Хочу, чтобы меня слышали! Книга 2. Золото Разрушителей

Юрий Широков

Во второй книге романа вместе с известными вам героями вы будете спасать старинные артефакты и золото Российской империи, окунетесь в атмосферу времен окончания Гражданской войны, побываете на мюнхенской Олимпиаде, снова попадете на войну – теперь уже чеченскую. Узнаете – почему смертельно опасны для судеб всего человечества капитал и рынок, которые на стороне сил Зла – Разрушителей вступят в борьбу с силами Добра – Учителями.

Часть 2.

Учителя — новый путь

Глава 1. Саша и Лидочка

Мальчик Саша Колобов, отлежавший в больнице по причине сильного испуга, случившегося по вине воспитательницы детского сада, и возвративший свой голос с помощью самого Ивана Сергеевича Белышева по прозвищу Мудрый, а впоследствии и сам спасший этого легендарного человека, возвратился в садик героем.

Пацанва, прознавшая эту историю, приукрашенную и пересказанную сотни раз поселковыми сплетницами, немела от восторга возможности общения с Сашей.

Его считали героем, в одночасье победившим злобную воспитательницу Сару и совершившим мужественный поступок в деле спасения самого Мудрого — директора прииска.

Но Саша предпочитал общение с мальчишками обществу своей возлюбленной Лидочки.

Со дня Сашиного возвращения из больницы они практически не расставались.

Даже кроватки для дневного отдыха детей — «мертвого часа» — теперь стояли рядышком.

Во время дневных игр эта парочка старалась уединиться где-нибудь, перешептывались о чем-то своем.

Секретничали, одним словом.

Сашина популярность в поселке позволила ребятам избежать обычной участи детской травли мальчика и девочки, не таивших от окружающих свои наивные детские чувства.

Обычно дети, особенно деревенские, бессознательно и жестоко травят за недоступные им самим проявления чувств, пытаясь своими жестокими методами разорвать подобную связь.

В лучшем случае просто задразнят «женихом и невестой», в худшем — мальчика ждут нешуточные стычки со всей пацанской братией, а девочку — полный бойкот со стороны завидующей девчоночьей компании.

Да и взрослые не отстают — постоянно по поводу и без него шутки шуткуют обидные…

Со временем к их неразрывности привык весь поселок, включая Сашину маму и Лидочкиных родителей.

Саша с Лидочкой так же будут себя вести и в школе, куда пойдут уже на следующий год.

А Лида вскоре станет полноценным членом Сашиной мальчишеской школьной компании. Но не «своим парнем» она будет существовать там, а полноценной, красивой, мужественной девочкой, которую будут уважать за твердость характера и умение гасить ссоры.

Ну и за то, конечно, что она — верный товарищ и друг Саши.

И что друг за друга они горой.

Сашин отец домой из тюрьмы, в которую он попал из-за драки по молодости лет, приревновав жену к военному, так и не вернется.

Он просто растворится в неизведанных далях, то ли погнавшись за длинным рублем, то ли подавшись в блатные.

Всякое болтали — и что руку ему отрубили в счет карточного проигрыша, и что в тюрьме во время драки он убил уголовника…

Исчез папаша, будто и не было его никогда, ни одного письма мама от него так и не получила.

Посоветовалась мама с Иваном Сергеевичем Белышевым, директором прииска, да и подала на развод.

А что делать? Живет одна — и не мужняя жена, и не вдова…

В поселковом совете развод оформили в тот же день.

Жили Саша с мамой вдвоем все в той же барачной комнате. Ну, не совсем вдвоем — в этой же комнате жили еще куры и маленький поросенок.

Тяжело жилось, но тяжести этой Саша не замечал — лучшие кусочки доставались, конечно же, ему, да и само по себе детство просто не замечает житейских невзгод — было бы чего перехватить на ходу из еды, неважно чего, лишь бы быстрей. И снова — туда, в мир детства, в тайгу, на волю!

С одеждой проблем тоже не было — в холода спасали телогрейка и валенки, по теплу — сатиновые шаровары, «бобочка»-куртка из вельвета и сапоги кирзовые.

Так одевались все поселковые мальчишки, причем любые излишества в виде пальто или костюмов считались «девчачьими» и в компании не приветствовались.

Да и неудобно в такой одежде — ни с горки съехать, ни на дерево взобраться, ни в тайге переночевать.

То ли дело телогрейка-ватник! Тепло, можно под себя постелить, когда в тайге ночуешь, да и порвется — не жалко. Стоит в магазине она совсем недорого, а взрослым ее вообще выдают раз в год, как спецодежду, бесплатно.

Не сказать, что все было так уж радостно…

Обязанностей у Саши было предостаточно — и полы помыть, и половики вытрясти, и дрова заготовить, и воды наносить, и двор подмести, и печку истопить, и травы-огуречника для кроликов и поросенка накосить, и на пилораму за опилками сгонять.

Опилки использовались в качестве подстилки. Для того чтобы в комнате не пахло живностью, опилки менялись каждый день.

А еще — огород, свиньи и куры, но это уже вместе с мамой.

Сбор грибов, ягод и орехов тоже входил в круг обязанностей. Этого добра в тайге было в излишестве, но чтобы, к примеру, засолить большую бочку груздей на зиму, требовалось из тайги притащить ведер пятьдесят.

Грузди вначале вымачивались в воде, потом укладывались в бочку с солью, укропом и разными специями, а сверху клали в качестве гнета большой камень.

Принесешь с мамой три ведра груздей — она переберет, посолит, положит сверху камень. Кажется — ну наконец-то бочка заполнена! Ан нет, дня через два-три посмотришь — а камень опять опустился вниз — грибы-то примялись, рассол выпустили.

Вот и таскаешь их, и кажется, что эта бочка — бездонная.

Зато зимой!.. Подойдешь к бочке, которая стояла всегда в одном месте — в холодной кладовой, — разобьешь ледок сверху и достаешь груздочки!

А они все как на подбор — маленькие, лохматенькие и вкуснющие-превкуснющие!

Хрустящие такие!

Да с картошечкой, да с соленым сальцом!

Да с огурчиками из другой бочки!

Да с капусткой из третьей!

Да с помидорками из четвертой!

А еще, если говорить о еде, заготавливали впрок пельмени и молоко. Когда мясо и молоко, конечно, появлялись.

Лепить пельмени собирались большими компаниями — к маме, к примеру, приходили женщины из бухгалтерии.

Выпивали, конечно, но понемножку — по полрюмочки. Так, чтобы песен попеть, наговориться, да и дело сделать.

Пельменей налепливали по два большущих мешка и замораживали на улице.

А молоко разливали по железным мискам и выставляли на мороз. После эти замершие круги замороженного молока с желтым бугорком посредине — это так сливки застывали — тоже раскладывали по мешкам и доставали по мере надобности.

Какая же вкуснятина были эти пельмешки!

Потому что фарш, как правило, готовили из смеси свинины, косулятины и лосятины. Дичину мужички добывали по-тихому, чтобы власть не наказала, и делились с соседями.

Видимо, поэтому пельмени получались удивительной вкусноты, и потому еще, что делались с любовью, с добром и с душевной песней.

А бугорок с молочного круга Саша, как и многие поселковые детишки, ножичком втайне отколупывал и съедал. Доставалось, конечно, за такую мелкую провинность, но так сладко было, что рука сама тянулась за ножом.

Хранили все эти вкусности там же, где и соленья — в холодной кладовой.

Красота! И вкуснотища!

А уроки и школа — это само собой.

Мама в учебный процесс почти не вникала — узнавала о его успехах и проказах только на родительском собрании.

Успехи воспринимались как должное — если уж взялся за дело, то и делай его как следует!

За проказы доставалось — ремень тоже периодически присутствовал.

Но главное наказание, которого действительно боялись все мальчишки, — лишение права пойти в свободное время с ночевкой на рыбалку или на охоту в тайгу.

Редкие вылазки туда считались отдыхом, даже не отдыхом, а некоторым пространством свободы, размеры которой регулировались только отсутствием свободного времени и злобными охотинспекторами.

А ведь известно, что такое свобода. Это такая штука, от которой если отщипнуть кусочек, даже самый маленький, в нем эта самая свобода и окажется.

Начиная уже с трех-четырех лет мелочь знала всю окрестную тайгу, как «Отче наш».

Ходить туда не боялись, несмотря на частые встречи с косолапыми и кисами — так звали медведя, рысь и тигров.

Этого добра было достаточно даже на окраинах поселка.

По одним же местам ходили и с одними же целями — все больше за едой.

Косолапые набирали вес перед зимней спячкой, объедаясь ягодами и орехами, а детвора делала заготовки перед длинной зимой.

Кисок видели реже, больше случайно.

Странно, но за всю известную по преданиям историю Поселка не было ни одного случая нападения хищников на детей.

На взрослых — да, редко, правда, но случалось. И то это были раненые или вырвавшиеся из капканов и петель звери.

Чтобы кто-нибудь из малышей заблудился в тайге — такого тоже не случались.

Все тропы, перелески, околки, мари, протоки были исхожены и изъезжены вместе со взрослыми, которые брали с собой старших детей, а те уже водили по этим местам младших.

Так же учились и выживанию. Развести костер, самому переночевать в тайге или на Реке, найти пропитание, приготовить еду на костре мог уже даже шестилетний постреленок.

С этого возраста уже умели ставить снасти, стрелять и знали еще кучу всего, что в тайге положено знать, чтобы выжить.

Существовали и не писанные никем, но строго выполняемые законы для мелкоты, да и не только для них.

К примеру, если уходишь в тайгу, скажем, на трое суток — отпрашиваешься у родителей и, если отпускают, договариваешься о времени возвращения:

— Вернусь, к примеру, через трое суток утром.

И должен прийти утром, именно утром, а не в обед или вечером. Сделай все, а приди вовремя.

Оправдания не принимались, наказание было неотвратимым и существенным.

Или считалось, что ты научился плавать только тогда, когда ты под присмотром старшего товарища, который и старше-то тебя на пару лет, самостоятельно без отдыха переплывал озеро Увальное. После чего за тобой переставали пристально следить, и через некоторое время ты уже сам принимал экзамен у младшего.

И за такую свободу пацанва могла отдать многое!

А ремень что? Ну, жогнули пару-тройку раз по спине — почесался, да и пошел дальше!

Учеба давалась Саше легко, не зря же его обучили премудростям чтения и счета мужички в больнице еще в пятилетнем возрасте.

В первый класс он пришел, умея читать, писать и считать, тогда как все остальные первоклашки даже букв не знали.

Не принято было в те годы до школы лишать детей их детства.

Оно и так было коротким. До школы ты ребенок, пошел в школу — и детство заканчивалось, поскольку ты уже взрослый и ответственный член общества.

Иногда рано полученные знания даже мешали Саше — однажды он даже двойку из-за этого схлопотал.

Молодая учительница, только что приехавшая из города, заставляла на уроке детей читать только по слогам — Ма-ша мы-ла ра-му… А Саша не умел растягивать слова — его выучили читать по газете и понимать слова целиком.

В первом классе он уже очень быстро читал про себя и глотал книги быстрее, чем собака по кличке Малыш — кусок мяса.

Книги из школьной библиотеки, ну, те, которые интересные, были уже все читаны-перечитаны.

Вот поэтому он и начал тогда читать текст из букваря скороговоркой, а учительница вспылила, заставила повторять по слогам, но у Саши никак не выходило по слогам, и она в итоге вкатила ему пару за чтение, чем удивила всех жителей поселка.

Сашу после этого случая решили перевести сразу во второй класс, но он категорически отказался.

Из-за Лидочки — ее-то во второй класс не брали!

Мама поддержала его решение. И не только чтобы не разлучать детей. Просто не хотелось, чтобы сын уехал из дома раньше на целый год.

Мама замуж все не выходила, а Саше так хотелось, чтобы в доме появился мужчина. Он тайно и очень сильно завидовал ребятам, у которых были отцы.

Эти ребята из его компании разбирались и в технике, и в ружьях — было кому научить.

Постоянно ходили и ездили в тайгу вместе со взрослыми.

Стреляли там, даже добычу домой приносили.

А Саше такое счастье улыбалось редко. Случалось, что брали с собой соседи, но это — совсем не то. Чужие мужики относились на охотном или рыбацком промысле к нему как к ребенку — опекали, не разрешали многого, боясь, чтобы чужой пацан не залез бы куда не надо. Чтобы, не дай боже, не случилось чего!

А со своими детьми они вели себя как с ровней.

Потому — в тайге все равны: никому не позволено бездельничать!

Единственный взрослый большой друг у Саши был Сергеич — Иван Сергеевич Белышев по прозвищу Мудрый.

Он заходил к ним домой частенько, разговаривал с Сашей, интересовался его делами, помогал в разных делах…

Но в тайгу он не ходил — не до того ему было, вечно только одна работа у него на уме!

Как-то незаметно Сергеич стал восприниматься Сашей как безотказный помощник в житейских делах, как старший советчик, как член их семьи.

Саша даже советовался с ним по вопросу обустройства их с Лидочкой будущей семейной жизни — ну, что там да как?.. и скоро ли заявление на свадьбу можно будет уже подавать?

Когда Иван Сергеевич вдруг уехал в отпуск, Саша заскучал по-настоящему и все спрашивал у мамы:

— Ну когда же, когда Сергеич приедет?

Но та только вздыхала и, почему-то вдруг смущаясь, уходила к себе в комнату или срочно хваталась за какое-нибудь дело.

Вообще, Саша стал замечать, что мама совсем по-другому, чем раньше, стала относиться к его взрослому другу — иногда подолгу смотрела на того как-то странно, часто даже краснела в разговоре с ним — совсем без повода.

А у них с Лидочкой все было хорошо. Мама относилась к ней как к дочери, и для ее родителей Саша стал своим — он даже ночевал у них дома, если случалось заиграться до темноты.

Судьба этих детей для всех в Поселке была яснее ясного — выучатся дети, поженятся, да и будут жить себе счастливо. Как говорится, жить-поживать да добра наживать!

Нечасто в деревнях, да и не только в деревнях, можно встретить столь нежную привязанность и искренность чувств!

Мама иногда даже плакала, глядя на своих деток. Да, именно на своих — Лида воспринималась уже как дочурка.

Плакала мама и умилялась — какие же детки хорошие!

И удивлялась — откуда в них такая недетская мудрость жизни и такая сильная и простая привязанность друг другу?

Умилялись все, умилялись, да, видно, сглазили…

Отцу Лидочки неожиданно для всех пришел по почте вызов — его приглашали на работу в город Томск, вернее, в молодой городок — спутник Томска, где строилась атомная станция и позарез нужны были молодые и здоровые мужики.

Сборы были недолги — Якимчуки срочно распродали свое имущество и налегке наладились к отъезду.

Саша узнал эту страшную для них обоих новость от Лидочки, которая прибежала к нему сразу же, как услышала ее от родителей.

Они долго, по-взрослому, молча сидели, держась за руки. Слов об обязательных будущих встречах, о расставании они не говорили — просто никогда до этого не испытывали горечь разлуки, неведома им была боль потерь и утрат.

Боль резанула по маленькому Сашиному сердечку позже, когда закрылась дверь самолета, безжалостным драконом поглотившего в своем чреве его любимую Лидочку.

Да! Любимую — так он впервые назвал ее про себя.

Это слово было применимо в его сознании только к двум людям на земле — маме и Лидочке.

Глава 2. Мама. Детство и юность

Все ее сохранившиеся детские воспоминания — постоянные желания есть и спать.

Но чувство голода было все же сильнее, поскольку не отпускало даже во сне.

Есть и спать, есть и спать…

Убегать в сон, проваливаясь туда от тяжелой и нудной работы, от щемящего голода, от ожиданий лучшей жизни, про которую говорили уполномоченные на митингах и которая виделась вечным и сытым сном.

Во сне не приходили добрые волшебники и сказочные принцы — им просто было неоткуда взяться, они пока жили недоступной для нее жизнью на библиотечных полках.

Читать книги можно было только школьникам старших классов, да и у тех не было на это ни сил, ни времени.

Во сне не грезилось даже изобилия вкусной еды, потому что она, как и большинство детей, была незнакома с такими почти сказочными словами — изобилие и вкуснота.

Знали дети, конечно, что существуют на свете конфеты, печенье, ситро и белый хлеб, но не знали их вкуса.

Самое вкусное — это весенняя трава, появляющаяся на весенних проталинах, и осенняя картошка, поедаемая в огромных количествах в это время года.

Особенно картошка мятая, в мундире³⁶, из таза, в который маменька иногда добавляла молочную сыворотку.

Хоть в семье и была своя коровка, молоко и все продукты из него сдавали государству.

Существовал жесткий план на сдачу творога и масла, и его выполняли безоговорочно.

Оставалась сыворотка и капелюшечка утаенного от властей молочка, которое давали деткам только по очень большим праздникам или во время тяжелой болезни.

Но ей молочка не перепадало никогда — она о своих болезнях почему-то не помнила. И о праздниках — тоже, обязательно бы вспомнила из-за молока.

Весна и осень остались навсегда любимыми временами года от детского ощущения наступающего иногда на короткое время чувства сытости.

Весной появлялась трава, и рахитичная пузатая мелочь в одних рубашках, без обуви и без штанов, подавалась в тайгу.

Ели первые росточки, робко, по-детски наивно появляющиеся на проталинах. Интуитивно, как дикие зверьки, не трогали ядовитое — не было ни одного случая даже небольшого отравления.

Растущий организм от травки ликовал, добирая по частичкам недополученные силы, утраченные во времена длинной и скудной на пропитание зимы.

…Молоко, масло, мясо помнилось только по теплым и недоступным запахам, видимо, ели это только в тех местах, где должна была быть та самая лучшая жизнь, о которой говорили на митингах.

Почти все продукты, получаемые от скудного хозяйства, сдавали государству в обязательном порядке, из-за чего государство представлялось чудовищем, постоянно жрущим всякие вкусности и от этого становящимся еще громаднее, страшнее и голоднее. Оно заставляло своих подданных есть все меньше, а работать, взрослея, все больше.

И еще государство заставляло убегать семью все дальше и дальше в тайгу из-за страхов отца перейти в разряд врагов народа.

Ее отец служил счетоводом в прииске, никогда не высовывался, речей не произносил. Запомнился он постоянно шуршащим газетой и от этого казавшимся каким-то неземным, загадочным и непонятным.

Не отцом вовсе, а каким-то чужим дядькой, похожим на лектора из общества «Знание».

Она не помнила ни одного случая, чтобы отец когда-нибудь говорил ей ласковые слова, гладил по голове, жалел.

Сам он в домашних делах участия не принимал, а в свободные от службы и чтения газет время пропивал последнее, бил свою рано постаревшую от постоянных родов и каторжной работы жену.

Под горячую руку дубасил почем зря и чем ни попадя ребятишек, независимо от их возраста и пола.

От побоев пьяного отца спасались зимой у соседей, летом — в тайге или на реке, а во время наводнения, когда Поселок уходил под воду, — на крыше сарая.

Количество детей достигало двенадцати, правда, некоторые тихо и незаметно умирали в младенчестве, но о них никто не плакал, им даже иногда завидовали, поскольку умершим не ходить больше по кругу земных мучений.

По-тихому, буднично так, без отпевания, хоронили их без церкви и священника — их в Поселке не было никогда, как не было и в других поселках треста «Амурзолото», построенных наспех и по виду напоминающих тюремную зону.

…Наступившие школьные годы стали еще безрадостнее.

Учиться зимой со старшей сестрой Леной они бегали по очереди, передавая друг другу единственные в семье мамины рваные валенки — другой женской обуви в доме не было.

Старшая сестра надевала их утром, а она — после обеда. Вскоре любимая сестренка померла — застудила ноги на морозе.

Потом началась война.

Отца и не умерших в детстве братьев государство забрало в армию, а самый старший брат Владимир ушел туда еще за год до начала войны.

Провожали мужичков молча, без слез и молитв, без песен и танцев, как на похоронах.

Стало еще голоднее, теперь даже травы весной не хватало на всех.

Подкормиться в тайгу ходили теперь и взрослые, даже лежачих стариков относили туда.

Надежда выжить была связана только с тайгой и картошкой.

Тайга-кормилица редко, но выручала…

В свободное время, чаще ночью, они с сестренками тайно ставили силки и капканы, ловили сетями рыбу — научились этому у старших братьев.

Добытое таежное пропитание сушилось, вялилось, солилось, коптилось и тайно пряталось на зиму в тайге.

Сохраняли еду в погребах, вырытых и замаскированных в глухой тайге, скрывая таежные дары от озверевших и донельзя ожиревших охотинспекторов.

Те зверствовали люто — ловили в тайге и на подступах к Поселку, отбирали снасти и добычу. Иногда жалели только детишек, а вообще-то за незаконную рыбалку и охоту полагалась тюрьма, а оттуда — прямиком на фронт, в штрафную роту.

Такая участь выпала братишке Борису, пойманному в тайге возле найденного им в тайге подыхающего неизвестно кем подраненного лося.

Во время наводнения на старенькой весельной лодке они догоняли и причаливали к берегу огромные лесины — так назывались лиственницы, смытые водой во время наводнения.

Лесины сохли на берегу, а к зиме их распиливали двуручной пилой и перетаскивали на высоченный берег.

Ими и топились всю зиму.

Работать стали еще дольше, в школу почти не ходили — до самых морозов пропадали на полигонах, помогая добывать золото, копать и возить золотоносную породу.

Те, кто был постарше, и сами мыли золотишко лотками по дражным отвалам. Добывали, если повезет, до двух-трех граммов золота в день.

Работали и на самих драгах — огромных пароходах — фабриках по добыче золота.

Еще зимой ловили рыбу из-подо льда для фронта.

Труд каторжный — попробуй-ка пробить дыру ломом в полутораметровом льду! Чтобы поставить сеть, нужно пробить таких дырок штук двадцать, а уж потом с помощью длинного шеста протолкнуть через лунки веревку и протянуть подо льдом сеть.

А утром опять долбасить замерзшие лунки, снимать рыбу и снова ставить сети.

Сетей-то за день ставили не один десяток.

Но зимой работали все-таки меньше — день короткий. И в школе были подольше.

Она научилась наконец читать, и ей открывался новый сказочный книжный мир, загадочный и недоступный раньше.

Во сне начали приходить герои, но чаще они приходили в образах воевавших братьев.

Ее приняли в пионеры, повязали красный галстук, но когда она — счастливая и нарядная, в подвязанном на талии единственном мамином платье — прибежала домой, пьяный отец без причины молча перепоясал ее нагайкой, которая висела в красном углу вместо икон.

Когда вырастет ее внук и начнет собирать сведения о своих предках, она узнает, что ее отец был младшим сыном в богатой купеческой семье, выходцем из казаков, один из которых, звавшийся именем Нехорошко, добыл первое богатство для семьи в походах с самим Иваном Юрьевичем Москвитиным.

Нехорошко Иванович Колобов представит в январе 1646 года летописи — «скаски» — об этих походах, важнейшие документы той эпохи для других первопроходцев и даже для Дежнева Семена Ивановича, казачьего атамана, землепроходца и арктического морехода, одного из первооткрывателей пролива между Азией и Северной Америкой, Чукотского моря, северной части Тихого океана и Чукотского полуострова.

Через свои «скаски» Нехорошко и станет известным человеком и прославит род Колобовых на века.

Нехорошко и его потомки мудро не станут добытчиками открытых ими богатств, не станут воевать и гибнуть за металл, а начнут открывать магазины в городах и поселениях и очень скоро разбогатеют, став известными купцами и меценатами.

И потеряют все после революции.

Но не уедут из страны, а останутся жить и работать на когда-то открытых их предками и принесенных в дар короне Российской империи богатейших землях.

Будут воевать за эти земли с бесконечными ордами иноземных захватчиков, вырастят детей и внуков, у которых эти земли отнимут уже свои, доморощенные мерзавцы.

Вот так жизни многих-многих людей нескольких поколений, патриотов своей земли пройдут зазря³⁷.

Леса вырублены, природные богатства разграблены, а ее дети и внуки так и не обрели счастья на этих землях в уже новом, но таком же страшном и прожорливом государстве.

Вот, собственно, и все.

Заслуги первопроходцев не будут отмечены. Даже их имена канут в лету…

А масштаб их заслуг просто поражал!

Дипломат и путешественник Якоб Рейтенфельс, немало поживший в Москве XVII века, писал: «Достойно, право, изумления, что такая горстка людей овладела таким громадным пространством земли».

Не меньше изумляют и фантастические сроки, в которые были открыты огромнейшие просторы Сибири и Дальнего Востока.

В 1581 году войско Ермака только-только перешло за Урал, а уже в 1639-м отряд Москвитина вышел к Охотскому морю.

Даже строго по прямой линии с запада на восток это расстояние составляет более 5000 километров непроходимой тайги!

Первопроходцы — простые русские мужики — присоединили к России эти огромные богатейшие территории меньше чем за 60 лет.

Без всяких войн.

С войны из всех ушедших туда братьев вернулся только Владимир.

Невероятно, но попав на войну в самом ее начале и дойдя до самого Берлина, он не получил ни единой царапины, хотя служил в армейской разведке и не однажды ходил за линию фронта. Имел два ордена Славы, орден Отечественной войны, орден Красной Звезды и кучу разных медалей.

Отца, призванного в армию во второй эшелон, отпустили по возрасту еще в 1943-м.

В боях он не участвовал, и слава богу. Хватило на его век Гражданской и Первой мировой войн.

Видимо, повоевал он в Гражданскую войну не на той стороне, раз семья постоянно меняла место жительства.

Уезжали часто, но больше укрывались на время различных политических акций в тайге.

Жизнь в землянке с отцом стала для нее привычной. Она не понимала, почему отец выбирал чаще всего именно ее в свою компанию. Видимо, любил ее больше остальных. Пусть странной любовью, но все же любил.

После того как он, постарев, схоронит жену, снова выберет для житья дом любимой дочери и переедет к ней.

Именно к ней, а не другим детям, которые за все его «подвиги» перестанут с ним даже общаться.

И не позволят делать этого своим детям и женам.

И она пожалеет отца и примет его.

К этому времени отец останется совсем без угла — государство затеет строительство Зейской гидроэлектростанции и объявит о затоплении приисковых поселков, в число которых попадет и их поселок Дамбуки.

Желающим переехать построят дома во вновь выстроенном поселке, предоставят денежную компенсацию за все потерянное имущество, вплоть до заборов, и выделят средства на обустройство на новом месте. Обещались даже останки умерших с кладбища перенести при желании родственников. При отказе — тоже давали денежную компенсацию.

Ее отец решительно отрубил свое прошлое, взял все положенные ему деньги и уехал к дочери.

Ему вообще было свойственно легко расставаться со всем, что касалось близких ему людей. Он делал это без лишних переживаний, ни с кем не советуясь и не сожалея об этом ни капелюшечки.

Казалось, что он отрывает от себя куски не своей, а чьей-то чужой жизни, а своей он живет только внутри себя, в мыслях своих, никому не ведомых.

Вот и Галине, любимой дочери, как только она закончила семилетку, отец вручил старые подшитые валенки, подушку, немного денег и в единственном платье отправил без сожаления в районный город Зею на учебу в медицинское училище — на «фершала».

И еще зачем-то вручил ей старинную книгу, к которой в доме запрещено было даже прикасаться.

Велел беречь ее как зеницу ока и передать по наследству старшему внуку.

И еще посоветовал книгу подолгу не читать — волшебная, мол…

Так закончилось детство, и столь долгожданные юность, взрослость и самостоятельность явились перед ней в одночасье.

У нее не осталось вообще ничего, за что можно было зацепиться, чтобы жить дальше.

Даже неприютного, но все же родного дома.

Жизнь надо было начинать с чистого листа…

Для этого имелись подшитые валенки, одно платье, подушка и дурацкая старинная книга, правда, волшебная…

Набор еще тот!

…Тогда, сойдя с парохода, Галя присела на скамейку подле речного вокзала незнакомого ей города.

Родственников в этом районном городке у нее не было, знакомых тоже. Да и откуда взяться знакомым, если до этого она из своего поселка Дамбуки никуда не выезжала, кроме как в тайгу при очередном побеге отца.

Полная безнадега навевала мысли о самоубийстве — куда проще было броситься с причала вниз головой или с высоченной скалы рядом с ним…

Быстрая, глубокая и холодная Зея заберет к себе за секунду, и все закончится.

Хорошего-то в ее жизни было немного, а плохое — чего жалеть?

Слез не было, привычку плакать искоренили еще в младенчестве, ведь даже малыш понимает, что если не добиваешься желаемого криком и плачем — делать это бесполезно.

— Откуда ты, родимая? — Галя даже вздрогнула от неожиданности. Рядом с ней стояла не старая еще женщина и улыбалась так же, как мама — доверчиво так и располагающе.

— Как зовут-то тебя, из деревни, что ли? — спросила женщина, присев рядышком и доверчиво взяв Галю за руки.

— Галиной меня зовут, — робко отозвалась она. — Я из Дамбуков, только что приехала пароходом. В училище медицинское поступать.

— Оно и видно, что из Дамбуков, — усмехнулась женщина. — Прием-то уже почти месяц как закончился.

Галя от такого известия вскочила со скамейки. Сердце у нее оторвалось и покатилось вниз

— Что же мне теперь делать? — прошептала она и без сил снова опустилась на скамью.

— Что, ночевать-то, видать, тоже негде? — строго спросила женщина. — Профессией владеешь хоть какой-никакой?

Галя растерянно молчала.

— Ну, что делать-то умеешь, Галя? — понарошку строжилась женщина. Понарошку, потому что выдавал добрый, теплый и лучистый взгляд, струящийся из ее глаз.

— Все умею! И по дому, и в огороде, и по хозяйству. Рыбу могу ловить, зверя стрелить, — засуетилась Галя.

— Это здесь вряд ли тебе пригодится, пойдем пока ко мне, переночуешь, вместе подумаем — куда тебя девать. Меня будешь тетей Леной называть. Нас здесь все знают — Пузыренко наша фамилия, а мужа моего звали Петром. Больной он был совсем — в войну покалеченный. Прибрал его Господь недавно — отмучился, бедолага. Вот и живу теперича одна-одинешенька неподалеку отсюда — на улице Уткинской.

— Тетя Лена, спасибочки за доброту вашу, но мне неудобно как-то, боюсь стеснить вас.

— Пойдем-пойдем, — тоном, не допускающим возражений, почти приказала тетя Лена. — Давай-ка сюда свою подушку. И не перечь мне — я два раза не предлагаю.

Тетя Лена проживала в маленьком домике прямо на берегу реки. Имела небольшой огородик, заботливо возделываемый ее умелыми руками. В небольшом палисаднике росли цветы — астры и георгины. Травка была аккуратно подкошена, заборчик покрашен.

Галя сроду не видывала такой красоты — в их поселке дворы были похожи на пристанище дикарей, они больше предназначались для скотины, чем для людей — все какие-то загоны да сараи… О цветах никто никогда даже не помышлял.

Домик внутри тоже сиял чистотой и ухоженностью — на подоконниках цветы, на этажерке и столе вышитые скатерть и салфетки.

На кровати — куча подушек с разноцветными наволочками. Стены, потолок и печка аккуратно побелены.

Полы крашеные.

Нигде ни одной пылинки!

— Спать ты будешь здесь. — Тетя Лена отодвинула занавеску и указала на небольшой диванчик, предназначенный, видимо, для гостей или временно отсутствующих членов семьи.

Галя вопросов лишних не задавала, все еще смущалась.

Да и не приучена была лезть с расспросами. Захочет хозяйка — сама расскажет. А нет — так и ладно!

Но самое главное чудо обнаружилось позже.

Посреди второй комнаты стоял большой стол, на котором блистала металлическими кнопочками большая пишущая машинка!

Галя видела похожую машинку в конторе прииска, но та была старая, побитая да наполовину разломанная. А эта — прямо-таки раскрасавица, отблескивала холодным недоступным светом в лучах солнышка, светящих из помытого окошка!

— Что? Нравится?

Галя молча кивнула и, не удержавшись, воскликнула:

— Очень нравится, тетя Лена!

— А хочешь — научу тебя печатать, это дело хорошее, хоть и нелегкое, зато кусок хлеба ты всегда заработаешь!

— Очень хочу, но смогу ли я? — засомневалась Галуша.

— Не боись — прорвемся, — засмеялась тетя Лена. — На машинке печатать даже зайца можно выучить, главное тут — грамматику хорошо знать, чтобы самой ошибок не делать и у других исправлять. Вот и нашли мы с тобой, девонька, занятие тебе. Поживешь пока у меня, а как на работу устоишься — перейдешь в общежитие, ежели будет желание. А то живи у меня — человек ты, видно, неплохой, неизбалованный. Условие у меня только одно: с мужиками сюда — ни ногой!

— Да что вы, тетя Лена? — покраснела от стыда и возмущения Галя. — Какие мужики в моем-то возрасте?

— Ну, ладно, ладно. Это я так, на всякий случай. В жизни всякое случается. А со скромницами вроде тебя — так чаще всего. В любви вы ничего не смыслите, любой с лаской посмотрит — а вы и готовы в ответ на все что угодно. Потому что в детстве ласки недобрали… — Тетя Лена вздохнула о чем-то своем и позвала Галю к столу, поужинать.

Галя достала из своего деревянного чемоданчика кусочек сала, который тайком сунула ей в дорогу маменька, и они уселись рядышком за стол. Ели картошку, доставая ее из чугунка, перебрасывая сваренный неочищенный клубень с руки на руку, остужая его перед чисткой, а потом обмакивали его в горстку крупной соли, насыпанной на салфетку, и ели, запивая горячим чаем из красивых чашек.

Так и прижилась изгнанница у доброй женщины, которая сама со временем привязалась к Галине как к родной дочери.

На машинке Галя научилась печатать очень быстро, с грамотностью у нее тоже было все в порядке — сказалась любовь к чтению.

Через некоторое время ее перевели из уборщиц в райкоме комсомола, куда она попала благодаря знакомствам тети Лены, в секретари-машинистки.

Ее стали замечать, привлекать на разные мероприятия.

Полюбили ее все без исключения — и девчонки, и парни. За доброту, безотказность, работоспособность. И конечно — за красоту!

Многие парни добивались ее благосклонности, но она никого не выделяла, со всеми вела себя ровно и по-доброму.

Выяснилось, что у нее очень красивый голос, и комсомольцы тут же затащили ее в художественную самодеятельность, где она стала петь в хоре, а потом уже и солировать под гармонь Виктора Рыбного — заведующего отделом, парня-красавца с пышным чубом, по которому сохли все без исключения райкомовские девчонки, кроме нее.

Предложили и койку в общежитии, но тетя Лена и слушать ничего не захотела — оставила у себя.

Наконец-то наступил счастливый период жизни — однажды вечером она призналась тете Лене, что наконец-то поняла, как это — быть счастливой.

Тетя Лена тогда улыбнулась, обняла Галю и неожиданно разговорилась, хотя до этого в многословии замечена не была — Галю иногда даже пугала молчаливость домохозяйки, все казалось, что она что-то не так делает.

— Ой, доченька, — впервые именно так обратилась к ней тетя Лена, — подскажу тебе с высоты своих лет, что же это такое — счастье — и как не спугнуть его. Мы с тобой обе счастьем этим не избалованы. У тебя одни беды, у меня — другие. В прошлом у нас одни несчастья, а про будущее и думать страшно.

Как я была счастлива, когда муж мой незабвенный с фронта вернулся! Израненный весь да истерзанный. По ночам во сне продолжал воевать — все бежал куда-то, кричал, стонал от боли физической, а больше — от боли душевной…

А я все одно была счастливой — немногим так повезло, почитай, у всех моих знакомых мужья да сыновья в земле чужой да неизвестной схоронены…

А как не стало его — тьма пеленой мне глаза закрыла, жить не хотелось, а уж про счастье и не мечталось. Так и думала, что в одиночестве буду доживать свои дни. А тут ты появилась, такая же разнесчастная, и вот теперь из этих несчастий маленькое счастье у нас с тобой сложилась.

Вот как в жизни бывает! Жить надо настоящим. Это единственное, что у нас есть. Прошлое ушло, будущее еще не наступило, да и будет ли оно таким, каким мы его представляем?

А что прошлое? Учиться надо на его ошибках, плохое — забыть и наслаждаться приятными воспоминаниями, но не цепляться за них и не позволять им себя преследовать.

О будущем мечтать можно, конечно, но без одержимости.

Любить надо настоящее — только тогда ощутишь счастье.

Но нужно обязательно благодарить судьбу за все.

За хорошее и за плохое. Потому что хорошее делает нас счастливыми и добрыми, а плохое — мудрыми, поскольку опыт дает.

Удовольствие и боль — это часть нашего жизненного пути, так учил меня мой отец.

И еще надо верить, что в самые тяжелые времена оттуда, сверху, — тетя Лена осенила себя крестным знамением, — тебе помогут всегда! Там, — она многозначительно подняла руку вверх, — не дают больше испытаний, чем мы можем вынести.

…Сказать, что Гале нравилось все: и работа, и самодеятельность, и жизнь с тетей Леной, — значит ничего не сказать.

Работа инструктором райкома комсомола ее просто увлекла — она не сидела на месте, как многие. Часто ездила по району, забиралась и в становища оленеводов, и в артели старателей.

Везде ее ждали, везде радовались ее приезду. Она была человечек — радость для тех, кого посещала, и палочка-выручалочка для своих коллег.

Она не только стремилась помогать людям, но и умудрялась притащить с собой артистов или кинопередвижку, чтобы скрасить непростую и нелегкую жизнь людей.

Незаметно так пролетели годики и наступило совершеннолетие.

День рождения отмечали в шумной большой компании коллег-комсомольцев.

Веселились, пели озорные частушки, плясали кадриль.

В их дружную компанию неизвестно откуда затесался незнакомый молодой человек — раньше она его не видела.

Он был невысокого роста, с пронзительным взглядом голубых глаз, которые не отводил от нее весь вечер.

Одет он был с шиком — в светлый полосатый костюм, красивые ботинки, белую рубашку с галстуком, чем очень выделялся на фоне комсомольских работников, одетых либо в военную форму, либо в самосшитые сатиновые шаровары с курткой-«бобочкой».

Он пялился на нее весь вечер, но подойти почему-то не решился — видимо, не нашел предлога.

Танцевать он не танцевал, а просто сидел и выпивал помаленьку с парнями.

Он ей не понравился совсем — не любила она пижонов, которые за всю свою жизнь палец об палец не ударили, не работали то есть, а шикарно жили на шее у влиятельных родителей.

Закончился праздник, и проводить ее до дому вызвался аккомпаниатор хора Виктор Рыбный, давно тайно и безнадежно вздыхавший по ней.

Галя, наскоро пожав его потную и дрожащую от волнения руку, быстро юркнула в калитку дома.

Но как только Виктор растворился в темноте, из-за дерева послышался незнакомый голос:

— Ну, привет, моя раскрасавица! — и из тени вышел этот самый пижон.

Галина никогда не была трусихой — случалось, что они вдвоем с отцом ходили даже на крупного зверя. Не на медведя, конечно, но рысь брали легко, и лося тоже.

Но сейчас она от неожиданности ойкнула и сама на себя рассердилась за это.

— Здравствуй, пижон, — с вызовом ответила она. — Костюмчик не испачкал случаем, хоронясь в кустах? Может, я и красавица, да не твоя, — непривычно для себя дерзила она, — и твоей никогда не буду.

— Как знать, как знать?.. — тихо произнес он, медленно подходя ближе. — А я вот другого мнения, и скажу только для тебя одной и по большому секрету — именно тебя сегодня я выбрал в жены. И не позже чем через три месяца мы поженимся. Про тебя я знаю все, а меня зовут — я специально буду говорить медленно, чтобы ты запомнила — Владимир Афанасьевич, прошу любить и жаловать! И мне двадцать два года. А живу я здесь, в Зее. Пока… Поскольку вскорости собираюсь податься на прииска — деньжат подзаработать. А тебе, как мужней жене, придется поехать со мной. Жить мы с тобой будем на руднике Сагур, я сегодня подписался ехать именно туда.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

36

Неочищенная (прим. авт.).

37

Дежнев Семен Иванович родился на Пинеге в семье крестьян-поморов. Сибирскую службу рядовым казаком начал в Тобольске в конце 1630 года; затем перешел в Енисейск, а в 1638 году — в Якутский острог. В 1639 году и летом 1640 года собирал ясак на Среднем Вилюе, а также на Татте и Амге — левых притоках Алдана. Зимой 1640—41 года служил в бассейне Верхней Яны в отряде Д. Ерилы (Зыряна). Летом 1641 года получил назначение в отряд М. Стадухина, добрался с ним до острожка на Оймяконе — левом притоке Индигирки. Весной 1642 года на острожек напали до 500 эвенов, на помощь пришли казаки, ясачные тунгусы и якуты. Противник отступил с потерями. В начале лета 1643 года отряд Стадухина, включая Дежнева, на построенном коче спустился по Индигирке к устью, перешел морем до реки Алазеи и в ее низовьях встретил коч Ерилы. Дежневу удалось склонить того к совместным действиям, и объединенный отряд во главе со Стадухиным на двух судах двинулся на восток. В середине июля казаки достигли дельты Колымы, были атакованы юкагирами, но прорвались вверх по реке и в начале августа на ее среднем течении поставили острожек (ныне Среднеколымск). На Колыме Дежнев прослужил до лета 1647 года. Весной он с тремя спутниками доставил груз пушнины в Якутск, по пути отбив нападение эвенов. Затем, по его просьбе, был включен в состав промысловой экспедиции Ф. Попова в качестве сборщика ясака. Однако тяжелая ледовая обстановка 1647 года вынудила мореходов вернуться обратно. Лишь следующим летом Попов и Дежнев с 90 людьми на семи кочах двинулись на восток. В 1662 году в Берингов пролив прошли шесть судов из семи, но в Анадырском заливе в «морскую непогоду» погибло пять кочей. Дежнев и его товарищи после пересечения Корякского нагорья добрались до Анадыря «холодны и голодны, наги и босы». Из 12 человек, отправившихся на поиски стойбищ, возвратились лишь трое, кое-как 17 казаков пережили на Анадыре зиму 1648—49 года и даже смогли построить до ледохода речные суда. Летом, поднявшись на 600 километров против течения, на Верхнем Анадыре Дежнев основал ясачное зимовье, где встретил новый, 1650 год. В январе 1651 года ограбили их продуктовый отряд, дежневцы дотянули до весны, а летом и осенью занимались продуктовой проблемой и разведкой «соболиных мест». В итоге они ознакомились с Анадырем и большей частью его притоков; Дежнев составил чертеж бассейна. Летом 1652 года он на юге Анадырского лимана они обнаружили на отмели богатейшее лежбище моржей с огромным количеством «заморного зуба» — клыков умерших животных. В 1660 году Дежнева по его просьбе сменили, и он с грузом «костяной казны» посуху перешел на Колыму, а оттуда морем на Нижнюю Лену. После зимовки в Жиганске через Якутск добрался в сентябре 1664 года до Москвы. За службу и промысел 289 пудов (чуть более 4,6 тонн) моржовых клыков на сумму 17 340 рублей с Дежневым был произведен полный расчет. В январе 1650 года он получил 126 рублей и чин казачьего атамана. По возвращении в Сибирь он собирал ясак на реках Оленек, Яна и Вилюй, в конце 1671 года доставил в Москву соболиную казну и заболел. Умер в начале 1673 года. За 40 лет пребывания в Сибири Дежнев участвовал в многочисленных боях и стычках, имел не менее 13 ранений, включая три тяжелых. Судя по письменным свидетельствам, его отличали надежность, честность и миролюбие, стремление исполнить дело без кровопролития. Именем Дежнева названы мыс, остров, бухта, полуостров и село. В центре Великого Устюга в 1972 году ему установлен памятник.