Когда поют сверчки

Чарльз Мартин, 2014

Мужчина с тяжелым прошлым. Ребенок без шанса на будущее. Возможно, встреча изменит их навсегда – но так ли просто вылечить израненные сердца? Сонный летний день, энергичная семилетняя девочка в торгует лимонадом в киоске. А из-под красивого желтого платьица проглядывает уродливый шрам, и последний покупатель – мужчина с печальными глазами и густой бородой – слишком хорошо знает, откуда этот шрам появился. Но он и не представляет, как переплетутся их судьбы, когда из-за поворота выскочит грузовик. Может, на этот раз за поворотом скроется не только трагедия, но и чудо?

Глава 2

Прошло почти девять месяцев, прежде чем я нашел ключ. Она положила его на самое дно небольшого деревянного чемоданчика, который я хранил с детства. Ключ лежал под основательно потрепанной и пыльной книжкой стихов Теннисона. К нему была привязана цепочка с биркой, на которой было выгравировано название банка и номер ячейки.

Чарли и я отправились в банк вместе. Дежурный сотрудник депозитного зала вызвал старшего менеджера, который тщательно проверил мои документы, а потом отвел нас в маленькую комнатку, где не было ничего, кроме стола и четырех стульев, и куда-то исчез. Вернулся он, впрочем, довольно скоро, причем я обратил внимание на его побледневшее лицо. С собой дежурный принес какие-то бумаги, которые я должен был подписать. Я поставил свою подпись там, где он указывал, после чего парень снова ушел и вернулся с небольшой запертой коробочкой. Поставив ее на стол, он покинул комнату, задернув за собой специальную занавеску, заменявшую дверь.

Все это время Чарли сидел совершенно неподвижно и терпеливо ждал, сложив руки на коленях и глядя в пространство перед собой. Только когда я вставил ключ в замок, Чарли повернулся на звук. Откинув крышку, я увидел внутри три запечатанных конверта. Все три были адресованы мне. Буквы на конвертах были выведены почерком, не узнать которого я не мог.

На верхнем конверте значилось: «Вскрыть сейчас». На втором — «Вскрыть через год». На третьем — «Вскрыть через два года». Взяв в руки первое письмо, я просунул палец под клапан и вынул из конверта два бумажных листка. Первый оказался копией соглашения, по которому я назначался выгодоприобретателем по всем выплатам за пожизненную стотысячную страховку, которую отец Эммы оформил на нее, когда она была совсем маленькой. Скорее всего, он сделал это еще до того, как о болезни Эммы стало известно, и ни он, ни она никогда мне об этом не говорили.

На втором листке было само письмо. Я пересел на стул рядом с Чарли и стал читать вслух:

«Милый Риз! Если ты читаешь сейчас эти строки, значит, ничего не получилось. Это значит, что меня не стало, и ты остался один…»

На этом месте строки перед моими глазами расплылись, лицо словно онемело, и я рухнул со стула на пол, словно сраженный молнией. Чарли и пожилой банковский охранник вынесли меня на улицу и усадили на скамью в парке, где я свернулся в зародышевый комок и в течение целого часа дрожал, как в лихорадке, никого не замечая и не отвечая на вопросы.

В конце концов я все же пришел в себя и уже ближе к вечеру, вернувшись в наш коттедж на берегу, нашел в себе силы дочитать письмо. Потом я перечитал его еще раз. И еще… Сознание того, что Эмма написала эти строки заранее, лежало у меня на сердце холодным, тяжелым камнем.

Могильным камнем.

В конце Эмма сделала приписку:

«Пожалуйста, не храни это письмо. Я знаю — это не в твоем характере, поэтому не нужно делать то, что не принесет тебе облегчения. Пусть лучше его подхватит легкий ветерок, и пусть оно уплывет вдаль, как наши кораблики, которые мы пускали в детстве, когда играли в путешествие Одиссея».

Я закрыл глаза и почти ощутил на лице прикосновение ее слабой полупрозрачной руки. Эти прикосновения, какими бы слабыми они ни были, всегда придавали мне сил. Так вышло и на этот раз.

Поднявшись, я нашел тонкую сосновую дощечку и обстругал ее ножом, просверлил в середине отверстие и укрепил в нем мачту из тонкой рейки. Сложив письмо, я укрепил его на мачте как парус, прилепил к дощечке дюймовый огарок свечи и полил палубу жидкостью из зажигалки. Зажег фитиль и вытолкнул суденышко в небыструю, но широкую Таллалу. Подхваченный течением маленький парусник отплыл сначала на пятьдесят ярдов, потом на сто… Наконец свеча догорела и подожгла собравшуюся вокруг горючую жидкость. В одно мгновение яркое пламя взметнулось вверх на пять или шесть футов, а тонкий столб белого дыма и серого пепла поднялся еще выше. Суденышко закружилось на месте, накренилось и… исчезло среди пены и пузырей. Теперь оно опустится на самое дно озера — туда, где на глубине более восьмидесяти футов лежал давно затопленный город Бертон.

Я считал дни, остававшиеся до первой годовщины. Когда же этот день наконец настал, я поднялся еще до рассвета, выбежал на причал и, вскрыв конверт, прижал к лицу письмо, с жадностью ловя знакомый запах. Я вчитывался в каждое слово, вдыхал ее аромат, воображал движение ее губ, произносивших только что прочитанные мною слова, представлял наклон ее головы и ободряющий взгляд. Да что там, я почти услышал ее голос, звучавший чуть громче задувавшего с озера ветра: «Дорогой Риз…»

«Дорогой Риз!

Сегодня, пока ты спал, я немного почитала. Должно быть, самый вид слов, напечатанных на бумаге, подсказал мне, что́ еще нужно сделать. Сначала я хотела разбудить тебя, но ты спал так крепко!.. Я смотрела, как ты дышишь, слушала, как бьется твое сердце, и ощупывала свое, стараясь подстроиться под твой ритм. Твое сердце всегда стучит так ровно, так размеренно!.. Потом я долго водила пальцем по линиям твоей ладони и удивлялась, как много в твоих руках силы и нежности. Впрочем, я всегда знала — и когда мы впервые встретились, и тем более теперь, — у тебя особый дар… Обещай, что никогда о нем не забудешь. Обещай, что всегда будешь помнить об этом твоем умении. «Исцелять разбитые сердца» — вот твоя работа, твой долг и твое предназначение. И это не должно измениться, когда меня не станет. Меня-то ты исцелил много лет назад.

«Больше всего хранимого храни сердце твое…»^[10]

Вечно твоя Эмма».

Весь день я сидел, глядя на озеро, водя и водя пальцами по строкам письма. Я словно переписывал его снова и снова, зная, что когда-то ее рука совершала точно такие же движения. Когда стало совсем темно, я взял еще одну обструганную дощечку, укрепил мачту, облил нос и корму горючей жидкостью и отправил маленький парусник в путь. Крошечный огонек свечи затерялся вдали, потом в темноте над озером — почти в двухстах ярдах от берега — взметнулось ослепительное пламя. Взметнулось и тотчас опало, исчезло, как исчезает из виду горящая стрела, перелетевшая через крепостную стену.

Прошел еще год, и снова я начал считать дни, словно ребенок, с нетерпением ожидающий Рождества, или как приговоренный, который точно знает, сколько дней и часов ему осталось до казни. Когда наступил решающий день, мне не нужно было просыпаться: я не спал; едва рассвело, походкой мертвеца я вышел на причал и просунул палец под клапан конверта. Я никак не мог решиться, застряв между отсутствием надежды и полным, окончательным адом. Мне было совершенно ясно: стоит мне сдвинуть палец в одну сторону, и я узнаю последние слова, которые она написала в своей жизни и которые она хотела сказать мне в последнюю минуту щемящей нежности — минуту, которой у нас так никогда и не было. Все, что отделяло меня от этих последних слов — это тонкая полоска высохшего клея да сознание того, что дальнейшая моя жизнь будет определяться окончательностью этого знания.

Вот почему я медлил. Вместо того чтобы вскрыть конверт, я поднял его повыше, подставив лучам восходящего солнца. Сквозь просвечивающую бумагу я видел тонкие линии и узнавал ее почерк, но слов разобрать не мог. В конце концов, не читая, я ногтем разгладил сгиб и спрятал письмо в нагрудный карман рубашки.

Прошел еще год, наступило еще одно Четвертое июля. За это время конверт пожелтел и помялся; я столько раз держал его в руках, что бумага пропахла моим по́том, а чернила, которыми была сделана надпись на лицевой стороне, выцвели, что особенно бросалось в глаза по контрасту с появившимся рядом пятном кофе. С тех пор, как я нашел в банковской ячейке эти письма, прошло четыре года, однако за все это время я ни разу не забывал об Эмме больше чем на пять минут. Я думал о ней постоянно, думал о том страшном вечере — как она провела рукой по моим волосам и предложила мне хоть немного поспать. О, как бы хотелось мне повернуть время вспять, облетев вокруг Земли, как Супермен, или, подобно Иисусу Навину и Езекии, остановить солнце силой молитвы.

Увы, в реальной жизни мало что удается исправить.

Ближе к сумеркам самец кардинала уселся на ветку неподалеку и запел свою песнь, напомнив мне о моем долге. Продолжая качаться в старом, линялом и промытом дождем гамаке, я нехотя спрятал письмо и развернул газету. Вставив мачту в отверстие палубы, я нахлобучил газетный парус, облил суденышко бензином для зажигалок и приладил свечу. Заглушая песни сверчков, надо мной и над всей северной оконечностью озера с треском взлетали в ночное небо яркие фейерверки. Где-то на южном берегу детишки, вопя, размахивали снопиками бенгальских огней; в темноте они были похожи на пылающие цирковые обручи, сквозь которые прыгали незаметные в темноте тигры.

Да, почти пять лет минуло со дня, как я нашел ключ и открыл банковскую ячейку, где лежали ее письма. С тех пор многое изменилось. Единственное, что связывает меня теперь с внешним миром, это арендованный почтовый ящик в Атланте, откуда вся моя почта поступает в другой абонентский ящик — в Клейтоне, но не напрямую, а через анонимную почтовую службу в Лос-Анджелесе, где не задают лишних вопросов. Если вы пошлете мне срочное письмо с доставкой в течение суток, оно пересечет страну дважды и попадет ко мне недели через две, а вовсе не на следующий день, как утверждает реклама. Фактически меня нет. Я просто не существую, и никто не знает, где я и чем занимаюсь. Никто, за исключением Чарли, но уж он-то точно ни с кем не станет делиться тем, что известно ему о моей тайной жизни.

А еще в моем доме нет ни одного зеркала.

Я опустил свое маленькое суденышко на воду, оттолкнул, и его подхватила молчаливая Таллала. Легкий ветерок покачнул парусник, но он выровнялся и стал забирать левее. Еще немного, и в темноте сверкнул столб пламени. Свеча догорела, огонь разбежался по палубе и осветил черное ночное небо, сделавшееся на мгновение голубоватым. Всего несколько секунд горел крошечный кораблик, превращаясь в пепел, потом его почерневшие останки канули в безмолвную глубину, и только в разбитом и пустом сердце еще долго звучало эхо былого.

Примечания

10

Притч., 4:23: «Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него — источник жизни».