никогда не торопитесь в приют Наслаждения… ибо пропустите восхитительную станцию в стране Изнурительной Нежности… Приходите завтра ко мне. И мы начнем ваше образование.

САНСОН. Но… вы замужем?

ГЕРЦОГИНЯ. Боже мой, вы солгали… Вы не шевалье? Не может дворянин думать о таких глупостях… Вы, скорее, сойдете за великолепно сложенного кучера. Впрочем… это только возбуждает… И запомните: мой муж — благороднейший человек. Однажды — я была тогда совсем юна — я бежала от него с маркизом де С. Но мой умница муж послал за нами свою лучшую карету. Нет-нет, не для того, чтобы нас настигнуть, избави Бог! Просто мысль о том, что жена герцога де Грамон путешествует в жалкой наемной карете, была для него нестерпима… Это вряд ли понятно людям вашего сословия.

САНСОН. Клянусь честью, сударыня, я дворянин!

ГЕРЦОГИНЯ. Ну, хорошо, хорошо… Я жду вас завтра в нашем дворце за утренним туалетом.

САНСОН. Сколько прелестных обычаев уничтожила революция… Например, «lavais» — утренний туалет знатных дам, во время которого они принимали поклонников. Она приняла меня в ванной, лежа под простыней. Что может быть притягательней обнаженного женского тела, прикрытого жалким куском материи?

Во дворце Герцогини. Герцогиня, Сансон и камеристка Китти.

ГЕРЦОГИНЯ. Милочка Китти, оставь нас. (Камеристка уходит.) Итак, раскройте ваши желания — в пределах путешествия в страну Нежности.

САНСОН. Я мечтаю, сударыня, о дозволении откинуть на мгновенье ненавистную простыню.

ГЕРЦОГИНЯ. Но вы помните — на мгновение. (Приподнимает простыню.) Вы получили представление о прелестях, которые вам сулит будущее?

КИТТИ (входя). Пришел маркиз де С.

ГЕРЦОГИНЯ. Как же вам повезло! Увидеть маркиза де С.! Маркиз — мой первый и поныне главный любовник. Великолепный наставник. Похитив, он поселил меня в своем «Петит мезон» вместе с двумя проститутками. И научил истинным премудростям любви… К сожалению, бедный маркиз сейчас сидит в Бастилии. Но за большие деньги его привозят ко мне раз в месяц. Так что ждать он не может… А вы… приходите завтра.

Входит маркиз де С.

ГЕРЦОГИНЯ. Дорогой друг, оцените мое новое приобретение… (Представляет мужчин.) Шевалье де Лонгеваль — маркиз де С.

Маркиз и Сансон в церемонном поклоне усердно метут шляпами пол.

ГЕРЦОГИНЯ. Я обнаружила это неотесанное бревно на маскараде.

МАРКИЗ ДЕ С. (разглядывая Сансона). Ну, что сказать, дорогая? Он явно обещает быть усердным в нашем любимом деле. Но есть качество, уничтожающее все его достоинства. Вижу по глазам: он ревнив.

ГЕРЦОГИНЯ (в ужасе). Шевалье ревнив?!

МАРКИЗ ДЕ С. (Сансону). И прежде, чем наша повелительница позволит вам разделить со мной ее драгоценнейшее тело, вы обязаны раз и навсегда усвоить истину, без которой…

ГЕРЦОГИНЯ и МАРКИЗ ДЕ С. (вместе). Не может быть истинной любви!

МАРКИЗ ДЕ С. Итак, ревность — есть всего лишь… всего лишь доказательство глупой относительности человеческих понятий. (С видом ученого.) Есть племена, где вам предложат жену, как обычную чашечку кофе. Там это входит в понятие гостеприимства… За то же самое в европейских странах женщину презирают, а в какой-нибудь Персии вообще убьют… Ужас!

ГЕРЦОГИНЯ. О! Чувствую, нас с ждет великолепный монолог!

МАРКИЗ ДЕ С. К счастью, в Париже нет персов, и даже напротив. Пример тому — муж герцогини. Истина номер один: обманутый муж не смешон. Смешон муж ревнивый. Да, герцогиня для меня — дороже жизни… Но я не буду возражать, если по сладострастию или просто по любопытству она отдастся вам. Я назову это милой прихотью… Однако вы, с вашими простонародными предрассудками…

САНСОН (угрожающе). Меня зовут шевалье де Лонгеваль, сударь!

МАРКИЗ ДЕ С. Мой друг! Назовитесь хоть королем Франции, вас выдадут ваши красные натруженные руки… (Герцогине.) Но, вместе с тем, в нем есть что-то притягивающее. Нет, это очень интересный господин… Этот псевдошевалье пахнет Истиной…

ГЕРЦОГИНЯ. Говорите… говорите! Но и… приступайте к делу!

МАРКИЗ ДЕ С. (раздевая герцогиню). Мне было тринадцать, когда я открыл Истину. В тот день я изнасиловал нашу служанку… Она была невинна и богобоязненна. Именно тогда я понял: только в ужасе и боли рождается истинное наслаждение. В нас просыпается наша подлинная природа — природа зверя… Оркестр боли и страсти — этот хор постоянно звучит в природе. (С ученым видом.) Вот почему амебы при совокуплении поедают друг друга, и крабы во время случки выкусывают друг у друга куски. Вот почему даже при обычном поцелуе в нас пробуждается невинная жажда — укусить… (Герцогине.) Прошу! (Герцогиня целует маркиза.) Однако, мадам, вы преступно ошиблись. Вы наградили меня флорентийским поцелуем. А я вас учил какому? Здесь должен быть…

ГЕРЦОГИНЯ. Венецианский!

МАРКИЗ ДЕ С. При котором следует…

ГЕРЦОГИНЯ. Умело ласкаться языками, не забывая сладостно пощипывая ушки любимого… (Трагически.) Как же я могла забыть! О, как вы хороши, мой учитель! Я взволнована! (Сансону.) Оставьте нас, шевалье! Быстрее! И, если сможете оценить мудрость маркиза, приходите завтра.

САНСОН. Это был мир Содома и Гоморры… Мой эшафот, залитый кровью, показался мне храмом невинности… Но я пришел вновь!

Во дворце. Герцогиня лежит в постели.

ГЕРЦОГИНЯ. Мои стихи: «Легкая муслиновая шаль на белых точеных плечах не скрывала грудь…» Вы видите, как вам доверяют… Хотя и ждут многого… Для начала сходите узнать, куда запропастилась моя камеристка. (Насмешливо.) Поищите негодницу, только хорошенько! (Сансон уходит.)

ГОЛОС САНСОНА. Кэти! Кэти!

ГЕРЦОГИНЯ (нежно). Какой глупец. (Закрывает глаза и лежит уже обнаженная на постели. Он возвращается.)

САНСОН. Сударыня, дом пуст, служанки нигде нет… Сударыня! И я… Так, по галантному обычаю, она позволила себе проспать самое интересное… проснувшись невинной…

ГЕРЦОГИНЯ. Ах, мой друг, сны бывают так пленительны, что, порой, жаль просыпаться. Я буду ждать продолжения сегодняшнего сна. А пока — ступайте!

САНСОН. В субботу она повезла меня в Версаль. Ночной Версаль… Там все дышало тогда сладостным безумием… Стонущие чудовища о двух головах таились в темноте ночи в баскетах парка… Бал под звездным небом в зале канделябров… Горят разноцветные свечи. И Мария-Антуанетта танцует в прическе с павлиньими перьями… Режим казался вечным, как египетская пирамида, и никогда не был так близок к гибели. (Сансон танцует с герцогиней.) «Мене, текел, фарес^[1]» — эти слова уже горели на стенах Версальского дворца… Все танцевавшие в тот вечер встретятся со мной на эшафоте.

ГЕРЦОГИНЯ. Ну, идемте же… ну, возьмите меня здесь… (Сансон хватает её.) Нет… Нет и еще раз нет! (Вырывается.) Это всего лишь очередная станция в стране Изнурительной Нежности.

Из кареты с трудом вылезает толстый Людовик Шестнадцатый.

Долго смотрит на танцующих и задумчиво говорит свое любимое: «М-да».

Танцы прекращаются.

КОРОЛЬ. М-да. (Залезает обратно в карету.)

Танцы возобновляются.

ГЕРЦОГИНЯ (поправляя платье). Меня тревожит наш король. Этот добродушный толстяк опасно выбивается из череды своих предков… Все Людовики были королями Любви. Людовик Четырнадцатый прибыл в армию в карете с двумя возлюбленными — и армия восторженно рукоплескала. Людовик Пятнадцатый превратил двор в гарем, и его гордый нос украшает потомство множества наших фрейлин. Как любят шутить у нас в Версале: «Бог простит, свет забудет, но нос останется». Французы разрешают своим королям всё, кроме одного — быть смешными… А наш Людовик посмел быть верен жене. Смешнее не бывает! Поверьте, мы на пороге Революции…

Из кареты вылезает герцог Орлеанский.

ГЕРЦОГИНЯ. А вот и главный революционер Франции. Младшая ветвь Бурбонов, а нос — как у старшей. Фирменный галльский нос, который можно успешно использовать в любовной дуэли, если откажет основное оружие…

САНСОН. Вы были с ним!

ГЕРЦОГИНЯ (хохочет). И с ним тоже!.. Мария-Антуанетта его ненавидит. Он не получил звания гранд-адмирала. Может после этого порядочный человек не мечтать о Революции?!

Появляется принц Лозен.

ГЕРЦОГИНЯ. А это его главный друг — наш первый Дон Жуан, наш красавец герцог Лозен. (Смеется.)

САНСОН (почти испуганно). И с ним — тоже?!

ГЕРЦОГИНЯ. И с ним. И с ним. И с ним… Не дворец, а какой-то бардак… Сейчас Лозен и герцог задумали наш первый революционный заговор — сделать рогатым бедного короля.

Из кареты появляется ножка Марии-Антуанетты.

ЛОЗЕН. Ваше Величество, дозвольте мне стать ступенькой для божественной ножки… (Падает у дверцы кареты.) Смелее, моя королева! (Королева ставит ножку на грудь Лозена.) Вы ступили на сердце Лозена. (Страстно целует ножку.)

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Ах!

Он тотчас вскакивает, и королева уже в его объятиях.

Он целует ее, и она возвращает поцелуй. Потом в ужасе отталкивает его, убегает.

Лозен и герцог уходят. Из кареты долго, с трудом, вылезает король.

Вновь появляется Мария-Антуанетта.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА (нежно). Мой милый, я послала тебе счета.

КОРОЛЬ. М-да…

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Мадам Бертен сшила восхитительный народный туалет. И я придумала, где его надеть. В Трианоне построим прелестный маленький театр, и я сыграю в нем служанку Розину из пьесы Бомарше.

КОРОЛЬ. М-да.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Только не ворчи… Правда, следует как-то освежить это платье. Я присмотрела великолепное колье… которое твой дед заказал для этой шлюхи Дюбарри…

КОРОЛЬ. Министр Мальзерб просил тебе передать: за парком твоего дворца начинаются деревни, где крестьянам нечего есть — у них нет даже хлеба.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА (насмешливо). Если нет хлеба, пусть умный министр порекомендует им… есть пирожные!

КОРОЛЬ. М-да… Кроме того, наши богатые буржуа волнуются… Они требуют прав. И если они узнают о новых тратах…

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. По-моему, им дали главное право — платить налоги. На то они и богатые. Объясните этим жадным идиотам, Ваше Величество: монархия — дело очень дорогое…

ГЕРЦОГИНЯ. Она прелестна. И сумела невероятное — разорить самую богатую в мире французскую казну. Нет-нет, у нас будет революция!.. На днях я возьму вас с собой в театр. Надеюсь, вы знаете кто такой Бомарше?

САНСОН. Бомарше — великий человек.

ГЕРЦОГИНЯ. Несомненно. Недаром он отправил на тот свет парочку своих старых жен… Сейчас он написал пьесу. Главный герой — слуга по имени Фигаро. Этот Фигаро… чем-то похож на вас. Послушайте, а вы не слуга?

САНСОН. Я шевалье де Лонгеваль.

ГЕРЦОГИНЯ… И этот Фигаро говорит там восхитительно-возмутительные вещи, которые почему-то хотят услышать все — королева, принцы крови… Сопротивляется один глупый король. Он один понял то, чего не понимают наши умники…

Площадь перед театром. На площади — толпа.

САНСОН. Герцогиня повела меня на премьеру. Экипажи стояли вдоль Сены, и тысячная толпа заполняла площадь… Была порядочная давка, и лакей прокладывал нам дорогу… В толпе зевак я увидел забавную троицу. Я и прежде часто видел их вместе в Люксембургском саду… Они жили, видимо, поблизости — в Латинском квартале.

Появляются двое молодых людей и красотка-девушка.

Один из них нежно ее обнимает.

САНСОН. Девушка — невеста вот этого остроносого уродца. Его зовут, как я узнал потом, Камиль Демулен. С ними всегда гуляет этот малорослый молодой человек с узким лбом и поразительно упрямым подбородком. Он обожает голубые фраки, и у него привычка чрезмерно пудрить волосы. Так что когда он снимает шляпу, над ним поднимается белый нимб. Готов поклясться, малорослый тайно влюблен в девицу, но вряд ли позволил себе хоть что-то. Он из тех онанистов, которые умрут, но не отважатся объясниться с любимой женщиной. Его имя — Максимилиан Робеспьер… В тот день им не хватило билетов — «Одеон» был набит знатью…

Троица остается стоять в толпе.

Мимо них слуга проводит в театр герцогиню и Сансона.

Театр «Одеон». На сцене — Фигаро.

ФИГАРО. «Вы дали себе труд родиться, только и всего…» (Рев и овация зала.) «… С умом, и вдруг — продвинуться? Да что вы, шутить что ли изволите, ваше сиятельство? Раболепная посредственность — вот кто всего добивается!» (Овация.) «…Все вокруг меня хапали, а честности требовали от меня одного!» (Все тот же рев восторга.)

САНСОН. И принцы крови, и главные подруги королевы — герцогиня де Ламбаль, герцогиня де Шиме, госпожа Полиньяк, моя герцогиня де Грамон и все прочие красавицы заходились в овациях…

ФИГАРО. «… За мной опустился подъемный мост тюремного замка, а затем, у входа в этот замок, меня оставили надежда и свобода. Как бы мне хотелось, чтобы когда-нибудь в моих руках очутился один из этих временщиков, которые так легко подписывают самые беспощадные приговоры…» (Овация.)

САНСОН. Кто мог тогда предположить, что очень скоро Фигаро погонит всю эту рукоплещущую, разряженную толпу ко мне на эшафот… Лишь один человек это знал.

Дворец герцогини де Грамон. Сансон и герцогиня де Грамон.

ГЕРЦОГИНЯ. Завтра вы сопровождаете меня к кардиналу де Рогану. Этот отменнейший болван очень красив! И, как бывает нынче с принцами церкви, не отстает от принцев крови… В его дворце мы продолжим ваше образование. Там есть несколько комнат, где выпуклые фигуры на стенах демонстрируют все виды наслаждений. И приглашенные дамы в лорнет изучают их… прежде чем разойтись по спальням для повторения картин… Так что не удивляйтесь, мой друг, если мне придется вас покинуть… вместе с хозяином. Надеюсь, вы уже не хотите задать надоевший вопрос?

САНСОН. Уже нет.

ГЕРЦОГИНЯ. Браво! Наконец-то не вижу простонародного ужаса в ваших глазах. И еще: не удивляйтесь — за ужином мы все сидим… нагие. Но дамы из общества — в масках, а шлюхи — без. Это справедливо. Как говорит кардинал: «Дамы из общества обязаны сохранять элегантность в неприличии и чувство достоинства в разврате». Он все-таки у нас Высокопреосвященство и, следовательно, моралист…

Дворец кардинала де Рогана.

САНСОН. Но, к ее разочарованию, все было иначе.

ГЕРЦОГИНЯ. Какая скука! Оказалось, сегодня у кардинала собирается философский кружок, столь модный нынче в Париже. Несколько очень умных аристократов, несколько очень красивых и пугающе умных дам… Что делать, в наш век господства философов нам, красивым женщинам, приходится быть еще и умными… (вздохнув) если мы хотим быть модными. Так что не удивляйтесь моим рассуждениям о Спинозе… Ибо приглашен Казот, наш философ, таинственный масон и блистательный рассказчик… (Застенчиво.) Излишне говорить, что и с ним…

Появляется толстенький улыбчивый человек — Казот.

САНСОН. Надо сказать, что вечер и вправду протекал крайне скучно… И этот Казот, вопреки рекомендации, никого не развлекал. Весь вечер он пребывал в каком-то тоскливом молчании.

ГЕРЦОГИНЯ. Мой дорогой Казот, я вас не узнаю!

КАЗОТ. Простите, герцогиня, некий сумрак овладел мной. Но я с наслаждением слушаю умные разговоры вокруг.

САНСОН… Разговоры были вольные. Кто-то под общий хохот смело цитировал стихи: «И кишками последнего попа сдавим шею последнего короля». Сыпались анекдоты о глупом короле… Особенно веселился Мальзерб — самый либеральный из министров…

МАЛЬЗЕРБ. Ах, друзья мои! Как бы я хотел быть сейчас молодым… Только вы, молодежь, увидите будущую революцию. Предсказанное нашими философами счастливое царство Разума. Нам, старикам, до этого не дожить…

КАЗОТ (вдруг поднимается и монотонно, без выражения, будто сомнамбула). Да нет, господа, вы все доживете до этой революции, о которой так мечтаете. (Все замолкают.) Но знаете ли вы, что произойдет с вами после революции? Это случится уже в царстве Разума. И вот во имя Разума, во имя Свободы и Равенства вы, господин Мальзерб… да и все, здесь сидящие… (долго молчит) отправитесь на эшафот… (Движение в зале. Казот будто разглядывает нечто.) Но какой странный эшафот вас встретит… На нем — удивительное сооружение… Топор, висящий между двумя балками…

МАЛЬЗЕРБ (пытаясь шутить). Вы хотите сказать, что нашу Францию после Революции завоюют могущественные варвары?

КАЗОТ. Нет-нет, сударь, варвары тут не при чем. Люди, которые отправят вас на смерть, будут такими же поклонниками философии, как и вы. Они будут произносить те же речи о Разуме и цитировать те же стихи Дидро… При этом убивать! Бессчетно убивать!

ГЕРЦОГИНЯ (пытаясь прервать испуганное молчание). Ах, мои милые мужчины… Вы все помешаны на политике! Насколько мы, дамы, счастливее вас. К политике мы непричастны, ни за что не отвечаем, таков наш пол. И потому…

КАЗОТ (резко прерывает). Ваш пол, сударыня, не сможет послужить вам защитой. И вас, герцогиня, постигнет та же участь — эшафот!

ГЕРЦОГИНЯ. Да послушайте, господин Казот, что вы такое проповедуете? Что же это будет? Конец света, что ли?

КАЗОТ. Этого я не знаю. Но знаю: вас, герцогиня, со связанными руками повезут на плаху. И вместе с герцогиней — вы, сударыня… и вы… и вы… (Тычет рукой в толпу.)

ГЕРЦОГИНЯ (всё пытаясь обратить слова Казота в шутку). Не многовато ли нас, месье? Как же мы поместимся в одной карете?

КАЗОТ. Карета? (По-прежнему будто разглядывает невидимую картину.) Никакой кареты, сударыня! Тюремная телега везет вас на смерть… Впрочем, и более высокопоставленные дамы поедут на эшафот в такой же позорной повозке — с руками, связанными за спиной.

ГЕРЦОГИНЯ (иронически, но голос ее дрожит). Уж не принцессы ли крови?

КАЗОТ. Более высокопоставленные… Потому что в карете на казнь поедет только один.

ГЕРЦОГИНЯ. И кто же сей счастливый смертный?

КАЗОТ (хрипло). Король Франции.

Раздается общий ропот. Вмешивается Мальзерб.

МАЛЬЗЕРБ. Дорогой мой, вы слишком далеко зашли в этой мрачной шутке. Вы рискуете поставить в опасное положение наше общество и самого себя.

КАЗОТ (будто приходя в себя). Вы правы… Я хочу откланяться, господа.

ГЕРЦОГИНЯ. Нет, господин мрачный пророк, вы нам предсказали всякие ужасы. Что же умолчали о себе?

КАЗОТ. Я могу ответить только словами иудея Иосифа Флавия, описывающего осаду Иерусалима: «Горе Сиону! Горе и мне!» Я вижу себя на том же эшафоте, сударыня!

Казот учтиво кланяется и уходит.

САНСОН. По-моему, она была возбуждена… кровью. И все опять случилось. Это было время любовной гласности. Около ее дворца постелили солому, говорившую: «Сегодня ночью тут нужен особенный покой». Как положено, она пригласила подруг — навестить ее утром. И, глядя на темные круги вокруг глаз хозяйки, согласно правилам галантности, они обязаны были говорить восхищенно: «Как вы утомлены!»…

Но все произошло иначе.

Герцогиня и Сансон.

Она кладет ногу на маленький стульчик и слегка откидывается в кресле.

ГЕРЦОГИНЯ. Говорите же, мой друг. Я должна испытать ваше красноречие… перед…

САНСОН. Ваша крохотная ножка покоится на маленьком стульчике. И красота маленькой ступни обещает восхитительные колени…

ГЕРЦОГИНЯ. Банально, но сойдет. Разрешаю проверить ваши смелые предположения… Делитесь же впечатлениями, друг мой.

САНСОН. О, колени — последняя станция, где прощаются с дружбой. Здесь начинается любовь…

ГЕРЦОГИНЯ. Пошловато, но, судя по происхождению, которое вы упорно скрываете, это предел. Итак, вы удостоены галантного отличия — поцелуя… чуть выше колена. (Он прижимается губами.) Далее!

САНСОН. Строка поэта: «Белая шея чиста, как алебастр… Пышная грудь возбуждает желания… и жадно хотят припасть к ней уста».

ГЕРЦОГИНЯ. Я хорошо воспитана. Я готова обнажить грудь… для дружеского поцелуя… и заодно… (Он помогает ей снять великолепное платье.) Уверена, что одежду выдумал какой-то горбатый карлик, чтобы скрыть свое тело… (Декламирует.) «Бесстыдно белеет рубашка, украшенная серебром и кружевом… а внизу раскинулась холмистая долина Амура». Ну, помогите же несчастной избавиться от оплота добродетели… (В темноте.) Неплохо… совсем неплохо. Но кто вы? Кто вы, черт возьми? Я вас отчего-то боюсь… Когда рассказывали про эшафот… как хищно горели ваши глаза!

САНСОН. Вы действительно хотите узнать правду? Вы не боитесь её узнать?

ГЕРЦОГИНЯ. Даже если вы жалкий слуга, вы великий любовник.

САНСОН. Я… палач.

ГЕРЦОГИНЯ (после долгой паузы). Надеюсь, более я никогда вас не увижу.

САНСОН. Никогда не говори «никогда»… Вскоре оно подкралось — последнее десятилетие правления короля… И вот уже по прихоти королевы возведен дворец Трианон…

Трианон.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА. Здесь я спасаюсь от грандиозности Версаля, от тысяч слуг, от неумолимости этикета. Здесь нет постоянной французской напыщенности, нет колоколов, но есть колокольчик. Здесь я могу принимать, кого хочу. Здесь наконец-то я получила право на свою частную жизнь…

КОРОЛЬ (вылезая из кареты). М-да…

САНСОН. Трианон окончательно подорвал наш бюджет, и даже мне задержали жалование. И я отправился в Версаль… Мне была назначена аудиенция.

Версаль. Король и лейб-медик. Входит Сансон.

КОРОЛЬ (стоит спиной к Сансону). Это тот человек?

ЛЕЙБ-МЕДИК. Именно так, Ваше Величество.

КОРОЛЬ (спиной). Передайте этому человеку — ему будет заплачено сполна.

САНСОН. И, рассматривая презирающую меня спину, я привычно отметил сильные мускулы шеи, выступавшие из-под кружевного воротника.

Король, вздрогнув, оборачивается.

КОРОЛЬ (лейб-медику). Он еще здесь?

ЛЕЙБ-МЕДИК (поспешно Сансону). Аудиенция закончена. Уходите, сударь!

САНСОН. Но я запомнил… шею!

Действие второе — Революция

САНСОН. Революция… Ее все ждали, все о ней говорили. Сколько просвещенных умов — потомков древнейших родов — считали хорошим тоном издеваться над королем, любить Вольтера и называть Бога выдумкой для дураков! Но, несмотря на все вольности в разговорах, никто не думал изменять присяге. О революции болтали с удовольствием, ибо всерьез… не верили в нее. И как все мгновенно свершилось! Июльским утром еще была королевская власть, но днем ко мне прибежал мой помощник Жако…

ЖАКО. Шарло, народ громит Бастилию!

САНСОН. Это была тюрьма для аристократии… довольно красивое здание с башнями. Мы с Жако прибежали на площадь, когда Бастилия была взята. Прямо напротив нее Бомарше построил свой дворец — с множеством окон по фасаду. У него, видно, был прием, во всех окнах стояли гости…

Победный рев толпы. Крики радости.

Появляется Камиль Демулен, окруженный толпой. Рядом с ним — человек, торжественно несущий пику с человеческой головой.

САНСОН. Жако! Но это…

ЖАКО (воодушевленно). Голова! К тому же, вашего знакомца — коменданта Бастилии. (Весело.) Кто это у нас так высоко забрался — поближе к небесам?! (Хохот толпы.)

ДЕМУЛЕН. Народ! Французы! Великая нация! Оковы пали! Мы победили! Свобода, равенство и братство! И одно царство — Разума.

Восторженный рев толпы.

САНСОН. Я бывал в Бастилии. Там сидели шестеро заключенных. Одного из них я должен был казнить, но он оказался сумасшедшим. Второй свое отсидел, но выходить отказался… Я буду часто вспоминать пустую Бастилию, проходя по переполненным революционным тюрьмам. Но тогда этот огромный замок в считанные дни разобрали по камешку на сувениры. И на месте Бастилии открыли кафе…

Бал не прекращается. Только теперь танцуют простолюдинки вместе с великосветскими красавицами. Выносят столики кафе.

Сансон садится за столик.

САНСОН. Какое счастье — казни прекратились! Город задыхается от свободы и радости! Бульвары полны красавиц-простолюдинок.

Входит Казот. Садится за соседний столик.

САНСОН. Здравствуйте, месье Казот. Вы меня, конечно, не помните…

КАЗОТ. Ну почему же? Вы были с герцогиней де Грамон. У вас особое лицо. Мне оно показалось знакомым…

САНСОН. Вряд ли вам оно знакомо, сударь. Когда я работаю, мое лицо — под маской. Я палач.

КАЗОТ. Так вот в чем дело! Значит, это вас я видел там — под странным сооружением с висящим топором!

САНСОН. То есть, как это — видели, сударь?!

КАЗОТ (не отвечая). Итак, вы палач…

САНСОН. И, поверьте, с гордостью исполняю свою работу… Я подал прошение в Национальное Собрание. Стыдно сказать, но люди только двух профессий лишены у нас гражданских прав — палачи и актеры. Конечно, у нас с актерами имеется что-то общее — мы все выступаем на подмостках… Однако есть решающая разница: польза актеров часто сомнительна, но всегда несомненна польза палачей. И теперь я от имени всех палачей требую уравнять нас в правах с другими гражданами.

МАРКИЗ ДЕ С. (появляется). Браво! Браво, палач!

КАЗОТ. Здравствуйте, маркиз!

МАРКИЗ ДЕ С. Гражданин маркиз… Ваши прорицания, любезный Казот, так испугали тогда герцогиню… Но, как видите, всё обернулось совсем иначе… Как великолепен, радостен революционный Париж! И просто наводнен недорогими красавицами. Вчера, охотясь на гризеток, я наблюдал постреволюционную фантасмагорию мод… Расшитое платье вельможи, рядом — фрак адвоката и нищее сабо простолюдина… И все — братья!

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Это была нежная революция. Все, как у нас в феврале семнадцатого года… Бархатная революция, спрятавшая свой когти… пока!

МАРКИЗ ДЕ С. (хохочет). Никто теперь не работает, все выступают… Люди счастливо забыли слово «делать» — помнят только «говорить». Выступив на митинге, бегут в оперу-буфф, или в публичный дом, или в революционный клуб… Газеты плодятся, как кролики. И, главное, можно писать обо всем… У меня взяли пьесу, которую вчера объявляли непристойной. Ведь я — пострадавший от «проклятого режима»… Кстати, моя камера в Бастилии находилась в северном крыле — да, да, как раз на этом месте, где мы с вами сейчас пьем вино.

САНСОН. Смею спросить: за что же вы, сударь, сидели в Бастилии?

МАРКИЗ ДЕ С. Был женат. На скучной даме из семьи с восемью веками истории. Средневековые родители не смогли понять смелых экспериментов. Дело в том, дорогой месье палач, что я вовлек в любовные изыскания её родную сестру. И соединил их вместе в кровати, прибавив одну шлюху и одну герцогиню… За это меня и упекли в Бастилию… Хорошо сидим — философ, содомист и палач… Как революционна эта компания!

САНСОН. А что герцогиня? Вы ее видите?

МАРКИЗ ДЕ С. Мой дорогой друг! Зачем мне дореволюционные прелести, когда вокруг столько революционных.

ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Все время шумит толпа… Она хохочет, поет песни… И все время славит вождей Революции — будто кто-то включает и выключает динамик.

В великолепном камзоле со шпагой и в напудренном парике появляется герцог Орлеанский и рядом с ним — принц Лозен.

ТОЛПА (ревет). Да здравствует герцог Равенство! (Овация.) Да здравствует Лозен — бесстрашный генерал Революции! (Овация.)

МАРКИЗ ДЕ С. Какой скучный человек этот герцог… Захотел забрать корону у нашего толстяка…

Появляется Демулен в шляпе, украшенной дубовыми листьями, в обнимку с красавицей Люсиль — она в красном революционном колпаке.

ТОЛПА. Да здравствует Камиль Демулен! Отец штурма Бастилии! (Овация.)

Демулен целует Люсиль.

Оба весело кричат при каждом поцелуе: «Аристократов на фонарь!».

ТОЛПА (подхватывает). Са ира! Са ира! Это пойдет! Это пойдет!^[2] Аристократов на фонарь! Да здравствует Камиль Демулен!

МАРКИЗ ДЕ С. Где историческая справедливость?! Все славят этого уродца, призвавшего народ идти на Бастилию. Но первым, кто позвал народ крушить оплот тирании, был я, маркиз де Сад! За несколько дней до него, когда еще только начинались волнения в Париже, я уже орал из окна камеры: «Круши треклятую Бастилию!» Собралась грозная толпа, но меня оттащили от окна, увезли в сумасшедший дом. А я всегда ждал… жаждал Революцию! Я ее Иоанн Предтеча. И это поймут, когда мои сочинения будут изданы. Сочинения смельчака, открывшего, что жажда насилия — это жажда Революции. Вот тайный смысл человеческой натуры. (Кричит.) Са ира! Это пойдет! Аристократов на фонарь! Род человеческий веселится на свободе, забросив скучные занятия! Школяры в отсутствие учителя…

КАЗОТ (дотоле молчавший). Точнее — овцы в отсутствие пастыря. Все вокруг потопчут, изгадят, а потом сами себя и погубят.

МАРКИЗ ДЕ С. Однако, какова попка… (Бросается вдогонку за прошедшей девушкой.)

САНСОН. Прощайте, месье Казот.

КАЗОТ. Скорее, до свидания, палач! К сожалению.

Действие третье — Плач Казота

КАЗОТ. Они уже пошли — часы революции. Волшебные часы, где минута равна веку. Лавина событий. Но тонущая королевская власть продолжит жить в прежнем неторопливом течении времени. И бедный король не сможет понять, куда исчезло его преданное дворянство, где они — верные вчера солдаты. Он не знает, что все уже волшебно переменилось, ибо за день Революции проходит столетие… Однако глух и слеп не только несчастный король. Слепы и они — наши просвещенные философы, вольнолюбивые аристократы. Ведь народ, который они освободили сегодня, уже завтра возненавидит освободителей. Торопливые часы мчат к невиданной крови. Начнут рушиться авторитеты опыта, таланта, происхождения. На вершины поднимутся исполины, которые при падении окажутся карликами. И топор нависнет над всеми… Горе тебе, Сион! Горе и мне!

По команде Режиссера М. танцевальная зала поднимается и становится эшафотом. Преображается и карета. Верх ее улетает к колосникам, и карета оказывается телегой палача.

В Национальном собрании.

Председательствует депутат Верньо.

ВЕРНЬО. Слово депутату доктору Гильотену.

ГИЛЬОТЕН. Граждане депутаты! Поступило обращение к депутатам от палача города Парижа Шарля Сансона. Предлагаю заслушать этого достойного человека. (Сансону.) У вас три минуты.

САНСОН. Граждане депутаты! Как известно, палачи казнят преступников, приговоренных законом. Однако откуда взялся этот позорный предрассудок — что мы, берущие на себя исполнение закона, считаемся гражданами второго сорта?!

ГОРЗА. Это справедливо! Каждый человек должен испытывать содрогание при виде палача, многократно лишавшего жизни своих ближних. Это основано на понятиях гуманизма.

САНСОН. Решительно возражаю! Палач — одна из самых гуманных профессий. Кто ободрит идущего на смерть? Палач. Кто старается причинить ему как можно меньше страданий? Палач! И если вы, господин Горза, не дай Бог, очутитесь на эшафоте… клянусь, вы оцените мою заботливость.

Смех в зале. Хохочет и Горза.

САНСОН. А ведь смеялся-то он зря…

ВЕРНЬО. Слово депутату Робеспьеру.

РОБЕСПЬЕР. Я не любитель длинных речей. Скажу коротко. Гражданин Сансон прав. Но, покончив с неравенством служителей эшафота, мы должны покончить и с неравенством на эшафоте… Как известно, головы рубят только дворянам. Простым людям суждено качаться на виселице. Защитим же равенство, граждане! Рубить головы следует всем!

САНСОН. Я в ужасе следил за тем, как они голосовали. Рубить голову всем! Сколько работы прибавится! И мне с ней попросту не справиться… После заседания я бросился к доктору Гильотену, этому замечательному человеку, так радеющему о нас — палачах.

Сансон и Гильотен.

ГИЛЬОТЕН. Вы хотите предложить виселицу для всех?

САНСОН. Нет-нет! Трупы повешенных портят нравы — преступники подолгу висят на потеху толпе. (Вздыхает.) Нет, доктор, отсечение головы — самый передовой способ казни.

ГИЛЬОТЕН. И как прекрасно, что, благодаря революции, этим передовым способом теперь смогут воспользоваться все!

САНСОН. Но сколько может быть таких казней? (О, если бы я мог тогда представить!) И какой поистине железной должна быть рука палача… Ведь если осужденных будет слишком много, устанет рука, и казнь обратится в страшные мучения…

ГИЛЬОТЕН. Мне нравится, что вы заботитесь о высоком качестве своей работы… Значит, следует найти механизм, который действовал бы вместо руки человека!

САНСОН. Браво! Именно!

ГИЛЬОТЕН (с упоением). Конечно! Нужна машина! Мы обратимся к нашим ученым. В век Революции передовая нация должна казнить передовым способом!

САНСОН. Браво!

ГИЛЬОТЕН. Механизируем вашу работу! С наслаждением общаюсь с вами! Нечасто встретишь такого думающего палача.

САНСОН. Все — для блага Отечества, гражданин… И у меня уже есть на примете один изобретатель.

САНСОН. Вечером ко мне пришел Шмидт — немец, настройщик пианино, один из тех двух-трех людей, друживших со мной в те годы.

Дом палача Сансона. Входит Шмидт.

САНСОН. Воскресными вечерами мы с ним играем дуэтом — он на клавесине, я на виолончели. И моя жена Мари — у нее отличный голос — поет… Да, наконец, я женился. С возрастом страсти улеглись, и дочь палача из Марселя дала мне тихое семейное счастье… Шмидт — прекрасный механик, и я поведал ему о своих затруднениях.

Шмидт и Сансон играют арию Орфея. Мари, Шмидт и Сансон вместе нежным хором поют: «Потерял я Эвредику, Эвредики больше нет…»

ШМИДТ. Надо, чтобы твоя приводила человека в горизонтальное положение… Она самая удобная для любого механизма… (Все втроем продолжают петь: «Потерял я Эвредику, Эвредики больше нет… Больше нет!») Жди моя до воскресенья… Моя будет думать.

САНСОН. И чудо! Уже в следующее воскресенье Шмидт придумал. Я позвал Гильотена. В то воскресенье у нас как всегда проходил музыкальный вечер…

Сансон, Шмидт, Гильотен и Мари — жена Сансона.

Мари поет: «Потерял я Эвредику, Эвредики больше нет… Больше нет!»

САНСОН. Гражданин Шмидт изучил все способы, применявшиеся прежде. Сохранились две немецкие гравюры Луки Кранахского и одна итальянская — Ахила Бончи, рисующие механические способы казни. (Разворачивает чертеж.)

ШМИДТ. Но моя сделала сама. Ставь два столба, и между ними висит лезвие. Она двигается между столбами.

САНСОН. Осужденный при этом лежит на животе, привязанный к доске.

ГИЛЬОТЕН. Прекрасно! Использует право на последний отдых… К тому же это не только поза отдыха — это поза любви, если хотите… Это важно для наших депутатов-гуманистов.

ВСЕ (поют). «Потерял я Эвредику… Эвредики больше нет…»

ШМИДТ. Она… осужденный кладется на доску точно под лезвие. Лезвия опускается и поднимается при помощи рычага. Раз (радостно) — и лезвия летит прямо на шею.

САНСОН (поясняя). Дернул веревку — и уже лезвие скользит между двух перекладин и точно падает на шею осужденного. Как это облегчит наш нелегкий, вековой труд!

ГИЛЬОТЕН. Браво! Браво! (Все по очереди целуют Шмидта.) Сегодня счастливейший день моей жизни!

ВСЕ (поют хором страстно). «Потерял я Эвредику… Эвредики больше нет».

ШМИДТ. Но мой не хочет вмешивать себя в этот штук. Не надо говорить про мой.

САНСОН. Я предлагаю назвать этот… не побоюсь слова «великий»… великий механизм в честь главного энтузиаста — доктора Гильотена!

ВСЕ (хором). Гильотина!

ГИЛЬОТЕН (прослезившись). Благодарю вас за доверие, друзья мои…

САНСОН. Однако в Национальном Собрании потребовали медицинского заключения. Первый медик Франции — лейб-медик короля месье Луи Дерю находился в Версале. И я отправился к нему… Как изменился великий дворец! Я шел по пустым великолепным залам… Несколько слуг с жалкими, испуганными лицами, увидев меня, тут же попрятались… Пока я ждал приема, слышался грохот колес по булыжнику. Это уезжали кареты. Вчерашние вельможи — «наши», как их звала Мария-Антуанетта, спешили покинуть опасный дворец и своих владык.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Здравствуйте, месье Сансон.

На столе, покрытом зеленым бархатом, Сансон раскладывает чертеж.

Потом на доске, висящей на стене, мелом чертит топор гильотины — в форме полумесяца.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Его Величество, конечно же, заинтересовался подобной переменой в исполнении наказаний…

САНСОН. Безвластный король номинально оставался главой нации. К тому же, король… обожал слесарничать!

Входит король в черном камзоле. Нарочито не замечая Сансона, он рассматривает на доске рисунок топора.

КОРОЛЬ. М-да. (После паузы доктору Луи.) Что думаете вы?

ЛЕЙБ-МЕДИК. Мне кажется, это весьма удобно…

КОРОЛЬ. Удобно… (Усмехается.) Очень удобно… М-да… Но уместен ли тут такой изгиб? Я говорю о форме лезвия. (Подходит к доске.) Лезвие подобной формы придется впору не каждой шее. Для одной оно будет чересчур велико… В то время как толстую шею ваше лезвие даже не охватит…

САНСОН. И тут я инстинктивно взглянул на его шею, которая была хорошо видна из-под тоненьких кружевных воротничков. Шея короля явно превышала размер, заданный Шмидтом лезвию гильотины…

КОРОЛЬ. Я уверен, что куда правильней… вот так!.. (Король заменяет полукруг лезвия одной косой линией. По-прежнему не оборачиваясь, стараясь не глядеть на Сансона, обращается к лейб-медику.) Видимо, это тот человек? Спросите его мнение о моем предложении…

САНСОН. Думаю, замечание Вашего Величества превосходно. (На лице короля появляется довольная улыбка)… Я, было, откланялся, но уехать мне не удалось…

Играют тревогу.

Вбегает командир швейцарских гвардейцев.

КОМАНДИР. Ваше Величество! Голодные женщины… Они вооружены… Подходят к ограде дворца!

САНСОН. Сразу после Революции всё начало куда-то исчезать. Исчез и хлеб в Париже… Как я узнал, уже вернувшись, чья-то рука… думаю, в перстнях, ведь в заговоре участвовал герцог Орлеанский… ударила в барабан. И шесть тысяч «библейских Юдифей», шесть тысяч голодных женщин пошли на Версаль. В тот день с утра шел ледяной дождь. Они шли ко дворцу, задрав юбки и покрыв ими голову. Шесть тысяч дам с задранными юбками! Это был галантный поход!

КОМАНДИР. Ваше Величество… Под юбками у многих «дам» — очень волосатые ноги. Ваше Величество, там множество переодетых мужчин!

КОРОЛЬ. М-да…

КОМАНДИР. Ваше Величество, прикажите картечью…

КОРОЛЬ. М-да… Наш великий прадед рекомендовал: «Даму можно ударить, но только цветком»… Пропустите их, сударь. И пусть выберут депутацию, я приму их. (Сансону, не оборачиваясь.) Прощайте… Как назван ваш механизм?

САНСОН. «Гильотина» — в честь депутата Гильотена.

КОРОЛЬ. В честь депутата… (Усмехается.) Это славное название.

САНСОН. Но выйти из дворца было невозможно, везде толпился народ… И мы вернулись в залу.

Король сидит, окруженный промокшими торговками рыбой.

КОРОЛЬ. Мне весьма приятно видеть красавиц славного города Парижа.

ТОРГОВКА. Ваше Величество… Ваше Величество… (Падает без чувств.)

КОРОЛЬ (не без любопытства). Она умерла?

ЛЕЙБ-МЕДИК. Нет, сир, от избытка чувств она вовсе лишилась чувств…

ТОРГОВКА (очнувшись). Ваше Величество! (Почти плачет.) Вы точно такой же, как на монетах… точно такой же!

КОРОЛЬ. М-да… Мне сообщили о ваших нуждах, сударыни. Мы приказали, чтобы мука из подвалов Версаля уже с утра отправилась в Париж. А сейчас, милые дамы, время позднее, идите спать. Вас накормят и разместят.

ТОРГОВКА (повторяет). Милые дамы… это мы! (Рыдает.) Ваше Величество… Вы разговариваете, а я будто держу в руках золотой экю!

САНСОН. Дам устроили в помещениях для прислуги. И я наконец-то покинул дворец. Уже в Париже я узнал продолжение. Посреди ночи топот сотен ног разбудил Версальский дворец… Это было действо, заготовленное парижским отцом похода. Через тайные ходы, которые никто не знал, кроме принцев крови, толпа проникла во дворец. Утром королевскую семью ждало великое унижение — чернь, заполнившая двор, потребовала, чтобы Людовик и Мария-Антуанетта с дофином вышли на балкон… Выйдя, они увидели головы несчастных гвардейцев — они качались на пиках над вопящей, проклинавшей толпой, которая ревела: «Короля и австриячку — в Париж!»

Так выиграл принц Орлеанский… Безвластных короля и королеву, окруженных толпой, повезли в Париж — в старый дворец Тюильри…

В это время я сидел в Национальном собрании, где выступал доктор Гильотен…

Национальное Собрание.

ГИЛЬОТЕН. Граждане депутаты, сегодня поистине великий день! Во-первых, впервые в истории Франции равенство будет даже на эшафоте. Отныне всех казнят одинаково! (Овация.) Во-вторых, вы сейчас ознакомитесь с гуманнейшим из изобретений нашего великого века. Лежащий на доске лицом вниз… можно сказать, отдыхающий осужденный не видит нависшего над ним ужасного лезвия. Палач дергает за веревку, и осужденный (говорит нежно) чувствует лишь слабый ветерок над шеей… (Весело.) И все! Поверьте, граждане депутаты, эта машина так отрубит вам голову, что вы даже не почувствуете.

Хохот депутатов.

ВЕРНЬО. Тише, граждане. Переходим к голосованию… (Голосуют.) Национальное собрание одобрило гильотину единогласно. (Овация.)

ГИЛЬОТЕН (обнимая Сансона). Оно пришло — новое время!.. Вложи свой меч в ножны навсегда, труженик эшафота. Теперь палачу не нужна грубая сила. Теперь палачом у нас может стать любой! Нет мучений, но есть наказание!

САНСОН (усмехается). Избавлены от страданий? Милый доктор, к сожалению, есть тайна, известная любому палачу: помимо мучений от казни, жертвы испытывают страдания, которые следует назвать посмертными. Если бы вы видели, как содрогается обезглавленное тело, испытывая нестерпимую боль уже после отсечения головы… И как мучается душа!

ГИЛЬОТЕН (изумленно). Вы верите в душу?

САНСОН. В нее верят все палачи. И некоторые из нас видели, доктор, как отлетает от тела… это белое облачко.

ГИЛЬОТЕН. По решению собрания испытаем гильотину на овцах.

Сансон и лейб-медик короля.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Говорят, сегодня утром отменены титулы, гербы, ливреи лакеев. И как же теперь у нас будут зваться принцы крови?

САНСОН. Как все граждане — по фамилиям… Впрочем, герцогу Орлеанскому народ дал титул — гражданин Равенство!.. Дерните за веревку. (Крик овцы.)

ЛЕЙБ-МЕДИК. Удачно! Но, гляжу, народ сам начал исполнять вашу работу. На фонарях качаются аристократы. Кстати, один — у вашего дома.

САНСОН. Его сняли утром.

ЛЕЙБ-МЕДИК. Значит, этот новый. Качаются вместо фонарей… Ибо фонари все разбиты… хлеба нет… Почему после революции все исчезает? (Сансон молчит.) А вы уже… боитесь разговаривать… При короле не боялись… Что делать, свобода, равенство, братство!.. Дергайте! (Крик овцы.) Король вчера решил выехать в Сен-Клу на пасхальную литургию. Но национальные гвардейцы ему не разрешили. И наш великий революционер маркиз Лафайет, командир гвардейцев, не смог уговорить кучку своих негодяев. Они уже не подчиняются ему. Власть захватывает городская коммуна, то есть, чернь!.. Поверьте, скоро и Лафайет, и герцог Равенство выпьют напиток, который сами приготовили.

САНСОН (по-прежнему не отвечая). Последняя овечка… Дергайте! (Крик овцы.) Браво! Его Величество оказался прав. Это идеальный вариант лезвия… Гильотина готова!

ЛЕЙБ-МЕДИК. Что ж, можно запускать на эшафот людей.

Ночь в доме Сансона. Слышны выстрелы пушки.

МАРИ (просыпаясь). Что-то случилось?

Вбегает Жако.

ЖАКО. Поднимайся, Шарло! Король и австриячка сбежали из Парижа… Я думаю, у нас теперь будет много работы.

//Место?// Гул набата и шесть пушечных выстрелов.

КАЗОТ. И опять заспешили часы Революции… Король задержан в Варенне. (Набат.) Король возвращен в Париж… (Набат.) Толпа ворвалась в Тюильри… Король низложен и увезен в тюрьму Тампль… Власть в Конвенте у крайних. Всем заправляет Коммуна Парижа… Са ира. Это теперь пойдет!

Кабинет Шометта — прокурора Коммуны. Шометт вручает Сансону приговор.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Мене, текел, фарес (взвешено, сочтено, разделено) — таинственные слова, по библейскому преданию, начертанные невидимой рукой на стене во время пира у вавилонского царя Валтасара, пророчившие ему гибель.

2

Са ира — от франц. «Ça ira»; рус. «Ах, [дело] пойдёт!» или Ах, пойдут дела на лад!» — одна из самых знаменитых песен Великой французской революции; до появления «Марсельезы» — неофициальный гимн революционной Франции.