Джейн Эйр

Шарлотта Бронте, 1847

Викторианская Англия. После восьми лет, проведенных в пансионе для бедных девочек, сирота Джейн Эйр получает место гувернантки в Торнфилде – вотчине Эдварда Рочестера. Хозяин поместья редко наведывается в родные края, а в его отсутствие Джейн должна присматривать за восьмилетней Адель – воспитанницей загадочного аристократа. И вот однажды Рочестер возвращается. Так начинается одна из самых известных романтических историй в мире…

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава I

День выдался не для прогулок. Правда, утром мы часок побродили среди голого кустарника в саду, но после обеда (а мисс Рид, когда в доме не было гостей, обедала рано) холодный зимний ветер нагнал такие мрачные тучи и принес такой пронизывающий дождь, что о прогулке и думать было нечего.

А я и рада была: мне никогда не нравилось подолгу гулять, к тому же в холод, да еще и к вечеру. Терпеть я этого не могла: придешь в сумерки, продрогшая, ноги закоченели, пальцы на руках не слушаются, а тут еще Бесси, наша няня, начинает выговаривать тебе, и так тоскливо становится на душе от ее поучений и от унизительного сознания собственной физической неполноценности перед Элизой, Джоном и Джорджианой Рид.

Эти самые Элиза, Джон и Джорджиана сейчас сгрудились в гостиной вокруг своей мамаши. Та сидела, полуразвалясь, на софе возле камина и была вполне счастлива, видя возле себя свои сокровища (которые в данный момент не ругались между собой, и не плакали).

Меня она от своих чад отлучила. Она говаривала, будто сильно сожалеет, что буквально вынуждена держать меня подальше от своих детей, но, мол, это прекратится, как только Бесси скажет ей и она своими глазами заметит, что я во всю стараюсь приобщиться к более приемлемым и пристойным ребенку манерам, что я стала более открытой, естественной, искренней, а до той поры ей придется лишать меня обхождения, которого заслуживают только ласковые и милые детишки.

— А чего, Бесси говорит, я такого сделала? — как-то поинтересовалась я.

— Джейн, я не люблю, когда дети задают слишком много вопросов. К тому же совершенно недопустимо, чтобы дети разговаривали со взрослыми в такой вот манере. Иди, посиди где-нибудь и, пока не научишься разговаривать как надо, не подавай голоса.

К гостиной примыкала маленькая вторая столовая, где обычно завтракали, и я скользнула туда. В этой комнате стоял книжный шкаф, и я занялась поиском книжки, в которой было побольше картинок. Скоро я нашла такую, забралась с нею на подоконник и села там, подобрав под себя ноги по-турецки. Задернув красные шторы, я оказалась там в двойной изоляции — от комнаты и от улицы.

Складки красной драпировки закрывали меня справа, а по левую руку чистые стекла защищали меня, но не отделяли от противного ноябрьского дня. Перевертывая страницу, я поглядывала, что делается за окном холодным зимним днем. Вдали висела завеса из тумана и облаков, а под окном располагалась мокрая лужайка и потрепанные ветрами кусты. То и другое без устали поливал дождь под печальные завывания ветра.

И я возвращалась к книге — «Птицы Британии» Бьюика. Сам текст, вообще-то, меня мало занимал, но я, хоть и ребенок, не смогла пройти мимо некоторых страниц предисловия. Особенно тех, где рассказывалось о жизни морских птиц, о «голых скалах и одиноких утесах», на которых кроме птиц никто не обитает, о берегах Норвегии, вдоль которых от самой южной ее оконечности, мыса Линдеснес, или Нейз, и до мыса Нордкап море усеяно множеством островов:

Там разъяренный Ледовитый с ревом

Среди пустынных островов бушует,

Атлантика там буйствует во гневе,

Стараясь смыть с лица земли Гебриды.

Не остались для меня незамеченными и страницы о неуютных берегах Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, а также об «огромном пространстве арктической зоны, о тех затерянных суровых районах, которые служат хранилищами жгучего холода и снега, где ледяные массивы, сложившиеся за многие и многие века вечной зимы, громоздятся на альпийскую высоту, окружают полюс и служат источником самых суровых морозов». Об этих мертвенно-белых мирах у меня сложились свои собственные мысли, туманные, как и обо всем, о чем детский ум имеет самые отдаленные представления, но, как ни странно, я оказалась под их сильным впечатлением. Текст предисловия сопровождался обилием иллюстраций в виде виньеток, что усиливало зрительное восприятие написанного: я воочию видела одинокую скалу среди брызг и пены бушующих волн, разбитую лодку, выброшенную на пустынный берег, холодную и зловещую луну, взирающую через разрывы мрачных туч на гибнущий корабль.

Мне и теперь трудно выразить словами, до чего сильное впечатление произвела на меня картинка с изображением заброшенного кладбища. Я не могла оторвать глаз от надгробных камней с высеченными надписями, от старых ворот, от двух сиротливых деревьев на фоне полуразрушенной кладбищенской стены, от поднимающегося предвечернего месяца.

Два судна на ровной поверхности уставшего от бурь моря показались мне морскими призраками.

Дьявола, крадущего у вора краденое, я перевернула сразу: от таких картинок мне делалось страшно. И другую страницу сразу закрыла, на которой черное рогатое существо поглядывало издалека на толпу, собравшуюся вокруг виселицы.

Каждая картинка о чем-то говорила, и часто это было недоступно моему еще ограниченному уму и неразвитым чувствам, но, тем не менее, крайне интересно — столь же интересно, как сказки, которые Бесси иногда рассказывала долгими зимними вечерами, если оказывалась в добром расположении духа. В такие минуты она придвигала свой гладильный столик поближе к камину в детской комнате и, пока разглаживала кружевные юбки миссис Рид или восстанавливала оборки на ее ночном чепчике, позволяла нам собраться вокруг нее и начинала утолять наше жадное любопытство любовными и приключенческими историями, почерпнутыми из старинных сказок и баллад или (как я с годами узнала) из «Памелы» и «Генриха, графа Морлендского».

С книгой Бьюика на коленях я чувствовала себя счастливой — по крайней мере, на свой лад счастливой. Я боялась одного: как бы не помешали. Но это случилось, и слишком скоро. Дверь в комнату открылась. Вошел Джон Рид.

— Эй, мадам Плакса! — крикнул было он, но тут же осекся: в комнате никого не было.

— Куда ее черти подевали?! — недовольно продолжал он орать. — Лиззи! Джорджи! — позвал он сестер. — Джоан нет здесь. Скажите мамочке, что она убежала на дождь, безмозглая тварь.

«Хорошо, что я задернула шторы», — подумала я, и мне всей душой захотелось, чтобы он не обнаружил моего укрытия. Впрочем, сам бы он никогда не догадался: Джон Рид не отличался ни наблюдательностью, ни сообразительностью. А вот Элиза, едва появившись в двери, сразу заявила:

— Она наверняка на подоконнике, Джек.

И я тут же вышла из-за штор, потому что мне стало жутко от мысли, что этот Джек вытащит меня оттуда силой.

— Что тебе нужно? — спросила я с внешним спокойствием, а в душе вся сжавшись от страха.

— Говори: «Что вам угодно, хозяин?» — потребовал он. — А угодно мне, чтобы ты подошла сюда.

Усевшись в кресло, он для убедительности жестом показал мне, чтобы я подошла и встала перед ним.

Джону Риду было четырнадцать лет, на четыре года больше, чем мне — мне исполнилось десять. Для своего возраста он был слишком крупным и рослым парнем с грубыми чертами бледной, болезненной, расплывшейся физиономии, чрезмерно большими ручищами и ножищами. За столом он вечно объедался, оттого у него и был такой желтушный вид, мутные и заплывшие глаза и обвисшие щеки. В данный момент ему вообще-то следовало быть в школе, но мамочка на месяц — другой забрала его домой «ввиду слабого здоровья». Мистер Майлс, учитель, говорил, что для парня было бы куда лучше, если бы он поменьше получал из дома пирогов и сладостей, но материнское сердце напрочь отвергало столь грубое толкование и склонялось к тому, что причиной бледности и желтизны мальчика являются учебные перегрузки и еще, пожалуй, тоска по дому.

Джон не питал особых чувств ни к матери, ни к сестрам, но вот в ненависть ко мне вкладывал всю душу. Он все время держал меня в страхе, издевался. Это проявлялось не два — три раза в неделю, не раз — другой за день — это длилось постоянно. Я боялась его каждым своим нервом, каждый мускул дрожал во мне, когда он приближался. Бывали моменты, когда я буквально теряла голову от ужаса, потому что у меня не было от него никакой защиты и некому было жаловаться. Прислуга не хотела вызывать неудовольствие молодого хозяина, а миссис Рид была слепа и глуха на этот счет: она словно не замечала, если он бил меня, и не слышала, если оскорблял, хотя он сплошь и рядом делал это у нее на глазах, но, впрочем, еще чаще — у нее за спиной.

Привычно послушная ему, я подошла. Он какое-то время строил мне рожи и высовывал язык насколько мог — как только он у него не отвалился. Я знала, что он вот-вот меня ударит, и, хотя и дрожала от страха, рассматривала эту кривляющуюся физиономию с задумчивым видом и с мыслью о том, до чего же он противный и страшный. Не знаю уж, прочел ли он эту мысль на моем лице, только вдруг внезапно и сильно, не говоря ни слова, он нанес мне удар. Я пошатнулась, но не упала, только на шаг-два отошла от кресла.

— Это тебе за твою наглость, с какой ты отвечала маме, — произнес он, — и за то, что спряталась под шторами, как змея, и за то, какими глазами ты только что смотрела на меня, крыса несчастная!

Привыкшая к оскорблениям и издевательствам Джона Рида, я никогда и не думала как-то отвечать ему, и сейчас я больше нацелилась на то, чтобы собраться и выдержать новый удар, который наверняка последует за оскорблением.

— Что ты делала там за шторами? — спросил он.

— Читала.

— А ну, покажи книгу!

Я вернулась к окну и принесла ему книгу.

— Не смей брать наши книги. Ты тут приживалка, мама говорит. У тебя ни гроша за душой, отец ничего тебе не оставил. Ты бы сейчас побиралась, а не жила в одном доме с детьми настоящего джентльмена и не ела бы ту же самую еду, какую мы едим, и не носила бы одежду, которую покупает тебе наша мама. Я научу тебя, как лазить по моим книжным шкафам. Это мои книги. И весь дом принадлежит мне… будет принадлежать через несколько лет. Иди и встань у двери. И не у зеркала и не у окна.

Я так и сделала, вначале не сообразив, что входит в его планы, но когда увидела, что он поднимает книгу, целясь в меня, и привстает, чтобы запустить ею, то инстинктивно метнулась в сторону, закричав от испуга. Но было поздно: тяжелая книга все-таки достала меня, попала мне в голову. Я упала, ударившись головой о дверь и сильно поцарапав голову. Я почувствовала сильную боль, из раны выступила кровь. Я, кажется, еще никогда не испытывала такого страха, страх подавил во мне все остальные чувства.

— Какой же ты подлый и злой! — воскликнула я. — Ты же настоящий убийца. Тебе бы за рабами присматривать, как в древнем Риме!

Я читала «Историю Рима» Голдсмита и составила собственное мнение о Нероне, Калигуле и других его жестоких правителях. У меня на досуге возникали и некоторые параллели, о которых вслух я раньше никогда не говорила.

— Что?! Что ты сказала?! — закричал он. — И это ты мне?! Элиза, Джорджия, вы слышали? Я все скажу маме. А пока что…

Он бросился на меня и схватил меня за волосы и за плечо. Однако, отчаяние придало мне силы. Для меня это был самый настоящий тиран и убийца, похуже древних. А тут я еще почувствовала, как капли крови упали мне на шею, ощутила сильную боль. И от этого страх на время покинул меня, на меня нашло ожесточение. Я сама не знала, что делают мои руки, но только он истошно заорал: «Крыса! Ой, крыса!» — а потом взвыл еще громче. Помощь у него была под рукой: сестрицы со всех ног бросились за миссис Рид, которая ушла наверх. И вот она явилась, сопровождаемая Бесс и своей камеристкой Эббот. Нас растащили. Раздались крики:

— Дорогой ты наш! Как эта фурия налетела на мастера Джона!

— Ой, я в жизни ничего подобного не видела!

И тут вмешалась миссис Рид:

— А ну-ка отведите ее в красную комнату и заприте там!

Меня схватили и в четыре руки потащили на второй этаж.