Последние дни Помпеи

Эдвард Бульвер-Литтон, 1834

79 год н. э. Прекрасен и велик был римский город Помпеи. Его строили для радости, отдыха и любви. По легенде, город основал сам Геракл, чтобы праздновать у подножия Везувия свои многочисленные победы. Именно здесь молодой афинянин Главк обрел наконец свое счастье, встретив женщину, которую так долго искал. Но в тени взмывающих к небесам колонн и триумфальных арок таилась опасность. Арбак, потомок древних фараонов и верховный жрец культа Иcиды, ослеплен жгучей ревностью и жаждет мести. Под влиянием звезд, пророчащих ему некое страшное несчастье, египтянин решает уничтожить все, что было дорого его сердцу. Понимая, что времени остается мало, он приходит к мысли: если уж умирать, так, по крайней мере, взяв от жизни все. «Последние дни Помпеи» – это драматическая история одного из городов Великой Римской империи, улицы которого стали одной большой дорогой в вечность.

Часть вторая

I. Подозрительный притон в Помпее и борцы классической арены

Перенесемся теперь в ту часть Помпеи, где живут не богачи и прожигатели жизни, а их клевреты и жертвы, в логовище гладиаторов и бойцов, преступников и бедняков, бродяг и развратников, — словом, в трущобы древнего города.

То была просторная комната, выходившая прямо на узкий многолюдный переулок. На пороге собралась кучка людей. По их железным мускулам, коротким геркулесовским шеям, по наглым, беспечным лицам сразу можно угадать в них борцов арены. На полках, снаружи лавки, стояли рядами кувшины с вином и элем, а над ними, направо, красовалось на стене грубо намалеванное изображение пирующих гладиаторов — видно, уже и в древности существовал почтенный обычай вывесок! Внутри комнаты было расставлено несколько отдельных столиков, как и в современных кофейнях, а за ними сидело несколько групп, — одни пили, другие играли в кости, или в еще более замысловатую игру, называемую «duodecim scripta». Иные ученые ошибочно принимали ее за шахматы, в сущности же это была игра, напоминающая триктрак, в которую обыкновенно играли костями.

Пора была ранняя, задолго до полудня, и самая несвоевременность таких занятий лучше всего характеризовала обычную лень и праздность этих трактирных бездельников. Несмотря, однако, на характер дома и его посетителей, в нем не замечалось того убожества и отвратительной нечистоплотности, какой отличаются подобные притоны в современном городе. Веселый нрав помпейцев, вообще всегда старавшихся, по крайней мере, удовлетворять своим внешним чувствам, сказывался в ярких красках, которыми расписаны были стены, в фантастической, не лишенной изящества форме ламп, кубков и самой простой домашней утвари.

— Клянусь Поллуксом! — воскликнул один из гладиаторов, прислонившийся к косяку двери. — Вино, которое ты нам продаешь, старый Силен, способно разжижить лучшую кровь в наших жилах!

С этими словами он хлопнул по спине толстяка соседа.

Человек, с которым так бесцеремонно обращались и в котором, по засученным рукавам, белому переднику, связке ключей и салфетке, заткнутой за пояс, тотчас можно было узнать хозяина таверны, был уже в летах. Он до сих пор сохранил крепкое, атлетическое сложение и смело мог бы выдержать сравнение с окружавшими мускулистыми фигурами, но у него мускулы превратились в жир, щеки оплыли и раздулись, а объемистый, обвислый живот как-то скрадывал широкую, могучую грудь.

— Без грубых шуток со мною, — глухо прорычал атлет-трактирщик, как оскорбленный тигр, — вино мое достаточно хорошо для падали, которая будет скоро валяться в пыли сполиариума^[10].

— Чего ты каркаешь, старая ворона! — отвечал гладиатор, презрительно усмехнувшись. — Погоди еще, доживешь до того, что повесишься с досады, когда я выиграю пальмовый венок. А как только я получу кошелек в амфитеатре, что, конечно, случится непременно, я сейчас же дам клятву Геркулесу — навсегда распроститься с тобой и твоим поганым пойлом.

— Послушайте-ка, что говорит этот шут! — воскликнул трактирщик. — Эй, Спор, Нигер, Тетред, он уверяет, будто отобьет у вас кошелек. Каков! Клянусь богами, каждого из ваших мускулов достаточно, чтобы придушить его целиком, или я ничего не смыслю в арене!

— А! — вскочил гладиатор, вспыхнув от ярости. — Наша ланиста может рассказать кое-что другое!

— Что может она сказать против меня, хвастливый Лидон? — проговорил Тетред, нахмурив брови.

— Или против меня, победившего в пятнадцати боях? — спросил великан Нигер, подступая к гладиатору

— Или против меня, — проворчал Спор со сверкающими глазами.

— Потише! — сказал Лидон, скрестив руки и оглядев своих соперников с вызывающим видом. — Скоро настанет час испытания, а до тех пор поберегите свою храбрость.

— И в самом деле! — вмешался хозяин сердито. — И если я пальцем шевельну, чтобы спасти тебя, пусть парки перережут нить моих дней!

— Ты хочешь сказать — веревку, а не нить, — заметил Лидон насмешливо, — вот тебе сестерций на покупку веревки.

Гигант кабатчик схватил протянутую руку и сжал ее, как в тисках, с такой силой, что кровь так и брызнула из-под ногтей его жертвы на одежду присутствующих.

Поднялся дикий хохот.

— Я научу тебя, хвастунишка, разыгрывать со мной македонянина! Ведь я не какой-нибудь слабосильный перс, — было бы тебе известно! Двадцать лет я дрался на арене, не покладая рук. Недаром я получал награды из рук самого эдила в знак победы, недаром мне дали позволение успокоиться на лаврах. Неужели мне теперь выслушивать уроки от мальчишки!

С этими словами он злобно отшвырнул руку Лидона. Не дрогнув ни одним мускулом, сохранив на лице ту самую улыбку, с какой он подзадоривал трактирщика, гладиатор вынес мучительное пожатие. Но едва успел противник отпустить его руку, как он весь съежился на минуту, точно дикая кошка, при чем ощетинились волосы на его голове и бороде, и вдруг с яростным, пронзительным криком прыгнул на великана и вцепился ему в горло. Прыжок был так неожидан, что трактирщик, при своей толщине и громадном росте, потерял равновесие и тяжело грохнулся на пол с треском обрушившейся скалы, а свирепый враг навалился на него.

Нашему трактирщику, вероятно, и не понадобилась бы веревка, так любезно предложенная ему Лидоном если б он еще минуты три пробыл в этом положении. Но шум падения привлек на арену побоища женщину, остававшуюся все время в одной из задних комнат. Эта новая союзница сама по себе могла бы выступить противницей гладиатора. Она была высока ростом, худа, и ее руки были, очевидно, способны не только на нежные объятия. В самом деле, кроткая подруга Бурбо-кабатчика, как и он, боролась в амфитеатре и даже в присутствии императора. Сам Бурбо — непобедимый Бурбо, как уверяют, уступал пальму первенства своей нежной Стратонике. Это прелестное создание, завидев опасность, угрожавшую ее худшей половине, тотчас же кинулась на лежавшего гладиатора без всякого оружия, кроме того, каким одарила ее природа, и, обхватив его вокруг стана своими длинными, как змеи, руками, с силой приподняла его над распростертой фигурой мужа, хотя он не выпускал из рук шеи врага^[11]. Так иногда стараются оторвать собаку, вцепившуюся в распростертого противника, приподняв ее за задние ноги: половина ее туловища, пассивная, беспомощная, высоко вздернута на воздух, тогда как другая — голова, зубы, когти — крепко впилась в побежденного, растерзанного врага. Между тем гладиаторы, воспитанные, так сказать вскормленные, кровью, с восторгом толпились вокруг сражающихся, улыбаясь, с расширенными ноздрями, жадно устремив взоры на окровавленное горло одного и на истерзанные когти другого.

— Habet! Habet! (досталось ему!) — вопили они, потирая жилистые руку.

— Non habeo! Лжецы! — проревел трактирщик и с отчаянным усилием вырвался из смертоносных клещей. Вскочив на ноги, еле дыша, окровавленный, истерзанный, он уставился помутившимися глазами на своего врага, который со сверкающим взором и оскаленными зубами отбивался теперь (но отбивался с презрением) от свирепых объятий смелой амазонки.

— Вот это честная игра! — кричали гладиаторы. — Один на один! — И, окружив Лидона и женщину, они разлучили любезного хозяина от приветливого гостя.

Но Лидон, стыдясь своего положения и тщетно пытаясь вырваться из когтей мегеры, засунул руку за пояс и вытащил короткий нож. Взор его был так грозен, а клинок так ярко блеснул, что Стратоника, привыкшая к тому роду боя, который называется кулачным, отшатнулась в испуге.

— О боги! — воскликнула она. — Какой негодяй! У него спрятано оружие! Разве это честно? Разве это благородно и достойно гладиатора? Нет, таких молодцов я презираю!

С этими словами она повернулась спиной к гладиатору и поспешила к мужу, чтобы осмотреть, в каком он положении. Но Бурбо, привычный к подобным потасовкам, как английский бульдог, сумел уже оправиться. Багровые пятна исчезли с его румяных щек, жилы пришли в нормальное состояние. Он отряхнулся с радостным рычанием, довольный, что еще жив, и, смерив взглядом своего врага с ног до головы, проговорил с одобрительным видом:

— Клянусь Кастором! — а ведь ты молодец, гораздо сильнее, чем я воображал! Я вижу, ты человек достойный, — давай руку, герой!

— Молодчина, старый Бурбо! — закричали гладиаторы. — Вот душа-человек! Дай ему руку, Лидон.

— Конечно, дам, — отвечал гладиатор, — но теперь, когда я отведал его крови, мне хочется выпить ее всю до капли.

— Клянусь Геркулесом! — возразил трактирщик. — Очень натуральное чувство для истового гладиатора. Вот что может сделать из человека хорошее воспитание! Дикий зверь и тот не бывает кровожаднее.

— Дикий зверь! Ах ты, дурачина! Да мы легко побиваем диких зверей! — воскликнул Тетред.

— Ну ладно, ладно, — проговорила Стратоника, приводя в порядок свой костюм и приглаживая всклокоченные волосы, — если вы все опять помирились, то советую вам вести себя смирно и прилично, потому что несколько молодых господ, ваших патронов, дали знать, что придут сюда навестить вас: они желают осмотреть вас на досуге, прежде чем назначить ставки на пари для предстоящего большого состязания в амфитеатрах. Они всегда приходят к нам для этой цели, так как знают, что у меня собираются лучшие гладиаторы Помпеи. У нас общество очень избранное, — благодарение богам!

— Да, — подтвердил Бурбо, выпивая чашу, или, вернее сказать, целое ведро вина, — человек, стяжавший столько лавров, как я, может принимать у себя только храбрецов. Лидон, выпей и ты, сын мой. Желаю тебе дожить до почтенной старости, как дожил я!

— Поди-ка сюда, — сказала Стратоника, любовно притягивая к себе мужа за уши — ласка, так мило описанная Тибулом.

— Тише, волчица! Ты хуже всякого гладиатора, — проворчал Бурбо.

— Ну, полно! — И она тихонько шепнула ему на ухо: — Калений только что прокрался сюда, переодетый, с черного хода; надеюсь, он принес сестерции.

— Ого! Я сейчас пойду к нему, а ты пока поглядывай за кубками — не прозевай ни одного. Не давай себя в обман, жена. Положим, они герои, но вместе с тем продувные мошенники.

— Не бойся, олух! — был нежный супружеский ответ, и Бурбо, успокоенный этим уверением, прошел через лавку и скрылся в задних комнатах.

— Итак, милые патроны придут полюбоваться нашими мускулами? — спросил Нигер. — А кто уведомил тебя об этом визите, хозяйка?

— Лепид. Он приведет с собой Клавдия, известного своими пари в Помпее, и еще молодого грека Главка.

— Не хотите ли пари о пари? — предложил Тетред. — Держу двадцать сестерций, что Клавдий будет держать пари за меня! Что ты на это скажешь, Лидон?

— Скажу, что он выберет меня! — отвечал Лидон.

— Нет, меня! — проворчал Спор.

— Дураки! Неужели вы вообразили, что он предпочтет кого-нибудь из вас Нигеру? — проговорил атлет, скромно назвавший себя по имени.

— Хорошо, хорошо, — сказала Стратоника, откупоривая большую амфору для своих гостей, которые устроились вокруг одного из столиков, — вот все вы считаете себя великими людьми и силачами, — а скажите-ка лучше, кто из вас выйдет против нумидийского льва, в случае, если не найдется преступника, который стал бы оспаривать у вас эту честь?

— Раз мне удалось вырваться из твоих ручек, храбрая Стратоника, — сказал Лидон, — надеюсь, я смело могу выйти на льва.

— А скажи мне, пожалуйста, — спросил Тетред, — где та хорошенькая раба — слепая девушка с блестящими глазами? Что-то давно ее не видно.

— О, она слишком нежна для тебя, сын Нептуна^[12], — отвечала хозяйка, — да и для нас даже слишком хороша, мне кажется. Мы посылаем ее в город подавать цветы и петь песни дамам: таким образом она зарабатывает нам больше денег, чем здесь, служа вам. Да и, кроме того, у нее есть еще другие занятия, но это остается в тайне.

— Другие занятия! — вмешался Нигер. — Но она еще слишком молода для других занятий.

— Молчи, животное! — крикнула Стратоника. — Ты думаешь, что уж нет других игр, кроме коринфских. Если б даже Нидия была вдвое старше, она и тогда была бы также не достойна Весты, бедняжка!

— Однако послушай, Стратоника, — сказал Лидон, — где это ты раздобыла такую нежную, кроткую рабу? Она больше годится в прислужницы какой-нибудь богатой римской матроне, чем тебе.

— Это правда, — отвечала Стратоника, — и когда-нибудь я надеюсь разбогатеть, продав ее. Ты спрашиваешь, как ко мне попала Нидия?

— Ну да.

— Вот видишь ли, моя раба Стафила… Помнишь Стафилу, Нигер?

— Как же! — такая рослая баба с большими руками и с лицом, смахивающим на комическую маску. Можно ли забыть ее, клянусь Плутоном, у которого она теперь, наверное, состоит в служанках!

— Тсс! Молчи!.. Так вот, Стафила умерла, — большая для меня потеря! И я отправилась на рынок покупать себе другую рабу. О боги! Рабы так вздорожали с тех пор, как я купила бедную Стафилу, а денег у меня было так мало, что я пришла в отчаяние и собралась уже уходить, как вдруг какой-то торговец дернул меня за платье: «Сударыня, — говорит он мне, — не хочешь ли купить рабу дешево? У меня есть девочка на продажу, — почти задаром. Правда, она мала, совсем еще ребенок, зато проворна, скромна, послушна и петь мастерица. Она хорошего происхождения, уверяю тебя». — «Откуда она родом?» — спросила я. «Из Вессалии». — А я знала, что вессалийки ловки и кротки, поэтому и согласилась посмотреть девочку. Нашла я ее почти такой же какова она теперь, немного разве меньше ростом и еще моложе на вид. Она показалась мне тихой, терпеливой и стояла передо мной, скрестив руки на груди и опустив глаза. Я спросила торговца о цене. Она оказалась умеренной, и я тотчас же купила девочку. Торговец привел ее ко мне на дом, а сам мигом исчез. Ну-с, друзья мои, представьте себе мое удивление, когда я убедилась, что она слепа! Ха! Ха! Ловкий мошенник этот торговец! Я побежала к судьям, но негодяй уже скрылся из Помпеи. И вот пришлось мне вернуться домой в очень дурном настроении духа, — могу вас уверить, это отозвалось на бедной девочке. Но ведь она не виновата, что слепа, — уж такой она уродилась. Мало-помалу, однако, мы примирились со своей покупкой. Правда, девушка не была так сильна, как Стафила, и мало приносила пользы в доме, но скоро она научилась пробираться по городу так же хорошо, как будто у нее глаза Аргуса, и однажды, когда она принесла нам горсть сестерций, которые она выручила, как она уверяла, за цветы, нарванные в нашем жалком садике, мы решили, что сами боги послали ее нам. С этих пор мы позволяем ей бродить, куда ей вздумается, наполняя ее корзину цветами. Из них она плетет гирлянды по вессалийской моде, и это нравится здешним щеголям. Помпейская знать полюбила ее, платит ей за цветы гораздо дороже, чем всякой другой цветочнице, а она все деньги приносит домой, чего бы не сделала другая раба. Вот я и работаю в доме сама, но из ее заработков скоро буду иметь возможность купить себе новую Стафилу. Вероятно, вессалийский торговец украл слепую девочку у благородных родителей^[13]. Кроме искусства плести венки она поет и играет на цитре, что тоже приносит деньги, а за последнее время… Но это секрет.

— Секрет! — воскликнул Лидон. — Ты, кажется, обратилась в сфинкса?

— В сфинкса? Почему в сфинкса?

— Однако полно болтать, хозяюшка. Принеси-ка нам лучше поесть! Я голоден, — сказал Спор нетерпеливо.

— И я тоже, — отозвался угрюмый Нигер, пробуя свой нож на ладони.

Бравая амазонка отправилась на кухню и скоро вернулась с блюдом, нагруженным большими кусками полусырого мяса. В то время, как и теперь, кулачные герои считали эту пищу самой подходящей для возбуждения силы и свирепости. Они столпились вокруг стола, — мясо скоро исчезло, вино полилось рекой. Оставим пока этих важных деятелей классической жизни и последуем за Бурбо.

II. Два достойных мужа

В первые времена Рима профессия жреца была почетной, но не доходной. В жреческое сословие поступали благороднейшие из граждан, плебеи же не допускались вовсе. Впоследствии, задолго до описываемой эпохи, звание жреца стало доступно всем классам общества, по крайней мере та часть профессии, которая обнимала фламиков, служивших отдельным богам. Даже жрец Юпитера (Flamen dialis), предшествующий ликторами и имеющий вход в сенат, что составляло преимущество одних патрициев, был избираем народом. Менее национальным и менее почитаемым божеством служили жрецы из плебеев, и многие выбирали эту профессию не столько из набожности, сколько по бедности или из корыстных целей. Так и Калений, жрец Исиды, был самого низкого происхождения. Его родные, хотя и не отец с матерью, были отпущенники. У них он и воспитывался, а от отца получил небольшое наследство, которое скоро прожил, и звание жреца послужило ему последним прибежищем от нищеты. Помимо жалованья, получаемого служителями священной профессии, вероятно очень незначительного в те времена, жрецы популярного храма никогда не могли пожаловаться на отсутствие выгод. Нет профессий более прибыльных, нежели те, которые рассчитаны на эксплуатацию предрассудков толпы.

У Каления остался в живых один только родственник в Помпее — Бурбо. Какие-то темные, постыдные узы соединяли их сердца и интересы крепче даже кровных уз.

Часто служитель Исиды, переодетый, потихоньку убегал от своих строгих обязанностей мнимого благочестия и проскальзывал через черный ход к бывшему гладиатору — человеку низкому и по своему ремеслу, и по своим порокам. И перед этим достойным товарищем жрец рад был сбросить маску лицемерия. Впрочем, если б не скупость, главный его порок, он был бы не в силах вынести этой личины: его грубая натура с трудом мирилась с притворной святостью.

Закутанный в широкий плащ (такие плащи вошли в моду у римлян с тех пор, как они бросили тогу), скрывавший всю его фигуру и снабженный капюшоном, опущенным на лицо, Калений уселся в маленькой каморке позади винного погреба, откуда узкий коридор вел прямо к черному ходу, какие бывали почти во всех домах Помпеи.

Против него сидел дюжий Бурбо и аккуратно пересчитывал монеты, лежавшие перед ним в кучке и только что высыпанные на стол жрецом из своего кошелька, — кошельки уже и тогда были в таком же употреблении, как теперь, с той только разницей, что в тогдашние времена они бывали в большинстве случаев туго набиты.

— Как видишь, — сказал Калений, — мы платим тебе щедро и ты должен быть мне благодарен, что доставил тебе такое выгодное дельце.

— Да я и то благодарен, братец, — ласково отвечал Бурбо, сгребая монеты в кожаный кошель, который заткнул за пояс, потуже обыкновенного затянув пряжки вокруг своей объемистой талии. — Клянусь Исидой, Писидой или Нисидой — и прочими богами, какие там есть в Египте, — моя маленькая Нидия для меня просто сад гесперид, сущее золотое дно!

— Она хорошо поет и играет, как муза, — отвечал Калений, — а за такие таланты всегда щедро платит то лицо, поручения которого я исполняю.

— Он божество! — воскликнул Бурбо восторженно. — Всякий великодушный богач заслуживает поклонения. Однако выпей кубок вина, старый дружище, и порасскажи мне хоть немножко, в чем суть. Что она там делает? Она перепугана, ссылается на свою клятву и ничего не хочет открыть нам.

— И не откроет, клянусь своей правой рукой! Ведь и я тоже произнес страшную клятву соблюдать тайну.

— Клятву! Что такое клятвы для таких людей, как мы!

— Обыкновенные клятвы, пожалуй, но эта!.. — И жрец невольно вздрогнул. — Однако, — продолжал он, опорожняя огромный кубок неразбавленного вина, — однако признаюсь тебе, что мне клятва! Главное, я боюсь мести того, кто потребовал ее от меня. Клянусь богами, — это могущественный чародей, — он сумел бы выпытать мою тайну от самой луны, если бы мне вздумалось довериться ей. Не будем говорить об этом. Клянусь Поллуксом! Как ни упоительны его пиры, а мне там как-то не по себе. То ли дело провести часок с тобою, друг любезный, и с теми простыми, незатейливыми девушками, которых я встречаю в этой комнате, — хоть она и прокопчена дымом. Один такой час я предпочитаю целой ночи его роскошного разврата.

— Когда так, завтра же, если угодно богам, мы устроим здесь хорошенькую пирушку!

— Согласен от всей души! — отвечал жрец, потирая руки и поближе придвигаясь к столу.

В эту минуту они услыхали легкий стук, как будто кто-то нащупывал ручку двери. Жрец надвинул капюшон на лицо.

— Не бойся, это слепая, — проговорил хозяин.

Нидия отворила дверь и вошла в комнату.

— А, девочка! Ну что, как поживаешь? Немного бледна… Видно, поздно засиживаешься по ночам? Не беда, известное дело — молодость! — обратился к ней Бурбо ласковым тоном.

Девушка не отвечала, но в изнеможении опустилась на одну из лавок. Краска то являлась, то исчезала на ее щеках. Она нетерпеливо била об пол своими маленькими ножками, затем вдруг подняла голову и заговорила с решимостью:

— Хозяин, делай надо мной что хочешь: мори меня голодом, бей, угрожай мне смертью, а я больше не пойду в этот нечестивый притон!

— Как ты смеешь, дура непокорная! — крикнул Бурбо диким голосом, его широкие брови мрачно насупились над свирепыми, налитыми кровью, глазами. — Смотри у меня, берегись!

— Сказала — не пойду! — отвечала бедная девушка, скрестив руки на груди.

— Итак, скромница, кроткая весталка, ты не пойдешь? Хорошо же, тебя потащат силой!

— Я весь город подыму своими криками, — возразила она страстно, и яркий румянец залил ее лицо.

— И насчет этого мы примем меры — тебе заткнут глотку.

— В таком случае! — да сжалятся надо мной боги! Я прибегну к суду!

— Помни твою клятву! — произнес глухой голос. Калений в первый раз вмешался в разговор.

При этих словах несчастная девушка затряслась всем телом и с мольбою заломила руки. «Ах, я несчастная!» — воскликнула она и громко зарыдала.

Может быть, шум этого неутешного горя или что другое привлекло прелестную Стратонику, но в эту самую минуту ее страшная фигура появилась на пороге.

— Ну, что там такое? Что ты сделал моей рабе? — сердито спросила она Бурбо.

— Успокойся, жена, — отвечал тот полусердитым, полуробким тоном, — тебе ведь нужны новые пояса, красивые платья, не так ли? В таком случае смотри в оба за своей рабой, а то долго не дождешься обновок. Vae capiti tuo — месть на твою голову, несчастная.

— Да что такое случилось? — проговорила ведьма, вопросительно окидывая глазами то того, то другого.

Нидия порывистым движением вдруг отделилась от стены, к которой прислонилась. Она бросилась к ногам Стратоники, обнимала ее колени, устремив на нее свои незрячие, трогательные глаза.

— О, госпожа моя! — рыдала бедняжка. — Ты женщина, у тебя были сестры, сама ты была молода, как я, — вступись за меня, спаси меня! Я больше не пойду на эти ужасные пиры!

— Вздор! — воскликнула ведьма, грубо схватила ее за нежные руки, созданные не для грубой работы, а для плетения венков. — Вздор, все эти возвышенные чувства не к лицу рабам!

— Послушай-ка, — сказал Бурбо, вытаскивая кошелек и позвякивая монетами, — ведь хороша музыка, жена! Клянусь Поллуксом, если ты не сумеешь обуздать этого ребенка, так больше и не услышишь этой музыки!

— Девочка просто устала, — проговорила Стратоника, кивнув Калению, — она будет более послушна в другой раз, когда она вам понадобится.

— Вам… Вам! Кто же здесь? — крикнула Нидия и окинула глазами комнату с таким страшным, напряженным выражением, что Калений в тревоге вскочил со стула.

— С такими глазами она должна видеть! — пробормотал он.

— Кто это здесь? Скажите, во имя неба! Ах, если были бы слепы, как я, вы не были бы так жестоки, — промолвила она и снова залилась слезами.

— Убери ее отсюда, — воскликнул Бурбо с досадой, — терпеть не могу хныканья.

— Пойдем, — сказала Стратоника, толкая бедную девочку за плечи.

Нидия откинулась в сторону с решительным видом, полным достоинства.

— Послушай, — молвила она, — я служила тебе верой и правдой, — я, которая была воспитана… О, мать моя! Бедная мать! Снилось ли тебе когда-нибудь, что я дойду до этого? — Она отерла слезу и продолжала: — Прикажи мне все, что угодно, и я буду повиноваться, но я говорю тебе прямо, зная, как ты жестока, сурова, неумолима, говорю тебе, что я туда больше не вернусь, а если меня заставят идти туда силой, я буду молить пощады у самого претора, — вот мое последнее слово. Услышьте меня, о боги, — клянусь, это будет так!

Глаза ведьмы загорелись злобой. Одной рукой она схватила девочку за волосы, другой — высоко замахнулась над нею — этой грозной правой рукой, которая одним ударом могла раздавить нежную, хрупкую фигуру, дрожавшую в ее тисках. Но, вероятно, эта мысль поразила ее саму, — она отвела занесенную руку, изменила свое намерение и, дотащив Нидию до стены, сдернула с крючка веревку, увы! уже не раз служившую ей для той же цели, и через минуту пронзительные, раздирающие вопли слепой девушки огласили весь дом.

III. Главк делает приобретение, которое впоследствии обходится ему дорого

— Здорово, молодцы! — проговорил Лепид, нагнув голову, чтобы войти в низенькую дверь дома Бурбо. — Мы пришли взглянуть, кто из вас сделает больше чести вашей ланисте.

Гладиаторы почтительно встали из-за стола при появлении трех щеголей, известных как самые веселые и богатые среди помпейской молодежи, и голоса которых имели большое значение для репутации бойцов амфитеатра.

— Какие славные животные! — молвил Клавдий Главку. — Они достойны быть гладиаторами.

— Жаль, что они не воины, — возразил Главк.

Странно было видеть изящного, прихотливого Лепида, который боялся и сколько-нибудь резкого луча света, и малейшего дуновения ветерка, Лепида, в котором природа как будто спутала и извратила все естественные чувства, сделав из него какое-то сомнительное существо, изнеженное и искусственное, странно было видеть этого Лепида, теперь вдруг ожившего, полного энергии. Своей бледной, девичьей рукой он трепал гладиаторов по широким плечам, жеманно щупал их могучие, железные мускулы и, казалось, с восхищением любовался этой силой, которую всю жизнь старался уничтожить в самом себе.

Так и в наше время мы видим безбородых франтов лондонских салонов, толпящихся вокруг героев кулачного боя: точно так же они любуются, восхищаются, налаживают свои пари. Так и теперь мы видим, как сходятся две крайности цивилизованного общества — патроны удовольствий и их рабы — подлейшие из всех рабов, — свирепые, и в то же время продажные, — мужчины хуже проституток, торгующие своей силой, как женщины своей красотой, сущие животные, но еще более низкие по своим побуждениям, так как последние, по крайней мере, не дают себя калечить за деньги!

— Ну, Гинер, как ты будешь бороться и с кем?

— Меня вызвал Спор, — отвечал сумрачный великан, — и надеюсь, это будет бой на смерть.

— О, разумеется, — проворчал Спор, прищурив свои маленькие глазки.

— Он берет саблю, а я сеть и трезубец. Редкостное будет состязание. Надеюсь, тот, кто останется в живых, получит достаточно для поддержания достоинства короны.

— Не беспокойся, мы наполним твой кошелек, мой Гектор, — сказал Клавдий, — постой, ты дерешься с Нигером? Главк, не хочешь ли пари? Я держу на Нигера.

— Ну, что я говорил! — воскликнул Нигер торжествующим тоном. — Благородный Клавдий меня знает. Пиши пропало, Спор!

Клавдий вынул свои таблички.

— Пари на десять сестерций. Идет?

— Согласен, — отвечал Главк. — Но дай сперва рассмотреть, кто у нас тут? В первый раз вижу этого героя. — И он указал на Лидона, сложение которого было более нежное и тонкое, нежели у товарищей. Что-то изящное и даже благородное сквозило в чертах его лица. Очевидно, он еще не успел огрубеть в своей профессии.

— Это Лидон, юнец, до сих пор практиковавшийся только на деревянных мечах, — объяснил Нигер снисходительно. — Но в его жилах течет хорошая кровь, он уже вызвал Тетреда.

— Это он вызвал меня, а я только принял вызов, — возразил Лидон.

— А как будете вы драться? — спросил Лепид. — Смотри, малый, не рано ли тебе состязаться с Тетредом?

Лидон презрительно усмехнулся.

— А что, он свободный гражданин или раб? — осведомился Клавдий.

— Гражданин — все мы граждане, — отвечал Нигер.

— Вытяни руку, Лидон, — сказал Лепид с видом знатока.

Гладиатор, бросив многозначительный взгляд на товарищей, вытянул руку, которая хотя и не поражала громадностью размеров, как у других, зато отличалась такими твердыми мускулами и была так красива, симметрична в своих пропорциях, что все трое посетителей ахнули от восхищения.

— Отлично! Молодец! Какое же твое оружие? — спросил Клавдий, не выпуская из рук своих табличек.

— Сперва мы будем драться на шестах, а потом на мечах, если оба останемся в живых, — резко отвечал Тетред, нахмурившись от зависти.

— На шестах, — воскликнул Главк, — напрасно, Лидон, это греческий способ, я хорошо его знаю. Для этого тебе надо бы сперва потолстеть, ты слишком худ — избегай железной перчатки.

— Не могу, — отвечал Лидон.

— Почему же?

— Я уже согласился, потому что он сделал мне вызов.

— Но он не принуждает тебя принять выбранное им оружие?

— Моя честь принуждает меня! — промолвил Лидон гордо.

— Держу за Тетреда, два против одного, на шестах, — предложил Клавдий, — согласен, Лепид?

— Если бы ты даже предложил мне три против одного и тогда я бы не согласился, — отвечал Лепид. — Лиону несдобровать. Ты очень любезен.

— А ты, Главк, что на это скажешь? — обратился к нему Клавдий.

— Я согласен, три против одного.

— Десять сестерций^[14] против тридцати?

— Идет.

Клавдий записал пари на своих табличках.

— Извини меня, благородный покровитель, — тихо проговорил Лидон, обращаясь к Главку, — как ты полагаешь, сколько достанется победителю?

— Сколько? Да, может быть, сестерций семь.

— Так много! Ты уверен?

— По крайней мере, семь. Но как тебе не стыдно! Грек, наверное, думал бы о славе, а не о деньгах. О, итальянцы! Всюду вы одни и те же.

Румянец выступил на смуглых щеках гладиатора.

— Не суди обо мне дурно, благородный Главк. Я думаю и о том, и о другом, но если бы не деньги, я никогда не был бы гладиатором.

— Низкий человек! Желаю тебе пасть на арене. Скряга никогда еще не был героем.

— Я не скряга, — возразил Лидон надменно и отошел в дальний угол.

— Однако я не вижу Бурбо, куда девался Бурбо? Мне надо с ним поговорить, — воскликнул Клавдий.

— Он там, — отвечал Нигер, указывая на дверь, ведущую в задние комнаты.

— А Стратоника, наша храбрая старушка, где она? — осведомился Лепид.

— Да она была здесь только что, перед вашим приходом, но услыхала что-то такое, что ей не понравилось, и исчезла. Клянусь Поллуксом! Бурбо, вероятно, беседовал с какой-нибудь девушкой в задней комнате. Я слышал женские крики, а старуха ревнива, как Юнона.

— Ого, чудесно! — засмеялся Лепид. — Пойдем, Клавдий, поделимся с Юпитером, — может быть, он подцепил новую Леду!

В эту минуту громкий крик, полный ужаса и страдания, заставил всех вздрогнуть.

— О! Сжалься надо мной! Я еще ребенок, я слепа, и без того я достаточно наказана судьбою!

— О Паллада! Знакомый голос — это моя бедная цветочница! — воскликнул Главк и немедленно бросился в ту сторону, откуда раздавались крики.

Он распахнул дверь и увидел Нидию, отбивавшуюся от разъяренной мегеры. Веревка, уже обагренная кровью, взвилась на воздух и вдруг опустилась…

— Фурия! — воскликнул Главк и левой рукой вырвал Нидию из ее когтей. — Как ты смеешь так обращаться с девушкой, с существом твоего же пола, с ребенком! Моя Нидия, мое бедное дитя!

— О, это ты! Это Главк! — воскликнула цветочница с выражением почти восторга. Слезы застыли на ее щеках. Она улыбалась, прижимаясь к его груди, целовала его одежду…

— А как смеешь ты, дерзкий незнакомец, становиться между свободной женщиной и ее собственной рабыней! Клянусь богами! Несмотря на то что ты наряжен в богатую тунику и что от тебя разит духами, сомневаюсь, чтобы ты был римским гражданином, — картонная кукла!

— Полегче, хозяйка, полегче! — вмешался Клавдий, входя в комнату вместе с Лепидом. — Это мой друг, все равно, что брат родной: его надо оградить от твоего язычка, моя голубка, — с него камни сыплются!

— Отдай мне мою рабыню, — вопила мегера, схватив грека за грудь своей могучей дланью.

— Не отдам, хотя бы к тебе пришли на помощь все твои сестры фурии! — отвечал Главк. — Не бойся, милая Нидия, афинянин никогда не покидал несчастных.

— Полноте! — воскликнул Бурбо, неохотно вставая. — Столько шуму из-за какой-то рабыни? Оставь в покое молодого господина, жена, уж так и быть, ему в угоду на этот раз простим дерзкую девчонку.

С этими словами он отвел или, вернее, оттащил прочь свою свирепую подругу.

— Мне показалось, когда мы вошли, тут был еще какой-то человек, — заметил Клавдий

— Он ушел.

Действительно, жрец Исиды смекнул, что ему давно пора убраться.

— О, это один приятель! Собутыльник… Малый смирный, не охотник до передряг, — отвечал Бурбо небрежно. — Однако ступай, дитя мое, ты разорвешь тунику этому господину, если будешь так на ней виснуть. Ступай, тебя простили.

— О, не оставляй меня, не оставляй! — вскричала Нидия, еще крепче прижимаясь к афинянину.

Тронутый ее беззащитным положением, ее обращением к его состраданию, точно так же как и ее невыразимой, трогательной грацией, грек сел на один из стульев и привлек Нидию к себе на колени. Он вытирал кровь с ее плеч своими длинными кудрями, поцелуями осушал слезы на ее щеках, шептал ей ласковые, нежные слова, какими обыкновенно утешают детское горе. Он был так хорош в роли кроткого утешителя, что даже тронул сердце свирепой Стратоники. Присутствие его как бы осветило этот гнусный, позорный притон. Молодой, красивый, блестящий, воплощение совершенного счастья на земле, он утешал несчастное существо, покинутое, отверженное всеми!

— Кто бы мог подумать, что на долю нашей Нидии выпадет такая честь? — проговорила мегера, вытирая вспотевший лоб.

Главк обратился к трактирщику:

— Любезный Бурбо, это твоя раба — она хорошо поет, она привыкла ухаживать за цветами. Такую точно рабу мне хотелось бы подарить одной даме. Продай мне ее!

При этих словах бедная девушка задрожала всем телом от восторга. Она вскочила, откинула от лица свои разметавшиеся кудри, пугливо озираясь кругом, как будто могла что-нибудь видеть.

— Продать нашу Нидию! Ну нет, ни за что! — угрюмо отозвалась Стратоника.

Нидия с тяжелым вздохом опустилась к ногам Главка и снова уцепилась за край его одежды.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

10

Место, куда тащили с арены убитых или смертельно раненных гладиаторов.

11

Особы слабого пола боролись иногда в амфитеатрах, и даже некоторые женщины благородного происхождения не гнушались этим приятным развлечением.

12

Латинское выражение, обозначающее человека буйного, свирепого.

13

Вессалийские торговцы рабами были известны своим искусством похищать детей благородного происхождения и хорошего воспитания, они не щадили даже уроженцев своей родины. Аристотель горько насмехается над этим предательским народом за его жажду к наживе при помощи торговли человеческими телами.

14

Не надо смешивать два денежных знака у римлян: sestertium и sestercius. Первый, представляющий собой сумму, а не монету, в тысячу раз больше sestercius’a.