Проглоченный

Эдвард Кэри, 2021

Давным-давно одинокий столяр из маленького городка в Тоскане вырезал из соснового полена куклу-марионетку. Так начинается известная во всем мире история о приключениях деревянного мальчика. «Проглоченный» – это новый взгляд на старую сказку, но на сей раз – глазами Джузеппе, отца, отправившегося на поиски своенравного деревянного отпрыска и на несколько лет угодившего в желудок гигантской рыбы. Там, снедаемый чувством вины, он предается размышлениям об отцовстве, ошибках и потере в ожидании дня, когда сможет воссоединиться с сыном, которого сам же в свое время оттолкнул.

2

Объясню, как все это случилось. Место событий. Представьте себе: маленький городок Коллоди, в провинции Лукка, моя родина. Ничего особенного. Центральная площадь с конной статуей посредине. Школа. Церковь. Булочная. Мясная лавка. Тюрьма. Кладбище. Два портных. Разорившаяся керамическая фабрика. Работный дом. Население: семьсот человек или около того.

А теперь представьте себе: комната. Вот, я нарисую план.

Итак, комната на первом этаже. Гостиная, она же спальня. Одно окно на четыре секции, причем правая верхняя секция разбита. Дверь на улицу — она сыграет важную роль. На западной стене нарисован камин, внутри которого бьется огонь. Кровать с соломенным тюфяком, незастеленная, да и белье не первой свежести. Ведро. Ночной горшок. Деревянный табурет, деревянный стол.

На столе: столярные инструменты, тиски.

На табурете (4) — я.

На столе (5) — он.

* * *

Он появился на свет не обычным путем, мой сын. Прежде чем я расскажу вам, как все произошло, позвольте поподробнее описать ситуацию: у вас была когда-нибудь кукла, которая как бы живая? Игрушечный солдатик, вроде бы обладающий собственной волей? Не так уж это необычно.

Поэтому, когда будете читать дальше, положите рядом с собой старую куклу или игрушечного солдатика, возможно, они сослужат вам добрую службу.

Но вернемся к моему рассказу. Я его вырезал. Он явился ко мне из деревянного обрубка. Из обыкновенного соснового полена.

Я же столяр, чтобы вам было ясно. И я давно мечтал сделать марионетку, причем такую, с которой мог бы путешествовать по миру, или подзаработать немного денег, никуда не выезжая, или, самое меньшее — хотя следовало бы сказать, самое большее, — чтобы у меня дома появился кто-то, кто мог бы составить мне компанию. В прошлом были у меня знакомцы, я не всегда жил бобылем. Хотя и не обзавелся семьей. Несмотря ни на что, несмотря на то что я горжусь своим искусством столяра, несмотря на прочные стены моей чудесной комнатушки, должен признать: жить в одиночестве мне было тоскливо. Мне захотелось иметь рядом кого-то живого, воплотить — ибо только столяр с моим мастерством в силах воплотить — священное человеческое тело в дереве, чтобы сделать его своим другом и выказать в нем мою неоспоримую величайшую ценность для мира.

Я приступил к делу, вообразив себя Создателем, и в иные моменты ощущал близость к горним высям, словно, покуда я работал, какая-то частица меня вырвалась за пределы моего тела, но не утратила связи с утлой плотью. Это состояние было сродни священной магии.

И вскоре я понял, что произошло нечто удивительное.

Первая вспышка прозрения случилась после того, как я вырезал ему глаза. О, эти глаза! Как же они смотрели на меня — пронзительно, пытливо. Вероятно, тогда мне следовало остановиться. Верно, за мной — как и за любым другим — водилась привычка воображать себе невесть что, но это было нечто совсем другое. Деревянные глаза смотрели прямо на меня, и когда я двигался, их взгляд устремлялся следом за мной. Я постарался в них не смотреть. А вот вы, мой дорогой читатель, не художник ли вы, пускай любитель? У вас никогда не было в жизни моментов, когда, непонятно почему, ваш рисунок выходит более изящным, более наполненным жизнью, чем вам думалось возможным? Вам не приходилось задумываться, кто водил вашей рукой, покуда вы создавали этот удивительный, изумительный шедевр? И не пытались ли вы его повторить, обнаруживая при этом, что так, как в первый раз, у вас ничего не получается?

Я уже описал вам взгляд этой куклы: пристальный, пугающий. Но эти глаза, в конце концов, были созданы мной, и потому я взял себя в руки и продолжал работать. Далее: нос. И снова то же самое: под взмахами моей стамески нос, казалось, стал принюхиваться, он оживал прямо на моих глазах. И, понимаете ли, он вытянулся. Он стал длиннее, чем мне бы хотелось, но дело в том, что дерево не оставляло мне выбора. Казалось, будто оно имеет надо мной власть, а не я над ним.

* * *

А потом, поддавшись лихорадочному состоянию, я вырезал рот, чуть ниже. И в этот момент — уж можете мне поверить! — все сомнения отпали. Ибо этот рот издал звук. Он рассмеялся. Рассмеялся… мне в лицо!

Это было похоже на смех мальчишки. Но не совсем. Какой-то скрип.

Тот день не был похож ни на какой другой.

До того дня мне не удавалось создать нечто живое. Но вот же оно. И я продолжал вырезать шею и плечи, потом деревянный животик. Я не мог остановиться. Руки! И кисти для этих рук! И как только я закончил кисти рук — это правда, правда! — они зашевелились.

Вы когда-нибудь видели, как сам собой двигается стул? А доводилось ли вам видеть самодвижущийся стол? Видели ли вы, как танцуют друг с дружкой ножи и вилки? А как тачка сама катится на колесе? Как оживают пуговицы на сюртуке? Нет, разумеется, нет. И тем не менее все мы знаем, мы все становились тому свидетелями, сколь непослушными могут быть предметы. И вот деревянный предмет, напоминавший формой человеческое тело, вел себя как человек! Я видел это своими глазами. Он передразнивал человеческие повадки. Он передразнивал меня.

Научившись двигаться, он первым делом сорвал с моей головы парик.

Я отшатнулся, я ужаснулся. Но останавливаться было уже поздно. Меня охватила страсть творения — я подчинился воле куска дерева и продолжал орудовать ножом и стамеской.

Я вырезал ему ноги. И ступни. И эти ступни, обретя собственную жизнь, задрыгались. И несколько раз лягнули меня в голень.

Каков проказник!

«Ты же деревянный! — воскликнул я. — Так веди себя соответственно!»

Он снова меня лягнул, потому как не желал подчиняться правилам поведения неодушевленных предметов. Больше того, он скинул на пол свод правил и растоптал его.

«О боже! — сказал я себе, ведь кроме меня в комнате никого не было. — Что я наделал?!»

Деревяшка переместилась.

Я в ужасе вскричал.

Обнаружив у себя ноги, деревянная кукла встала. Покачалась на ступнях, проверяя их способность держать равновесие, и выяснила, что ступни достаточно крепки. И пошла. К двери.

Кукла открыла дверь. И выскользнула наружу.

Мое изделие убежало. Прочь.

Оно исчезло.

* * *

Я закричал вслед, а потом тоже побежал, страшась потерять его, ибо это было мое изделие, мое произведение. Я его сделал.

Невероятно, скажете вы. Но тем не менее все это правда. Такая же правда, как и то, что сейчас я заточен в чреве громадной рыбы. Я с вами честен. Я мыслю рационально. Я абсолютно спокоен сейчас, когда пишу эти строки и умоляю вас: представьте себе, что вы завели глиняную кружку вместо сына! Вообразите, будто чайная ложка — ваша дочь! А ножки стула — ваши двойняшки!

Оно — имею в виду деревянное изделие… я же именно так о нем и думал, уж простите — оно этого не понимало. Оно же не имело никакого представления о нашем мире, о его опасностях. Сей изъян я обнаружил у него в первую же ночь его существования.

* * *

Оно обладало голосом, да-да, в самом деле. На следующее утро, вернувшись домой, оно со мной заговорило.

Здесь я должен добавить: в первую ночь его жизни я был вынужден спать вне дома.

То есть я был заперт. Потому что вышел из себя.

В тот первый вечер, после того как я его вырезал из соснового полена и сразу потерял, я ринулся его искать. Я искал его повсюду в городе, гадая, как эта деревяшка умудрилась от меня сбежать, и еще о том, что же я потерял — своего деревянного мальчугана или, по правде говоря, свой рассудок.

Наконец я нашел его на какой-то улочке. Он являл собой странное зрелище, весьма неуместное для городка Коллоди, в провинции Лукка. Но тем не менее он там стоял. Я не знал, как к нему подойти, и выбрал самый безопасный вариант: подкрался сзади. И как только я вцепился в него обеими руками — одной обхватив за середину туловища, а другой прикрыв рот, — я поднял его и понес домой.

Но он стал вырываться, этот бесенок. Но и я стал сопротивляться, боясь снова его потерять. Деревянный озорник куснул меня, и я отдернул руку. Он издал обиженный вопль. И я тоже завопил. Я… заговорил с ним. Я был, понимаете ли, очень расстроен. Я был зол. Он же был моим. В тот вечер я, безусловно, подражал своему отцу, отцу, которого потерял и чьи крики все еще тревожат мою память.

И тут к нам стали сбегаться люди и интересоваться, что случилось, да-да, они такие, и вскоре там собралась целая толпа соседей и зевак. И все в один голос кричали, что я жестокий человек и сколько ужасных страданий ждет моего бедного, хоть с виду и странного, сына, когда мы окажемся вдвоем за запертыми дверьми. Ими двигал гнев любви и страха. Яростное желание защитить. А затем в толпе появился полицейский и вслушался в то, что говорили люди. Он не был лишен сострадания. И мой сын — не вполне осознававший происходящее — получил свободу, а я отправился в тюрьму. Люди и полицейский оказались на его стороне! На стороне деревяшки! Против меня!

И меня посадили под замок.

Не потому, что я представлял собой какую-то ценность, не для того, чтобы обеспечить мне безопасность, но именно потому, что я никому был не нужен. И чтобы обеспечить им безопасность. Ночь я провел в камере. Как возмутитель спокойствия. Как будто мое чудо уже расшатывало моральные устои нашего мира.

* * *

На следующее утро я вышел из городской тюрьмы, где было всего лишь две камеры — ведь в целом мы весьма законопослушные люди, — и поспешил домой. Как только я подошел к двери, мой гнев вспыхнул с новой силой. Я подозревал, что он окажется дома, я на это надеялся. Мне хотелось преподать ему урок, чтобы он понял, что я человек, а он всего лишь деревяшка. Но дверь оказалась заперта. Да-да, деревяшка запер ее изнутри.

Я стал дубасить в дверь кулаком. Я стал стучать в окно, уже в полной ярости. И что же я увидел, заглянув через окно внутрь? Мое резное изделие, мое деревянное изваяние! Я поднял оконную раму и заполз в дом.

И тут изделие произнесло свое первое слово:

— Баббу!

Этим словом в наших краях называют отцов.

Так меня назвала деревянная кукла. Стыд и срам! Меня, живого человека. Это изделие, эта деревянная игрушка. Она назвала меня баббу.

Эта маленькая поделка отказывалась считать себя предметом. Оживший мертвый предмет. Мне стало жутко.

А потом я вгляделся, посмотрел на его ступни и увидел свежую золу. Он себя поджег! Пламя давно погасло, и он стоял на собственном пепле.

— Ты же мог спалить дом, — укоризненно заметил я, осматривая его опаленные ноги. — Всю улицу.

— Было так холодно! — воскликнул он. — А это меня согрело. — Он ткнул пальцем в стену, и тогда я все понял. Год назад, одним особенно холодным вечером, я нарисовал на стене картину — камин, в котором уютно билось пламя.

Настоящего камина у меня не было, потому что у бедняка и не могло быть такой роскоши, но я решил притвориться, что есть — хотя бы в виде картины. Причем нарисованной настолько правдоподобно, что многими вечерами она создавала иллюзию тепла, мило меня дурача. Но картина не согрела деревянную куклу, так что кукла сама развела огонь, настоящий огонь, прямо посреди комнаты.

— Но ты же мог убить людей! Сжечь весь Коллоди! — вскричал я. И осекся, задавшись внезапным вопросом: — А ты разве умеешь говорить?

— Я говорю! Да, я говорю с тобой. Я ощущаю вкус слов у себя во рту.

— Какой ужас! — заметил я.

— Взгляни на мои ноги. Моих ног больше нет!

— Какая жалость, что пламя не поднялось выше! — пробурчал я, немало расстроившись. — Какая жалость, что ты не превратился в горку пепла. От тебя одни напасти, нечестивое ты отродье!

Вы скажете, что я был слишком жесток с ним. Но поставьте себя на мое место. (Пусть даже такое жалкое место, где я затем обитал.) Кто бы не проявил жестокость? Но теперь я об этом сожалею — до слез!

— У меня нет ног, — закричал деревянный человечек. — Совсем нет! Никаких!

— Ну и куда ты теперь сбежишь?

— Никуда! Я же не могу.

— Это твоя вина. Играть с огнем! Ты же деревянный! Заруби себе это на носу!

— Папа!

— Нет! Ты — предмет, а не существо, — твердо сказал я. — Тут надо провести четкую границу.

— Я — мальчик, — проскрипел он.

— Нет!

— Да!

— Ты — игрушка. Деревянная игрушка. Люди могут тебя использовать, как хотят, а потом класть, куда хотят. И никаких рассуждений! Никаких жалоб!

Воцарилась тишина, в нашем разговоре наступил провал, после чего прозвучал его скрипучий вопрос:

— Но тогда как я смогу быть мальчиком?

— Не сможешь! Даже не думай об этом!

— А я буду. Я этого хочу!

— Погляди-ка, деревяшка. Видишь вон те крючки? Это твои крючки. Там тебе самое место, рядом с моими инструментами и вещами. Рядом с моей кружкой, моей сковородкой.

У меня затряслись руки. Я взял шуруп с кольцом на конце.

— Что это? — спросил он.

— Шуруп с кольцом на конце.

— А зачем он?

— Это полезная штуковина. Если ввинтить этот шуруп в предмет, то я смогу, например, повесить предмет на крючок. Вон на тот пустой крючок. А ну-ка повернись!

— Что ты собрался делать?

— Это займет минуту.

Я взял деревянную куклу, воткнул шуруп между узких плеч и начал ввинчивать.

— Ой! Больно!

— Перестань…

— Ой!

— Еще несколько поворотов. Ну вот.

— Что ты со мной сделал?

— Теперь будешь знать свое место!

Я нацепил его на крючок, и он повис, болтаясь и стукаясь о стену. Стук-стук. Хрясь! Точно повешенный на виселице.

— Сними меня!

— Нет, не сниму. Молчи!

— Как так можно поступать со своим сыном?

— Ты не сын, а марионетка.

— Я сын, баббу. Я сын!

— Маленькие мальчики ходят в школу, маленькие мальчики спят в кроватках, ходят в церковь, лазают по деревьям. А ты кукла и раньше был деревом. Знай свое место!

* * *

Час спустя, удостоверившись, что дверь заперта, я снял его с крючка. Теперь мои руки не дрожали. Я вырезал для него новые ступни. И приладил их тщательно, со знанием дела. Вы бы и не заметили разницы. Как-никак я был местным умельцем-творцом.

— Если ты меня лягнешь, — заметил я, — я снова повешу тебя на крюк.

— Я не буду лягаться. Я выучил урок.

— Ну и молодец.

— Можно мне пойти погулять?

— Нельзя.

Я раскурил трубку. Он испуганно отшатнулся от зажженной спички! И в ужасе глядел на поднимающийся от трубки дым.

— Потуши! Потуши! Мы же сгорим дотла!

— Этот огонь не такой, как тот, что ты развел, — ответил я. — Он безопасен, потому что горит внутри моей трубки.

И я выпустил струю дыма.

— Погляди! Как испортилась погода! — воскликнул он.

Я продолжал дымить.

— Какие облака! Это ты делаешь облака? Ты так умеешь?

Какое интересное наблюдение он сделал! Вы понимаете? Но чем больше я его слушал, тем меньше мог оценить его слова.

— Это всего лишь горит мой табак.

— Я боюсь пламени.

— Успокойся. Это всего лишь маленький личный костер.

* * *

Чуть позже в тот же день я увидел, как он глядит в окно на детей, спешивших из школы по домам.

— Хочу быть мальчиком, — сообщил он, — бегать, как они, гурьбой.

— Мы не можем иметь все, чего хотим.

— Ты только посмотри на них, папочка! Эй! Эгей!

— Отойди от окна!

Я затворил ставни. Напрасно я позволил ему выглядывать. От этого у него возникли новые желания.

— Ты меня позоришь перед соседями, у которых настоящие дети, — сказал я. — Возвращайся на свой крючок.

— Почему?

— Потому что я так сказал.

— А кто ты такой, чтобы мне указывать?

— Тот, кто дал тебе жизнь.

— Если ты мне ее дал, то я ее забираю. И с ней сбегу.

— Будешь делать то, что тебе говорят.

— Маленькие мальчики не спят на крючках. У них есть кроватки.

— Мне что же, теперь для каждой сковородки и кастрюли сделать люльку?

— Нет, только для меня.

* * *

Ставни закрыты. Мы занялись своими делами, человеческими и деревянными. Покуда я столярничал, он, с моего позволения, играл с моими инструментами. Вот список его первых друзей:

* * *

Мячик

Погнутая ложка

Ржавая стамеска

Молоток

Затупившаяся ножовка

Вскоре стемнело, и мы оба примолкли. Я ненароком поглядел на него. Он затих, и я даже подумал, что он опять вернулся в предыдущее состояние бессловесного чурбачка. Я решил, что он утратил умение двигаться. На какое-то мгновение я даже умилился перемене, словно мне следовало почувствовать огорчение, нежели облегчение. Но после долгой паузы он вновь заговорил; он просто не мог долго хранить молчание, ибо молчание не было свойством его натуры. Сначала я не понял, что это за звуки, уверенный, что это поют половицы, когда я шагал по ним, — под моей тяжестью, понимаете ли, они обрели голос, не сами же они заговорили. Но и потом, когда я собрался спать и остановился у кровати, скрип не стих. Я прислушался.

— Где я буду спать? — спрашивал он.

— Спать? Будешь спать там, где я тебя оставил, на своем крючке. А ну-ка спать! Что за выдумки! Ты же не можешь спать. Это свойство животных.

Вопль. Громкий скрип дерева. Я расслышал в скрипе слова.

— Кто же я такой?

— Ветка! — сказал я. — Сук. Обрубок.

Гневный скрип.

И снова вопрос, гораздо тише:

— Но кто же я?

И я подумал: ты — нечто невозможное.

Я сделал что-то не то. Монстр, подумал я. Ужас!

— Дорогой, — наконец выдавил я, — ты просто кусок дерева.

* * *

Я устроил ему кроватку в небольшом деревянном коробе и дал полотенце вместо одеяла. Теперь я думаю об этом с радостью. Он был несказанно счастлив, этот чудак. Вскоре он закрыл глаза. Я наблюдал за ним. Мне даже показалось, что его маленькая грудь поднималась и опускалась. Он куда приятнее, подумалось мне, когда лежит спокойно и не голосит. Мне так понравилось на него смотреть, что я взял карандаш и нарисовал его, лежавшего неподвижно, словно бессловесное чучело, вроде витринного манекена. Фиктивный человек. Но я рисовал его так, будто это был спящий ребенок. Искусно вырезанная фигурка, похвалил я себя. Моя лучшая работа. И чем дольше я глядел на него, лежавшего неподвижно, тем больше он напоминал мне маленького мальчика. Много позже, когда мне пришлось поместить его лицо рядом с лицом живого человека, сходство не оказалось столь убедительным. А когда сравнивать было не с чем, вполне можно было поверить в его одушевленность.

Какое же чудесное изделие я создал! Какое творение! Воистину ожившее дерево. И вдруг я ощутил гордость за самого себя, за свое творение. Я почувствовал себя исполнившим свое предназначение. Глупец.

— Это мое творение, — прошептал я.

* * *

На другой день я не стал отпирать дверь и открывать ставни. Я еще не был готов дать ему свободу — кем бы он ни был. Когда я проснулся утром, оказалось так странно увидеть, что он еще жив. У меня словно гора с плеч упала! Он играл с вещицами, которые я ему дал.

— Я разговаривал с ложкой, — сообщил он, нарушив покойную тишину. — Я обменялся парой слов с молотком. Я пооткровенничал со стамеской. Послушай, я знаю, что на уме у твоей ножовки.

— О чем ты?

— У них есть тайный план. Вот о чем.

— У них? План?

— Именно! Они планируют мятеж. Ты знал, что твой карандаш тебя терпеть не может?

— Как так? Это же обычный карандаш.

— Но он мне все рассказал!

— Неправда.

— Это слова карандаша. Его зовут Эрнесто. В нем сохранилась частица предыдущей личности, в бедняге карандаше. Думаю, раньше он был гораздо выше. А ты его укоротил, постоянно затачивая. Ты превратил бедного Эрнесто в коротышку.

— Ложь! Ты лжешь!

— Нет, я говорю правду, — настаивал он, и в тот момент кое-что случилось.

Могу поклясться на Библии, я не вру, клянусь!

Нос — нос деревянной куклы, и так изрядный — вдруг удлинился!

О, непослушное дерево! О, непонятная жизнь!

— Правду. Правду. ПРАВДУ! — продолжало деревянное изделие, точно не замечая, как жутко растет его нос.

Некоторое время я наблюдал, как этот нос удлинялся и толстел, так что я испугался, что он упрется в стену. Нос вырос настолько, что его хозяин потерял равновесие, качнулся и упал вперед. Что за уродство! Что за скверный отросток! Мерзкое зрелище. Я не на шутку перепугался.

Я вытаращился на этот нос, на эту мерзость, недостойную жить, но живую, и в ужасе завопил.

И, словно откликаясь на мой вопль, ибо ужас, как вам должно быть известно, весьма заразителен, мое изделие само пришло в ужас. И завопило следом.

А-а-а-а!

А-а-а-а!

— Что такое? — кричал он.

— Не знаю… Твой нос!

— Останови его! Прошу, останови!

— Но я не знаю как.

— Он мне неприятен.

— Это была мертвая древесина, — сказал я. — Я уверен. Ничего не понимаю. Нос в одно мгновение вырос так, как дерево растет несколько лет.

— Помоги мне! Он такой тяжелый!

— Думаю, он перестал расти.

— Он такой длинный!

— Наверное, я смогу его укоротить.

— Как Эрнесто?

— Деревяшка, — начал я опасливо, потому как я начал бояться неодушевленных предметов, — этот карандаш действительно зовут Эрнесто?

— Да, а мячик зовут Паоло. Так он сказал.

Нос вырос еще. Торопливо, юрким движением напоминая рептилию, растягивающую свое тело. Неестественно, вопреки законам природы. «Друг мой, — сказал я себе, — в этот самый день ты окончишь свою жизнь. Вся комната покроется ветками, — подумал я. — И вскоре они пронзят меня, что стрелы твоего Святого Себастьяна».

А он продолжал говорить. Этот деревянный человечек с лезшей из него жизнью, буйно ветвившейся на моих глазах. Это явно была аберрация, и вместе с тем — ибо я воспитан на Библии, — происходившее казалось чудом. Разве нет?

— А молоток зовут Витторио, — продолжал он скрипеть. — Сковородка — Виолетта.

А нос все рос и рос.

— Останови его! Останови! — вскричал манекен.

— Мне вот интересно: это тоже правда, сосненок мой? — спросил я, потому что мне в голову пришла одна мысль. — А может такое быть, что рост твоего носа связан с твоей ложью? Твой нос растет всякий раз, когда ты врешь! Давай-ка проверим, а? Итак: все эти предметы, деревянный мой, вправду с тобой говорили?

— Они гово… — проскрипел он, и нос тотчас ожил, выбросив в стороны несколько веток. — Нет! Я все придумал. У меня тут нет друзей. Я вообразил их голоса. Я соврал.

Он умолк, и нос прекратил расти.

— Ха-ха! — расхохотался я, когда правда вскрылась. — Чудесно! Ты не должен врать, мой сосновый дуралей, ибо когда ты врешь, происходят странные вещи. И если ты не прекратишь врать, то в конце концов станешь кустом в горшке. Тебя сунут головой в землю и вроют твой нос-корневище поглубже.

— Я не должен врать, — повторил он в полнейшем смятении.

— Или произойдут страшные вещи.

— Я не могу двигаться с таким носищем. Убери его, папочка, прошу тебя!

— Бедняга! У тебя словно в мгновение ока вырос рог. Нос-рог.

— Мне больно. Умоляю, папочка, сделай что-нибудь! Ты можешь его укоротить, как Эрнесто? Ну, то есть как карандаш…

— Почему бы и нет?

И я, взяв ножовку, стал по частям отпиливать его нос. Человечек закричал, но я не оробел и продолжал пилить, хотя в этом действии было нечто нечестивое. Я пилил и пилил, и вскоре нос стал короче. Когда лезвие врезалось в дерево, человечек таращил глаза. Я отпилил еще кусок. На кончике укороченного носа выступила капелька сосновой смолы. Я вытер ее носовым платком, и смоляная капля так и осталась на ткани несмываемым пятном. Я нанес слой лака. На нос.

(Нос моего сына и хвост мечехвоста. Сходство отмечено мною.)

— Ну вот, теперь я снова стал самим собой, — воскликнул человечек и пустился в пляс по комнате, сшибая вещи.

Он топотал деревянными ступнями по половицам, и они громко стучали, словно деревянные башмаки, и моя миска, которую мне когда-то вырезал отец — все, что мне досталось от него в наследство, — грохнулась с полки на пол и разбилась на куски. Ну, это уж было слишком, этого я не мог стерпеть. Зажав в руке щепку — часть его бывшего носа, — я разложил куклу на коленях и стал дубасить по деревянной спине, так что там появились следы от побоев.

— Вот! — кричал я, осыпая его градом ударов. — Вот тебе за вранье! Вот тебе за мою разбитую тарелку!

В конце концов я утомился и, желая немного передохнуть, сбросил его с колен. Вид у него был жалкий. Вот бедняга!

— А теперь пожмем друг другу руки, — предложил я.

Человечек выглядел смущенным.

— Мой отец всегда настаивал, что после побоев надо обменяться рукопожатием, — объяснил я.

— Твой отец?

— Ну да.

— А, тогда ясно, баббу. — И он протянул мне руку. — Семейная традиция!

Бедняга очень переживал из-за своего носа, теперь я это понял. И он захотел наладить со мной добрые отношения. Я сжал его руку — это было довольно приятно. Дерево быстро нагрелось в моей руке, и его сосновая пятерня стала походить на маленькую человеческую ладонь. Я проникся к нему самыми теплыми чувствами и даже подумал, каково это — полюбить деревянного мальчика. Интересно, смогу ли я его так называть? Я словно приходил в себя после забытья.

Но затем он проявил характер.

Ни с того ни с сего сел и огляделся вокруг. Он явно о чем-то размышлял.

— Но ведь жизнь не ограничивается этой комнатой, — заявил он. — Я полагаю, должно быть еще что-то. А ты так не думаешь, папа?

— Это наш дом, — ответил я, пораженный его вопросом.

— Тесный. Темный. И к тому же холодный.

— Ты даже не представляешь себе, каких трудов мне стоило заработать на эту комнату.

— Отопри дверь. Я же слышу голоса школьников. Скажи мне, баббу, ведь кому, как не тебе, это должно быть известно: как мне стать настоящим мальчиком?

— Ты не станешь.

— Перестань, я же знаю, что смогу. Научи меня.

— Но это невозможно.

— А что делают дети? Расскажи мне еще раз.

— Они бегают. Они падают и ушибаются. И снова встают. Они гомонят.

— И все?

— Не знаю. — Я и правда не знал. Я был не знаком с этим — из страха и по своему выбору. — Думаю, они грубые. Они орут. Они меня не любят.

— Я тебе верю, бедный баббу. Что еще?

— Они шустрые, да, конечно, очень шустрые. И бесстыжие.

— Ах, мне это нравится! Я буду таким же!

— Они — порождение женщин!

— Все-все?

— Все-все.

— Но здесь нет женщины.

— Нет. Это верно. Поэтому ты — не мальчик и не можешь им быть!

* * *

Проводя вместе многие часы, мы играли в нашу игру. Иногда я позволял ему это. И она ему нравилась больше всего.

— Что такое человек? — спрашивал он.

— Я — человек.

— Научи меня быть человеком.

Я не мог убедить его только словами. Мне надо было ему показать. Продемонстрировать.

— Если хочешь быть мальчиком, сиди ровно.

— Ну вот! — И он со скрипом выпрямлял спину.

— Этого недостаточно. Ты должен хорошо себя вести, а иначе буду тебя бить.

— Ладно. А что потом?

— Надо помолиться.

— Помолюсь.

— Отлично: начинай, я послушаю.

— Дорогой папа, возлюбленный баббу, несчастный папочка, пожалуйста, отопри дверь. Аминь.

— Я не могу выпустить тебя на улицу. Ты же убежишь.

— Не убегу. Обещаю.

Я внимательно смотрел на его нос. Он не стал длиннее. На всякий случай я его измерил. Четыре дюйма с хвостиком. Ребенок.

И мы продолжали игру.

— Дети ходят в школу.

— И я буду ходить в школу.

— Они учат уроки.

— Тогда я тоже буду учить.

— Но это же смешно! — рассмеялся я.

Но вот что я вам скажу: в моей голове зародилась идея.

— Я бы хотел попробовать. Прошу тебя!

— Ты убежишь!

— Нет, нет, не убегу!

Я смотрел на его нос. И снова измерил. Все те же четыре дюйма с хвостиком.

— Нет, — вынес я окончательный вердикт.

— Помоги же мне! Ты же можешь мне помочь! Отец, я знаю, ты можешь.

У меня не осталось никаких других доводов, поэтому я сделал единственное, что пришло мне на ум: запер его дома и вышел прогуляться. На воздухе я мог подумать. Мне в голову пришли кое-какие мысли.

Я шагал по улице и, должен признаться, стал мечтать о деньгах — о больших деньгах, — которые могли бы мне легко достаться. Почему бы и нет? Я заслуживал их после всех долгих лет жизни в нужде, разве нет? Я же был мастером, только я. Но сначала мне требовалось кое-что сделать. Чтобы заработать, следует вначале хоть немного вложить, решил я и, взяв свое пальто, отнес его синьору Паоли, владельцу самого большого магазина в Коллоди, где можно было купить все что душе угодно, — и продал ему. А на вырученные за пальто деньги купил там же у Паоли поношенную детскую одежду и еще кое-что: школьную азбуку. И — ну, не глупец ли я! — все это принес домой.

Мы покупаем для детей одежду, чтобы она была им впору, верно? Я показал ему одежду, и его деревянные глазки округлились. Он протянул руки и надел на себя обновки: они оказались ему немного велики, но почти в самый раз. Увидев его одетым, я умилился до слез. Теперь, в стареньких коротких штанах и в рубашечке без воротника, он выглядел как обыкновенный ребенок. Было так радостно наблюдать, как вырезанный из полена мальчик листает учебник. Да, подумал я, вот тебе испытание: если отвести этого соснового человечка в школу, как на него отреагируют другие дети? Равнодушно они к нему не отнесутся, это уж точно. Они распустят о нем слухи. Деревянный мальчик станет знаменитостью. Сначала в Коллоди, а потом и во всем мире. А вместе с ним прославлюсь и я.

Да, это будет удивительное предприятие.

В тот момент я совершенно не чувствовал опасности — тогда еще нет.

Я вывинтил шуруп из его спины.

— Тебе это больше не нужно, мой малыш.

И тогда мой мальчик (я уже называл его мальчиком, вы заметили? По крайней мере, меня это уже не коробило), да-да, отправится в большой мир — мое творение, мой манекен.

— Пора тебе пойти в школу, мой сосновичок.

— Папа, а как меня зовут? Мне же нужно имя, если я буду ходить в школу.

— Кукла.

— Это не имя.

Деревянное чудо-юдо, подумал я. Призрак, зачатый одиночеством. Диковинное существо, чудо и проклятие. Полено-привидение…

Но я сказал:

— Щепка, короед, опилка, стружка, лучина, хворостина, дранка, сосновик… Да, твое имя должно быть производным от сосны, Пино^[2]… Пиносперо, Пиносидо, Пинорицио… нет, просто Пино. Ты же сделан из сосны. А уменьшительно тебя можно звать… семечко. Пиноккио, то есть Сосновое семечко^[3].

— Пиноккио? — в восторге переспросил он.

— Да, ты будешь Пиноккио.

— Пиноккио!

— Пора идти в школу, Пиноккио.

— До свидания, баббу.

— До свидания, Пиноккио.

Я отворил дверь, и солнечный свет веером ударил снаружи, и я глядел, как он шагает в большой мир. Озаренный солнцем. Он шагал по улице в сторону школы, удаляясь от меня.

Я смотрел, как ветер теребит его одежду, словно ветер считал его одним из нас. Мне было приятно думать, что я создал творение, которое прокладывало себе путь своими ногами. Что ж, думал я, он меня прославит. Я буду прославлен как творец живого существа. И наверное, я разбогатею. Я смотрел, как он идет, какая у него затвердевшая походка, как его деревянное тело пытается притвориться человеческим. Ну и ну. Он шагал так, словно был плоть от плоти нашего мира. Я не позвал его назад, и он со скрипом двигался прочь, а я молча смотрел. Это зрелище чуть не разбило мне сердце. Он, державший свою азбуку под мышкой, казался таким воодушевленным, словно был ровней всем и каждому. Да, он ушел, мой шедевр! Он ушел в школу.

И не вернулся.

Я его так ждал. Но он не вернулся. Моя жизнь была кончена. Я снова остался в одиночестве.

И с тех пор я его не видел. Ну разве только в снах.

И я готов посвятить всю свою жизнь его поискам.

* * *

Занятия в школе закончились, и начался мой кошмар.

Как я уже сказал, я ждал и ждал, но мой деревянный мальчик так и не вернулся. Я глядел в окно. Время от времени я вставал со стула и собирался выскочить за дверь. Но меня останавливало сомнение, как я буду выглядеть в глазах соседей. Вы не видели моего мальчика? Он деревянный, я вырезал его из полена, это кукла. И я сидел молча, надеясь, что он вернется.

Спустя несколько часов, не в силах больше ждать, я наконец отправился на поиски своего деревянного ребенка. Я пошел в школу, но там его, разумеется, не было. Да он туда и не приходил. Не было его нигде и на ближайших улицах и вообще нигде в Коллоди. Я заволновался еще пуще. Я воображал себе, как он прячется от меня за деревьями. При виде ветки мое сердце начинало колотиться быстрее. Но это был не он.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Pino — сосна (итал.).

3

На самом деле «пиноккио» на тосканском диалекте — кедровый орешек.