«Кто ты?». Часть 2

Чингиз Алиев

Уважаемые читатели, эта книга издана в память о дедушке, которого уже давно нет с нами. Он автор рукописи, в которой рассказал историю своей жизни с небольшими изменениями.Берегите своих родных.Спасибо тебе, дедушка, за всё. Прости нас.

Глава 2

Мне было всё равно, где играть — дома или в школе, лишь бы сестра была рядом и чтобы меня не били. Но как это объяснить учительнице Саялы, которая вела первый класс, где училась сестра и присутствовал я? Дело в том, что нас было трое детей в семье. Старшая сестра старше меня на шесть лет, а значит, для меня, пятилетнего мальчугана, была уже взрослой. Другая сестра старше меня всего на два года, и я всё время находился с ней. Мы вместе играли, вместе гуляли, ну а когда пришла пора ей пойти в первый класс, то я находился с ней рядом как само собой разумеющееся. Но классная руководительница, она же и преподавательница, к моему удивлению, не хотела этого понимать и всякий раз, войдя в класс, выгоняла меня, поддав подзатыльник, иногда очень даже болезненно. Но я не сдавался. Постояв минуту-другую за дверью, я стремительно заходил в класс и как ни в чем не бывало занимал своё место около сестры, и так множество раз за день. Конечно, сестра тоже отпихивала меня от себя, но с ней я быстро справлялся. Два-три тычка в бок — и она замолкала. Такое случалось и в другие времена, и ничего нового в этом не было.

Однажды учительница, выгнав меня из класса, посадила на моё место другого ученика, довольно взрослого парня с хромой левой ногой. И когда я, постояв за дверью, в рефлекторно выработанное мною время вернулся в класс и увидел его лошадиную улыбку, с ходу кинулся на него. Не ожидая такого, парень еле унёс ноги, оставив на парте свои письменные принадлежности, с которыми я обошёлся жестоко. Увлёкшись расправой с оставленными трофеями, я не заметил приближения учительницы. Завладев обоими моими ушами, она потащила меня к выходу. Я, разумеется, сопротивлялся, и из корней ушей пошла кровь. Бить учеников в школе было обычным делом, но, как правило, до крови это не доходило. Увидев кровь и растерявшись, учительница выбежала из класса и через несколько минут вернулась с директором школы.

Директором школы был мой родной дядя, он же, собственно, и содержал нас. К их приходу оба моих плеча и грудь пропитались кровью, и, должно быть, выглядел я ужасно. Здоровой рукой подняв меня с пола, дядя донёс в свой кабинет и позвонил в больницу. Авторитет у дяди был огромный, и не только в деревне. Не прошло даже десяти минут, как больничная полуторка, свистя и пыхтя, остановилась около нашей школы. Приехала сама врачиха. После соответствующей процедуры она спросила у дяди:

— Завтра надо менять повязку. Куда мне приехать?

— Приезжайте в школу, он будет здесь.

Ещё долго после отъезда врачихи дядя ходил по своему кабинету, а затем сказал мне:

— Иди в класс.

Оставленные без присмотра, дети шумели как могли. Некоторые подходили ко мне и хотели притронуться к моим перевязанным ушам, но, получив тумак, отходили прочь.

Все шумели, галдели, в головы летели тетради, карандаши. Один я не участвовал в этом бедламе. Я сидел на своём месте и строил свои привычные палочные дома, защищая их и свои уши от летающих мимо предметов. Примерно через полчаса в класс зашёл учитель из другого класса и объявил всем, что сегодня уроков больше не будет, все могут идти домой, а завтра заниматься с нами будет он.

— Смотрите не опаздывайте, — сказал он под конец и отпустил нас.

Только дней через десять учительница Саялы вышла на работу. Кое-где на её лице были заметны следы побоев, и она сильно изменилась. На меня она не обращала никакого внимания, как будто меня вообще не было здесь. Благо я и сам ничем не выдавал своё присутствие, и это, видимо, устраивало всех.

Так прошло два года. Накануне первого сентября третьего года обучения дядя, вернувшись из района поздно вечером, дал мне несколько тетрадей, карандаши и книгу жёлтого цвета с рисунком правой руки на обложке.

— Завтра поедешь в школу, сынок, в первый класс. Ты уже большой мальчик, должен понимать, что учиться надо как все, а не как приложение.

Я очень обрадовался новоприобретениям. Теперь и у меня были предметы, с помощью которых другие дети выполняли задания учителей. Придя в школу, я, разумеется, прямиком прошёл в класс, где находилась сестра, и аккуратно сел рядом с ней, разложив перед собой книги и тетради. На первом же уроке появилась учительница Саялы и перевела меня в свой, то есть в первый класс. Короче, повторилось почти то же самое, что уже однажды было, но без избиений. В конце концов дядя, он же директор школы, велел учителям оставить меня в покое, но записать в журнал и спрашивать уроки с меня со всей серьёзностью. Легко сказать! Какие уроки можно требовать от человека, который буквы-то толком не знает? Учителя не дураки. Они это тоже хорошо понимали, а посему записали меня в журнал и навсегда оставили в покое.

В начале седьмого класса к нам в деревню приехал с семьёй новый преподаватель по физике-математике. Это был простоватый мужчина средних лет с университетским образованием и, как утверждали взрослые, дальний наш родственник. В первые же дни своего учительствования он, познакомившись с моим уровнем знаний, пришёл в ужас:

— Никогда в жизни не думал, что в седьмом классе может находиться ученик вообще без каких-либо школьных знаний, — сказал он мягким голосом и продолжил заниматься с другими учениками.

Когда я учился в аспирантуре, учительница Саялы, услышав, что я приехал домой, зашла к нам и во время чаепития рассказала, какой разговор произошёл между Аскеровым Али — так звали нового учителя по математике — и моим дядей в кабинете директора в присутствии большинства учителей:

— Послушай, Бабир, — так звали моего дядю, — что за дебиловатый мальчишка путается под ногами в седьмом классе и почему его фамилия значится в журнале?

— Потому что он ученик того самого класса.

— Послушай, Бабир, я не помню, чтобы ты был заядлым шутником, и какой я шутник, тебе тоже известно. Может быть, он единственный сын какого-нибудь высшего руководителя, и вам приходится терпеть его присутствие здесь?

— Он единственный сын Имрана.

— Какого Имрана?

— Моего старшего брата, который, как тебе известно, не вернулся с войны.

Как рассказывала Саялы, после этих слов преподаватель математики покраснел как рак, его глаза блуждали так, что можно было подумать, что они вот-вот вылезут из глазниц. Он не понимал, как от известного на весь свой народ историка и организатора, каким являлся мой отец, мог выродиться такой, как я, бездельник, и винил в этом дядю:

— Послушай, Бабир, — говорил он, — ведь если б не его отец, ты бы сейчас скотину пас или отары овечьи где-нибудь в горах. Разве ты не понимаешь это? Ведь я хорошо помню, как он заставлял тебя учиться. Помнишь, однажды ты, обидевшись на его натиск, убежал из дома? Тогда твой покойный брат, отец этого мальчугана, был директором средней школы. Так вот он бросил все свои дела и отправился по деревням искать тебя и не вернулся, пока не нашёл и не привёл обратно. Ты был задиристый, любил потасовки, и из-за этого тебя часто выгоняли из педучилища, где ты учился. Сколько раз бедному Имрану приходилось ездить в Агдам, где находилось училище, искать нужных людей и восстанавливать тебя в училище! Ты забыл всё это? А теперь, когда его нет…

— Послушай, Али, — перебил его дядя, — всё это и многое другое я помню. Ведь его отец, мой брат, и тебе помогал с учёбой…

— Он всем помогал.

— Вот об этом-то я и говорю. Я знаю, кем я был бы сейчас, если бы он не заставлял меня учиться, и видит бог, что я их не бросаю. Ведь ни для кого не секрет, что я их содержу, одеваю, обуваю. Того, что им платят за отца и два раза в неделю дают какие-то пайки, явно не хватило бы даже на питание. Старшая дочь Имрана с моей помощью заканчивает медицинское училище, другая дочь, сестра его, тоже учится хорошо, куда-нибудь поступит, а вот он сам не хочет учиться. Все, в том числе сидящие здесь учителя, свидетели, что я сделал всё, что мог, они тащили его как могли, но бесполезно — не хочет человек учиться. Что я могу сделать? Не возвращать же его в первый класс?

— Ну а дальше-то что? — не унимался преподаватель математики. — Ты хорошо знаешь, что с такими знаниями его в районную школу не примут. Так что же? Пусть остаётся дебилом?

— Нет, почему же? Дадим мы ему свидетельство об окончании седьмого класса, и пошлю я его в Кировабад. Там есть трёхмесячные курсы водителей. Пускай учится. Там-то знания не требуются.

— Сын Имрана будет баранку крутить — так, что ли?

— Другого выхода я не вижу. Если у тебя есть другое предложение — пожалуйста, выкладывай.

Новый учитель по математике оказался очень принципиальным и знающим свой предмет человеком. Его уважали и с ним считались в районном масштабе. Он органически ненавидел лентяев в учёбе, не бил их, как другие учителя, но оскорблял так, что многие ученики говорили, что «уж лучше бы он бил нас, чем так оскорблять». Ко мне он относился как все учителя, то есть никак. Но очень часто я замечал на себе его долгие взгляды. Такое впечатление, что он что-то спрашивал, но не получал ответа.

Наступила весна. Скоро и экзамены. Экзамены тогда сдавали начиная с четвёртого класса и затем каждый год. В начале мая овцеводы района уже трогались в путь к эйлагам — и я вместе с ними. Экзамены же начинались значительно позже. Поэтому я до сих пор не был ни на одном экзамене, не знал, что это такое и с чем его едят. И сейчас по указанию дяди мать стирала, штопала мои нехитрые пожитки, готовила меня к исходу. В один из таких дней наш учитель по математике велел мне остаться после занятий и подождать его.

Зайдя в класс, в котором кроме меня никого не было, он немного походил по нему, а потом сел рядом со мной и спросил:

— Ты помнишь отца?

Я покачал головой.

— Да, ты был совсем маленьким, когда он ушёл на войну. А ведь он мог и не пойти — ему как нужному специалисту давали бронь, но он отказался пользоваться ею. Тебе известно об этом?

— Мать иногда рассказывает, — ответил я.

— Что она говорит? — спросил он.

— Она говорит, что отец всё время нервничал, затевал скандалы без повода, говорил, что все нормальные мужчины воюют на войне, а он, офицер Советской армии, здоровый мужчина, отсиживает войну в кабинетах. Она рассказывает, что отец несколько раз ругался с первым секретарём райкома партии, с военным комиссаром района, требовал, чтобы сняли его с брони и отправили на фронт, и в конце концов добился своего. Правда, она больше плачет, чем рассказывает.

— Всё так и было. Ну а то, что она плачет — что же, тяжело ей приходится. Такая доля наших женщин. А ты знаешь, с каким трудом отец твой добился учёбы? Даже в Москву несколько раз ездил и добился, чтобы ему разрешили поступить в институт, а ведь не хотели его принимать в вузы.

— Почему?

— Видишь ли, твой дед, покойный Мухтар-бек, был крупным помещиком. Вот эта деревня, где мы живём, и несколько близлежащих деревень, были его собственностью. Фундамент колхозов при коллективизации составили его поголовье скота, люди и земли, бывшие в его подчинении. Он был очень богатым человеком, получил в молодости военное образование и служил при царе каким-то большим военачальником. При всём том он был очень прогрессивным и мягкодушным человеком. Он помогал всем, финансировал детские приюты, причём не только в Азербайджане, но и в России. На его стипендии училось большинство интеллигентов, ставших потом народными комиссарами. На его деньги и с его поручительствами многие из двадцати шести бакинских комиссаров, и даже сам Сталин, несколько раз были освобождены из Баиловской тюрьмы. Вот почему после установления советской власти его не трогали. Высылали, сажали и расстреливали даже несравненно более мелких помещиков, но твоего деда не трогали. Ему была назначена правительственная пенсия, и он умер своей смертью в тридцатые годы. Но как бы там ни было, помещик оставался помещиком, и, узнав о происхождении твоего отца, руководители высших учебных заведений не хотели рисковать и отказывались принимать его в институты. Но как я уже сказал, пусть с трудом, но всё же он добился справедливости, окончил институт, стал всеми уважаемым специалистом. Это он всех нас сделал грамотными. Он убеждал, а где надо и заставлял нас учиться. Родители наши все были кочевниками, им нужны были наши руки, а не учёба. Но отец твой ходил по домам, объяснял им, что время чабанов заканчивается, надо, чтобы дети учились, становились специалистами, а если кто упорствовал — грозил сельсоветом и другими правоохранительными органами. И люди боялись, не мешали нам ходить в школы, которые открылись по его же инициативе во всех деревнях, даже на отдалённых фермах. Всё это мы помним, помним и не можем ничем помочь, когда по иронии судьбы помощь в учёбе нужна его родному сыну. Такие вот пироги, дорогой мой. Неужели ты, Чингиз, ничего не понимаешь из того, что мы, учителя, рассказываем в классе?

Я молчал.

— Мы ведь, сынок, — продолжал он, — не только учителя. Мы взрослые люди, у нас семья, дети, кое-что видели в жизни, достаточно понимаем в ней. Я вижу, что ты очень внимательно слушаешь уроки, чересчур внимательно. Ты понимаешь? Не может быть, чтобы ученик так напряжённо слушал предмет, в котором совсем ничего не понимает. Я правильно говорю?

Я молчал.

— Ну вот возьмём сегодняшний день. Ты хоть что-нибудь понял из того, что я объяснял сегодня на уроке? Ну, скажем, о чём я говорил?

— Вы объясняли решение математических уравнений.

— Совершенно верно. Ты можешь что-нибудь рассказать об этих решениях?

Я подошёл к доске и, насколько позволял мне мой рост, как можно выше написал на ней пример, с помощью которого сегодня утром он объяснял нам урок. Затем я решил это уравнение буквально теми словами, что говорил нам учитель. У него был вид человека, которого только что заставили проглотить дюжину ядовитых змей. После долгого молчания он задал мне несколько вопросов по правилам решения подобных уравнений, на которые я не смог ответить.

— Значит, ты только запоминаешь их, не понимая смысл? — то ли спрашивал он меня, то ли отвечал сам себе.

После некоторых раздумий он спросил:

— Ты помнишь, что я рассказывал вчера по геометрии?

Я помнил и рассказал всё, как он это сделал вчера, доказав сказанное на доске.

— А то, что я рассказывал раньше: неделю, месяц тому назад — тоже помнишь?

— Да, — тихо ответил я.

— Ты запоминаешь все предметы или только математику?

— Все предметы.

— И отвечаешь учителям?

— Нет.

— Почему?

— Меня никто не спрашивает.

— Все ребята поднимают руки, просят, чтобы их спрашивали. Почему ты так не делаешь?

— Раньше я тоже несколько раз поднимал руку, чтобы ответить.

— И что же?

— Учителя насмехались надо мной, и я перестал это делать.

— Господи помилуй, — изумился он, — но почему ты дяде или кому-нибудь, ну, скажем мне, не говоришь об этом?

Я пожал плечами и промолчал.

Прошло ещё некоторое время в молчании.

— Вот что, — решившись, сказал он, — никаких гор и никаких шофёрских курсов. Я сам займусь тобой. Впрочем, я поговорю с твоим дядей. А теперь иди. Спасибо, ты обрадовал меня, очень обрадовал.

После этого случая началось настоящее нашествие учителей на мою персону. Не успев проверить журнал, они вызывали меня к доске и спрашивали уроки недавние, давние, а учитель по истории вдруг вспомнил аж про скифов, которых мы проходили в четвёртом классе. Ответами они оставались довольны. Единственно недовольным был учитель по азербайджанскому языку из-за того, что я плохо знал буквы и, как следствие, не мог нормально читать и писать.

— Почему ты не запомнил буквы, ведь буквы вам тоже преподавали? — спросил меня дядя после того, как я наизусть изложил стихи о Чапаеве.

— Тогда я не слушал учителя, — ответил я.

— Почему?

— Я строил «Чеча эви».

— Что строил?

— «Чеча эви».

Всеобщий смех. Смеются они потому, что правильнее надо сказать «кеча эви», что переводится буквально «дом из войлока», «юрта», а не «чеча эви», которое не очень-то пристойно звучит. Дело в том, что с детства я не мог произнести букву «К» и она в моём исполнении звучала как «Ч».

Эта логопедическая помеха сохраняется у меня и по сей день, и часто по этой причине я попадаю в неловкие положения. Например, подхожу я к очереди и спрашиваю: «Кто последний?», а у меня получается «Что последний?», и люди возмущаются. Спасает внешность нацмена. Люди думают, что это от незнания языка и подсказывают мне, как надо правильно спрашивать. Я, конечно, благодарствую им за подсказку, но стараюсь выбрать для этого такие слова, в которых отсутствует звук «К».

Когда я учился в Москве на курсах английского языка в Тимирязевской академии, совершенно случайно познакомился с одной девчонкой из Рязани, звали её Надеждой. Она была абитуриенткой и по иронии судьбы не выговаривала звук «Ч». У неё этот звук слышался то как «К», то как «С» — по настроению, так сказать. Так вот, если мы о чём-нибудь спорили или обсуждали какую-нибудь проблему, то невольные слушатели нашего разговора чуть ли не падали со смеха. Каких только людей земля не рожает!

В общем, взрослые решили, что за время летних каникул учитель по математике Аскеров доведёт мои знания по точным наукам до требуемого уровня, а грамматике и другим гуманитарным предметам будет учить Пакиза.

Эта, значительно старше меня, девочка с конопушками вокруг маленького носа была племянницей районного врача Саргиева и почему-то жила в нашей деревне и училась с нами. Она очень хорошо знала гуманитарные предметы, много читала художественных книг как на азербайджанском, так и на русском языках. Было решено также, что, независимо от того, как я буду отвечать на экзаменах, оценки в свидетельстве об окончании седьмого класса ставить в основном «отлично», имея в виду, что в конце лета я всё равно буду знать их на «отлично», — авансом, так сказать. Это делалось для того, чтобы не возникло трудностей при приёме в восьмой класс в районе. Дело в том, что в деревнях нашего района не существовало ни одной средней школы. В нашем колхозе и в самом дальнем колхозе «Заря Востока» были семилетние школы. В остальных деревнях действовали начальные школы, то есть там учились только с первого по четвёртый классы. Окончившие четвёртый класс с хорошими оценками ходили в нашу школу или в школу колхоза «Заря Востока», преодолевая ежедневно пешком большое расстояние туда и обратно.

В центре же района было всего две средних школы. Одна школа находилась в посёлке Бине старой части района, другая же, трёхэтажная современная школа, — в центре города, имела общежитие, интернаты и адреса, где можно было снять комнату, и называлась Халфараддинская средняя школа. Школа в посёлке Бине обслуживала ребят и девчат исключительно из района, а деревенские ребята имели право поступить только в Халфараддинскую среднюю школу. Разумеется, одна школа не могла разместить и обеспечить эффективную учёбу всех желающих в ней учиться, и руководители школы с разрешения районного отдела народного образования (РОНО) принимали учеников по сумме их оценок в свидетельстве. Чем выше балл, тем больше шансов быть принятым в школу. Ученики, набравшие самый высокий балл и являющиеся членами семей участников войны, сразу принимались в интернат.

Я с двумя четверками в свидетельстве сразу в интернат не попал и год жил в общежитии, тоже предоставленном школой, но без права на питание. Только по результатам экзаменов восьмого класса я был переведён из конюшни красноармейцев, которая служила нам общежитием, в дом-магазин Гаджи Гары, то есть в интернат.

По окончании средней школы самым-самым выдающимся ученикам из числа интернатских давали деньги для того, чтобы они могли поехать в города, где размещены институты, жить там и сдавать приёмные экзамены. На всё это школа выделяла тридцать рублей на человека. Такая система обучения была принята не от хорошей жизни, но давала потрясающий эффект. Ученики, приезжающие в институты из нашего района, показывали такой уровень знаний, что почти во всех институтах республики знали про нашу Халфараддинскую среднюю школу. Я сам был очевидцем этого, когда отвечал на вопросы билета по химии — первого приёмного экзамена в институт.

Преподаватель химии, горбатый и, наверное, по этой причине всё время смотрящий себе между ног, старичок, входящий в состав комиссии, не меняя позы, спросил:

— Ты не Халфараддинскую среднюю школу окончил?

— Да, Халфараддинскую, — утвердительно ответил я.

— Сильный у вас преподаватель по химии, — резюмировал он.

Так было и на экзаменах по другим предметам.

Учительница литературы, Кадимова Сара, выступая на выпускном вечере, говорила:

— Вот, например, Алиев Чингиз по моим предметам кроме тройки ничего никогда не удостаивался, и в аттестате у него тройка. Но я уверена, что он на приёмных экзаменах любого института, даже с литературным уклоном, получит «отлично» по этим предметам.

Так оно и получилось.

Если бы то, что я сейчас пишу, вышло бы в виде книги и её читали бы теперешние молодые люди, скажем, моя внучка, которая учится в десятом классе на круглые пятерки, а мы денно-нощно думаем, откуда взять деньги, чтобы устроить её в институт, так вот, если бы они читали мои записи, наверное, подумали бы, что я пишу фантазии какие-то, чего доброго сошёл с ума на старости лет. Но это быль, самая что ни на есть быль. Посмотрел бы я в глаза тех, кто помпезно утверждает, что у нашего поколения было потерянное детство. Нет, как раз-таки мы жили настоящее детство, охваченное государственными заботами детство. Даже те, кто по неуспеваемости не попали в институты, закончили техникумы, училища, честно трудились в различных областях народного хозяйства, женились, обзавелись потомством и стали полноправными членами общества, всеми уважаемыми гражданами своей страны.

Я не помню ни одного школьного товарища, который впоследствии стал бродягой или бездельником. А ведь страна тогда всё ещё восстанавливалась от разрухи войны. Видимо, восстанавливаться после войны проще, чем после криминала.

В числе тех, кому по окончании средней школы давали тридцать рублей для поступления в институт, значился и я. Получив аттестат, характеристику и три штуки хрустящих красных десяток, я отправился к месту, где обычно собирались деревенские и ожидали какую-нибудь бортовую машину, чтобы добраться до нужного места. Проходя мимо парикмахерской будки Имрана, я увидел стоявшего рядом с будкой Ягуба. Агаев Ягуб был одним из тех редких исключений, которые, будучи жителями района, учились не в Бине, а в нашей школе. Очень аккуратный и воспитанный парень, он по мере возможности не давал местной шпане обижать нас, деревенских. Его старшая сестра Фирангиз работала врачом в нашей деревне и для решения многих вопросов пользовалась авторитетом моего дяди, без помощи которого в деревне жить молодой и симпатичной девушке было трудно. Именно по этой причине их семья очень уважительно относилась ко мне, и несколько раз почти насильно притаскивали меня домой, угощали домашними приготовлениями. Ягуб на год раньше меня окончил среднюю школу и учился в каком-то институте. Он тоже увидел меня и подозвал. После нескольких обычных вопросов он поинтересовался, в какой институт я собираюсь поступать. Я не мог ничего ответить, так как не знал ни одного института и вообще для чего они нужны. Узнав, что школа мне выделила деньги на дорогу и проживание и что сейчас все мои родные находятся в горах, он сказал:

— Послушай, Чингиз, я знаю, что ты кроме учёбы ни в чём не разбираешься. Чего доброго потеряешь и эти тридцать рублей и в институт не поступишь. Давай пойдём к нам. Пообедаешь у нас, а я позвоню сестре в деревню. Вечерком на чём-нибудь поедешь к себе. Завтра утром подойдём к ней, и она тебе все документы приготовит для поступления в институт. С этими документами ты приедешь в Кировабад, и там я тебе подскажу, что надо делать дальше.

Он сказал, что его вместе с несколькими студентами выделили для оказания помощи приёмной комиссии, и он завтра уезжает туда. Их обязанностью было находиться в специально выделенных для абитуриентов классах, чтобы помогать тем правильно заполнять требуемые приёмной комиссией документы.

— Спросишь у кого-нибудь, где находится главный корпус сельскохозяйственного института, а там сразу увидишь меня. Дальше я тебе помогу во всём, — сказал он.

Я так и поступил. А когда через два дня приехал в Кировабад и пришёл в институт, увидел Ягуба, который в окружении абитуриентов отвечал на вопросы. Документы мои были в порядке. Надо было заполнить форму заявления, написать на специальном бланке автобиографию и пройти медосмотр.

— На какой факультет хочешь поступать? — спросил он меня.

Мне было всё равно, да и не знал я, какие тут имеются факультеты и чем они отличаются друг от друга. Поэтому в графе «факультет» написали «зоотехнический», то есть тот, на котором учился Ягуб.

Трудности возникли с медосмотром. Дело в том, что медсвидетельства, которые мы привезли с собой, считались недействительными без визы врача, специально нанятого институтом. Это был военный врач, армянин, он занимал маленькую комнатушку рядом с аудиторией, где находились абитуриенты. К нему стояла большая очередь. Я также занял очередь и стал ждать, но вскоре убедился, что эта очередь ничего не значит. Вокруг шныряли молодые армянские ребята. Они подходили то к одному, то к другому, о чём-то с ними договаривались и заходили в кабинет врача без всякой очереди. Увидев мой интерес к происходящему, один из этих армянских ребят подошёл ко мне.

— Хочешь без очереди утвердить медсправку? — с характерным армянским акцентом спросил он меня.

— А как это сделать?

— Даёшь мне шесть рублей и медсправку свою, или пойдём со мной к врачу. Он подпишет, поставит печать — и все дела.

— Шесть рублей?

— Да, всего-то два трояка, немного, правда?

Я ничего не ответил и отвернулся от него. Подошёл Ягуб.

— Что-то очередь твоя не двигается, — заметил он.

Я объяснил ему ситуацию. Он засмеялся и, сказав: «Я совсем забыл», взял меня за руку и завёл к врачу.

— Ты всё ещё продолжаешь по-старому, товарищ майор? Я думал, ты больше этим делом не занимаешься, — обратился он к врачу.

Врач клялся и божился, что никакими беззаконными делами он не занимается и никогда не занимался, и, вообще, всё это чушь, придуманная теми, кто ненавидит армян.

— Ладно сказку-то рассказывать. Я сам в прошлый раз отдал шесть рублей твоим гонщикам и…

— Какие-то сволочи, — прервал Ягуба врач, — обманным путём обдирают ребят, а я, значит, виноват? Это же…

— Хорошо, хорошо, — остановил его Ягуб, — пусть будет по-твоему, и в доказательство своих слов отпусти этого мальчика. Он, видишь ли, интернатовский и, как видно по нему, лишними деньгами не располагает.

Врач укоризненно посмотрел на Ягуба, потом на меня и сказал:

— Сначала ему подрасти надо, ну хотя бы помыться, а потом уже думать об институте.

— Это уж не твоё дело. Руки, ноги на месте — ну и поставь свою знаменитую печать и не задерживай нас.

Врач ещё что-то говорил относительно того, что он всегда уважал и уважает таких, как Ягуб, молодых и энергичных людей, и в дальнейшем готов выполнять его просьбы, но было бы справедливо, если и он, как подобает приличным людям, сказал бы пару слов членам комиссии в защиту бедного врача, у которого злые языки хотят отнять кусок хлеба.

Документы принимали на втором этаже. Указав мне на дверь, Ягуб сказал:

— Отдашь документы, возьмёшь справку и направление в общежитие. Я буду внизу, — и ушёл.

Как я потом узнал, это был кабинет директора института. Сам директор, он же председатель приёмной комиссии, профессор Мехтиев, стоял у окна и смотрел на улицу. Двое пожилых мужчин сидели друг против друга и рассматривали газеты. Отдельно от всех, за маленьким, явно не принадлежащим этому кабинету столом сидела ярко крашенная женщина, русская по внешности. На неё и показали те двое, когда я подошёл к ним. Женщина брезгливо приняла стёртую, с размазанными чернилами газету, внутри которой находились мои документы, и начала изучать их.

— Товарищ профессор!

— Что такое? — не оборачиваясь, спросил он.

— У этого мальчика возраст не соответствует, чтобы быть принятым в институт. Как мне поступить?

Профессор повернулся к нам, долго и изучающе смотрел на меня, а потом спросил её:

— Сколько месяцев не хватает?

— Ровно полтора года, — ответила она.

— Полтора года? — недоумённо спросил профессор. — А как он аттестат получил?

Ответа не последовало.

— Пусть едет к себе и приедет поступать через два года, — сказал он и снова стал смотреть на улицу.

Женщина кое-как сложила мои документы и кончиком одного пальца подвинула в мою сторону.

Выйдя на улицу и обмозговав то, что произошло, я пришёл к выводу, что здесь что-то неестественно, не так, как следовало бы. Ведь окончил же я среднюю школу, при чём тут возраст? С этими мыслями я дошёл до мечети. Красивое здание. Я впервые видел настоящую мечеть. Особенно поразили меня минареты, настолько они были изящны и в то же время величественны. Я крутился около этого здания и думал о возможностях человеческого разума. Уже студентами института мы с Риммой проходили мимо мечети во время обеденной молитвы, и двое служителей, стоя на самой вершине минарета, мощными голосами поочерёдно выполняли обряды азана. С высоты минарета мужчины эти были еле заметны, но голоса их доносились далеко за окраины города. Римма остановилась и посмотрела вверх, щурясь и протирая очки, но так ничего и не увидев, спросила меня:

— Где они находятся и почему так громко кричат?

— Они каким-то образом добрались до самой вершины минарета, — указал я на два рядом стоящих строения, верх которых почти затерялся в облаках, — а теперь не могут спуститься вниз. Вот и кричат о помощи.

Тогда такой ответ удовлетворил любопытство Риммы, но впоследствии она обозвала меня обманщиком и довольно толково объяснила значение этих «криков».

— Чингиз?

Я обернулся. Мой одноклассник Салимов Таваккул собственной персоной. Ещё с восьмого класса он начал зубрить историю, готовясь поступить на исторический факультет педагогического института. Тогда он чуть было не сагитировал и меня, но вскоре отстал, увидев с моей стороны его полное непонимание. Он жил недалеко от района, поэтому общежитием не пользовался. Учился он средне, увлекался стихами, сам неплохо сочинял их и, если не ошибаюсь, впоследствии даже выпустил небольшую книжку со стихами, так я слышал во всяком случае. Указав на документы, которые я держал под мышкой, он спросил:

— Не успел сдать?

Я рассказал, что произошло. Он громко засмеялся и, жадно втягивая дым дешёвой сигареты, сказал:

— Ты разве не читал правила приёма в вузы?

— Нет. А что?

— Там ясно написано, что не моложе семнадцати лет.

— Но это же абсурд, Таваккул. Я окончил среднюю школу, у меня есть все необходимые документы. Кому какое дело, сколько мне лет?

— Значит, есть кому-то дело, раз требуют. Ну а сейчас что собираешься делать?

— Завтра пойду ещё раз. Может, примут?

— Как знаешь, хотя я думаю, что без толку. А ночевать есть где?

— Нет. Я и не думал об этом.

Таваккул рассказал, что хотя старший брат, зоотехник колхоза, и снабдил его некоторой суммой денег, но этого явно недостаточно, чтобы снимать комнату, а педагогический институт, куда он сдал документы, общежитие не даёт.

— В этом отношении более престижен сельхозинститут. Там и общежитие дают сразу и стипендия побольше, но туда поступить трудновато. Надо хорошо знать химию и физику. Да ладно, обойдёмся, — сказал он, подбадривая меня, — переночуем вместе.

— Это где же? — спросил я. — Если тебе не дают общежитие, а снимать комнату…

— Да к черту всё это, — перебил он меня. — Вот видишь этот сад? — указал он мне на небольшую аллею напротив мечети. — Местные называют её «аваралар багы», то есть «сад для бродяг». Здесь и переночуем. Я уже две ночи провёл здесь, и очень даже ничего.

«Сад для бродяг», мечеть и пединститут образовали некий треугольник: с торца сад этот упирался в мечеть, а сбоку — в институт, который отделялся от сада с помощью магистральной дороги. В самом центре сада стоял архитектурно отделанный родник. Прозрачная и довольно холодная вода текла из него постоянно. К основанию родника толстой цепью была прикреплена медная кружка. Вокруг родника и поодаль находились довольно массивные и широкие деревянные скамейки на железной основе. Отличное место для ночлега. Неудобным могло быть лишь то, что Кировабад всё же расположен в предгорном месте, и ночью наверняка здесь бывает холодно, о чём я и спросил у Таваккула. Он пожал плечами и сказал, что терпеть можно.

— Послушай, Таваккул, ты ведь сдал свои документы, разве нет?

— Да, сдал, — подтвердил он.

— Тогда почему тебе не поехать домой? Ведь экзамены начнутся не раньше первого августа, а до него ещё больше чем неделя. Чего тебе зря мучиться?

— Боюсь я ехать домой.

— Чего это ты боишься?

— Видишь ли, я не совсем правду сказал тебе насчёт денег.

— Насчёт каких денег? — спросил я.

— Ну деньги, которые я взял с собой на расходы.

— Ты чего, своровал их, что ли?

— Ну не совсем так. Я верну их, обязательно верну. Я просто позаимствовал их, да, именно позаимствовал, временно, так сказать.

Потом, немного подумав, он добавил:

— Конечно, со стипендии, что здесь платят, я не смогу вернуть их, но с первой же зарплаты обязательно отдам. Ведь получу же я зарплату когда-нибудь?

— Надо полагать, что получишь, — неопределённо ответил я. — А большая сумма, которую ты своро… то бишь заимствовал? И у кого?

Он глубоко вздохнул.

— Ты понимаешь, Чингиз, я ведь сирота, круглый сирота. Когда умерла мать, а следом и отец, мне было всего два годика с гаком. Я был поздним ребёнком у родителей, отчего и такой недоразвитый, наверное. Говорят, что родители мои умерли от голода. Не то чтобы совсем голодали, нет. Хотя они были уже пожилыми, но кое-что зарабатывали. Но это «кое-что» уходило в основном на содержание меня с братом, который был на тринадцать лет старше и учился в седьмом классе. Старикам же не оставалось почти ничего, и от постоянного недоедания у них появились лёгочные болезни, кровохарканье, сопровождающееся длительными судорогами. Колхозный фельдшер рекомендовал усиленное питание. А где взять это питание? Так они и померли один за другим, почти одновременно. Я-то не помню, а брат не любит об этом вспоминать. После того как с помощью соседей похоронили стариков, мы с братом, тоже по сути ребёнком, остались совсем одни, без родных, без какой-либо помощи со стороны. Не знаю, сколько дней мы голодали, но говорят, довольно долго, пока не дошёл слух об этом до председателя колхоза. Говорят, что председатель колхоза, придя в наш двор и увидев нас вздутых от голода и почти при смерти, заплакал. Сидел, говорят, на земле, прямо на середине двора, и плакал. После этого раз, а то и два раза в неделю стали приносить нам хлеб, сахар и кое-что ещё. До сих пор мы не знаем, за чей счёт он покупал эти продукты. Некоторые утверждают, что он экономил из пайков, которые давали семьям погибших на войне людей. Но это исключено. Так как эти пайки были адресными и разносились в закрытых пакетах работниками сельсовета, правление колхоза никакого отношения к ним не имело. В колхозе таких фондов не было, и за колхозные копейки могли даже расстрелять. Остаётся только думать, что он сам, имея большую семью, всё же умудрялся экономить из своей зарплаты кое-какие суммы, на которые покупал продукты и присылал нам. Как я уже заметил, брат мой старший заканчивал тогда седьмой класс. Учился он очень хорошо. До сих пор хранится похвальная грамота, данная ему руководством школы за отличную учёбу и примерное поведение, благодарственные открытки, адресованные родителям за воспитание такого ученика. Как и ожидалось, школу закончил он на одни пятёрки, но учиться дальше не пошёл. Не до учёбы было. Надо было зарабатывать, чтобы содержать нас да и помогать мне учиться в школе. Стал он работать в колхозе. Спасибо председателю колхоза: подобрал ему не очень тяжёлую работу и постоянно выделял нам продукты питания на трудодни брата. Во время посева он сидел на плуге сзади трактора и регулировал глубину пахоты. Работа была лёгкая, но очень пыльная и хорошо оплачивалась. Осенью и зимой он помогал убирать урожай и работал на животноводческой ферме. Так прошло несколько лет. Как-то раз председатель колхоза пожаловал к нам домой с какой-то очень красивой девушкой, одетой в короткое красного цвета платье. Она была не из наших. Брата, как обычно, дома не было, а я собирал ягоды с одного из двух тутовых деревьев.

— Вот, Таваккул, — обратился ко мне председатель, — привёл к вам постояльца, будет жить у вас. Она издалека. Слышал про Брянск?

— Нет.

— Ну не беда. Это в России. Она оттуда. Окончила там педагогический техникум, и направлена к нам преподавать русский язык. Теперь у нас будет своя учительница по русскому языку. Передай брату своему, что её привёл я, и, смотрите, не обижайте её, она сама пока дитя. Ну и она в долгу не останется: как-никак женская рука в доме.

Потом они направились в дом. Я шёл сзади, ничего толком не понимая. Он показал ей наши комнаты, кухню и, что-то сказав ещё, ушёл.

Не буду говорить о том, как мы нашли общий язык, как ужились, скажу только, что с её приходом в наш дом закончилась наша босяцкая жизнь. Хотя она сама была совсем молоденькой девушкой, но, видимо, получила хорошее воспитание, так как умела всё. Она и шила, и заштопывала, и вкусно готовила прямо из ничего, стирала, убирала — в общем, всё. И по-нашему очень быстро научилась понимать. Буквально через неделю-другую она уже довольно сносно объяснялась с нами на азербайджанском языке. Впервые я попробовал горячее первое блюдо её приготовления. Как сейчас помню, приготовила она целую медную кастрюлю чего-то диковинного для наших мест. Теперь-то я понимаю, что это был борщ. Так вот, посадила она нас вокруг стола и налила всем по большой тарелке этого борща, затем вынула из кастрюли большущий жирный кусок мяса, нарезала его на мелкие куски, села сама и говорит:

— Вот что, ребята, говорят, мусульманам запрещено есть свинину. Это не совсем правильно. Свинину есть запрещено всем, равно как и мясо верблюда, зайца и многое другое. Ещё не был написан Куран и никаких мусульман на свете не было, а эти запреты уже существовали многие столетия. Разница в том, что мы, христиане, не соблюдаем этих запретов относительно свинины, так же, как вы, мусульмане, не соблюдаете их относительно мяса верблюда, и как видите, и мы, и вы живы и здоровы. Видимо, запреты Божии действительны, когда у человека есть выбор. Как бы там ни было, я вас предупреждаю, что это свинина. Хотите — ешьте, хотите — нет, а если вам противно, я больше не принесу в дом свинины.

Мы, конечно, в один голос запротестовали против такой перспективы и уплели всё за милую душу — всё, без остатков. Потом часто она угощала нас всякой подобной вкуснятиной.

Работая в школе, видимо, она слышала разговоры других учителей о моём брате, о том, как такой отличник пропадает зазря. По вечерам, когда брат возвращался с работы, Нина, так звали её: Кулешова Нина Александровна, так вот, она всё допытывалась, хочет ли он учиться? Брат что-то бормотал в ответ и не обращал на это особого внимания. Брат хоть и не жаловался, но ему было очень тяжело от зари до позднего вечера сидеть то на плуге за трактором, то на сеялке под палящим солнцем и глотать пыль. За считаные недели он из миловидного мальчика превратился в мужика-мавритянина. До сих пор с него не сошёл тот загар, который он получил в те времена, работая регулировщиком. Поэтому все мы обрадовались, когда в один из осенних дней он, уходя на работу, тут же вернулся обратно и заявил нам, что председатель колхоза не пустил его на работу и велел собираться ехать учиться в сельскохозяйственный техникум по направлению колхоза.

— Насчёт брата не беспокойся, — передал он нам слова председателя. — Он так же, как и сейчас, будет получать необходимые продукты. Я сам прослежу за этим. А Агдам, где находится техникум, недалеко, когда захочешь, приедешь, можно даже пешком прийти.

Тогда мы ни о чём не догадались. Значительно позже сам председатель рассказал нам, что это была инициатива Нины.

— Ходила каждый день. Требовала, просила, чтобы я направил тебя учиться, грозила, что напишет в Москву, что я эксплуатирую детский труд, заставляю тебя работать чуть ли не по двенадцать часов в день. Одним словом, не отставала от меня, пока не добилась своего, — рассказал он брату, когда тот приехал в колхоз на каникулы. Я и брат во многом обязаны ей.

— Не у неё ли ты часом стянул деньги, чтобы приехать сюда?

— Типун тебе на язык, да как ты можешь так думать? Разве я похож на подлеца? Да разве я посмел бы дотронуться до её вещей, к тому же она давно уже не живёт у нас.

— А где она живёт?

— Уехала она. Отработала свои положенные три года и уехала. «У вас хорошо, — говорила она перед отъездом, — и люди добрые, и ко мне очень хорошо относятся, но на родине всё же лучше. Поеду, может быть, и в институт поступлю», — мечтала она. Так вот и уехала. Попрощалась с нами, поцеловала обоих и отбыла. Один из наших деревенских спекулянтов, который промышляет между Россией и нашими местностями, видел её в Брянске на рынке барахольном. «Стояла наша Нина, — говорил он, — за прилавком и торговала всякими безделушками». А жаль. Хорошая была учительница.

— Ты меня извини, Таваккул. Может, я и вправду малость не так выразился, но всё же я не врублюсь, какое отношение имеет твой, пусть даже очень интересный рассказ, к тому, что ты сейчас здесь?

— Самое что ни на есть прямое.

— То есть?

— Я всё это рассказываю тебе, чтобы ты в конце концов понял, что никакого воровства я не совершал. Понимаешь? Не совершал — и всё тут. В долг взял. Ты чего, никогда ни у кого ничего не занимал?

— Занимал, почему же?

— Вот и я занял, то есть позаимствовал, с той разницей, что сделка эта между мной и тем человеком производилась, ну… как бы это сказать, односторонне-с. Вот именно, что односторонне, молчком, без бурных объяснений. Ты понимаешь? Я так и верну, иначе и быть не может, точно так же положу на стол, без лишнего шума и объяснений, молчком и…

— Односторонне.

— Тьфу, с тобой невозможно говорить. Я ведь тебе уже битый час объясняю, с каким трудом мы выросли.

— Ну и что? Другие лучше жили?

— Намного лучше и, главное, без последствий.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Не у меня, — поняв мой немой вопрос, сказал он, — а у брата. Я-то маленьким был, многого не понимал. Иногда мне кажется, что самые счастливые люди на свете — это дети и дураки, и знаешь…

— Дети многое понимают, — перебил его я.

— Да, конечно, — согласился он, — но всё же брат был намного старше меня и более болезненно реагировал на всё происходящее. И как результат, у него выработалась неуверенность в своей полноценности.

— Это в каком смысле? — перебил я его опять.

— Ему кажется, что он, ну и я тоже, не можем реально оценивать своё положение и принимать правильные решения своих проблем.

— Это как мания, что ли?

— Вот именно. Даже для решения самых пустячных вопросов ему нужен чужой совет, самые очевидные вещи он не сделает, пока не спросит у полдеревни. Причём, его устраивают даже такие советы, которые противоречат нашим намерениям и, стало быть, нашей выгоде. Все смеются над нами, вся деревня, а он ещё хуже и хуже становится. Была одна девушка у нас в деревне, очень миловидная и трудолюбивая. Из бедной семьи, правда, зато от уважаемых всеми родителей. Не знаю, кому принадлежала инициатива, кто первый начал, но пошли слухи, что мой брат скоро женится на ней. Все порядочные люди одобрили этот шаг, а я вообще был на седьмом небе от радости. Уже всё было обговорено, родители девушки и близкие родственники приходили к брату как к своему зятю, помогали чем могли, наводили порядок у нас в доме. Председатель колхоза выделил из колхозного склада необходимое количество муки, риса и обещал в день свадьбы дать одного бычка, какого сам брат выберет. Все ждали: вот-вот нагрянет свадьба, не сегодня, так завтра, и вдруг всё пошло насмарку.

— Почему?

— Какие-то люди — понятно, что недруги наши — нашептали брату, что, мол, он сам бедный, с трудом содержит семью, а хочет жениться на ещё более бедной девушке, у которой ничего нет за душой, кроме бесчисленных, таких же, как и она сама, бедных родственников. Кто-то нашептал ему, что он молодой, подающий надежды специалист и, разумеется, достоин более выгодной женитьбы. Между словами кто-то упомянул о неродной дочери колхозного счетовода, о её якобы достоинствах и, главное, о её матери, для которой все двери районных руководителей были открыты. Сулили ему счастливое будущее и богатое приданое, якобы уже купленное и приготовленное для него. А то, что она не так красива и чуточку хромает — это не в счёт, дескать, ночью все кошки чёрные. Вопреки нашим протестам, брат стал сдаваться на эти уговоры и необоснованно откладывать уже намеченную свадьбу. По деревне пошли слухи, что брат мой тайно встречается с дочерью счетовода и вовсе не собирается жениться на той девочке, к которой посватался. Родители этой девушки, несколько раз встретившись с братом, сами отказались выдать свою дочь за такого непостоянного жениха, так как они были весьма порядочные люди, хоть и бедные. Вскоре та девушка вышла замуж за дальнего родственника из соседней деревни, а хромоножка с первого дня, как поселилась у нас, начала наводить порядок по всем фронтам. С собой она привезла какие-то деревяшки, купленные якобы аж в Тбилиси, кое-какие фарфоровые безделушки и очень милого щенка. Со щенком она разговаривала только по-русски и велела и нам общаться с ним только по-русски. Поскольку русского языка, тем более на собачий лад, ни я, ни мой брат не знали, то приходилось просто обходить его. Но щенок, не зная обстановку, всё чаще и чаще подбегал то ко мне, то к брату, прыгал на колени, облизывал руки, просил поиграть с ним. Разумеется, мы не могли быть равнодушными к такой ласке и гладили его красивую головку, сопровождая свои действия парой-другой слов, конечно по-азербайджански, и каждый раз нарывались на скандал. Брат стал попросту не замечать щенка, я же игнорировал невестку, продолжая общаться со щенком на азербайджанском языке. Особенно нравилось ему ходить за мной и скулить, когда я, декламируя какие-нибудь стихи, прохаживался по комнате. Но всегда в таких случаях открывалась смежная дверь и из другой комнаты с бранью в мой адрес и криками вылетала невестка, разумеется, вылавливала убегающего от неё щенка и уводила в другую комнату. Долго после этого оттуда слышались похабные слова невестки и жалобный визг щенка, который не хотел оставаться с нею. Вскоре она поставила перед братом вопрос ребром: или я, негодный брат, или она — любящая жена. Брат замялся, но она настаивала, обзывая меня и обвиняя во всех смертных грехах. Теперь уже война в нашем доме носила постоянный характер и не прекращалась ни днём ни ночью. Это было накануне выпускных экзаменов, и я старался как можно реже бывать дома. Брал с собой книги и кусок хлеба, уходил в колхозный сад, готовился к экзаменам, там же обедал и ужинал, благо ранних фруктов было много, а домой возвращался поздно ночью, чтобы только переночевать. Сдав экзамены, я сказал брату, что хочу поехать в Кировабад, поступить в институт, что, мол, нужна небольшая сумма денег. Он ответил, что надо подумать. Я понял: он не рискнёт сам дать мне денег и хочет посоветоваться с женой. Утром следующего дня перед уходом на работу он зашёл ко мне и заявил, что раз со школы мне не дали тридцать рублей, то я в институт не поступлю. Поэтому они решили (он так и сказал: мол, они решили), что мне надо сдать свои документы в любой техникум, который есть в городе Агдаме, так как с аттестатом об окончании средней школы в техникум принимают без экзаменов. Так сказать, стопроцентный вариант. Я пытался ему объяснить, что, если бы даже я был круглым отличником, мне всё равно не дали бы эти деньги, так как для этого надо обязательно числиться в интернате и как минимум быть сыном или подопечным участника войны. В ответ на это он сказал, что я его просто обманываю, так как он от весьма уважаемых людей слышал, что, раз школа не удостоила ученика той самой суммой, значит, он ни в какой институт не поступит, а у него нет никакого желания, чтобы я зря истратил деньги и вернулся обратно ни с чем.

— Послушай, брат, — решил я поговорить начистоту, — если ты со своей женой решил от меня избавиться, то дай мне тридцать рублей, и меня вы больше здесь не увидите, независимо от того, поступлю я в институт или нет.

Я предложил даже расписку дать ему или его жене — кому угодно. В ответ на это он на повышенных тонах сказал, что я хоть и имею аттестат зрелости, но пока ещё необтёсанный мальчуган, и что мне следовало бы не перечить умным людям, таким как его жена и тёща, а слушаться их совета и быть им благодарным.

Тут нервы мои не выдержали. Вспомнил я ему отношение к нам этих так называемых умных людей, сравнивал их с совершенно чужой нам Ниной Александровной, обратил его внимание на то, что у людей принято выделять в качестве приданого ковры, постельные принадлежности, другие домашние вещи для повседневного пользования.

— А что привезла твоя умная жена? — задавал я ему вопрос. — Два деревянных гроба, которые целый день караулит, как бы мы их не тронули, и собачонку, с которой надо общаться только на русском языке.

В общем, впервые в жизни мы сильно поругались. Он обозвал меня неблагодарным и недоразвитым, после чего положил на стол, купленный Ниной, три рубля.

— Вот, этого достаточно, чтобы несколько раз съездить в Агдам и обратно. Больше я не буду говорить на эту тему. Хочешь — бери и езжай, поступай в техникум, в какой хочешь. Других денег у меня нет, — сказал он и вышел из дома.

Это был выходной день. В колхозе ожидали приезд больших начальников из столицы и района для вручения нашему председателю и одной звеньевой звезды Героя Социалистического Труда. Уже несколько дней висел на видном месте Указ Верховного Совета СССР о присуждении коллективу нашего колхоза первого места в соцсоревновании и вручении председателю и звеньевой награды Героя Социалистического Труда. Наверху решили торжество вручения наград организовать в выходной день, чтобы не отрывать видных людей от важных дел. Планировалось устроить массовое гуляние в колхозном саду. Были приглашены из района самые известные музыканты, певцы, танцоры, организованы бесплатные угощения, различные национальные игры. Всё это должно было продолжаться до часа или двух пополудни, после чего был запланирован банкет в колхозном клубе, но уже для высоких гостей и близкого окружения председателя колхоза. Я знал, что сейчас все жители деревни веселятся в саду. Я тоже с утра собирался пойти туда, но после разговора с братом настроение испортилось, и я вышел из дома просто так пройтись, по пути прихватив трояк. Всё одно: возьмёт невестка, а скажет брату, что взял я. Ни единой души не было на улице, все люди гуляли в саду. Даже чайная и та была закрыта. Такое я видел впервые. Немного побродив, я вернулся домой, благо там никого не было, и, лёжа на тахте, под доносившуюся до нас музыку задремал. Разбудил меня брат. Солнце уже клонилось к вечеру, а брат, стоя около тахты, весело смеялся. Я никогда не видел его выпившим, даже на своей свадьбе он наотрез отказался от выпивки, а тут такой день?!

— Ну, брат, живём! — заплетающимся языком обратился он ко мне. — Я ведь тоже могу думать, шевелить мозгами. И вот скажу я тебе, что давеча ты был неправ, относительно воспитания щенка не прав, ведь это требует огромного труда и знаний. Не каждому дано говорить с собачкой на чужом языке, да ещё так, чтобы она тебя поняла. Это же чудо! Нет, что ни говори, неправ. Ведь мы с тобой вроде бы грамотные люди, но двух слов по-иностранному не можем увязать. Так я говорю?

Я сидел на тахте и слушал всю эту пьяную болтовню.

— Вот, давеча, — продолжал он, — в клубе… Ведь я тоже был в числе приглашённых. Председатель всех нас представил: мол, специалист по животноводству-с и прочее. Ну, люди-то в основном солидные приехали, с галстуками… Все мягкие такие, пухленькие… Короче, выпили мы малость. Нельзя было отказаться. Кругом все пьют, все такие солидные люди, ну как им откажешь? А пьют-то как, прямо как лошади, целыми стаканами пьют. Они-то как-то по-другому называют. Это я говорю «стакан», а по-ихнему по-другому. Один из столичных-то фокусы даже показывал. Целый стакан водки одним глотком, хлёст — и тама. Так вот к чему я? Да насчёт иностранного языка-то. Так вот, этот фокусник, откуда ни возьмись, стал со мной откровенничать. Кажись, даже советский образ ведения животноводства малость критиковал. Специалист, наверное, по этой части. Так вот, этот субъект и спрашивает меня насчёт жизни и прочее, сам спрашивает: какое, мол, у меня хобби? Я-то ведь никогда не слышал этого слова и, убей, не знаю, что ему и ответить, а он всё своё: хобби да хобби. Я ведь тоже выпимши был, ну и решил блеснуть, и говорю, мол, «ничего-с, жена не жалуется». Хохотал он как сумасшедший, а когда успокоился, стал рассказывать мой ответ, приукрасив его всякой похабщиной. Что тут поднялось! Все ржали как бешеные, показывая пальцем то на меня, то на жену мою. Там ведь были и женщины, среди них и моя жена с мамашей своей на первых рядах. Ты бы видел, как блестели глаза тёщи, как прыгала на хромой ножке моя жена, оправдываясь перед налетевшими к ней со всех сторон бабами и мужиками. Я тоже не отставал от остальных, ржал что есть силы и пальцем показывал на кого-то, теперь уже не помню на кого, кажется, на тёщу. Точно, на тёщу и показывал, и это вызвало новую волну смеха, ещё сильнее, чем прежде. Ни дать ни взять сущий бедлам. Кто-то кричал «браво», а кто-то ткнул пятернёй мне под ребро — не знаю кто. По сторонам-то я не смотрел, а только вперёд смотрю и хохочу вместе с остальными. Ну и забодал я в сторону того, кто ткнул мне под ребро, а в ответ услышал страшную ругань. Не знаю, кто это был, кто-то из высоких гостей, но ругался, как сапожник. Вдруг чувствую: кто-то завладел рукавом моего пиджака и тащит в сторону. Хотел я освободить руку, но не тут-то было. Поворачиваю голову и замечаю, что это тесть мой тащит меня. Мерин-то здоровый, хоть и счетовод. Оттащил он меня поодаль и спрашивает:

— Ты чего смеёшься, дурак, и куда пальцем показываешь?

Слово «дурак» малость обескуражило меня, ну да ладно, с кем не бывает. К тому же хоть и не родной он мне, как-никак тесть же. Обнял я его, для поцелуя, разумеется, но вышло слишком порывисто: кажись, плохо сориентировался и хватанул зубами мочку уха. Так или не так, сейчас уже не помню, но помню, что двинул он мне прямо в затылок и выгнал вон из клуба. Понял теперь, до чего доводит незнание иностранного языка? Но это ерунда, сущая ерунда. Я и сам собирался уходить, ну, малость опередили события… Сам виноват-с, надо было послушаться умного совета. Словом, не в этом дело.

— А в чём же? — спросил я его.

Он сел рядом со мной на тахту и начал бить в область левого внутреннего кармана пиджака.

— Богаты мы теперича — вот в чём дело. Мы ведь не сразу начали трапезничать. Сначала было торжество, и всё, как принято у людей, — чин-чинарём. Один из столичных гостей — видимо, самый значимый, — произнёс длинную речь. Очень уж он хвалил наш колхоз, шпарил цифрами, даже несколько фамилий жителей нашей деревни назвал, как будто всю жизнь жил с нами бок о бок и ишачил вместе со всеми. Ну, закончил тем, что начал выдавать ордена, медали, всякие там грамоты. Затем ещё два-три товарища, но уже из районных руководителей, выступали и тоже хвалили наших жителей: мол, мы гордимся и так далее… Ответное слово держал, как и подобает в таких случаях, наш председатель. Скромный человек, ничего не скажешь.

— Благодаря, — говорит, — неустанной заботе партии и правительства… — и пошло, и пошло: анализ за анализом, и всяческие там качественные изменения, и какие-то там изобилия… Впрочем, качественно говорил, не то чтобы как всегда, нет, обособленно и, главное, качественно. Скромный человек, говорю я тебе. Показывал на звёзды, только что навешанные ему на грудь, и говорил, что это результат коллективного труда, труда всех здесь сидящих товарищей, и мы хорошо понимаем, к чему это нас обязывает. Хотя в зале не было ни одного колхозника, окромя двух-трёх звеньевых, эти слова были встречены аплодисментами.

— Чтобы не быть голословным, — продолжал он, — особо отличившиеся труженики нашего колхоза премируются денежными премиями. И стал перечислять фамилии и имена премированных, а те прямо там же подходили и получали пакет с деньгами. Когда председатель назвал мою фамилию, я, как и все, подошёл к трибуне, получил свой пакет, поблагодарил всех и обратился к председателю. «Товарищ председатель, — говорю, — если вы позволите, завтра я хочу уехать в Агдам, чтобы устроить брата своего в техникум, о чём он просит ежедневно». Все рассмеялись, захлопали в ладоши, а председатель и говорит, что он очень даже позволяет и разрешает, добавив, что «колхозу нужны высококвалифицированные, грамотные люди, и, если будет какая нужда, обращайтесь прямо ко мне». Так что, браток, завтра мы вольные, как цыгане, и деньги у нас есть. — Заново стучит он в область кармана. — Прямо с утра поедем в Агдам, сдадим документы твои в какой ты скажешь техникум, купим тебе всё необходимое, отметим всё это в хорошем ресторане и вернёмся к вечеру со спокойной душой, зная, что ты уже студент. Одна просьба всё же у меня имеется, — почти засыпая произнёс он.

— Что за просьба? — спросил я.

— Научись иностранному языку. Неважно какой, лишь бы иностранный был. Во всех техникумах учат ему. Нам тоже преподавали, но мы ноль внимания на него — откуда мне его знать. Но ты ни-ни. С самого начала научись всем словам, всем нужным словам. Я за четыре года учёбы научился выговаривать только одно слово: «видерзеен». И то потому, что почти каждый раз после урока учительница говорила нам его: только звенит звонок на перерыв, она журнал под мышку и — «ребята, видерзеен». Ну и мы ей хором «видерзеен» орали. Но это не то слово, неходовое слово этот «видерзеен». За столько лет, что я окончил учёбу, никто ни разу не спрашивал меня, мол, какое у тебя видерзеен? Нет, не ходовое, а вот «хобби» — другое дело. При первой же встрече с приличными людьми спросили, какое, мол, у тебя хобби? Такие вот слова и учи, чтоб ходовые были, а это… что же… дерьмо этот «видерзеен»…

Я встал, чтобы он мог лечь на тахту. Комната, в которой он жил с женой, была закрыта. Жена его всегда закрывала её, когда куда-нибудь уходила, чтобы мы в её отсутствие не трогали всякие безделушки, которые она привезла с собой в качестве приданого. Для этого она купила у спекулянтов специальный замок с секретом, этакий с крутящимся основанием, а ключ спрятала от нас подальше.

Брат кое-как снял пиджак, бросил его на пол, лёг поудобнее и тут же уснул. Ходил я по комнате и думал. О чём? Наверное, ты догадываешься. Ведь сказал же он, что собирается истратить эти деньги на меня. Раз так, почему мне не использовать их по своему усмотрению? Интересно, сколько же ему дали премиальных? Я поднял пиджак и только лишь из любопытства залез в тот карман, по которому брат так старательно стучал. Вынимаю конверт, а в нём куча денег — правда, одни трояки, пятёрки и рублёвые. Посчитал — ровно восемьдесят рублей. Столько мне, конечно, не нужно было, и я отделил от общей кучи рублей сорок. Положил обе кучи на стол и стал думать. Я вспомнил, что школа наша по тридцать рублей даёт на каждого. Значит, и мне тридцать рублей будет достаточно, тем более что и трояк утренний почти цел у меня. Только пачку «Примы» купил на пятнадцать копеек. Подошёл к столу, отсчитал ровненько десять рублей и положил в другую пачку. Тридцатку положил в грудной карман своего кителя, а пятьдесят рублей — в конверт и туда, откуда взял. Пиджак повесил на спинку стула, нашёл вот эту клеёнчатую сумку, в которой невеста наша привезла своего щенка, положил в неё кое-какие книги — и вот я здесь. И домой вернусь только с извещением о поступлении в институт, и то на несколько дней, чтобы собрать кое-какую зимнюю одежду.

— Таваккул, а почему ты так уверен, что обязательно поступишь в институт?

— Потому что все эти дни я провожу в институте, подхожу то к одной, то к другой кучке абитуриентов, слушаю, какие они задают вопросы друг другу и как на них отвечают. Скажу коротко: самые захудалые двоечники нашего класса — академики по сравнению с ними, во всяком случае по истории.

— То есть ты хочешь сказать, что историю ты знаешь лучше всех?

— Абсолютно уверен.

— А остальные предметы, скажем, физику, математику? Ты в них…

— Фу-фу, — перебил он меня, — типун тебе на язык! Какая физика, какая математика, о чём ты говоришь?! Да я близко бы не подошёл к этому институту, если бы хоть один из этих сатанинских предметов присутствовал здесь!

— В таком случае какие же экзамены ты будешь сдавать?

— История — раз, и это самое основное, литература устно — два и литература письменно — три.

— И всё?

— И всё.

— Что же это за институт-то такой? — искренне недоумевал я.

— Самый настоящий институт. Это в сельхозинституте, куда ты собираешься поступать, загромождают приёмные экзамены. Что ни факультет, так физика, химия — имидж себе раздувают. А здесь нет, здесь конкретно. Ну, скажи ты на милость, зачем историку физика? Ты за десять лет учёбы хоть раз видел, чтобы учитель истории преподавал физику, видел такое?

— Нет, не видел.

— Ну вот и весь сказ. Говорят, что история отсеет всех слабых. Останется почти столько же абитуриентов, сколько объявлено по конкурсу мест. Историю я знаю на отлично. Три года готовился. А литературу можно и на тройку сдать, все равно поступлю. Получу извещение на руки и поеду в деревню свою. Сразу домой не пойду. Пойду в чайхану. Там всегда многолюдно. Может, даже закажу себе стакан чая — денег на это останется. Ну и невзначай скажу что-нибудь про Кировабад. Например, скажу, что чай в Кировабаде дают в стаканах из серебра.

— Из чего?

— Из серебра, чистого серебра.

— А ты видел?

— Откуда?

— Тогда как же это?

— Да так. Ты думаешь, кто-то приедет проверять? Главное, что-то сказать, ну чтобы зацепиться за разговор.

— Раз так, то почему бы тебе не говорить, что чай в Кировабаде дают в скорлупе монгонгового ореха, а разносчики все обезьяны? Эффект будет побольше.

— Ха-ха-ха, ну ты даёшь! Конечно, эффект был бы ошеломляющий, но это слишком. Так нельзя. Надо, чтобы не спорили, а слушали. А насчёт того, как там… твоих обезьян-то — спорить будут. Мне же надо, чтобы они не спорили, а заинтересовались, и серебряный стакан, пожалуй, будет в самый раз, ведь его и стащить можно, вот в чём загвоздка-то. Надо людей заинтересовать, а это, как бишь, какая скорлупа, ты сказал?

— Монгонгового ореха.

— Вот-вот, монгонго, фи… кому он нужен-то этот монгонго?

— Хорошо, хорошо, убедил. Что дальше-то?

— Так вот, как только заинтересую обитателей чайханы — а они сущие бездельники, им хлеба не давай, а расскажи что-нибудь свеженькое — я и доведу до них ещё кое-что из Кировабада, ну и как бы в продолжение скажу, что так и так, поступил в институт, покажу им бумагу о поступлении. И уверяю тебя, что не позднее чем через полчаса вся деревня и вместе с ними мои домашние будут знать об этом.

Тогда-то я и пойду домой, зная, что дома меня будут встречать радостно. Деревенские, видишь ли, любят хвастаться успехами других, а если этот другой ещё и родственник, даже самый дальний, то жди праздника.

— Хорошо придумано, — сказал я и зевнул.

— Тебе надоела моя болтовня, небось? — спросил он, смотря прямо на меня.

— Нет, отчего же. Очень даже интересно, тем более что всё равно делать нечего.

Вечером мы с Таваккулом зашли в «Чёрный магазин» за углом, купили каждый по полбуханке чёрного хлеба и вернулись к своему обиталищу. Правда, Таваккул настаивал, чтобы на ужин взяли ещё по паре пирожков, которые продавали рядом с нашим садом, но я отговорил его от этой мысли, сказав, что от них дурно пахнет.

— Это оттого, что начинили их требухой — ну, малость не так помыли, мало ли чего. Зато они очень сытные и стоят-то всего пять копеек. Я вот уже третий день питаюсь ими: утром два, в обед два и на ужин два — и хорошо, и дёшево, — обосновал свои слова Таваккул, но всё же поступил, как предложил я.

Съев свою половину чёрного хлеба и запив его холодной водой из-под крана, мы устроились на одной из скамеек, стоявших близко к воде. Таваккул ещё немного рассказал о порядках в учебных заведениях Кировабада: техникумы здесь принимают документы примерно до середины августа, чтобы срезавшиеся на первых и вторых экзаменах в институтах абитуриенты могли получить свои документы и подать им. На этом месте он начал громко и как-то истерично смеяться.

— Что смешного-то? — спросил я его, оглядываясь вокруг.

— Прошлой ночью ко мне батюшка пожаловал.

— Какой батюшка?

— Из вот этой мечети. «Ассаляму алейкум», — говорит. У нас-то, у простых смертных, оно звучит как-то попроще, а у них со смаком, с особым ударением сразу на все три первые буквы — «А-с-с». Вскочил я спросонья. Думал, какой-нибудь городской жулик, о которых мы в провинциях наслышаны. Смотрю, ан нет, настоящий батюшка: и борода, и чётки — во всей красе.

— Что ему нужно было?

— Откуда я знаю? Слышал, говорит, от служительницы мечети — то ли буфетчицы, то ли официантки, то ли уборщицы. У них бывают такие должности?

— Насколько я понимаю — нет.

— Ну так, значит, одна из этих женщин говорила ему, что рядом с мечетью, тут, в саду, ночует какой-то пришелец. А он, как истинный мусульманин, решил поговорить со мной и, может быть, чем-то помочь. Единственное, что я хотел тогда, — это чтобы он скорее ушёл. Так как хоть и было темно, но боялся: вдруг кто-нибудь увидит меня беседующим с этим типом и донесёт руководству института, а те выгонят меня восвояси. Да и спать я хотел, уставший был. Поэтому я довольно грубо ответил ему, что никакой помощи мне не нужно, мол, «напрасно беспокоились». Но он то ли не понял меня, то ли сделал вид, что не понимает, уселся рядом со мной и начал говорить про каких-то прапрадедушку и прапрабабушку человечества, которые, воспользовавшись отсутствием охраны, стащили какие-то фрукты, съели их и тем самым совершили грех.

— Ну и что?

— А то, что именно поэтому мы с тобой вынуждены валяться здесь под открытым небом, вместо того, чтобы нежиться на царском ложе.

— Да ну?

— Ей-ей. По этой самой причине, говорит, всё человечество вопреки первоначальному замыслу ведёт скотский образ жизни.

— Скотский?

— Именно. И этой жизни не будет конца, пока все мы денно и нощно не будем молиться, чтобы сей грех был прощён.

— Денно-нощно?

— Так он изволил сказать.

— А кто же работать, учиться будет? Кто же, наконец, будет экзамены за нас сдавать?

— Точно так же я у него спрашивал, и знаешь, что он ответил?

— Что же?

— Выбирайте, говорит: или учитесь, работайте, наслаждайтесь жизнью — словом, ведите скотскую жизнь, или становитесь на колени и круглые сутки молитесь — может, и будут прощены грешники. Тогда все человечество, в том числе и мы с тобой, будем жить в коммунизме.

— Прямо-таки в коммунизме?

— Ну, он так не говорил, но описал что-то похожее. Несколько раз я пытался возразить и объяснить ему марксистско-ленинское учение построения коммунизма, но его бархатный голос очень уверенно гнул своё, и мне приходилось молчать и слушать. Так мы, наверное, и расстались бы, не выдвини он ещё одну идейку.

— Какую же?

— Счастье и богатство, говорит, вздор.

— Как вздор?

— Так. Вздор, говорит, и якобы они даны проклятым людям в качестве компенсации. В общем, по его словам, настоящие счастливые люди — это бедняки и несчастные: ну, всякие там больные, хромые, кривые и прочий сброд. Они, говорит, избранные Богом люди, и он дал им последнее испытание, а потому чем на вид несчастливее человек, тем он ближе к истине, и каждый такой человек обязан постоянно благодарить Всевышнего, молиться Господу, чтобы он дал ему ещё больше несчастья. «Только через несчастья и очищения мы приобретаем бессмертие», — утверждал он. По его словам выходило, что я, вместо того чтобы дрыхнуть, должен стоять на камне около скамейки и просить Господа, чтобы он отнял у меня и это убогое пристанище. А те скудные сбережения, что находятся у меня в кармане, надо отдать богоугодным людям — ну, таким, как он, например, — ради всех святых и, оставшись без ничего, наслаждаться своим несчастьем, то бишь, «настоящим счастьем» в ожидании грядущего бессмертия.

— Н-да, запутанная философия. И что же ты ответил на это?

— Я?

— Ну да.

— Я искал глазами что-нибудь этакое, увесистое, чтобы трахнуть его по голове, но ничего такого вокруг не было, а книгу, что я положил под голову, было жалко. Но я всё же отомстил ему.

— Каким образом?

— Я начал декламировать стихи.

— Стихи?

— Так точно. Не какие-нибудь там первопопавшиеся, а самого Самеда Вургуна. Войдя в раж, читал я стихи, всё больше и больше горячась. Он встал и, обозвав меня несчастным комсомольцем и безбожником, поспешно удалился от меня.

Всё это Таваккул рассказывал с ухмылкой на устах, а закончив, начал громко и долго смеяться, вспоминая то одно, то другое высказывание батюшки, а главное — его бегство. Так продолжалось долго. Во всяком случае, засыпая, я всё ещё слышал его смех.

Утром следующего дня я уже стоял у двери известного нам кабинета директора сельскохозяйственного института, временно приспособленного для приёма документов у абитуриентов. К девяти часам начали приходить члены приёмной комиссии. Они недоумённо смотрели на меня и проходили в кабинет. Наконец появился директор с той женщиной, которая непосредственно принимала документы. Кстати, фамилия её была Полякова и она работала секретарём-методисткой в институте. Её сын Поляков Леонид, очень воспитанный и интеллигентный юноша, впоследствии учился со мной в параллельной группе на том же факультете, что и я, но в русском секторе.

Директор остановился около меня и, не говоря ни слова, взял меня за плечо и повёл в кабинет. Сев на своё место, он спросил:

— Ты не понял, что мы говорили тебе вчера?

Я молчал.

— У тебя есть родители? — изучающе посмотрев на меня, спросил он.

— Мать есть.

— А отец?

— Отец погиб на войне.

— Очень жаль. Мать работает?

— Нет.

— А кто вас содержит?

— Дядя. Ещё нам дают паёк за отца.

— Отец был офицером?

— Да.

— А где работает дядя?

— Он директор школы.

— Это он дал тебе этот аттестат? — указывая на газетные обвёртки, которые я держал в руке, спросил он.

— Нет, он директор семилетней школы в колхозе.

— Вы живёте в деревне?

— Да.

— Скотину держите?

— Да.

— Какую?

— Коров и буйволиц.

— Ну и хорошо. А теперь, сынок, вернись домой, годочек отдохни. Пусть мать твоя покормит тебя как следует, попоит буйволиным молоком, оно жирнее, — набери немного веса, а то слишком ты маленький. А на следующий год милости просим. Видишь ли, если бы не хватало нескольких месяцев, даже полгода, мы могли бы принять твои документы, — бывает, что пораньше уходит ребёнок в первый класс. Но чтобы полтора года! Тут мы ничем помочь не можем, рад бы, но не можем. Ты понял меня?

Конец ознакомительного фрагмента.