«Кто ты?». Часть 1

Чингиз Алиев

Уважаемые читатели, эта книга издана в память о дедушке, которого уже давно нет с нами. Он автор рукописи.Берегите своих родных.Спасибо тебе, дедушка, за всё. Прости нас.

Глава 5

Черная полоса №1

Мне недавно исполнилось двадцать лет, и я заканчиваю третий курс института. Сдал уже четыре экзамена. На днях сдадим последний экзамен по органической химии — и свободны как ветер. Впрочем, свобода эта относительная, так как летом на каникулы мы домой не поедем. По существующим с давних пор правилам студенты, заканчивающие третий курс, направлялись по передовым хозяйствам республики для прохождения производственной практики. Хозяйства для этой цели выбирались, как я уже отметил, передовые по всем показателям, так сказать, колхозы и совхозы миллионеры.

Руководители этих хозяйств были уважаемые всеми люди, как правило, Герои Социалистического Труда, члены бюро Центрального комитета Коммунистической партии республики. В большинстве этих хозяйств уже действовали элементы коммунизма, такие, как бесплатные питание, использование жилплощади и других услуг. По договоренности с руководителями этих хозяйств студентов наших устраивали на оплачиваемые работы непосредственно на производстве, обеспечивали бесплатной рабочей формой, питанием и прочее. Так что после такой практики студенты приходили загорелыми, возмужавшими, даже покупали себе кое-какие новые одеяния. Три места для прохождения практики ежегодно предоставлял нам Ставропольский край Российской Федерации. Это были почетные места. Это сейчас, в моей подмосковной квартире, Ставрополь кажется мне далекой провинцией. Но тогда любая точка Российской Федерации воспринималась нами как нечто святое, недоступное. Даже преподаватели, обучавшие в России, пользовались особым уважением среди студентов.

Практикантов в эти хозяйства выбирали с особенной тщательностью и утверждали на факультативном совете. Они должны были быть отличниками, в высшей степени дисциплинированными и порядочными студентами, пользующимися авторитетом как среди товарищей, так и у преподавателей.

Этот выбор еще более ужесточился после того, как года два тому назад студенты наши, находящиеся на практике в Ставрополе, чего-то не поделили с местными ребятами, и получилась драка. Хотя впоследствии была получена официальная бумага о том, что виноватыми были местные ребята, а не наши студенты, всё же этот случай дал дополнительный повод к более придирчивому отношению при выборе практикантов.

Ни у кого не было сомнений в том, что одним из трех студентов для отправки на практику в Ставрополь буду я. И в действительности недели две тому назад вызвал меня декан нашего факультета академик Агабейли Агахан Алескерович. Он сообщил, что факультативный совет решил, что одним из студентов, направляемых в Ставропольский край, буду я. Он назвал фамилии и двух других. Дал кое-какие наставления по поводу того, как вести себя во время практики, и отметил, что руководство института не может гарантировать нам всего того, что предоставлено другим студентам, которые проходят практику на родине.

— Мы даже не знаем, — сказал он, — в какое хозяйство они вас пошлют. В отличие от нас, они посылают практикантов в отстающие хозяйства. Возможности этих хозяйств ограничены. Они обычно не платят практикантам. На бесплатное питание, обмундирование и прочее тоже надеяться не следует. Вообще надо рассчитывать на худшее. Тех денег, которые вам платит институт, там может не хватить. Поэтому я вызвал тебя уточнить, есть ли у тебя какие-нибудь родственники, которые могут дать тебе, ну, скажем, рублей сто?

— Родственники у меня есть, — ответил я, — и вовсе не бедные, но так сложились наши отношения, что ни они мне не предлагают, ни я не прошу у них финансовой помощи.

— Ты никогда не просил у них деньги?

— Только один раз. В самом начале первого курса преподаватель по физкультуре грозил нам, что если не приобретем физкультурную форму для его уроков, то нас выгонят из института. Ну и пришлось попросить деньги у родственников.

— Какой это преподаватель сказал вам такую чушь?

Я назвал имя и отчество преподавателя.

— А почему вы не обратились ко мне? Я быстро поставил бы его на место.

— Мы только начинали учиться, не знали, что к чему, а потом, как же не верить учителю?

— Кто тогда дал тебе деньги? Что отец у тебя погиб на войне, я знаю.

— Дядя. Он же вырастил нас всех. Но сейчас я не могу просить у него, да и вообще ни у кого помощи.

— Почему?

— У них у всех свои семьи, дети, большинство маленькие, да и какая необходимость? Ведь не обязательно, чтобы именно я поехал в Ставрополь.

— Не обязательно, но желательно.

С этими словами он дал мне бумагу и ручку:

— Напиши заявление в местком института об оказании тебе материальной помощи в связи с… — и прочее.

Взяв заявление, он сказал:

— Я сам займусь этим, а когда надо будет получать, сообщу тебе. Иди, занимайся.

То было недели две назад, а завтра будем сдавать последний экзамен и одновременно получать стипендию. Экзамены в некотором роде нарушили наш привычный повседневный уклад. Свободного времени было много, ходили куда угодно, когда угодно, а это чревато было незапланированными расходами. Там пирожки, тут мороженое, лимонады, а то и в чайхану заходили — не хотелось отставать от товарищей, и всё это привело к тому, что у меня деньги кончились давно, и я второй день был голодный.

Мне и раньше приходилось голодать, но психологическая нагрузка, вызванная экзаменами, давала дополнительную остроту этому состоянию. Я поступал по известной уже методике. Вставал рано утром, этак в шесть, брал с собой учебник по органической химии и уходил к берегам Гянджачая. На левом берегу реки, ниже химкорпуса, было огороженное со всех сторон кустарниками укромное место, куда днём почти никто не ходил. Тут же неподалеку бил родник. Вода этого родника была прохладна и вкусна. Приходя сюда, я лежал на траве, занимался себе наукой и время от времени ходил к роднику и пил много воды. И так до вечера. Приходил я в общежитие поздно, чтобы, не привлекая ничьего внимания, лечь спать.

На экзамен я всегда приходил первым. Дворница подметала территорию, какая-то облизанная серая собака мирно дремала у подножия памятника Сталину. Постепенно начали собираться сначала девушки нашего класса и кое-какие лаборантки, в чьи обязанности входило подготовить класс к экзамену, затем пришли и остальные студенты и экзаменаторы. Преподаватель наш по органической химии, в мире просто Дегли от слова «де-глюкоза», что было темой его диссертационной работы, а официально профессор Исмаилов, был очень строгим человеком. Ему было все равно, чей ты отпрыск: Господа Бога или последнего нищего — оценку он давал только по знаниям.

Рассказывают, что несколько лет тому назад он срезал на экзамене сына какого-то партийного босса. Чуть ли не весь высший свет, в том числе директор института, персонально просили его не заваливать парня, а он завалил. Дружки парня подкараулили профессора ночью, просили и так и сяк, большие деньги предлагали, грозили — ничего не помогло. Притащили его к реке, мол, если не будешь исправлять двойку, бросим в реку, а Дегли всё гнусит (он говорил в нос): «нет». Тогда эти ребята засовывают его в мешок и, обвязав веревкой, начинают опускать с моста в реку. Время от времени они останавливают спуск, спрашивают и, услышав очередное «нет», опускают дальше. Уже он наполовину торчит в воде, а всё повторяет своё «нет». Несколько раз окунают его, но, так и не добившись ничего, отпускают с богом, а парня того исключают из института. Многие денежные мешки, руководители передовых хозяйств хотели получить диплом привилегированного института по профессии их деятельности и тем самым укрепить свою позицию на местах. Такое их желание непременно наталкивалось на принципиальность Дегли, и все они были вынуждены оставить это. Некоторые особенно маститые поднимали вопрос на уровне Совета Министров или Министерства о том, зачем нужна для агронома или зоотехника органическая химия. Но это ещё больше подчеркивало их невежественность, так как программа для высших и средних учебных заведений утверждалась в Москве, а не на местах.

Как признавал сам профессор, только один человек сумел-таки получить от него положительную оценку, не зная предмета. Это был Бавро Халил. Халил — это его имя, а Бавро потому, что он был очень похож на героя индийского фильма «Байджу Бавра». Он учился курсом раньше меня, и мы все знали его. Это был высокого роста, рыхлого телосложения огромный малый с неизменным аккордеоном на спине. Куда бы он ни ходил, аккордеон всегда носил на спине, отчего казался ещё крупнее. Он был сирота. Никого на белом свете у него не было, и если бы не аккордеон, на котором в свободное от занятий время он играл в различных объектах общепита и тем самым кормился, то совсем пропал бы человек. Все это знали, в том числе и преподаватели. Поэтому, несмотря на то, что наука для Халила была тем же, что и китайский язык, ни у кого рука не поднималась лишить его стипендии, тем более выгнать из института. Так Бавро Халил дошёл до третьего курса. А на третьем курсе его величество Органическая химия.

Халил был исключительно миролюбивым и доброжелательным человеком. Поэтому он даже не обиделся, когда профессор химии выставил его из экзаменационного класса как какое-нибудь инородное тело. На следующий день рано утром, часиков этак в семь, раздается дверной звонок в квартире профессора. Дверь открывает сам Дегли в пижаме. Халил элегантно здоровается с профессором, без всяких церемоний заходит в квартиру, проходит в кухню, аккуратно снимает аккордеон, кладет его в угол и не спеша занимает самое почётное место за обеденным столом. Проснувшимся на звонок и кое-как одетым домочадцам профессора он объясняет, что «весь город, да, наверное, и вы знаете, что я круглый сирота и кое-как существую благодаря только стипендии и вот этому аккордеону. Но, поскольку аккордеон один никак не может прокормить, одеть и обуть меня, и по всему после вчерашней двойки, которую поставил мне уважаемый профессор, то бишь хозяин этой квартиры, мне стипендию не видать минимум полгода», то он, то есть Бавро Халил, считает вполне законным три раза в день приходить в эту квартиру с тем, чтобы вместе с остальными завтракать, обедать и ужинать.

С этими объяснениями он вытаскивает из кармана записную книжку и ручку и просит, чтобы сказали ему точное время обеда и ужина, дабы не опаздывать. Обескураженная хозяйка смотрит на мужа, а муж куда-то в сторону. В общем, Халила покормили. Во время завтрака он показывал завидную способность поглощать пищу и при этом почти безостановочно говорить. Он им рассказывал всякую всячину, заранее зная, что всё это нужно хозяевам как судаку зонтик, и при этом прося всё новой добавки. Напоследок он, кажется, предлагал сыграть им что-то вроде «форс-мажор» в аккордеонном его исполнении, но встретив дружный и категорический отказ, поблагодарил хозяев и был таков.

Кое-как позавтракав, профессор уходит в институт продолжать принимать экзамены, надеясь в душе на порядочность Халила — пошутил, мол, и баста. Но у Халила на этот счёт было свое мнение, и точно в указанное в записной книжке время он звонит в уже известную нам квартиру. Профессора дома не было: экзамены принимались без перерыва на обед, и дверь ему открывает жена. Он так же, как утром, элегантно здоровается и, проходя в кухню, занимает своё место за столом. Жена профессора бежит к телефону и кричит мужу, что, если он не избавит их от этого амбала, она подожжёт этот дом к чёртовой матери. Приглашенный к телефону Халил молча слушает и, так же молча положив трубку на место, покидает квартиру. Придя в химкорпус, он без очереди заходит в класс, где принимался экзамен, и, получив свою заслуженную тройку, покидает сей храм науки.

Много лет спустя я встретился с Халилом в Баку. Был летний день, на улице стояла жара. Халил шёл в зимней куртке, из каждого бокового кармана которой торчало по бутылке, заполненной молоком. Горлышки бутылок были открытыми, и брызги молока заливали полы куртки. Мы поздоровались, поговорили о том о сём. Выяснилось, что он устроился на работу в какой-то молочный совхоз в черте города, женился на женщине из того же совхоза с квартирой и, слава богу, живет неплохо.

— Ну а как со специальностью-то, справляешься?

— Какой специальностью? — искренно удивился он.

— Как какой специальностью? Ты же институт окончил и, наверное, занимаешь какую-нибудь должность по специальности, разве не так?

— Да что мне говорят, то и делаю — вот и вся специальность и вся должность, — улыбаясь, ответил он.

— Ну что же, Халил, видимо, ты кое-чему всё же научился, и, наверное, даже получше нас.

— Стараюсь, — опять, улыбаясь, ответил он, и мы попрощались.

Только отойдя на несколько шагов, я вспомнил про аккордеон. Повернулся, посмотрел. На привычном месте его не было.

— Халил, а где аккордеон? — крикнул я ему вслед.

— Продал, — ответил он, — он теперь не нужен, — при этом он похлопал по обоим карманам, в которых находились бутылки с молоком.

— Входите, — это означает, что экзамен по органической химии начался. Как обычно, я зашел первым. Положил зачетную книжку на стол и взял билет. Вопросы билета были самыми трудными. Все студенты молили бога, чтобы никому из них не попал этот билет.

— Я готов ответить, — сказал я.

Профессор долго мерил меня взглядом и показал вглубь класса, где стояли столы и стулья для того, чтобы студенты могли готовиться минут десять — пятнадцать, прежде чем ответить на вопросы билета. Я сел за самый ближний стол и стал бездельно смотреть куда попало. Так прошло минуты три.

— Алиев! — вызвал профессор.

Я встал.

— Принеси и положи нам на стол свою шпаргалку.

— Нет у меня шпаргалок, — ответил я и сел на место.

Кружилась голова. Профессор ещё раз повторил свою просьбу, добавив, что он видел, как я совал в карманы шпаргалки, когда он назвал мою фамилию.

Я молчал. Он не торопясь встал, подошёл ко мне и почти командирским голосом сказал:

— Встать.

Я встал.

— Подними руки.

Я поднял руки. Он вывернул все мои карманы, почему-то потрогал мой лоб, повернулся и пошёл к себе. Прошло ещё минут пять. За это время профессор перелистывал мою зачетную книжку, показывал ассистентам (их было двое), делал еще какие-то процедуры.

— Иди отвечай.

Первый вопрос был самым трудным. Надо было рассказать о технологии поляризации молочной кислоты, что чередовалось со сложными и длинными химическими реакциями. Я начал отвечать, однако через минуту он прервал меня:

— Ты пиши реакции, рассказывать необязательно.

Я начал молча писать. Три листа уже было исписано. По мере заполнения профессор брал лист, смотрел и передавал ассистентам. На половине четвертого листа он сказал, что хватит. Я начал отвечать на второй вопрос. Но профессор подвинул ко мне мою зачетку и сказал:

— Бери зачетку и уходи. Оценка там написана.

Я с зачеткой в руке вышел из класса. У двери стояла толпа сокурсников. Они кинулись на меня с вопросами: какой билет, как ответил, что получил и прочее. Так делалось всегда и со всеми, кто выходил из класса.

В коридоре было темновато. Поэтому я в окружении студентов продвинулся в сторону большого окна, чтобы посмотреть, какая оценка написана в зачетке. У окна я открыл зачетку, а там… десять рублей. Я схватил их и под дружный хохот сокурсников побежал в класс. Увидев меня с протянутой рукой, где краснела десятка, профессор встал и что есть силы закричал на меня, что я, такой-сякой, осмелился предлагать преподавателю взятку.

— Сейчас я тебя проучу, как предлагать взятки порядочным людям.

С этими словами он начал приближаться ко мне с зажатыми кулаками. Увидев это, я выбежал из класса и вышел во двор. Во дворе дядя Муслум поил чаем родственников местных студентов, которые пришли поболеть за своих чад. Купив некоторое количество пряников, я побежал к роднику, водою которого я утолял чувство голода. Съев все пряники, я вытащил зачетку и посмотрел. Стояла оценка «отлично».

Когда я учился в аспирантуре в Москве, находясь в городе Кировабаде, совершенно случайно встретился с профессором Дегли в трамвае. Он зашел в трамвай с задней площадки и, несмотря на наличие свободных мест, не стал садиться, а остался стоять там же, держась за поручень. Я встал с сидения и приблизился к нему. Он, заметив меня, улыбнулся, поздоровался за руку и поинтересовался моими успехами в науке.

Я поблагодарил его и спросил, помнит ли он ту десятку, которую подложил в мою зачетку.

— Конечно, помню, — улыбнулся он еще раз, — мы ведь не с неба свалились. Тоже были молодыми, тоже учились в школах, в институтах, в более тяжелых условиях, между прочим, чем сейчас. Нам ведомы и голод, и холод, и много какие, упаси бог, напасти. Так что по вашему виду я сразу понял: или у вас высокий жар, или вы голодны. Ну и разыграл я эту сцену со шпаргалкой и убедился в своей правоте. А ведь студент деньги под матрасом не хранит. Что у него есть за душой, то и в карманах. Так что не суди.

— Наоборот, товарищ профессор, я очень благодарен вам и, если вы не возражаете, хотел бы вернуть вам свой долг.

С этими словами я залез в карман и вытащил оттуда несколько десятирублевых купюр. Но он на деньги и не посмотрел, как будто их и не было.

— Видите ли, сынок, такие вещи не возвращают. Быть может, и вы когда-то кому-то окажете аналогичную или какую другую помощь, вот тогда можете считать, что вернули мне так называемый свой долг, даже с процентами.

Ему надо было выходить, и мы распрощались.

Так сложились обстоятельства, что я всю свою деятельную жизнь работал на чиновнических должностях в министерствах и ведомствах. По долгу службы объездил весь Советский Союз, ко мне обращались с самыми разнообразными просьбами. Десяткам, сотням людей оказывал я помощь и деньгами, и в устройстве на работу, и в получении квартиры, и во многом другом. Кто-то из этих людей выражал мне благодарность, кого-то я никогда больше не видел, но как бы то ни было, всегда в таких случаях перед глазами стояла та самая красненькая десятирублевка и вспоминались слова профессора о том, что «быть может, и вы когда-то кому-то…».

Экзамены позади. Остается получить деньги и разъехаться по местам прохождения практики. Стипендию и сто рублей помощи мне выдали в день последнего экзамена. Как раз в это время нас срочно вызвали в деканат. Пришли почти все. Видимо, несколько человек потрудились над тем, чтобы пройтись по адресам проживания студентов и пригласить их. Декан факультета сказал, что по указанию из Москвы всякая производственная практика отменяется, что вместо практики поедем в Казахстан участвовать в реализации постановления партии и правительства по поднятию целины. Для этого мы должны были сходить в городской комитет комсомола, чтобы получить путевку, деньги, причитающиеся нам для практики, так как проведенное в Казахстане время будет считаться как производственная практика; ну, и если кому нужно — съездить домой на день-другой. Для всего этого отводилась неделя времени.

На следующий день с утра я пришел в здание городского комитета комсомола, в котором также размещались городской комитет партии и горисполком. Там уже было многолюдно. Студенты с нашего курса и какие-то молодые люди стояли кто где и смеялись. Какой-то старик крыл Пишевари на чем свет стоит — это-то, видимо, и являлось причиной всеобщего веселья.

Покойный Пишевари был создателем и руководителем Иранской Коммунистической партии и близким другом Ленина. Когда в России, а затем и в других союзных республиках победила социалистическая революция, очень многие иранцы под агитацию Пишевари покинули родину и иммигрировали в СССР. Подавляющее их большинство сосредоточилось в Азербайджане, так как по национальной принадлежности они были азербайджанцами из южного Азербайджана, по результатам Русско-иранской войны остававшимися под влиянием Ирана. Это были в основном грамотные специалисты, работающие на высоких должностях и пользующиеся большим уважением у себя на родине. Разумеется, эти люди здесь никому не были нужны, обратно их не пускали; и после отдельных шумных протестов, которые жестоко подавлялись милицией, они устраивались на первую попавшуюся работу, в основном дворниками и охранниками. Старик этот, оказывается, тоже был из тех иммигрантов и работал здесь охранником. Охранял это здание от посягательств и нежелательных посетителей. Кто-то, скорее всего из местных, зная об этом, и задел больное его место, сказав, что неужели тот «не нашел в Иране какую-нибудь дверь, чтобы охранять, а поперся сюда». Гнусно, конечно, но такие люди есть везде. Кое-как успокоив старика, мы выстояли в общей очереди и, получив путевку, разошлись. Деньги, положенные для прохождения практики, получили в этот же день. Времени оставалось много, поэтому большинство, в том числе и я, поехали домой.

У нас своего, то есть отцовского, дома не было. Отец был историком, членом коммунистической партии, занимал ведущие положения в школьной иерархии, а потому часто направлялся то в один, то в другой район. Везде нас обеспечивали жилплощадью, и поэтому некогда, да и незачем было думать об оседлой жизни. Затем война, голод, холод. Два брата отца сразу мобилизовались в армию, и были отправлены на войну. Отец имел бронь. Но он каждый день ходил в районный комитет партии, просил, чтобы сняли его бронь, и писал об этом в вышестоящие партийные инстанции. Наконец его просьбу удовлетворили, и он также отправился на войну. Оставшиеся без глав две семьи (младший дядя тогда был холостым) с маленькими детьми обходились кое-как помощью, оказываемой партийным комитетом района за отца, пока не вернулся младший дядя, почти без одной руки. Левая рука его (он был левшой) висела как плеть, и, как говорил он, не отрезали ее потому лишь, что он отказался наотрез. Ему, конечно, было трудно содержать всех нас, и он переехал в другой район, где жили родственники. Таким образом, мы лишились и той квартиры, где жили до отправки отца на фронт. Мы разместились в одном из классов сельской семилетней школы, где дядя устроился преподавать литературу. Периодически то один, то другой родственник привозил нам мясо, молоко, масло и другие продукты, что вместе с продуктами, которые давали два раза в неделю за отца, обеспечивало нам, в общем-то, безбедную жизнь. Со временем дядя построил дом, завел хозяйство, женился, стал директором школы. К тому времени старшая сестра моя вышла замуж, и они с мужем стали жить в районе. Она работала в больнице, он занимался партийной работой. Мать постепенно перешла жить к сестре, так как некому было детей нянчить и за хозяйством смотреть. Так вот, когда я говорю, что поехал домой, имею в виду дядин дом, где мы все росли и учились, а к сестре заходили как бы в гости.

Побыв два дня у дяди, я приехал в район попрощаться с семейством сестры и матерью. Перед уходом на автовокзал мать со слезами на глазах отдала мне почти новый пиджак из доброкачественного материала черного цвета.

— Отцовский, — сказала она. — Ты уже большой, носи на здоровье.

Заплакала и сестра. Она помнила отца. Я нет.

Этот пиджак у меня украли в поезде, когда я возвращался из Казахстана.

На вокзале яблоку упасть было негде. На одного отъезжающего пришли три-четыре провожающих. Играл оркестр, кое-где слышались и звуки одиноких музыкальных инструментов.

Вещи в поездку брали самые разнообразные. Некоторые взяли с собой даже матрас, подушки и другие постельные принадлежности. Алиев Сабир с нашего курса таскал с собой огромную плетеную корзину, заполненную чесноком. Всем он объяснял, что, по его сведениям, чеснок в Казахстане на вес золота, и он собирается на этом сделать бизнес. Чеснок он, конечно, до конца не довез, но кличку себе заработал на всю жизнь — Чеснок Сабир.

Керем Ахмедыч (так называли мы солидного карапуза с нашего курса) взял с собой аж три удочки — собрался удить рыбу.

Единственное, что было у всех и висело у каждого на груди, — это соломенная шляпа. Нас предупредили, что без нее невозможно работать под палящим солнцем Казахстана, а там ее не купишь — дефицит.

Меня провожала девочка, студентка физико-математического факультета педагогического института. В молодости я имел неплохой голос, пел на различных концертах, несколько раз даже выступал по радио, был лауреатом фестиваля. Меня приглашали на свадьбы в качестве платного певца, но с моим характером и застенчивостью это было нереально, и я от всего этого отказывался. Однажды после совместного выступления студенческого кружка самодеятельности нашего и педагогического институтов жена одного из моих знакомых передала мне, что есть одна скромная студентка пединститута, которой мой голос очень нравится, и что она просит, чтобы я сообщил ей о месте и времени своих выступлений, а если можно, достал для нее пригласительный билет. Потом мы познакомились более близко, исключительно на музыкальном поприще и на основе взаимоуважения. Но вот она пришла проводить меня, и это было очень приятно.

Нас ждал длиннющий товарный поезд-скотовоз, кое-как очищенный и приспособленный для перевозки людей. Старые, худые вагоны были разделены на верхние и нижние ярусы с голыми и неровными нарами. Решили, что пока в каждый вагон погрузится по двадцать человек, а в дальнейшем, если понадобится, будем тесниться. Говорили, что по дороге еще будут сажать людей, таких, как мы.

Пришла пора распрощаться. Первый секретарь городского комитета комсомола произнес пламенную речь о повышении благосостояния советского народа, отметив и нашу лепту в этом деле, о дружбе народов и прочих вещах; сыграл духовой оркестр, и под музыку начали разгонять нас по вагонам. «Учительница» — так величали мы между собой эту девушку из пединститута — засунула мне в карман пятьдесят рублей, извиняясь при этом, что не успела приготовить чего-нибудь домашнего. Сопротивляться было некогда, и я прыгнул на подножку уже движущегося поезда. Выбрал я себе место на втором ярусе около двери, так чтобы был обзор.

В качестве руководителя с нами ехал преподаватель физкультуры Гейдар. Он находился где-то в головном вагоне, предназначенном для сопроводителей груза и имеющем необходимые условия для проживания. В остальных же вагонах ничего, кроме голых нар, не было. В углу каждого вагона был оторван кусок пола, и образовалось небольшое отверстие, которое, как нам объяснили, будет служить туалетом. Однако в целом оно было ни к чему, так как поезд ехал с такой скоростью, что мы успевали выйти из вагона, справить свою нужду и вернуться обратно, особенно днем. Надо сказать, что в Казахстан отправилась только мужская часть студентов. Девушки же поехали на практику в хозяйства республики согласно распределению.

Ехали в основном без приключений. Угнетало только то, что при наличии денег мы не могли ничего купить ни поесть, ни попить. Дело в том, что, умудренные опытом прошлого года, люди, как только объявлялось о прибытии поезда со студентами, закрывали всё, даже газетные киоски, и уходили куда подальше от вокзала. Воду мы приноровились пить и брать из кранов вокзальных туалетов, а относительно еды появились проблемы, и мы взбунтовались. Рассыпались мы из вагонов и сели на россыпи около железнодорожных рельсов. Поезд своим черепашьим ходом ушел дальше и скрылся из виду. Прошло около получаса, он прополз задним ходом обратно и остановился. Мы отказались сесть в вагоны. Руководители группы вместе с машинистом обещали нам, что в Астрахани поезд будет стоять столько, сколько нам требуется времени для того, чтобы сбегать в город и купить все необходимое. Мы согласились с этим и вернулись в вагоны.

На вокзале в Астрахани стояла толпа людей, состоящая из подростков: мальчиков и девочек лет пятнадцати-шестнадцати, учащихся ПТУ Астрахани по специальностям тракториста и комбайнёра. Это была последняя партия, которая должна была отправиться на целину вместе с нами.

Сколько из этих ребят погибло в Казахстане! По неопытности они ели, пили что попало; спасались от жары где угодно; ходили, отдыхали где попало; и многие из них погибли от быстротечной дизентерии; утонули в бесчисленных уральских зыбких озерах; стали добычей волков, гадюк; были раздавлены машинами, тракторами; устраивали танцы с драками, поножовщиной и прочее, и прочее. Каждую неделю из Алма-Аты улетал в Москву с посадкой в Волгограде пассажирский самолет специального рейса с трупами и тяжелоранеными на борту.

Ровно через неделю от начала пути мы прибыли в Казахстан, в город Уральск. Здесь нас ожидали многочисленные бортовые машины с такими же подростками за рулём. Еще несколько часов тряски по уральским степям, и мы прибыли в Джамбейтинский район. Первым делом хлынули в столовую, около которой остановилась наша машина. Время было обеденное, и мест в столовой не было. Взяв единственный имевшийся в столовой рисовый суп, мы расположились во дворе кто как мог. Мясо в супе мне показалось сомнительным. Оно было покрыто белой пленкой и было непривычно скользким. Я обычно не ем того, что вызывает у меня подозрение, каким бы голодным я ни был, а потому я его просто выбросил на землю, чем вызвал неодобрение товарищей. Однако через несколько минут эти товарищи, корчась и извиваясь, очищали свои желудки от несвежей конины, которую дали нам в супе, и проклинали местные обычаи. После этого случая двое из наших ребят заболели поносом и, так и не поправившись, стали пассажирами самолета специального рейса. Многие им завидовали.

По распределению наш курс попал в совхоз «Абай» этого же района. Из наземных строений в совхозе было всего два объекта. Один — двухэтажный кирпичный (из глины) дом, который построили прошлогодние студенты, другой — почерневшая деревянная развалина, уцелевшая с незапамятных времен. В доме жили интеллигенты типа медперсонала, работники столовой и магазина и другие. Все они были приезжими. Здесь же дали комнату нашему руководителю. Отсюда он должен был осуществлять руководство всеми студентами, работающими в отделениях совхоза. Деревянный же барак был приспособлен под столовую и небольшой магазин. Остальные дома были землянками.

Меня и еще пятерых сокурсников отправили в отделение номер два, что находилось где-то в двадцати километрах от центра, в степи, куда мы и двинулись на тракторном прицепе. С нами приехал какой-то казах, видимо, бригадир или вроде того. Он поговорил с какой-то старухой, сказал нам, что она раз в неделю будет привозить воду в бочке, а также будет готовить и стирать нам, если мы этого захотим. Он обвел рукой казавшееся бесконечным поле и сказал:

— Видите скошенную солому на поле? Ваша задача собирать и скирдовать её. Чем больше заскирдуете, тем больше получите.

Он пообещал, что приедет в субботу и привезет нам продукты, дал кое-какие советы относительно жары днём, холода ночью, а также волков, которые бродят по ночам, сел рядом с водителем и укатил обратно.

Всё отделение состояло из четырех землянок. В одной из них вместе со сравнительно молодой казашкой жила та самая старуха, с которой разговаривал бригадир. Остальные три землянки пустовали. Вблизи паслись корова и лошадь. На середине площади стояла бричка с большой бочкой, а рядом — большой чугунный тазик, прикрепленный на какую-то возвышенность. Как выяснилось впоследствии, в этом тазике готовили еду, в основном лепешки, кипятили чай, стирали, мыли посуду, а накануне больших праздников мыли голову. Всё это делалось в одном и том же тазике, который никогда не снимался, не мылся и даже не ополаскивался после каждой из этих процедур. Разумеется, о приеме пищи и чая, приготовленных в этом тазике, и разговора быть не могло.

Мы осмотрели бочку. На дне сантиметров этак в десять лежал полугустой ил. Воды не было ни капли. На наш вопросительный взгляд старуха показала на закат солнца и кое-как объяснила, что вода находится далеко и за ней она пойдет завтра утром.

Все три землянки, которые пустовали, были напичканы клопами. Они шествовали по стенкам, копошились в войлочной подстилке на полу — единственном предмете, находившемся в землянке. Мы молча выровняли небольшую площадку недалеко от землянки, принесли соломы и соорудили нечто похожее на постели. Соломы принесли побольше, чтобы в случае холода можно было зарыться в нее. Лишь бы какая-нибудь заблудившаяся техника не задавила нас. Говорят, здесь бывает такое. Рассказывают даже, что два или три раза трактор завалился прямо в землянку на головы спящих людей.

Вымотанные за весь день, мы быстро съели по бутерброду с кабачковой икрой, купленному в совхозе, и сразу уснули. Разбудил меня топот множества ног. Впечатление было такое, что скакал целый конный отряд. Посмотрев в сторону звука, я увидел множество горящих глаз, которые стремительно приближались к нам. Первой мыслью было спрятаться в землянку. Только я хотел осуществить задуманное, сильная рука Мустафаева Балабека, лежавшего рядом со мной, прижала меня к подстилке:

— Лежи тихо, не рыпайся.

Я затаил дыхание и беспомощно смотрел на приближающиеся фонарики. Большая стая огромных волков вихрем пронеслась мимо нас справа и слева, и всё стало тихо. Никто не спал. Мы вполголоса обсуждали ситуацию, в которую попали. Было абсолютно ясно, что жить и работать в таких условиях мы не можем. Я вспомнил, что этот Балабек в прошлые лета приезжал в Казахстан добровольно и зарабатывал немалые деньги, что было видно по его экипировке, приобретенной после поездки.

— Послушай, Балабек, а как ты работал здесь прошлым летом да заработал кучу денег?

Он засмеялся и сказал, что, если бы не Исаев, то есть наш руководитель, он и в этом году жил бы здесь припеваючи и заработал бы не меньшие деньги, чем в прошлый год, когда каждый делал что хотел, лишь бы были закрытые наряды в бухгалтерии.

— То есть как это?

И он рассказал, что в прошлое лето он попал в этот же район, но в другой совхоз. Так же, как в этом году, распределили людей по отделениям, а его и еще троих ребят посильнее оставили в совхозе для выполнения строительных работ. Они уже начали строить какой-то объект, но начались дожди. Дождь лил как из ведра подряд несколько дней, и продолжать строительство было невозможно. Ребята слонялись целыми днями по совхозу то там, то сям. Их заметил бухгалтер совхоза, который вел наряды о проделанных работах. Этот бухгалтер, казах средних лет со спитым лицом, пригласив их к себе, предложил им, что он, то есть бухгалтер, напишет им выдуманные работы, которые они якобы выполнили, а взамен ребята должны каждый день после окончания работы угощать его водкой и закуской, отметив при этом, что он любит закусить водку арбузом.

— Арбузы только-только начали появляться, и то в основном зеленые. Ну а нам-то что? Хочет человек арбуз — пускай, на здоровье.

Так они с утра исчезали из совхоза, то купаться, то еще куда, чтобы никто их не видел, а вечером на договоренном заранее месте ждали бухгалтера с купленной в совхозном магазине бутылкой водки и небольшим арбузом, часто ворованным с близлежащих огородов. После окончания дождей они занимались строительством того объекта кое-как, спустя рукава, но продолжали ежедневные процедуры с бухгалтером, а он писал им наряды на где-то, в какой-то степи, убранную и скирдованную солому и прочие дела — пойди проверь. В заключение он опять сетовал на руководителя, что мол, если бы не он… и прочее, и прочее. Взвесив все за и против, мы пришли к выводу, что в субботу, когда привезут продукты, мы соберем свои вещи и уедем в совхоз. Там мы поставим вопрос ребром перед руководителем: или пусть создает условия для нормальной работы, или пусть разрешает нам самим заботиться о работе, её выполнении и прочее. В конце концов, ему нужен объем выполненной работы, а не то, каким путем это сделано.

Решив так, мы пошли работать, чтобы не давать повода для придирок. Очень хотелось пить. За стакан хорошо заваренного чая я дал бы если не все, то половину всего того, что имею за душою. Работали мы молча и быстро, лишь бы забыться. Четверо носили солому с поля, двое скирдовали. Мешали змеи. Их было огромное количество. Черные короткие змеи ползали под ногами, сыпались на голову из копны соломы. Мы их не боялись, но было неприятно соприкасаться с ними.

К десяти часам уже была заложена почти половина большого скирда, а работать уже становилось невозможно. Солнце пекло как в аду, и мы прекратили работу. Мучила жажда, хотелось помыться. Поэтому, придя к землянкам, мы в первую очередь кинулись к бочке. Она стояла на месте, и, как накануне, в ней не было ни одной капли воды. Начали искать женщин. Молодая казашка сидела чуть позади землянки на небольшом выступе, а старая лежала перед ней, положив голову на её коленки. Молодая правой рукой ворошила волосы старухи, найдя вшей, собирала их в левую и отправляла себе в рот. После каждого взмаха левой руки она поднимала глаза, смотрела на нас и улыбалась. При этом из угла ее губ просачивалась кровь. Омерзению нашему не было предела. Мы отошли к месту своего ночлега, соорудили из своих одежд что-то вроде навеса и легли в тени.

Не знаю, кому первому пришла мысль о том, что ведь эти женщины тоже люди и, стало быть, без воды им также не обойтись, как и всякому другому.

— Ну и что?

— Как что? Значит, у них есть вода где-то.

Мысль была столь простой и логичной, что мы все разом вскочили на ноги. Женщины все еще занимались своими делами, и двое из наших ребят заглянули в землянку. Не прошло и минуты, как они уже притащили два пузатых примерно пятилитровых кувшина. В одном было топленое масло, в другом — вода. Масло мы спрятали под солому. Нашли освободившуюся вчера банку из-под кабачков, хорошо прополоскали, налили в неё воды и пустили по кругу. Пили не очень-то много. Сковывали сомнения о чистоте воды, но жажду утолили и легли опять кто где. Примерно через полчаса поднялся вопль двух женщин: «май гайда?», «чур гайда?», что означает: «где масло?», «где вода?». С этими воплями они подошли к нам. Соображают все же. Они махали тонкими руками, прыгали на кривых ногах, дергали себя за волосы и беспрерывно вопили свои «май гайда?» и «чур гайда?»

На все эти песни и пляски Балабек, который в прошлом году помимо всего ещё и освоил кое-какие слова на казахском, отвечал, что «чур бер, май берамиз», то есть: привезите воды — отдадим масло. Говорил он это с достоинством, не подлежащим возражению тоном. Молодая, видимо, более сообразительная, первой поняла, что спорить бесполезно, и пошла запрягать бричку. Как она исчезла из виду, мы отдали всё еще стоявшей около нас старухе оба кувшина, и инцидент был исчерпан.

Поздно вечером, возвращаясь с работ, мы первым делом кинулись к бочке. Это была скорее грязь, чем вода. Точку на этой водной эпопее поставила огромная лягушка, которая из бочки прыгнула прямо на нас.

К вечеру пятницы мы заскирдовали три довольно больших скирда, произвели обмер, сложили и обвязали инструменты и уже в субботу с утра стали ждать трактор.

Трактор приехал к девяти утра, но без прицепа. Мужчина, который привез нас сюда, сидел рядом с водителем и держал на коленках объемистую сумку. Мы не просили, а настаивали на том, чтобы уехать отсюда без всяких возражений.

Он уже который раз повторил, видимо, по его мнению, козырной момент, что, мол, в отличие от других отделений, здесь есть корова и женщины, которых можно использовать; а мальчик (водитель трактора) сетовал на то, что без прицепа не может нас отвезти. Мы в категорическом тоне дали им понять, что, если они будут упорствовать, мы оставим их здесь, а сами уедем. Силы были не равны, и, в конце концов, они отступили. Мы показали мужику скирды и дали цифры обмера. Он посмотрел на скирды и на цифры, сказал, что возражений не имеет, и мы начали размещаться на тракторе. Я сидел на корпусе трактора около выхлопной трубы. Поэтому я двумя руками упирался в корпус трактора — труба была очень горячая.

О чем я думал? Не знаю. Наверное, о чем-нибудь возвышенном, как бывает, когда человек попадает в такую перетряску. На грешную землю меня вернуло колесо. Заднее колесо трактора, упираясь мне в правый бок в области ребер, тащило меня по земле. Оно медленно, но верно погребало меня под собой и одновременно подволакивало. Я все это видел и недоумевал: как я попал сюда? Кричать я не мог — кричали, вопили другие. Что-то наверху происходило. Кто-то упал мне на голову. Все это время трактор двигался, волоча меня по земле. Наконец он набрал скорость и переехал меня через грудь. Край шины колеса содрал с моего подбородка порядочный кусок кожи.

Одну минуту, всего одну минуту шла борьба между жизнью и смертью. Проделывая неописуемые движения, я корчился на земле. Ребята хватали меня за руки, за ноги, мяли, прижимали к земле, чем еще больше усиливали мои страдания. Я не мог разговаривать, не мог дышать. Вращая глазами то на одного, то на другого, я умолял их оставить меня в покое, но они этого не понимали. Усердствовал больше всех Чеснок Сабир. Победила жизнь, и я начал дышать. Молниеносно промелькнула мысль, что я буду жить, но вот как? На какой степени инвалидности? На это ответа не было.

У меня горели, именно что горели, все внутренности, резало спину, очень сильно болела область мочевого пузыря. Видя, что я начал дышать, ребята посадили меня на землю, держа за пальцы рук и голову. Это были единственные места выше ремня, на которых уцелела кожа. Остальные места покрывало кровяное месиво с разорванными и болтающимися из стороны в сторону красными массами мяса.

Может быть, раз в сто лет такое случается в этих местах, но богу угодно было, чтобы это случилось сейчас: откуда ни возьмись мимо нас проехала какая-то бричка, причем тащил её не вол, как обычно, а породистый мерин. Ребята остановили её. Разговор я слышал. Молодой и здоровый казах, ссылаясь на то, что он куда-то очень спешит и центральная часть совхоза «Абая» ему не по пути, отказывался отвезти нас, а ребята упрашивали. Наконец молодой казах получил, что заслужил, и притих, время от времени вытирая кровь с носа, а ребята, уложив меня поудобнее, сели трое в бричку, чтобы поддерживать меня, остальные опять на трактор — и в путь.

Заведующей медпунктом в совхозе была высокая и полная русская дама с чуть косящими глазами. Она хотела сначала провести со мной какие-то процедуры, но, узнав, что через меня проехал трактор, убрала все инструменты, положила их на место, произнесла: «Это не по моей части» и стала вместе с нами ждать нашего руководителя, который пообещал в управлении добиться транспорт, чтобы отвезти меня в район.

В районный центр мы прибыли затемно. Предупрежденные главврач Мамедов, тоже азербайджанец, и медсестра Людмила — студентка третьего курса Московского мединститута, приехавшая сюда на лето по путевке, — ждали нас. Главврач ни за что не хотел верить в то, что через меня проехал трактор.

— Обычная рана, — говорил он, — пошлём в районную больницу, через неделю восстановится.

Медсестра настаивала, чтобы отправили меня в Алма-Ату на более обстоятельное обследование. Наши были на стороне медсестры, и Мамедов был вынужден согласиться с ними.

— Хорошо, пусть переночует, а завтра самолетом отправим в Алма-Ату.

Он сказал Людмиле, чем обработать раны, и ушел. После соответствующей обработки, которая попортила мне много крови, она показала нам дверь в помещение, где я должен был переночевать. Вообще, это здание никак не походило на больницу, даже приспособленную. Как я после узнал, это было вроде пункта, куда из всех хозяйств доставляли раненых и трупы, а отсюда уже кого куда. Легкораненых — в районную больницу, находившуюся отсюда недалеко; не ахти какая, но все же больница, а остальных — в Алма-Ату для дальнейшего распределения.

Пункт этот, куда нам показала медсестра и где в данный момент находились больные и трупы, состоял из одного большого зала без окон и нескольких маленьких комнатушек, в одной из которых Людмила жила. Мест для всех привезенных вечно не хватало, и большой зал был заставлен множеством нар. Расстояния между нарами были таковы, что человеку, лежащему на них, нельзя было даже чуточку поднять голову. И все это было постоянно полное до отказа. Раненые и трупы лежали вперемешку на полу и вообще где попало. Медсестры и врачи сюда не заходили. Погрузку и разгрузку производили два верзилы из местных увальней в резиновых одеяниях и респираторах. Здесь людей не кормили, не поили, в туалет не водили, дескать, за сутки не умрут, а умрут — одним меньше.

Наш институт военизированный. По окончании нам дают офицерские звания. Из военных знаний мне ведомы действия иприта, люизита и других удушающих газов. Но ни один иприт, ни один люизит, всякие там «В-газы», даже ни одна химическая бомба, взорвись она под самым носом, не ошеломила бы нас так, как это произошло с нами при первом же шаге внутрь этого помещения. Нас прямо опрокинуло обратно в коридор и начало тошнить. Такое впечатление, что сейчас вывернет наизнанку. Наблюдавшая за нами медсестра быстро перехватила меня и отвела к открытому окну в торце коридора. Потом она говорила, что это повезло, что меня привезли поздно и тех верзил не было здесь. Они бы не церемонились, а швырнули бы в какой-нибудь угол — и делу конец.

— Ты сможешь один постоять здесь несколько минут?

— Да.

И она ушла. Через несколько минут она вернулась и сообщила, что все в порядке. Она звонила главврачу, и тот разрешил постелить мне раскладушку у нее в комнате.

— Выпей горячего чаю — полегчает, — заключила она.

Я уже говорил, что по совету опытных людей все мы купили соломенные шляпы. Вторым предметом, который так же купили, был нож, причем не какой попало, а специальный, стоимостью в шесть рублей двадцать копеек. Он тоже считался нужным предметом в этих местах, и почти все приобрели такие ножи. Но так получилось, что я не смог купить его, а заимствовал у Керема Ахмедовича. Он каждый день по несколько раз требовал, чтобы я вернул ему его нож, но я всякий раз находил отговорки и тянул время. Почему-то я вдруг вспомнил об этом ноже и похлопал по карманам. Нож был в кармане брюк. Я, показав на Керема, который вместе с Сабиром выходил из здания, попросил, чтобы Людмила позвала его. Керем подошел ко мне. Вытащив из кармана нож, я протянул ему. Он долго смотрел мне в глаза, повернулся и ушел.

— Что это значит? — спросила Людмила.

— Да так, — ответил я неопределенно.

Возвратившись из Алма-Аты, я тут же вернул Керему его нож. Он принял его, улыбнулся и сказал: «Вот теперь другое дело».

Два стакана хорошо заваренного горячего чая и несколько штук печенья, которыми угостила меня Людмила, заметно подбодрили меня. Однако неизвестность со здоровьем очень тревожила. Кое-как подремав сидя на раскладушке и утром выпив стакан чая с печеньем, я поблагодарил Людмилу и, не дожидаясь транспорта, вместе с руководителем пошел на летную площадку. Сабир и Керем ночью вернулись в совхоз.

В Алма-Атинской больнице, куда нас привезли, принял меня хирург. Высокий, чуть сутулистый, с головой, тронутой сединой, внимательно выслушал нас, задал кое-какие вопросы и повел в рентгеновский кабинет. Долго он обследовал меня, почему-то мял пальцы на руках и, обращаясь к руководителю нашему, сказал:

— Вся штука в том, что действительно трактор переехал через его грудь. У одного из тысячи, а может еще и реже, людей бывают вот такие эластичные кости, как у этого молодого человека. Ребра опустились и поднялись. Если бы он имел другую конституцию или был лет этак на пять старше, сейчас лежал бы совсем в другом месте.

Далее он сообщил, что внутренние органы все целые, никаких повреждений нет, но чуть выше сердца между ребрами есть какое-то темное пятно, поэтому все же придется оперировать, но это так, детский лепет, по сравнению с тем, что могло случиться.

Убедив нашего руководителя, что ничего страшного нет и что через четыре или пять дней я буду выписан совершенно здоровым, хирург определил меня в палату и велел медсестре, чтобы она готовила меня к операции на завтра. Руководитель наш, Исаев, попрощался и, сказав мне, что будет ждать в совхозе, покинул больницу.

Кроме меня в палате находилось еще трое больных. Они были лежачие, но поскольку за ними хорошо ухаживали, то никаких неприятных запахов в палате не ощущалось. Медсестра заменила мне повязку, предупредила, чтобы я ничего не ел, не пил, кроме того, что она сама даст мне, и пошла заниматься другими больными. Настроение у меня заметно улучшилось. Кое-как ложась на бок, я подумал, что, видимо, на этом заканчивается мое путешествие по Казахстану. Вероятнее всего, скоро меня отправят домой долечиваться уже там. Что же, от судьбы не уйдешь, только вот как же люди живут в таких местах всю жизнь, причем не только живут, но и довольны своей жизнью?

В Ставрополе со мной учился один казах — Оролов Душен. Он приехал из того же района Казахстана, где мы поднимали целину. Так вот этот казах, не зная, что я был в их краях, довольно часто сравнивал жизнь в Ставрополе с жизнью на своей родине, и всегда Ставрополь оставался в проигрыше. По его словам выходило, что у них на родине и люди покультурнее, и продукты повкуснее, и вообще — не жизнь, а рай, во всяком случае, по сравнению со Ставрополем. Однажды, когда он в очередной раз хвалил свой край, я не выдержал и рассказал пару эпизодов из того, что мы пережили в Казахстане, с соответствующими комментариями, разумеется. Он слушал, слушал и вдруг полез ко мне драться. Впрочем, он был славным парнем, и мы даже подружились. Учился он хорошо, и по окончании учебы некоторым молодым ребятам, в том числе и ему, предлагали остаться работать в лаборатории, чтобы затем поступить в аспирантуру — он отказался. Значит, не выпендривался человек, а говорил истинно, когда хвалил свой вшивый Джамбейты. Поистине пути Господни неисповедимы.

Когда я очнулся после операции, врач взял из тумбочки, что стояла рядом с моей койкой, и передал мне завернутый в марлю предмет:

— Вот что извлек хирург. Он был вдавлен между ребер чуть выше сердца.

Это был комсомольский значок.

Через три дня ближе к вечеру в палату зашел тот самый хирург, который принял нас, когда мы приехали сюда. Спросил о самочувствии и дал мне кучу бумаг.

— Это твоя история болезни. Здесь записано все. Здесь же написано, чем и как следует тебе лечиться. А это бумага о том, что ты в результате полученной травмы на период уборочного сезона в хозяйствах Казахстана нетрудоспособен. С этими документами ты можешь и сейчас уехать из Казахстана, но я советую пожить еще дней пять-семь в своем совхозе, пока раны немного затянутся. Там ведь есть медпункт?

— Да, есть.

— Ну и хорошо. А что надо делать, здесь написано. Все у тебя хорошо, восстанавливаешься ты быстро, но надо быть очень осторожным, дабы не занести в открытую рану какую-нибудь инфекцию, да питаться надо покалорийнее.

Далее он сказал, что самолет в Джамбейтинский район улетает завтра утром, что он позвонил и договорился насчет меня. Мне надо будет только показать вот эти бумаги, и возьмут меня в самолет.

В совхоз я приехал в обеденный перерыв. Наши ребята с руководителем шли из столовой. Я постучал в кабину грузовика, и водитель остановил машину прямо около них. Ребята просто обалдели, когда я прямо с борта машины спрыгнул на землю. Пошли крики, шум, пляски. Обитатели столовой высыпали на улицу поглазеть, что там за бедлам. Меня обнимали, мяли, толкали. Было болезненно, но я терпел и пустился плясать вместе с ними. «Герой, герой!» — кричали они и толкали меня еще сильнее, пока не вмешался Исаев, наш руководитель. Он успокоил нас и поинтересовался, буду ли я обедать. Я ответил, что да, и Балабек, у которого были мои деньги, пошел со мной в столовую. Я заказал яичницу из трех яиц и стакан чая.

— Мясное не будешь? — спросил Балабек.

— Нет, так будет вернее.

Юля, так звали молодую особу, которая, как потом выяснилось, была здесь и заведующей, и официанткой, и поваром, и посудомойкой — в общем, всем в единственном лице, поняла смысл моего заказа и, подойдя ко мне, уверила, что здесь готовят только из говядины и баранины. Я сказал, что мне надо самому вникнуть во все это, а пока достаточно и того, что я заказал. Она пожала плечами и пошла выполнять заказ.

На мой вопрос «как устроились?» Балабек ответил, что сначала было трудно, почти безнадежно, но сейчас все хорошо. Трудность заключалась в том, что здесь весь контингент бухгалтерии состоял из женщин, ну, а понятное дело, что к женщинам с арбузом и поллитровкой не сунешься. Пришлось попотеть, и все же удалось уговорить главного бухгалтера — татарку лет тридцати с лишним. Она жила где-то на окраине в полуземлянке вместе со старухой матерью, которая числилась помощницей в столовой, но там почти никогда не появлялась. Условия подсказала сама бухгалтерша. По этим условиям выходило, что мы должны будем полностью обновить их жилье, превратив его внутренности в деревянное строение. Доски и другие материалы, как она утверждала, можно было найти на юго-востоке от совхоза, километрах этак в трех, где когда-то стоял лагерь заключенных, который давно заброшен. Кроме этого, она требовала, чтобы наряды она закрывала на шестерых, а деньги делились на семь частей — одну она будет брать себе. Выхода не было, и ребята согласились. Долго она не хотела включать меня в наряд, дескать, «кто он?», «где он?», «кто знает, что может с ним случиться?» и все такое, но ребята отстояли меня.

Теперь они с утра отправляются туда. Там действительно много всякого, что может служить стройматериалами, они выбирают более-менее пригодное, привозят на себе в их дом. А второй день работают в доме здесь. Сегодня они работают здесь и поэтому оказались в столовке.

— Работа не ахти тяжелая, но мы нарочно тянем, чтобы как раз хватило до конца сезона. Так что можешь не беспокоиться. Нам самим-то считай делать нечего. Но если захочешь, можешь с нами прогуливаться.

Потом Балабек посчитал и отдал все мои деньги и сказал, что деньги по наряду, согласно договоренности с бухгалтером, будем получать в конце месяца. Я поблагодарил его и сказал, что главное то, что на меня записана работа, а незаслуженные деньги мне не нужны, тем более того, что у меня есть, хватит на дорогу да ещё и останется. Он ничего не ответил, а на следующий день, когда я зашел в столовую, подошел ко мне, вытащил из кармана пачку купюр и положил на стол.

— Как я понимаю, тебе скоро уезжать отсюда. Вот все, что ты заработал до сегодняшнего дня. Бери и не философствуй. Увидимся вечером, — сказал он и отошел к себе продолжать обед.

Сумма была приличная.

В медпункте, куда я пришел после обеда, сидела заведующая и явно скучала. Увидев меня, она обрадованно воскликнула: «А вот и ты! А говорили: трактор переехал. Тоже мне шутники!» Я не стал ее переубеждать, а просто отдал бумаги, касающиеся лечения. Она внимательно все прочла, покачала головой и, сказав, что «бывают же чудеса», начала сдирать с меня повязку.

— У вас есть всё, что там написано? — спросил я.

— А что там написано? Риванол, перекись, спирт и прочая ерунда — они есть везде.

На руках раны уже затянулись и начала появляться кожа, такая бледная, безжизненная кожа.

— На руках я оставлю легкие повязки только для того, чтобы грязь не попала, а спину надо будет лечить еще долго.

Поболтавшись немного по совхозу, я зашел в столовую. Юля была одна и мыла посуду. Она дулась на меня за то, что я игнорировал ее поварские способности и ел только яичницу. Она поставила передо мной стакан чаю и продолжила свое занятие.

— Что готовишь на ужин, Юля? — спросил я.

— Яичницу, — ехидно ответила она.

Я засмеялся.

— Нет, серьезно.

— А не всё ли тебе равно? Не беспокойся: чего-чего, а яйца для тебя найдем.

— А можно мне посмотреть, что ты готовишь?

— Нет, посетителям сюда заходить нельзя.

Выпив свой чай, я удалился. Становилось скучно — надо уезжать отсюда поскорее.

Так прошли несколько дней. В субботу, улучив время, я сказал руководителю, что, если он не против, я уехал бы отсюда в понедельник. Он не был против, но сказал, чтобы я напомнил ему насчет разрешения на самолет.

— Я поеду на поезде.

— Почему?

— Деньги у меня есть, время тоже, что я буду торчать среди трупов?

— Что же, резонно. Если что надо будет — обращайся.

— Хорошо.

Вечером во время ужина я попросил у Юли, чтобы она к понедельнику сварила мне десять яиц и оставила четыре жареных шницеля. В воскресенье товары сюда не возили, а холодильника у нее не было.

— А шницели-то зачем тебе?

— Пассажиров буду угощать.

— Каких еще пассажиров?

— Какие попадутся. В понедельник я уезжаю.

— Куда?

— Откуда приехал. Что ты думаешь, зимовать что ли мы будем здесь вместе с тобою?

— Со мною не надо. Но ведь вы только что приехали.

— Что толку, я-то не работаю. Непригодным я оказался для этих мест.

— Надо же, позавидуешь тебе! А больше ничего не надо?

— Остальное я куплю в магазине.

— Не надо ничего покупать, я приготовлю все, что необходимо, а то продадут тебе какую-нибудь тухлятину.

— Ну что же, спасибо, расплачусь с тобой в понедельник.

Вечерело. Каждый вечер по субботам в торце дома, где мы остановились, устраивали танцы. Откуда-то приезжали молодые ребята и девушки, в основном астраханские, иногда и москвичи, танцевали, дурачились почти до утра, утром спали, кто где завалится, и после обеда в воскресенье разъезжались. Я стоял возле подъезда и смотрел, как собираются ребята на танцплощадку. Несколько девчат, смеясь, кривляясь, подошли ко мне и пригласили на танец. Я вежливо отказался, показав на повязку. Сыграли первую мелодию, ребята начали крутиться.

Юля возвращалась с работы. Поравнявшись со мной, она остановилась.

— Чего не танцуешь?

— Тебя жду.

— Правда?

— Что правда? Мне только танцев и не хватает сейчас. Какой же из меня танцор?

— А я-то, дура, поверила. Может, пойдем пройдемся, а?

— Где?

— Ха-ха, здесь что, места мало, что ли? Кругом степь.

— Пойдем.

Она пошла переодеться. Как я уже отметил, здесь постоянно жили не только казахи, но и представители других национальностей, особенно много было русских. Казахи — понятно, они здесь родились, выросли, а вот что же касается других… Чтобы бросить свои родные места и жить в этой дыре, или надо быть круглым идиотом, или иметь на это очень веские причины, типа сломанной судьбы, что ли. Действительно, при внимательном наблюдении у всех этих людей можно было найти что-то такое, что оправдывало их постоянное проживание здесь.

Исключение составила Юля. Эта в общем-то жизнерадостная русая девчонка с привлекательной внешностью никак не ассоциировалась со здешним образом жизни. Если даже по какой-то причине ей нельзя было жить на родине, то все равно она могла бы даже здесь, в Казахстане, найти себе пристанище более достойное, чем этот совхоз. Изъяна не было и в её поведении. Она целый день крутилась на кухне, а вечером приходила домой, и больше ее никто нигде не видывал. К ней тоже никто не приходил, никто не стучал. У неё не было здесь семьи, детей, родных, даже друзей и подруг. Что же тогда заставляло её жить здесь в таких вот условиях?

Я зашел в комнату. Там один Агил, который много раз спасал меня от всяких опасностей, что-то делал.

— Агил, дай мне свой нож.

— Зачем он тебе понадобился?

— Иду погулять с Юлией, возьму с собой на всякий случай.

Он отдал мне свой нож и посоветовал, чтобы особенно далеко не ходили. Через несколько минут подошла Юля. Господи, какая красота! Русые волосы, сложенные по моде а-ля франсе, красное модное, с открытым воротником, платье выше мощных колен и такого же цвета туфли на тонком и высоком каблуке. Болтающийся на шее светящийся прозрачный шар и веснушки, рассыпанные по основанию носа, делали ее вообще превосходной. Понимая, что производит ошеломляющий эффект, она, широко улыбалась, обнажив ровные и, как жемчуг, блестящие красивые зубы.

— Юля, ты потрясающа. Но я бы на твоем месте надел бы хоть на ноги что-нибудь попроще, ведь не сможешь ты ходить в этих туфельках.

— Не порть настроение, Чингиз. Дай хоть один раз в жизни почувствовать себя человеком в этой дыре.

— Ага, значит, ты знаешь, что живешь в дыре?

— Конечно. Что ты меня за дуру, что ли, считаешь?

— Нет, я-то как раз нет, но как ты сама объяснишь то, почему живешь здесь?

— Значит, есть причины.

Вести и дальше разговор на эту тему было бы глупо. Метров через сто мы вышли к пшеничным полям. Как и следует, убирать урожай начали с дальних, труднодоступных мест. Поэтому, если во втором отделении уже скирдовали солому после урожая пшеницы, то здесь, рядом с центром, поле пока еще было нетронутым. Сплошное поле простиралось налево и направо. Зрелые колосья на довольно высоких стеблях колыхались в такт ветерку, который дул с востока. Мы вышли на маленькую речку. Я и не знал, что тут поблизости есть такая симпатичная речка. Воды в ней было мало, но зато прозрачная, как слезы. Было удивительно, что здесь, среди бесконечной степи, имеется такая вот чистая вода, какая обычно встречается в горных местах. Речка была узкая, шириной всего двадцать пять — тридцать сантиметров. По берегам, где вода могла орошать, росли разнообразные полевые цветы и зеленые сочные травы. Никакой науки не нужно было, чтобы понять, что, имейся в этих местах вода, здесь был бы совсем другой ландшафт, другой климат и рельеф. Быть может, тогда в этот богом забытый край можно было бы попасть только по большому блату. Что ни говори, прав был старик Фалес, когда говорил, что вода — мать жизни.

Мы шли строго по правому берегу этой речки. Юля то и дело спотыкалась. Раза два она упала бы, не придержи я её. Наконец она сняла свои туфли и, помахивая ими, пошла босиком. Мы шли медленно, часто останавливаясь, чтобы потрогать, а то и сорвать какие-нибудь приглянувшиеся нам цветы, и она начала рассказывать о себе. Без всяких расспросов, просто так.

Родилась и выросла она в Волгограде. Там и сейчас живут её мать и сестра поменьше. Когда они были совсем маленькие, отец ушёл от них, вернее, уехал куда-то на север за длинным рублем, встретился там с женщиной и остался жить с ней. Когда мать получила вести об этом — долго плакала. Она была неграмотная и нигде не работала. Отец, который был мастером на все руки, обеспечивал им беззаботную жизнь, а теперь мать не знала, что делать. Правда, тут же пошли переводы от отца. Он аккуратно платил: посылал переводы на алименты, иногда даже сверх того. Но все равно этого на всё не хватало, и мать устроилась убирать здание краевого комитета партии, где и трудилась по сей день. По чьему-то совету она стала ходить в общежитие, где жили иностранные студенты, брала у них белье, стирала, гладила и на этом также зарабатывала. Человек ко всему привыкает. Привыкли и они к безотцовщине.

Юля нянчила маленькую сестру, мать работала, и вроде бы всё уладилось. Потом началась учеба. С этого времени мать особенно стала усердствовать. Она находила всё больше и больше работы, плохо спала, почти не отдыхала, дабы её дочь не знала нужды и училась хорошо. Подошла и очередь младшей сестры ходить в школу, и забот у матери заметно прибавилось. Юля училась на отлично. С такими оценками она и закончила седьмой класс. Мать и учителя школы настаивали на том, чтобы она продолжала учиться дальше. Но она поступила иначе: забрала документы из школы и поступила в училище. Специально выбрала факультет кулинарии, так как здесь был самый короткий период учебы — всего год. Надо было быстрее приобрести специальность и помогать матери. Уже через год Юля, успешно закончив училище, работала в одном из престижных кафе Волгограда. Кафе работало допоздна, и посетителями его являлись элитные слои общества, нередко и иностранцы. Но Юля работала в кухне, к залу никакого отношения не имела, и у нее был строго нормированный рабочий день — с восьми утра до семнадцати вечера с часовым перерывом на обед.

С её приходом значительно расширился ассортимент кулинарных изделий, улучшилось их качество. К тому же она была безотказной работницей и охотно помогала нуждающимся. Этим качеством её стали пользоваться официантки. То одна, то другая просили её заменить их сначала на час-другой, а затем и на всю ночную смену. Это ее устраивало, так как собранные чаевые за ночь иногда перевешивали сумму ее месячной зарплаты, не считая угощений всякого рода, да и время проходило весело и незаметно. У нее появились деньги, кое-что перепадало и из продуктов. По ее настоянию мать перестала ходить по общежитиям, но основную работу не бросила — привыкла, мол.

Так прошло около года, так продолжалось бы и дальше, если бы не появился он. Высокий, краснолицый молодой человек, одетый богато и со вкусом, и раньше приходил сюда, но как-то не проявлял себя ничем, выходящим за рамки поведения обычного клиента. Но в последнее время он зачастил в кафе, начал проявлять повышенное внимание к Юле, делал ей дорогие по местным понятиям подарки, старался назначить ей свидание. От свиданий она отнекивалась, но подарки и чаевые принимала. Конечно, она могла бы отшить его, как других ухажёров, но ей самой были приятны его ухаживания, тем более что он не был балованным сыночком денежных родителей или скучающим богатым вельможей, от которых часто приходилось отбиваться. В неполные тридцать лет его грудь украшала звезда Героя Социалистического Труда, и во всем его поведении были видны обдуманность и решительность сложившегося человека. Он всегда приходил с товарищами, на вид такими же общественно значимыми людьми, которые заказывали дорогие кушанья и напитки, вели себя исключительно корректно и оставляли хорошие чаевые. Его же ухаживания за Юлией не носили характер ухаживаний какого-то хищника, какого-то коршуна, который хочет овладеть, а выдавали ухаживания нуждающегося человека, человека, который наоборот хочет подчиниться. Вот почему ей было приятно это.

Как-то раз, выходя из кафе, она увидела его с большим букетом роз в руке. Он, заметив её, подошел, поздоровавшись, отдал ей розы и пошел рядом. Ни о чем определенном они не говорили, но он предупредил, что в субботу также будет ждать ее. Дома она рассказала об этом маме, а та посоветовала пригласить его домой, мол, здесь посмотрим, что за человек.

Прежде чем зайти к ней домой, он на минутку откланялся, а вернулся с полной сумкой. Мать и сестра Юли были дома. Они очень радужно встретили его, а он то и дело раздавал им угощения, даже поставил на стол две бутылки шампанского. Сестра Юли сначала робко, затем посмелее щупала его звезду Героя на груди и, подойдя к сестре, вроде бы по секрету, но так, чтобы все слышали, сказала, что она-то думала, что «такие звезды носят только старые дедушки». Все засмеялись, а он, как бы продолжая разговор, рассказал, как он, сибирский мальчик, окончив факультет механизаторов сельскохозяйственного техникума, попал в среднюю полосу России, сначала куда-то в Йошкар-Олу, а потом и сюда, в Волгоград. Вопреки многообещающим предложениям, выбрал себе место работы в совхозе, где и сейчас работает совхозным механиком. С первого дня он проявил большой энтузиазм в работе с техникой, сам непосредственно производил сложные ремонты. Благодаря его стараниям техника в совхозе всегда была готова к различным сезонным кампаниям, что способствовало своевременному и качественному выполнению всех работ. Его заметили, предлагали руководящие должности, но он не хотел расставаться с любимой профессией и продолжал ремонтировать технику — такой уж он однолюб. Увидев старания парня, власти выделили ему двухкомнатную квартиру в престижном доме и в честь юбилея Октябрьской революции представили к награде.

— Всё это у меня есть, могло быть даже и больше, но зачем оно мне одному, когда в доме нет подходящей хозяйки.

При этом он многозначительно смотрел на Юлю.

— Ну как зачем? — вмешивалась в разговор Юлина мать. — Не будешь же ты всю жизнь ходить бобылём, да и родители небось тоскуют по тебе там, в Сибири.

Насчет родителей он не беспокоился. Отца у него нет — погиб на войне, а мать живет с двумя другими сыновьями, которые оба имеют высшее образование и занимают хорошие посты. Попробовал он пригласить ее к себе, но она наотрез отказалась, сославшись на то, что уже стара, привыкла жить в условиях Сибири и нечего ей делать в городе. Ну а насчет женитьбы надеется на помощь благородных людей, таких, как они, так как не пристало ему бегать за девушками на улице, а в окружении его нет подходящей девушки.

Были поданы закуски. Мать поставила на стол свои знаменитые пирожки с вареньем из розовых лепестков, приготовленные собственноручно, и многое другое. Серега, так звали знакомого Юли, открыл бутылку шампанского. Были сказаны тосты обычные, тосты с намеками, поставили музыку. В общем, было празднично, радостно и весело, не хватало только «горько».

И это скоро состоялось. Сыграли свадьбу в том же кафе, где работала Юля. Собралось на свадьбу много знакомых и незнакомых людей, ели, пили, танцевали — в общем, все было как положено, и под слезы матери и визги сестры Юля перешла жить к нему. Здесь действительно все было хорошо: и квартира добротная, даже лучше, чем у них, и обставлена хорошо. Кое-что, чего, по ее мнению, не хватало, они приобрели. Кое-что Юля привезла с собой. Так что живи да радуйся.

Совхоз, где они жили, почти примыкал к городу, ходил общественный транспорт. Поэтому Юля не хотела бросать работу в кафе, но Сергей заставил ее это сделать, обещав устроить ее на более почетное и легкое место: нечего, мол, сутками торчать на кухне и собирать подаяния. Проходили дни, месяцы, Юля постепенно привыкла к новому месту жительства. Правда, иногда угнетала безработица, но это было не главное, и она терпела. Ложкой дегтя было одно обстоятельство. Раз в неделю, в основном в субботу или в воскресенье, приходили так называемые друзья Сергея. Это были не те люди, которых она видела в кафе. Это была какая-то грязно одетая, облезлая публика со спитыми рожами. Они вели себя развязано, и только строгий вид Юли заставлял их держаться от неё на дистанции. Поразительно было то, что муж ее все видел, все понимал, но с какими-то робкими словами старался все перевести в шутку, однако не всегда это у него получалось. Оставшись один на один, Юля просила, а то и требовала, чтобы он положил конец этим посещениям, но он всегда уходил от этого разговора, объясняя, что они его товарищи по работе и почти все делают за него.

— Без них я не получал бы и половину того, что получаю сейчас. Выпивку всегда они приносят сами, а кусок колбасы и соленый огурец, думаю, не жалко.

Насчет их внешности и поведения он отвечал коротко: «деревенские ребята, что с них взять». Но и это было не главное. Главное было в том, что если за то время, пока эти друзья сидели у них, приходилось Юле заходить в туалет, то муж тут же закрывал задвижку туалета снаружи и уходил. Сколько бы она ни стучала, ни звала его, никто ей не открывал дверь туалета, и она вынуждена была сидеть там полчаса, а то и час.

Конец ознакомительного фрагмента.