Бабайка

Чингиз Григорьевич Цыбиков, 2012

Сказка для детей и отцов младшего возраста. Существо, которое называет себя Бабайкой, похищает мальчика по имени Никита. Его отец, Григорий, проходит через несколько миров и множество испытаний, но всё-таки возвращает сына домой – что оказывается совсем не простым делом. Иллюстрация на обложке – С.Дугарова.

3. Оранжевый бег

I

По глазам ударило ослепительно оранжевым.

— Кто-то пришёл из чрева черепахи!

— Да отойдите вы! Расступитесь!

— Пусть он покажется!

Я вскочил на ноги.

Да, похоже, в этом мире мне будет с кем общаться.

Мир был оранжев, неистово ярок и довольно многолюден. Оранжевое море, оранжевое небо, оранжевая мама, оранжевый верблюд. Без всякого удивления, машинально, я отметил, что халат на мне — по-прежнему белый.

Точнее, грязно-белый.

Несколько человек, надо полагать, они и орали, стояли, глядючи на меня. А все остальные куда-то бежали. В полный мах. Трусцой. Торопливым шагом. Каждый в свою сторону.

Поглядев за спину, я понял, почему туземцы назвали меня пришедшим из чрева черепахи. Для них всё выглядело именно так — я действительно выпал из пасти каменной черепахи. Большой, тёмно-оранжевой, почти багровой черепахи.

— Эй, — сказал я. — Я хочу пить!

Наверное, это будет апельсиновый сок.

Ага, счас.

Я будто из пистолета стартового выстрелил. Все они сразу зашевелились и пошли по своим делам. Точнее, побежали.

Остался один туземец.

Всего один.

Но зато не самый плохой на вид. Ладный, подвижный, с точными движениями, рослый, на полголовы выше, чем я, он с бесцеремонным любопытством рассматривал меня.

Подошёл поближе.

— Это что? — туземец ухватился цепкими пальцами за ворот халата.

— Халат, — ответил я.

— Халат. М-м-м… халат.

— Одежда.

— Одежда. Конечно, одежда. Хорошо, идём.

— Куда?

— Ты мне не веришь?

— Да я тебя даже не знаю!

— Ну да. Ты же меня не знаешь! С чего тебе мне не доверять? Но… как хочешь.

И он припустил куда-то.

М-да, подумалось мне. В этом есть своя логика, не правда ли?

И я припустил за ним.

— Куда мы так несёмся?

— Сначала зайдем ко мне, а там видно будет. — Мой новый знакомый передвигался очень быстро, почти бежал.

— Что видно? — в груди моей уже начало колоть: я с трудом выдерживал предложенный темп.

— Что будет. Никогда ведь не знаешь, что будет, — тело его выражало досаду, что вот так небыстро приходится двигаться, но сам он, похоже, этого не осознавал. — Пришли. Вот мой дом.

И он показал на… наверное, хижину. Это было правильно, потому что признать в этом сооружении дом с первого взгляда было сложно. Очень самобытное было сооружение. Бревна, камни, обрезки досок, какие-то непонятные предметы — ощущение было такое, что, сооружая этот объект, строители брали то, что попадалось под руку. Это потом я убедился, что к подобной архитектурной школе здесь относятся многие…

В дверях он остановился и приглашающе махнул рукой:

— Заходи.

II

Господи, насколько всё в этом мире легче, подумал я. Сердце моё забилось чаще, и даже глаз завлажнел — и было от чего. У дальней стены хижины стояла оранжевая копия моего стола.

— Спасибо, — сказал я с чувством. — Спасибо, что привёл меня. Ты, получается, знаком с черепахой?

— С черепахой? — даже дома он всё время двигался: с грохотом выдвинул на середину сундук с плоской крышкой, подвинул к нему пару чурок, достал тарелки, ложки, вынул из болтавшихся у него на ремне ножен нож, воткнул его в крышку сундука, собрал посуду с крышки сундука, поставил всю её — не очень аккуратно — на пол, открыл сундук, достал оттуда различную снедь, закрыл сундук, ловко поддев крышку ногой, при этом сбил нож, кинул всю добытую снедь на сундук, поставил туда же тарелки, ложки, поднял с земляного пола нож и начал крупными кусками нарезать еду.

— Да ладно, неважно, — сказал я, с лёгкой оторопью наблюдая за всеми его перемещениями.

А вообще правильно всё, конечно. Само собой, сундук, не может же он кушать на таком столе.

— Ешь, — сказал он. — Потом отдохнем чуток и побежим.

— Спасибо, — сказал я. — Я… я пойду.

— Как хочешь, — сказал он.

Я подошел к столу, открыл дверцу, заглянул туда — пусто, и полез внутрь.

И сразу же стукнулся головой о заднюю стенку стола.

Не веря себе, я попробовал снова. С тем же результатом.

Вылез назад.

Оранжевокожий туземец с недонесённым до рта куском на кончике ножа смотрел на меня.

— Это что, — поинтересовался он наконец, — гуляешь в стол для аппетиту?

И снова задвигал челюстями.

— Лучше поешь, потом вздремнём немного, — сказал он, отрезая себе кусок. — Тебе тяжковато здесь придется, пока не привыкнешь, так что отдохнем сперва. Я знаю, о чём говорю, я сам нездешний.

Никогда не упускай возможности выспаться и подзаправиться, говаривал прапорщик Лягай. Это я к тому, что вдруг впервые за долгое время мне захотелось есть. К тому же уставшим я был, как чёрт знает кто.

И я присоединился к хозяину.

III

— Вставай, нам пора!

Что такое? Чёрт, опять это… Я, протирая глаза кулаком, сел на кровати. Впрочем, это не кровать была вовсе, а сундук. Я спал на сундуке, том самом, на котором мы ели.

Туземец стоял голый по пояс, пританцовывая от нетерпения, и смотрел на меня требовательно.

— Сколько можно спать, побежали!

С обнаженным торсом он выглядел ещё внушительней, с такой античной мускулатурой и безобразным шрамом справа — там, где кончаются рёбра. Выглядел шрам так, словно в этом месте была когда-то нешуточная рана, и в этой ране банда неумелых хирургов ковырялась всяк на свой лад.

— Погоди, — сказал я. — Я не хочу бежать куда попало. У меня дело есть.

— Дело? — тут же откликнулся он. — Рассказывай.

— У меня сын пропал.

— И ты из-за этого переживаешь? — он глядел на меня с любопытством.

— Да, — сказал я. — Я из-за этого переживаю.

— Интересно, интересно, — он даже пританцовывать перестал. — Расскажи.

— Его увёл бабайка. Ну, такое создание…, — начал объяснять я, увидев недоумение на лице собеседника. — Похоже на плюшевого медвежонка.

— Плюшевого?

— Ёкалэмэнэ… Это… — я пощелкал пальцами, — такая искусственная ткань…

— Искусственная?

— Стоп, погоди, — я почувствовал, что надо бы взять паузу. И потом, подумалось вдруг мне, плюш-то не обязательно искусственный. Но вслух я об этом говорить не стал. Так я и сам запутаюсь, и его запутаю.

— В общем, так. У меня пропал сын. Я хочу его вернуть. Для этого мне надо найти существо, похожее на игрушечного… на маленького медвежонка в очках. Оно умеет говорить, и с ним должен быть мой сын.

— Очень может быть… может то, что надо, — пробормотал он. Видимо удивление явственно проступило на моём лице, потому что он неожиданно пустился в объяснения.

— Понимаешь… это сложновато объяснить в двух словах. Я… я думаю, что был за что-то наказан. И меня забросили сюда. Без памяти, — тут он неожиданно улыбнулся. — Ничего не помню… только знаю, что должен делать какие-то поступки. Не знаю какие, — он растерянно развёл руками и улыбнулся.

И я увидел, что у него голубые глаза.

Но он тут же моргнул, и глаза стали тёмно-оранжевыми.

— Ладно, пошли, — сказал он.

— Куда?!

Наверное, показалось.

— Попробую тебе помочь. Спросим у кое-кого, глядишь, и получим ответы.

А собственно, на что мне было рассчитывать?

Под лежачий камень вода не течёт, так ведь? Но сначала надо хотя бы…

— Извини, пожалуйста, всё как-то случая не было… Григорий, — и я протянул ему руку.

Он посмотрел на протянутую руку, хмыкнул и вышел из хижины.

По-моему, он меня не понял.

IV

Бардак какой-то. То есть более подходящего слова в моём лексиконе попросту нету.

Беспорядочно стоящие дома.

Беспорядочно разграфленная полями равнина.

Беспорядочно передвигающиеся люди.

И мы бежали от дома к дому, и задавали этим людям один и тот же вопрос: вы не видели маленького говорящего медвежонка?

Хотите знать, как это выглядело? Давайте тогда, к примеру, возьмём пекаря.

V

— Эй, пекарь! Ты мальчика не видел? С говорящей игрушкой?

Обалдеть, подумал я, вот простота, нас же засмеют.

— С какой игрушкой? — пекарь, похоже, нисколько не удивился, знай мял большой деревянной лопаткой тесто в кадушке. Хорошо мял, мускулы так и ходили. И сам всё время шевелил ногами, словно пританцовывая на месте.

— Медвежонок в очках, — сказал я.

— Он плохо видит?

— Кто? — удивился я.

— Медвежонок, — сказал пекарь.

— Это игрушка, — пояснил мой компаньон.

— А зачем тогда ей очки? — подумав, спросил пекарь.

— Может, он читает много? — спросил мой компаньон у меня.

— Почему читает? — находчиво ответил я вопросом на вопрос и вытер пот — у пекаря было жарко.

— Ну, — пожал плечами мой компаньон. — Он же разговаривает.

— Игрушка? — спросил пекарь.

Началось, подумал я.

— Ага, — сказал компаньон.

— Ну и что, — сказал пекарь. — Подумаешь, разговаривает.

— Но ведь он в очках, — упорствовал мой компаньон.

— Вообще-то не знаю, — сказал я. — Может и читает.

— Ха, — сказал пекарь. — Любознательная игрушка. У кобры тоже очки, так может она тоже читает?

— Да, кстати, — сказал мой компаньон. — А где у него очки? На глазах?

— Да, — сказал я.

Д’Артаньян почувствовал, что тупеет, вспомнилось вдруг.

— А у мальчика? — спросил пекарь.

— Что у мальчика? — переспросил мой компаньон.

— У мальчика есть очки? — терпеливо спросил пекарь.

— У мальчика есть очки? — тут же обратился ко мне мой компаньон.

— Ему четыре года всего, — сказал я.

Эти двое переглянулись.

— Туповат, — сказал пекарь.

— Он нездешний, — сказал мой компаньон.

— Слушай, перестань, а? — сказал пекарь, и встал покрасивше. — Что за неприязнь такая к неместным? Они что, тупее всех? Надо быть терпимее. Только снисходительность к недостаткам других позволяет нам становится лучше…

— Ты не ответил на вопрос, — снова обратился ко мне мой компаньон, не обращая внимания на спич пекаря.

— Какой вопрос?

— У мальчика есть очки? — спросил мой компаньон. С ласковыми такими интонациями. Так говорят с тяжелобольными. Попейте бульончику, давайте пописаем, вы что, с ума сошли — никакого пива, вы узнаёте этого человека? и так далее…

— Нет, — сказал я.

— Тогда не видел, — сказал пекарь. — Обратитесь к лекарю. Он везде бывает.

— Спасибо, — сказал я. Повернулся к выходу и увидел, как шустро выбегает из хижины пекаря мой компаньон.

VI

Мы бегали по улицам битых два часа. Впрочем, как я уже упоминал, улиц, в нашем понимании этого слова, тут не было.

Хаотичное нагромождение домов. Я даже не понял, кончается где-нибудь это поселение или так и тянется за горизонт.

Лекаря видели везде. Везде он «только что был, да ушёл». И направления, куда он ушёл, нам показывали самые разные. Вследствие этого были места, мимо которых мы пробегали несколько раз.

Одно меня смущало — все, кого мы видели, производили впечатление людей на редкость здоровых. Зачем здесь нужен лекарь, было для меня загадкой полнейшей.

— Ладно, пока хватит, — неожиданно мой компаньон остановился. — Хочется есть и скоро ночь. Пошли домой.

Очень кстати, подумал я, поскольку усталость валила меня с ног.

И мы пошли домой.

Поправка: понеслись легкой рысцой.

VII

Хороший ужин — это хорошо. Хороший ужин и интересная беседа — это уже удовольствие.

А так себе ужин и интересная беседа — это как? Тут, наверное, всё зависит от того, насколько беседа интересна. А это, надо признать, была очень познавательная беседа.

Так вот, говоря попросту, это мир хаоса.

Государств нет. Они даже слова такого не знают.

Каждый сам за себя. Они настолько индивидуалисты, что у них даже имен нет. Ведь твоё имя нужно не тебе, а тому, кто с тобой общается.

И никому не приходит в голову, что можно с кем-то объединиться против кого-то. Так что есть и плюсы.

Они не воюют.

VIII

Я проснулся от холода. У меня зуб на зуб не попадал, и шкура какого-то оранжевого зверя меня не спасала. Кто бы мог подумать, что здесь ночью такой дубак, думал я, кутаясь в свой белый халат, в оранжевую шкуру.

Градусов десять, не больше.

К холоду ещё прибавьте ломоту во всех мышцах. Крепатура, всплыло в памяти одно из словечек моего отца.

В конце концов, я решил, что лучше претерпеть болящие мускулы, нежели принять смерть от холода и выбрался из хижины. Постоял, немного заворожённый видом темно-оранжевого неба, усыпанного звёздами — пробило, даже несмотря на холод, и лишь затем приступил к делу.

Возле дома почти напротив входа в хижину стояло засохшее дерево, и я решил наломать с него сучьев. А чего? И бегать далеко не надо. Ухватился было за один из торчащих снизу сучьев и замер.

Слух и зрение сработали одновременно.

Я услышал тихий клекот и увидел темный силуэт большой птицы четко видный на фоне ночного неба. Как раз на том суку, за который я ухватился.

Орёл, подумал я. Неизвестно, откуда взялась такая уверенность у городского жителя, видевшего орла только в мультиках да «Мире животных», но я был уверен, что это орёл.

Птица внимательно смотрела на меня, теперь я видел это отчётливо. Что она делает здесь, на дереве? Разве они не вьют гнёзда где-то высоко в горах?

Я качнул сук, и птица вздыбилась, переступила на суку и клекотнула.

Но не улетела.

Чёрт с ней, подумал я, не отводя взгляда от мощного, хищно загнутого клюва, что мы, с орлом дров не поделим, пусть дерево будет ваше, зато всё остальное моё. И начал собирать дрова, благо разные сучья, ветки, обломки валялись тут в изобилии.

Орёл следил за всеми моими действиями, да так внимательно, что было немного не по себе. Будто пятнадцатисуточник под присмотром строгого старшины милиции. Воображение услужливо нарисовало мне этого старшину. Немолодой, усталый, похожий на Басова в «Операции «Ы».

Под этим надзором я накидал к порогу порядочную кучу, и даже согрелся при этом. Потом перетаскал эту кучу к очагу и… и тут возникла проблема, да такая, что про орла этого я сразу забыл. Собственно с этого надо было начать, но разве наличие в доме спичек, огнива, зажигалки, или на худой конец кремня и кресала, не является обязательным условием?

Теперь я знаю ответ на этот вопрос.

Нет, не является.

Я перерыл всё. Даже в сундук-кровать заглянул.

Пусто. Никаких признаков… гм… огнедобывающих средств. Да и в очаге, когда я его изучил повнимательнее, — насколько это возможно впотьмах, похоже, давненько огонь не разводили.

Ни золы, ни пепла.

От моей возни проснулся компаньон.

— Чего ты возишься? Потерял что?

Ладно, подумал я, чего уж теперь, всё равно разбудил человека.

— У тебя спички есть?

— Что?

— Ну чем огонь разжечь?

— А-а, вот ты о чём… Нету, — сказал он и отвернулся.

— А как ты разводишь огонь?

— Редко, — глухо сказал мой компаньон от стенки. — Не люблю огонь.

IX

Утро особой радости не принесло.

Ломота в костях, стылые мышцы. И главное — я по-прежнему далек от своей цели.

Мы невкусно позавтракали холодным мясом и сухарями, кои мой компаньон вынул всё из того же сундука, и запили все это холодной водой. Рекомендовал бы этот мир любителям старины — он научит их ценить комфорт, уют, хорошую кухню и прочие приятные пустяки, именуемые цивилизацией.

Солнце всё выше поднималось над горизонтом, быстро нагревая землю. И уже через час я снова был готов стойко переносить все тяготы и лишения, выпавшие на мою долю.

На оранжевом небе — ни облачка. Только темной точкой парит высоко над нами орёл.

— Это орёл? — спросил я.

Компаньон мельком посмотрел в небо, в направлении указанном мною.

— Ну что, пошли? — сказал он, игнорируя мой вопрос.

— Я ночью выходил во двор. И обнаружил на дереве орла. Разве орлы ночуют на деревьях?

— Давай договоримся так, — сказал мой компаньон. — Я человек простой и в общении необременительный. Но даже у меня есть свои недостатки. Например, я не люблю орлов. Даже разговаривать о них не люблю. Пошли?

— Пошли.

И мы побежали искать лекаря.

X

Этот рисунок я увидел в пятом или четвертом по счёту доме. И лишь через час беспокойство, глодавшее меня, превратилось в понимание.

— Стой, — сказал я.

— Что такое? — остановился он. — Опять устал?

— Нам надо вернуться, — сказал я.

— Куда ещё вернуться? — мой компаньон был недоволен.

— К гончару.

— Брат, — сказал он, положив мне руку на плечо и заглянув мне прямо в глаза. — Если мы будем всё время возвращаться или сожалеть о том, что уже сделано, мы никогда…

— У гончара на стене рисунок.

— У пахаря тоже на стене рисунок.

— У какого пахаря?

— Не помню. Пахарей много.

— Ты не понимаешь. Там на рисунке… короче, мне надо его как следует рассмотреть.

— Ну что сказать, — сказал он. — Ценитель искусства, дитя муз. Сын у него в беде, а он будет картинки… Ладно, пошли, — быстро перекинулся мой компаньон, увидев, как изменилось моё лицо.

И мы побежали к дому гончара.

Надоело мне всё это уже порядком. Все перемещения бегом. Абебу Бекила хренов.

Сдохну я здесь.

Хотя нет, не сдохну. Потому что нельзя.

Мимо дома ткача, через кустарники, мимо свалки.

Мне вспомнилось, как я участвовал в зимней отраслевой Спартакиаде, защищая честь родной конторы. Первый день бежал индивидуальную гонку, а на второй эстафету. Издевательство над людьми, конечно, все эти спартакиады и прочие весёлые старты. Весь год куришь бамбук, и вдруг в один прекрасный день, согласно списку, представленному профкомом, трясешься в автобусе с коллегами, посмеиваешься при этом, дескать, подышим свежим воздухом, вечером, в день заезда на базу, само собой — за приезд, за удачный старт, за спорт и физкультуру, а потом, на старте, неожиданно для тебя самого вдруг прорезается в тебе неведомо где спавший весь год спортсмен. И ты надсаживаешься на этой лыжне, стреляя лыжами-деревяшками, полученными на местной базе, и не хочешь уступать лыжню, а уступив, пытаешься зацепиться за этим молодым на пластике и в гоночном комбинезоне, с подозрительно техничным ходом, это в каком-таком учреждении такие работают? — и отстаёшь на каждом шаге, и терпишь-терпишь, чтобы на финише королём пронестись последние пятьдесят метров. На следующее утро с лёгким ужасом думаешь о том, что вот опять бежать тот же трешник, только в эстафете, мама моя, да я же сдохну! а на деле всё оказывается гораздо легче, чем ты думал, потому что вчера продышался как следует, и организм подтянулся чуток, пытаясь соответствовать внезапно изменившимся условиям существования.

Так вот к чему я всё это. Я в этом мире второй день. И всё бегом. И всё никак не втянусь.

Господи! как ноги-то болят.

XI

— Есть, — сказал я тихо.

— Что такое? — спросил гончар. Мой компаньон никаких вопросов не задавал, но всем своим видом выражал заинтересованность.

Я аккуратно снял рисунок со стены, положил его на стол и разгладил ладонью. Где-то на заднем плане сознания мелькнула мысль: бумага офисная, плотность восемьдесят граммов на квадратный метр, откуда?

— Смотри, — сказал я, — змея и мальчик.

— Ты же вроде искал игрушку? — внимательно разглядывая рисунок, сказал мой компаньон. — А, понял. Змея в очках?

— Да, — сказал я. А сам думал, как же это я сообразил-то: совсем ведь не похоже на змею в очках. Пропорции не соблюдены — змея больше мальчика. Не шибко талантливый художник рисовал.

— Кто это нарисовал? — спросил мой компаньон.

— Сын, — сказал гончар. — А что, хороший рисунок? Может, сменяемся на что-нить?

— А где он? — спросил я.

— Сын-то? Я почём знаю. Бегает где-то.

Бегает, подумал я, кто бы сомневался.

— Чего встал? Пошли, — уже от двери сказал мой компаньон.

— Это я возьму с собой, — сказал я и взял рисунок.

— Э! — сказал гончар. — Куда потащил?

— Я принесу что-нибудь взамен, — сказал мой компаньон.

И мы что?

Правильно — побежали.

XII

Пацана мы нашли через час на реке — он ловил рыбу удочкой. На вид ему было лет двенадцать. Место было красивое: тихая река, плавно катящая свои воды к оранжевому океану, и орёл высоко в небе. Следит он за нами, что ли?

Хоть кто-то тут не никуда не бежит, подумалось мне.

— Это твоё? — спросил компаньон, сунув под нос рыбачку бумажный лист.

Что-то в этом есть — не тратить время на всякую словесную шелуху.

— Моё, — ответил сын гончара, коротко посмотрел на рисунок.

— А почему ты это нарисовал? — спросил я, присев рядом на корточки и положив руку ему на плечо — на всякий случай. Непохоже, что он собирается убегать, но кто знает…

Парнишка посмотрел на мою руку на своем плече и ответил, глядя на меня исподлобья:

— Захотел и нарисовал.

— Ты где-то это увидел? — спросил я негромко.

Сами понимаете, злиться в моём положении — удовольствие непозволительное.

— Да, — ответил сын гончара.

— Где? — спросил компаньон.

— На озере. Они купались.

— Никита плакал?

— Чего? — удивился сын гончара.

— Мальчик плакал? — покосился с лёгким недовольством в мою сторону компаньон.

— Нет, — сказал сын гончара. — Чего ему плакать. Наоборот. Если бы у меня был такой змей, я бы тоже радовался.

И это «тоже» больно кольнуло меня в самое сердце.

Мальчик мой. Что он такое с тобой делает, почему тебе хорошо без нас, так быть не должно, не должно быть так.

— О каком озере ты говоришь? — слава богу, хоть компаньон мой был деловит и напорист.

— Возле рощи ореховой.

— А кто там живёт?

— Болтун-спаситель.

— Кто? — спросил я невольно.

Можете обвинять меня в черствости. Но скажите, положа руку на сердце, — вы бы не удивились?

Ответа, однако, я не услышал. Точнее мне не дали его услышать.

— Пойдем, — потянул меня за собой компаньон. — Я знаю, где это.

XIII

Орехи оказались похожими на грецкие, а болтун-спаситель — на проповедника. Был он кряжистый, с окладистой бородой, и по крайней мере внешне на высокое звание болтуна-спасителя тянул вполне. Мы нашли его на берегу озера возле кучки орехов, которые он разламывал при помощи ножа.

— Да, поистине так, — сказал он, выслушав нас. — Зрел я очами своими мальчика и зрел змея. И говорил он со мной. И рёк мне змей долго и велеречиво…

— Что рёк? — спросил я. Торопливо спросил. Очень знать хотелось.

— Да ерунду всякую рёк, — убавил пафоса болтун-спаситель. — Похоже, он сомневался в чём-то. Очень, знаете ли, многоречивый змей попался.

— А ты просвети нас, — неторопливо сказал мой компаньон, умащиваясь на оранжевом бережку оранжевого озера. — Что за ерунда, куда пошёл, что делал.

— Да говорил, дорога начатая должна быть закончена, — с хрустом лопнул очередной орех. — Иначе это будет без толку — кому нужна дорога, которая никуда не привела? И если судьба даёт возможность сделать себя таким, каким ты хочешь быть, то надо не раздумывая за соломину эту хвататься, и тогда, может, спасешься и исполнишь то, для чего рождён был.

Ерундовина какая-то, подумал я. Но всё это лирика, а нам нужны факты.

— Когда это было?

— Вчера утром беседу эту вели мы. (Крак! еще один орех.) Ежели тебе сильно их увидеть надо, то может ещё и успеешь.

— Так разве они не ушли? — спросил я.

— Не должны, — сказал болтун-спаситель. — Он сказал, что им тут надо побыть, чтобы впитать в себя этот мир. Так, что ли… — и уже уверенно: — Да, что-то в этом роде. Такой вот бред.

Крак!

Бред ли, ой ли, подумал я.

— Пошли, — сказал я, глянув на компаньона.

— Многие в этом мире не доходили до цели, поелику недослушав до конца людей разумных и дороги не разузнав, к цели своей летели, думая, что летят точно, а сами, аки стрела, пущенная с небрежением, понапрасну силу тратили, — сказал проповедник внушительно.

Крак!

— А и в самом деле, — сказал компаньон, — куда нам пойти-то?

— В роще они, — сказал проповедник.

Мой компаньон тут же упруго вскочил, подошёл ко мне и протянул сложенные пригоршней ладони:

— Возьми.

Камушки.

Полупрозрачные. Оранжевые. Окатанные волной.

На вид совершенно обычные, похожие на округлые стекляшки. Таких под ногами у нас — целый берег.

— Возьми, — сказал болтун-спаситель.

— Зачем мне это? — спросил я.

— Не отказывайся от того, что судьба посылает. Грех!

— Давай, давай, — сказал мой компаньон, ссыпая камушки в карман моего халата. — Здесь это пыль под ногами, а в других местах — кто знает… Выбросить всегда успеешь.

Да хрен с вами! подумал я, привязались с этими камешками… Есть дела поважнее.

— Где эта роща?

XIV

— Они были здесь.

Компаньон мой исследовал полянку. Остатки костра — компаньон сел на корточки и сильно дунул на подернувшиеся пеплом угли. Пепел закружился, срываясь с угольев, и те зардели последним светом умирающего огня.

— Ещё теплый.

Я смотрел на него — надежда была только на него, следопыт-то из меня тот еще. До сих пор как-то удачно всё складывалось: и было кому подсказать, и ясно было, что делать. А что теперь? — я совершенно не представлял.

Компаньон осмотрел траву вокруг кострища.

— Картошку пекли, — это он поднял и зачем-то понюхал пригорелые кожурки. Прошелся по поляне, постепенно удаляясь от кострища по спирали.

— Здесь они спали, — ткнул пальцем в кучу привядшей травы. Присел на корточки. — Не пойму, как они столько сена наготовили… Не руками же рвали.

Взял травинку и, разглядывая рваный кончик, добавил задумчиво:

— Хотя, может, как раз руками.

Когда он добрался до края поляны, туда, где росла высокая трава, я уже и не смотрел на него, но тут он сказал:

— А вот и змей.

Из высокой оранжевой травы, большими оранжевыми немигающими глазами, сквозь оранжевые очки на нас смотрела большая оранжевая змеиная голова.

Я вскочил на ноги и решительно зашагал к бабайке. В том, что это был мой знакомый медвежонок, странным образом обернувшийся змеем, я нисколько не сомневался. Злоба душила меня так, что сердце моё бухало, отдаваясь в виски, в кончики сжатых в кулаки пальцев, в колени, дрожащие от нервного возбуждения.

— Г-где мой сын, тварь!

От злости я иногда начинаю заикаться. Это у меня от мамы.

Путаясь в высокой траве, я подошел к змеиной голове и врезал от души с правой. Мой разящий кулак скользом прошёл по шершавой змеиной щеке, обдирая кожу на костяшках. И я потерял равновесие.

Но не упал.

Когда я сильно зол, я слишком вкладываюсь в удар и промахиваюсь. Это у меня от отца.

И кстати, можно так говорить — змеиная щека?

— Эй, погоди! — змей прянул назад, качая головой влево-вправо.

— По-моему, он хочет что-то сказать, — сказал мой компаньон. В этот момент он был сильно похож на Грегори Пека в «Золоте Маккены». Те же спокойные интонации, тот же уверенный взгляд.

— Т-ты слышал вопрос? — и я попытался ударить слева.

На этот раз я промазал не по своей вине. Змей вроде бы и небыстрым, но точным движением уклонился, и мой кулак снова прошёл мимо.

И я упал. Лицом в траву. Перевернулся на спину и увидел прямо перед своим лицом змеиную морду.

— Послушай меня. — Внушительные зубы, подумал я. — Я не желаю с тобой биться. Я вообще надеюсь, что нам не придётся с тобой биться. Пойми, есть судьбы отличные от тех, что ты можешь предложить.

Так шипел он, качаясь пред моим лицом и капая слюной с острых зубов.

— Где мой сын?

— Он жив, здоров и весел. Пройдет немного времени, и он будет счастлив. Ты хочешь, чтобы твой сын был счастлив?

И тут я пнул его. Может быть Брюс Ли или Ван Дамм смогли бы сделать это из положения лёжа на спине получше, у меня же не получилось. То есть, пнуть-то я его пнул, но было это змею словно слону дробина. Змей даже не вздрогнул, а я выбил себе большой палец на правой ноге.

Мгновение змей немигающим взглядом смотрел мне в глаза, а потом пополз прочь. Я попытался вскочить, и тотчас словно дубина обрушилась мне на голову.

И стало темно.

XV

— Эй, очнись, — кто-то бил меня по щекам.

— Где он?

— Уполз, — мой компаньон снова шлепнул меня по щекам. Похоже, ему это нравилось, иначе с чего бы ему замахиваться снова?

— Хватит, — сказал я и обхватил свою бедную голову, потому что болела она сильно. Неприятною такою болью, тягучей и нудной. — Что это было?

— Хвост, — любезно пояснил мой товарищ. — Он напоследок махнул хвостом и попал тебе по голове. И знаешь, — тут он перешёл на заговорщицкий шёпот, — мне показалось, что он сделал это специально.

Я внимательно посмотрел на него. Прямо глаза в глаза.

— Не стоит так переживать, — всё так же серьёзно сказал мой компаньон. — Подумаешь, упал, зато у тебя есть то, чем не каждый боец может похвастаться.

— В самом деле? — отчего-то я почувствовал себя польщённым. — И что это?

— Стиль, — незамедлительно откликнулся мой компаньон. — Совершенно оригинальный и неповторимый стиль. Такого я не видел ни у кого.

— Хорош глумиться, — мрачно сказал я. — Куда он уполз?

— Не волнуйся. Ты был без сознания минуты две, не больше. И он оставляет след.

— След?!

— По крайней мере, в траве.

Я вскочил на ноги, и тут же был вынужден присесть на корточки — в голову прострелило просто немилосердно.

— Ты можешь идти? — тихо спросил, склонившись ко мне, мой товарищ.

— Да, — ответил я. Будто у меня есть выбор.

Товарищ мой не соврал, примятая трава чётко указывала, куда идти. И мы побежали по следу. Кое-где, там, где трава была коротка, след терялся, становился еле различимым, но, приглядевшись, всё равно можно было найти колею, оставленную большим оранжевым змеем.

Мы шли, то есть что я говорю — бежали, конечно — бежали по следу примерно с полчаса. И выбежали к дому совершенно примечательному. Я уже говорил, насколько бардачно выглядят здесь дома? Так вот, по сравнению с этим домом, то были шедевры архитектурной мысли. Этот же дом строил не только ленивый, но и безумный строитель. Впрочем, меня в тот момент это обстоятельство волновало мало.

Змеиный след обрывается у дверей этого дома — вот что было главным.

— Чей это дом?

— Поэта.

— Поэта?

— Того, кто слагает стихи, — пояснил мой компаньон. — Ну что, заходим?

— Да, — сказал я. — Конечно.

XVI

— Стоять! — человек, сказавший это, выглядел не слишком внушительно. В отличие от арбалета, который он целил на нас. — Кто такие? Что вам надо?

И человек с арбалетом уперся задом в столешницу стола, устраиваясь поудобнее. Внутри дома всё было на удивление прилично, если, конечно, не принимать во внимание этого типа с арбалетом.

— Мне, в общем-то, ничего, — аккуратно сказал мой компаньон. — А вот у товарища моего дело есть к твоему гостю.

— Потише, — сказал змей. — Ребёнок спит.

Это я и сам видел прекрасно. Никита спал в углу в большой корзине, свернувшись калачиком, и мне было видно, как тихонько ходит туда-сюда грудь моего мальчика.

Малыши, они даже во сне дышат часто.

Я смотрел на змея гигантским кольцом обернувшегося вокруг корзины, в которой спал мой мальчик. Мне подумалось, что рисунок-то не врал — пропорции были именно такие.

Время к полудню, а мой мальчик спит. Тут что-то не то. Ёлки-палки, почему он спит?

— Почему он спит? — шагнул я было к сыну, но поэт, шевельнув арбалетом, меня остановил.

Назовите меня трусом, но умирать мне никак нельзя.

— Ты зря пошёл, — сказал змей.

— Не тебе судить, — ответил я.

— Но раз пошёл… тогда не торопи события. Всё решится не здесь и не сейчас. Тебе везёт. Значит, мы еще встретимся.

— Обязательно, — сказал я сквозь зубы.

— Ты помнишь уговор? — сказал змей.

— Какой еще уговор? — спросил я, нетерпеливо переступая на месте.

— Ты не волнуйся так, — тихо сказал мой компаньон. — Это вредно для здоровья.

— Конечно, помню, — сказал поэт. — Пять минут.

— И пять лет безбедной жизни, — сказал змей. С этими словами он аккуратно взял корзину в зубы и скользнул к шкафу.

Шкаф. До этого я просто его не замечал. Даже удивительно.

Большой платяной шкаф с распахнутыми створками. Дверцы на рояльных петлях. На одной из них зеркало.

У нас такие шкафы делали еще при Сталине.

Змей мягко скользнул в шкаф, унося моего мальчика. Только хвост мелькнул. И створки плавно закрылись за ним.

— Я прошу тебя, — сказал поэт. — Ты мне чужой, мне до тебя дела нет. Поэтому если ты дернёшься, я выстрелю, не сомневайся. Но я не люблю убивать. Не моё это дело.

И он перевернул большие песочные часы, стоявшие на столе. Песок тонкой струйкой потек из верхней половины в нижнюю.

— Ты не понимаешь, — сказал я.

— Да всё я понимаю, — сказал лениво поэт. — У него твой сын — он мне сказал.

— Так пропусти меня.

— Нет.

— Отчего же?

— Ты же слышал. Пять лет безбедной жизни.

Я посмотрел на своего компаньона. Тот с любопытством следил за нами.

Не укладывалось в голове моей всё происходящее никак. Всего можно было ожидать, но чтобы на пути моём встал, так сказать, коллега Пушкина и Блока…

А тот стоял, уверенно сжимая в руках арбалет, по-прежнему направленный в мою грудь, солнце освещало его из окна лучами своими, и пылинки искорками плясали вокруг его горделивой головы.

— Погоди, — сказал я медленно. — Ты же поэт. Ты же добрым быть должен.

— Что? — сказал поэт скандальным голосом, и арбалет дрогнул в его руке. — Добрым? Да какое мне дело до добра и зла. Я должен чувства в людях будить, чтобы мир этот не спал. А то в своей беготне ежедневной они забывают о том, что такое закат, как прекрасен рассвет, как плавно река воды свои несет к океану, как капли падают с мокрых ветвей на землю, как шумит трава, приглаживаемая ветром. Они не помнят, как роскошен хруст стрелы, туго входящей в плоть, звон клинка встретившего на пути своем сталь, плавное парение орла в небесной выси. Пусть люди будут хотя бы злы, потому что лучше быть злым, нежели равнодушным. Спроси у любого, кто встретится тебе на улице — что прекраснее? Море или болото? И каждый ответит — море! Потому что море прекрасно даже в шторм, а болото всегда болото. И посему пусть будет в сердцах их жажда чего-нибудь. А мой долг — это что-то найти. Чтобы чуть чаще забилось сердце.

Так говорил он, и песок продолжал струиться в песочных часах, а он всё говорил, говорил, говорил. Про то, что дух поэта должен быть свободен, что думать о еде поэту не пристало, что за год можно многое успеть, а за пять лет так вообще, и слова его гонгом отдавались у меня в висках.

Наконец последняя песчинка упала на вершину песчаного холмика.

— Всё, — сказал он. — Можете идти.

И разрядил арбалет в стену.

Я подошел к нему и ударил с правой. По лицу. На этот раз я не промахнулся, потому что вся злость, бушевавшая в моём сердце, перекипела за эти пять минут. Поэт устоял на ногах. Рукавом стёр он кровь, выступившую на губах, и сказал:

— Имеешь право.