Искатель приключений Эмиас Лэй

Чарльз Кингсли, 1855

Чарлз Кингсли (1819–1875) – англиканский священник, писатель, историк; один из основателей английского христианского социализма. Его творческое наследие состоит из романов, философских сочинений, проповедей, публицистики, лекций и т. д. Славу пастору как христианскому социалисту и писателю создали два социальных романа – «Дрожжи» и «Элтон Локк, портной и поэт», где ему удалось отобразить кризисные явления в традиционно консервативном сельском обществе и показать бедствия обитателей городских трущоб. В этом томе публикуется роман «Искатель приключений Эмиас Лэй», в котором судьба приготовила его герою множество испытаний: здесь и встреча с красавицей Рози Солтерн, и жестокое сражение с испанцами за золото… Все это случилось после того, как отчаянный сорвиголова Эмиас Лэй отправился в плавание на корабле знаменитого пирата Фрэнсиса Дрейка.

Глава II

Как Эмиас вернулся домой в первый раз

Прошло пять лет. Спокойный ясный ноябрьский день. Девять часов утра, но колокола байдфордских церквей все еще звонят к заутрене — на два часа позже обычного времени. Улицы Байдфорда, словно сад, наполненный цветами всех оттенков, кишат празднично разодетой толпой моряков и горожан с женами и дочерьми. Через улицы протянуты гирлянды, а из всех окон свисают пестрые ткани. Корабли в порту разукрашены флагами и шумно выражают свои чувства пушечными залпами. Все конюшни переполнены лошадьми, а дом сэра Ричарда Гренвайля напоминает гостиницу. Там пьют и едят, стоят расседланные кони и мечутся взад и вперед грумы и слуги. Вдоль маленького церковного двора, облепленного женщинами, прогуливается вся знать Северного Девона.

Но что же наполнило старый Байдфорд таким безудержным весельем? Почему все глаза с таким жадным любопытством устремлены на этих четырех моряков, потрепанных непогодой, но убранных бантами и лентами, и особенно на эту гигантскую фигуру, идущую впереди, — на безбородого юношу с золотыми кудрями, ниспадающими на плечи, с телосложением и ростом Геркулеса? Почему, когда появились эти пятеро, все взоры обратились на миссис Лэй из Бэруффа, чей капор вздрагивал от радостных рыданий?

Потому что в старину в веселой Англии умели чувствовать, а эти пятеро были уроженцами Девона, жителями Байдфорда; их имена — Эмиас Лэй из Бэруффа, Джон Стэйвелл, Микаэль Хард, Ионас Маршалл из Байдфорда и Томас Броун из Кловелли. Они первые из всех английских моряков совершили плавание вокруг света с Фрэнком Дрейком и благополучно возвратились домой.

Чтобы объяснить, как все это произошло, нам придется вернуться назад.

Приблизительно в течение целого года после отъезда мистера Оксенхэма юный Эмиас жил довольно спокойно, как обещал, не считая случайных взрывов ярости, свойственных всем молодым животным мужского пола и особенно мальчикам с сильным характером. Его школьные занятия подвигались вперед, разумеется, не лучше, чем раньше, но его домашнее воспитание шло достаточно успешно, и скоро он, несмотря на молодость, стал действительно хорошим стрелком из лука, наездником и фехтовальщиком. В это время его отец заразился от заключенных (что было довольно обычно в то время) тюремной лихорадкой, заболел в самом суде и скончался в одну неделю.

Миссис Лэй пришлось одной укрощать и подготовлять к жизни этого молодого львенка на привязи.

Она осталась вдовой немногим старше сорока лет, еще прекрасная лицом и фигурой и более всего прекрасная спокойствием, которое сквозило в каждом ее взгляде, в каждом слове и жесте. Не удивительно, что сэр Ричард и леди Гренвайль любили ее; не удивительно, что ее дети почитали; не удивительно, что юный Эмиас, лишь только миновал первый взрыв горя и он вновь ощутил почву под ногами, почувствовал, что для него началась новая жизнь, и впредь не только мать будет думать и заботиться о нем, но и он должен начать думать и заботиться о своей матери.

И в тот же самый день, после похорон отца, когда окончились занятия в школе, он, вместо того чтобы пойти прямо домой, смело направился к дому сэра Ричарда Гренвайля и попросил свидания со своим крестным отцом.

— Вы должны быть моим отцом теперь, — сказал он твердо.

Сэр Ричард посмотрел на открытое смелое лицо мальчика и поклялся «дубом, тисом и терновником», что он будет отцом ему, братом его матери. А леди Гренвайль взяла мальчика за руку и повела его домой в Беруфф, где обе дамы дали торжественное обещание всегда быть друг другу сестрами и это обещание сдержали.

После того в Бэруффе все пошло по-старому. Эмиас скакал верхом, стрелял из лука, дрался на кулачках и бродил по набережной вместе с сэром Ричардом. Миссис Лэй была слишком умной женщиной, чтобы хоть немного изменить систему обучения, которую ее муж признавал наилучшей для младшего сына. Довольно было и того, что ее старший сын по собственному влечению избрал другой образ жизни. Фрэнк — ее старший сын — сам достиг почета и уважения на родине и на чужбине сперва в школе в Байдфорде, затем в Экстер-колледже, где стал другом сэра Филиппа Сидни^[9] и других многообещающих молодых людей. Летом 1572 года по дороге в Гейдельбергский университет Фрэнк попал в Париж с рекомендательными письмами к Уольсингхэму в английское посольство. Благодаря этим письмам он не только встретился вторично с Филиппом Сидни, но и спас свою жизнь (как и Сидни) в Варфоломеевскую ночь. В Гельдельберге Фрэнк пробыл два года. Не желая обременять родителей, Фрэнк поступил воспитателем к двум молодым немецким принцам. Прожив с ними в доме их отца около года, Фрэнк наконец, к своему большому удовольствию, повез своих питомцев в Падую^[10], где нашел множество друзей благодаря дипломам и рекомендательным письмам бесчисленного количества вельмож и ученых. И прежде чем Фрэнк вернулся в Германию, он насытил свою душу всеми чудесами Италии. Он беседовал о поэзии с Тассо^[11] и об истории с Сарпи^[12]. Он прислушивался полублагоговейно-полунедоверчиво к дерзновенным теориям Галилея. Он видел дворцы палладиума и купцов на Риальто; видел большие торговые суда Рагузы и все чудеса этого места встречи Востока с Западом. В результате особого ходатайства он был допущен в ту обитель, где с длинной серебряной бородой и блестящими глазами, среди пантеона собственных творений, еще томился на земле дряхлый Тициан, патриарх искусства, и рассказывал старинные истории о Беллини, Рафаэле и Микеланджело, о пожаре в Венеции, об осаде Рима и о поэтах, давно ушедших к праотцам. Фрэнк был в Риме и видел папу и фрески Ватикана; он слышал Палестрину^[13], дирижирующего исполнением собственных произведений под куполом храма Петра. Фрэнк почти влюбился в эти сладостные звуки и пробудился от грез, лишь вспомнив, что к этому самому куполу возносились хвала Богу и небесам за те залитые кровью улицы, рыдающих женщин и груду поруганных тел, что он видел в Париже в ночь святого Варфоломея.

Наконец, за несколько месяцев до того, как умер его отец, Фрэнк привез своих воспитанников домой, в Германию, и был отпущен, как он писал, с подарками. Сердце миссис Лэй сильно забилось при мысли, что странствующий вернется. Но, увы! Приблизительно через месяц после смерти мистера Лэя пришло длинное письмо, в котором Фрэнк сообщал со многими извинениями, что по специальной просьбе знаменитого ученого — светила эпохи, Стефана Парминиуса, обычно называемого по месту его рождения Будеусом^[14], — он собирается плыть вместе с ним по Дунаю до Будапешта, для того чтобы прежде, чем окончится его пребывание за границей, ознакомиться на месте с достижениями науки, которыми венгерцы знамениты во всех концах Европы.

После этого Фрэнк не получал ни одного письма из дому в продолжение почти двух лет. Тогда, опасаясь несчастия, он вернулся и нашел свою мать вдовой, а брата Эмиаса — ушедшим в Южные моря с капитаном Дрейком из Плимута. Но даже теперь, после долгих лет отсутствия, Фрэнку не суждено было остаться дома. Не прошло и шести месяцев, как сэр Ричард потребовал, чтоб он снова принялся за работу, и послал его ко двору лорда Хэндсона.

Но почему Эмиас отправился в Южные моря? По двум причинам, каждая из которых до наших дней продолжает посылать юношей в гораздо худшие места: во-первых, из-за старого учителя, во-вторых, из-за юной красавицы.

Виндекс Браймблекомб — некогда студент Экстер-колледжа в Оксфорде, по моде того времени называемый сэр Виндекс, — был преподавателем классической гимназии в Байдфорде. По природе это был набожный, довольно добродушный педант, но, как большинство школьных учителей в те дни господства розг, он весьма основательно ожесточил свое сердце благодаря длительной пагубной возможности причинять по своему произволу страдания тем, кто слабее его.

После смерти мистера Лэя старый Виндекс почувствовал, что должен уделить особую заботу лишившемуся отца мальчику…

Но единственным результатом этого усилившегося чувства ответственности было внезапное увеличение количества розог, получаемых Эмиасом. В течение почти двух недель оно росло со дня на день не без последствий для самого педагога.

За описанное время Эмиас ни на секунду не забывал своего заветного стремления к морю. В часы занятий, когда он не мог странствовать по набережной, рассматривая корабли, и не мог спуститься к каменным рифам Норшэма и там сидеть, пожирая голодным взглядом безбрежное пространство океана, Эмиас обыкновенно утешался тем, что рисовал на аспидной доске корабли и морские карты.

Итак, «это» случилось около полудня, когда Эмиас был очень занят одной географической картой — видом с птичьего полета на остров, на котором стоит большой замок; у ворот замка сидит страшный дракон; на переднем плане появляется то, что должно означать храбрый корабль с большим флагом сверху, но что из-за леса копий, наполняющих этот корабль, гораздо больше похоже на дикобраза; у основания копий красуется множество маленьких круглых «о». Они изображают головы Эмиаса и его сотоварищей, которые собираются убить дракона и освободить красавицу, обитающую в заколдованной башне.

Чтобы рассмотреть это чудо искусства, все мальчики склонили головы над пюпитром. Они чувствовали себя в полной безопасности, так как Виндекс по привычке откинулся на спинку кресла и спал сном праведным. Но когда Эмиас по специальному наущению злого духа, преследующего всех выдающихся художников, умудрился, пренебрегая перспективой, примостить на рисунок утес, на котором стоял живой портрет Виндекса — нос, очки, халат, — держащий в руке занесенный хлыст, с вылетающей изо рта пчелой, кричащей вслед беглецам: «Вернитесь обратно», в то время как такая же пчела отвечает ей с лодки: «Прощай, учитель», — толкотня и хихиканье настолько усилились, что цербер проснулся и сурово спросил:

— Что за шум вокруг?

Ответа, разумеется, не последовало.

— Вы, конечно, Лэй! Встаньте, сэр, и покажите мне ваше упражнение.

Но Эмиас не написал ни слова из своего упражнения. Он как раз собирался нанести последний штрих на портрет мистера Браймблекомба. А посему, к удивлению всех присутствующих, Эмиас ответил:

— Все в свое время, сэр! — и продолжал рисовать.

— В свое время, дерзкий мальчишка?

Но Эмиас продолжал рисовать.

— Подойди сюда, бездельник, или я спущу с тебя шкуру!

— Подождите немного, — ответил Эмиас.

Старик вскочил с линейкой в руках, устремился через класс и узрел самого себя на роковой доске.

— Что у тебя тут, негодный? — И, ринувшись на жертву, он поднял палку.

Тогда с веселым и невозмутимым видом поднялась с парты огромная фигура Эмиаса Лэя, который был на голову выше своего учителя, и та же доска опустилась на плешивую макушку сэра Виндекса Браймблекомба с таким сокрушительным ударом, что и доска и башка треснули одновременно. Бедный педагог свалился наземь и лежал замертво. Эмиас вышел из школы и спокойно пошел домой. Поразмыслив немного, он пришел к матери и заявил:

— Мама, я разбил голову учителю.

— Разбил голову, злой мальчик! — воскликнула бедная вдова. — Зачем ты это сделал?!

— Не знаю, — сокрушенно ответил Эмиас. — Я не мог удержаться. Она была такая гладкая, плешивая и круглая, — вы понимаете…

— Я понимаю. О, злой мальчик! Ты, может быть, убил его, негодный? Умер он?

— Не думаю, чтобы он умер; его макушка издала слишком сухой звук. Но не лучше ли мне пойти и рассказать все сэру Ричарду?

Бедная мать, невзирая на весь страх, с трудом могла удержаться от смеха при виде совершенного хладнокровия Эмиаса (что было не из последних способов проявления его нахальства) и, чувствуя, что не в силах с ним справиться, по обыкновению, послала его к крестному. Эмиас повторил свой рассказ. Затем сэр Ричард спросил:

— Что же он собирался сделать с тобой, молодчик?

— Ударить меня, потому что я не написал своего упражнения, а вместо того нарисовал его портрет.

— Так твое искусство испугалось побоев?

— Ничуть — я слишком привык к ним, но я был занят, а он так отчаянно торопил меня. И если бы вы только видели его плешивую голову, вы бы и сами ее разбили!

Сэр Ричард двадцать лет тому назад на том же месте — почти при тех же обстоятельствах — разбил голову отцу Виндекса Браймблекомба, своему школьному учителю. Следовательно, он мог руководствоваться собственным опытом.

— Послушай, Эмиас, кто не умеет слушаться, никогда не сумеет управлять. Если ты сам не можешь подчиниться дисциплине сейчас, ты не сможешь заставить подчиняться ей полк или экипаж, когда вырастешь. Согласен ли ты со мной, молодчик?

— Да, — сказал Эмиас.

— Тогда возвращайся сейчас же в школу, и пусть тебя высекут.

— Прекрасно, — согласился Эмиас, считая, что дешево отделался.

Между тем лишь только мальчик вышел из комнаты, сэр Ричард откинулся на спинку кресла и стал смеяться до слез.

Эмиас вернулся в школу и сообщил, что согласен быть высеченным. Старый учитель, чья макушка уже была залеплена пластырем, заплакал слезами радости над возвращением блудного сына, а затем так отхлестал его, что Эмиас целые сутки не мог об этом забыть.

Но в тот же вечер Ричард послал за старым Виндексом, который вошел к нему дрожа, со шляпой в руках. Протянув старику кружку глинтвейна, Ричард сказал:

— Итак, господин учитель, мой крестник отличился сегодня больше, чем следует. Вот пара золотых, чтобы оплатить врача.

— О, сэр, «благодарю тебя и Господа», но мальчик ударил слишком сильно. Тем не менее я отплатил ему добром и в наказание засадил его выучить одну из басен Федра^[15]. Сэр Ричард, вы считаете, что это слишком много?

— Какую? Не ту ли о человеке, который, играя, ударил львенка и в конце концов был съеден им?

— О, сэр, вы все шутите. Но, в самом деле, мальчик — хороший мальчик, живой мальчик, но более забывчив, чем Лета^[16], и было бы лучше, если бы он ушел из школы, потому что я никогда не смогу его видеть без головной боли. Кроме того, в прошлую пятницу он сунул моего сына, как вы бы сунули мяч, в печку, хотя тот годом старше его, потому что, сказал он, мой Джек похож на жареного поросенка. И больше того, ваша милость, он — хвастун и забияка. Он скоро доведет до смерти кого-нибудь, если его вовремя не обуздать. Только месяц тому назад я слышал, как он оплакивал себя подобно Александру, когда ему некого было больше завоевывать. Он говорил, что жаль, что он так силен, потому что он уже переколотил всех байдфордских мальчиков и ему больше не с кем меряться силами. Поэтому, как рассказал мне мой Джек, в четверг на прошлой неделе он напал на молодого человека из Барнстэпля, торговца чулками, человека совершенно взрослого и такого крупного, как любой из нас (Виндекс был ростом пять футов четыре дюйма в башмаках на высоких каблуках), и сбросил его с набережной прямо в грязь за то, что тот сказал, что в Барнстэпле есть девушки красивее (простите, что я говорю о таких пустяках: меня побуждает к этому моя преданность), чем в Байдфорде. Он предложил сделать то же со всяким, кто осмелится сказать, что Рози Солтерн, дочь мэра, не самая прекрасная девица во всем Девоне.

— Эге! Повторите-ка это еще раз, мой дорогой сэр, — произнес сэр Ричард, который таким путем подошел ко второму пункту обвинительного акта. — Я спрашиваю, дорогой сэр, откуда вы слышали все эти милые истории?

— От моего сына Джека, сэр Ричард.

— Послушайте-ка, господин учитель, ведь не удивительно, что ваш сын попал в огонь, раз вы пользуетесь им как собирателем сплетен. Но это — система всех педагогов и их сыновей, с помощью которой они воспитывают из детей шпионов и подлиз и подготовляют их — сударь, вы слышите? — к гораздо более жгучему пламени, чем спалившее нижнюю часть вашего сына Джека. Поняли вы меня, сэр?

Бедный педагог, так ловко пойманный в свою собственную ловушку, дрожа, стоял перед своим патроном, который, как наследственный глава «Мостового объединения»^[17], снабжавшего средствами школы и прочие благотворительные учреждения Байдфорда, мог одним движением пальца вышвырнуть его вон и разорить дотла. Он тяжело дышал от страха, пока сэр Ричард продолжал:

— Поэтому помните, господин учитель, если вы не обещаете мне никогда не проронить ни слова о том, что произошло между нами, если вы не обещаете, что ни вы, ни ваши родные не станут впредь распространять сплетен о моем крестнике и произносить его имя на расстоянии дня пути от миссис Солтерн, то берегитесь, сэр!

После того как Виндекс удалился, Ричард снова стал хохотать громовым смехом, что заставило его супругу войти. Она, вероятно, все слышала, так как ее первые слова были:

— Я думаю, жизнь моя, нам следовало бы отправиться в Бэруфф.

Они поехали в Бэруфф, и после долгих разговоров и многих слез дело кончилось тем, что Эмиас весело скакал по направлению к Плимуту рядом с Ричардом и, переданный из рук в руки капитану Дрейку, исчез на три года из славного города Байдфорда.

И вот теперь он возвратился с триумфом, и все взоры обращены на него. Эмиас смотрит вокруг и видит лица всех тех, кого он ждал, за исключением одного — того единственного, которого он, пожалуй, больше хотел бы видеть, чем лицо своей матери.

По окончании молитвы ректор взошел на кафедру и начал проповедь на текст: «Небеса и небеса небес принадлежат Богу, а всю землю Он отдал сынам человеческим».

Ректор ловко выводил отсюда, к чрезвычайному удовольствию своих слушателей, несправедливость испанцев, лишивших индейцев их владений и захвативших власть над тропическими морями, тщеславие римского папы, присвоившего себе право жаловать испанцам новые земли в Америке, и справедливость, доблесть и славу мистера Дрейка и его экспедиции, подтвержденные чудесным покровительством, оказанным Богом ему и его команде в Магеллановом проливе, в битве с испанским галеоном и в случае у острова Целебеса^[18], когда «Пеликан» пролежал несколько часов, прочно пригвожденный к скале, и точно чудом был невредимо унесен внезапным порывом ветра.

Лишь только проповедь кончилась, толпа вновь устремилась по направлению к «Мостовому объединению», куда Ричард Гренвайль, Джон Чистер и мэр Солтерн повели пятерых героев дня в ожидании торжества, устраиваемого в их честь. Когда они пришли туда, мало нашлось в толпе таких, кто не спешил бы пожать им руку и не только им, но и их родным и родственникам, идущим сзади. Миссис Лэй, совершенно разбитая своей радостью, могла только отвечать между всхлипываниями:

— Проходите, добрые люди, проходите, и да пошлет вам Бог таких сыновей.

— Пусть Бог вернет мне моего! — закричала из толпы старая дама в красном плаще. Затем, охваченная внезапным порывом, она устремилась вперед и схватила молодого Эмиаса за рукав: — Добрый сэр, дорогой сэр! Ради всего, ответьте бедной вдове.

— В чем дело, сударыня? — учтиво спросил молодой Эмиас.

— Видели ли вы моего сына в Индии, моего сына Саль-вейшин.

— Сальвейшин, — повторил он с видом человека, вспоминающего имя.

— Да, конечно, Сальвейшин Иео из Кловелли. Он высокий, черный и отчаянно ругается, когда говорит.

Эмиас вспомнил теперь. Это было имя матроса, который подарил ему чудесный рог пять лет тому назад.

— Индия велика, — сказал он, — и ваш сын, может быть, вполне здоров и невредим, хоть я и не видел его. Я знал одного Сальвейшин Иео. Но он должен был вернуться с… Кстати, интересно: вернулся ли Оксенхэм?

На мгновение вокруг воцарилось гробовое молчание, а затем Ричард тихо и торжественно сказал, отвернувшись от старой дамы:

— Эмиас, Оксенхэм не вернулся, и со дня его отплытия ни слова не было слышно ни о нем, ни о его команде.

— И никаких вестей о них?

— Никаких, только через год после его отплытия корабль, принадлежащий Эндрью Баркеру из Бристоля, отнял у испанской каравеллы где-то у Гондураса^[19] две ее медные пушки. Но откуда эти пушки, испанцы не знали.

— Да! — воскликнула старая женщина. — Они привезли домой пушки, но не подумали о моем сыне.

— Они не видели вашего сына, матушка, — сказал Ричард.

— Но я его видела! Я видела его во сне четыре года тому назад на Троицу так же ясно, как я вижу сейчас вас, господа. Он лежал на скале и умолял дать ему каплю воды, чтобы смочить язык. О, горе мне! — И старушка горько заплакала. — О, молодой человек, молодой человек! Дайте мне обещание привезти мне моего мальчика, если вы найдете его, плавая по морям! Привезите его, и старая вдова будет благодарна вам навек!

Эмиас обещал. Разве мог он поступить иначе? И компания заторопилась дальше.

Но юноша был грустен среди общего веселья. Он был полон мыслей о Джоне Оксенхэме. Как бы там ни было, теперь он из вежливости обязан был обратить внимание на зрелище, приготовленное в его честь. А зрелище в самом деле стоило посмотреть и послушать. Первой вдоль моста по направлению к ратуше, предшествуемая музыкантами, двигалась «аллегория», хитро задуманная добрым ректором. Последний взволнованно объяснял близстоящим ее значение. Далее, вызывая общее одобрение, ковыляли две больших рыбы из фольги — лосось и форель, символизирующие благосостояние Торриджа. Они двигались на двух человеческих ногах и с помощью палки, просунутой через рыбий живот. Рыбы везли (или делали вид, что везут, так как половина городских подмастерьев подталкивала их сзади, насмехаясь над одышкой властителей моря) колесницу, где сидели среди камыша и речных водорослей три или четыре хорошенькие девушки в серо-голубых мантиях, усеянных золотыми блестками; их головы были увенчаны: у одной — короной из нежной болотной мирты, у другой — хмелем и белым вьюнком, у третьей — бледным вереском и золотым папоротником. Колесница остановилась против Эмиаса. Девушка, увенчанная миртой, поднялась и, кланяясь ему и всей компании, мило краснея, пропела длинную песню. Окончив ее, она сняла с головы душистый венок и, нагнувшись, надела его на голову Эмиаса. Юноша сказал в ответ:

— Не существует места более родного, чем дом, и даже на всех, полных пряностей островах, мимо которых я плавал, нет аромата, который был бы мне более по вкусу, чем этот старый домашний аромат.

— Ее песнь была недурна, — сказал Ричард, обращаясь к леди Бэзс.

— И, за исключением некоторой деревенской простоты и односложной безжизненности, отзывается скорее Кастальскими лесами^[20], чем Торриджскими, — ответила леди Бэзс, которой сэр Ричард мудро не возражал, так как она была ученым членом коллегии критиков и всегда оспаривала у сестры Сиднея власть вождя юфуистов^[21].

Итак, сэр Ричард не ответил, но ответ был дан за него.

— С тех пор как весь хор муз, сударыня, перебрался ко двору Уайтхолля, неудивительно, если некоторые из парнасских богов оплодотворят со временем даже наши Дивонские болота.

Это сказал высокий, гибкий, молодой человек лет двадцати пяти. Лоб его был очень высок и гладок, брови тонки и сильно изогнуты. Лицо было несколько длинным и узким, нос орлиный, а рот открывал (быть может, слишком) верхние зубы цвета слоновой кости. Но самым поражающим в его наружности был ослепительный цвет лица, затмевавший своей белизной всех прекрасных дам. Только яркие красные пятна на каждой щеке да длинная тонкая шея и восковые руки напоминали о грустной возможности, быть может, уже недалекой, которую с сожалением предвидели все, за исключением той, чьи нежные взгляды и сходство с красивым юношей сразу обличали его мать — самой миссис Лэй.

Фрэнк — это был он — был одет изысканно не столько из тщеславия, сколько из того чувства, которое побуждает некоторых людей долгие годы сохранять опрятность и аккуратность даже на необитаемом острове.

Фрэнк отошел, чтобы в качестве распорядителя празднества руководить шествием подмастерьев, хотя из-за него нимфы Торриджа были на время забыты всеми молодыми дамами и большинством молодых джентльменов.

Скоро раздался его серебристый голос:

— Посторонитесь, добрые люди, пропустите храбрых юных подмастерьев.

Показалась процессия подмастерьев, возглавляемая гигантскими доспехами из клееного холста и картона. Посреди этих доспехов торчало, как часы на колокольне, человеческое лицо, приветствуемое со всех сторон, как то было в моде, градом двусмысленностей и язвительных насмешек.

Затем появилась новая группа, а именно: не кто иной, как Виндекс Браймблекомб, бывший учитель, в сопровождении сорока пяти мальчиков. Остановившись перед Эмиасом, старый Виндекс вытащил очки, надел их на нос и низко поклонился, давая понять, что простил нанесенные ему некогда побои.

Лишь только исчез педагог со своими учениками, зашумел по улице папаша Нептун в короне из морских трав, с трезубцем в одной руке и живым тюленем в другой.

Его окружало несколько высоких моряков-телохранителей, а за ними несли большое знамя, на котором был нарисован глобус с кораблем Дрейка, плывущим кверху дном.

— Эй, ребята! Эй! Дуй сюда, тритон, и выноси сюда свободу морей.

Тритон, ревущий в рог, вытащил большую раковину, полную соленой воды, и торжественно вручил ее Эмиасу, который опустил в нее золотой и вернул ее лишь после того, как Гренвайль сделал то же.

— Эй, адмирал Дик! — закричал Нептун, который был уже порядком под хмельком. — Видно, в тебе настоящее английское сердце, не то, что вон в тех, которые стоят рядом и ухмыляются, словно испанская обезьяна, проглотившая шпагу.

— Спасибо. Стань-ка подальше, малый: от тебя отвратительно пахнет рыбой.

— Все хорошо пахнет на своем месте. Я отправляюсь домой.

— Я думал, ты был там все время, ведь тебе уж море по колено, — заметил Карри.

— Я — настоящий морской волк, не то, что ты, сухопутная крыса! Ты зачем строишь глазки миссис Солтерн, в то время как моя голубка из Бэруффа играет в орлянку испанскими дублонами?

— Ступай к черту, бездельник! — закричал в бешенстве Карри, так как Нептун затронул его больное место. И не только щеки Эмиаса Лэя покраснели при этом намеке.

«Владыка морей» покатился дальше, и шествие кончилось.

Лишь только представился удобный случай, Эмиас, нахмурясь, спросил своего брата Фрэнка, где находится Рози Солтерн.

— Кто? Дочь мэра? Я полагаю, у своего дяди в Килькхэмптоне.

Лукавый мистер Фрэнк сказал Эмиасу правду, но в то же время, опасаясь непредвиденных случайностей, умудрился сказать как можно меньше правды. Фрэнк не рассказал своему брату, как он два дня тому назад умолял Рози Солтерн появиться в роли нимфы Торриджа. Она бы охотно приняла эту честь, не имея ничего против того, чтобы показать свое личико, ни против прочтения стихов, ни против репутации магнита Северного Девона. Но ее отец помешал веселой затее решительным запрещением и, невзирая на слезы, отправил дочку к дяде на Атлантическое побережье. Затем старик приехал в Бэруфф и вместе с миссис Лэй смеялся над всей историей.

— Я слишком горд, чтобы позволить кому-нибудь сказать, что горожанин Симон Солтерн посадил свою дочь на шею сыну знатной леди.

— И по правде сказать, мистер Солтерн, наши юноши достаточно ссорятся ежедневно из-за ее милого личика и без того, чтобы делать ее королевой турнира.

Последнее было совершенно правильно, так как за три года отсутствия Эмиаса Рози Солтерн превратилась в восемнадцатилетнюю девушку такой красоты, что половина Северного Девона была без ума от «розы Торриджа», как ее прозвали.

Бедный мистер Билл Карри, который всегда говорил правду не подумавши, однажды, когда старый Солтерн раздраженно спросил его на байдфордском рынке, «какого черта он строит глазки его дочери», ляпнул перед всеми окружающими:

— А какого черта вы, старина, суете такое яблоко раздора в нашу веселую компанию? Раз вы выбрали себе такую дочь, вы должны терпеть связанные с этим последствия.

На это мистер Солтерн довольно резко ответил:

— Ни я не выбирал ее, ни вы, мистер Карри.

Однако война за «розу Торриджа» продолжалась. Не проходило недели, чтоб в комнату Рози не был доставлен таинственной рукой какой-нибудь знак внимания. Все это она прятала с простодушием провинциальной девушки, получающей от подношений большое удовольствие, и спокойно принимала все комплименты, вероятно, потому, что под влиянием своего зеркала видела в них не более, как заслуженную дань.

И вот теперь, в довершение общего смятения, вернулся домой молодой Эмиас Лэй, влюбленный более, чем когда-либо. Это чувство в нем было особенно сильно, потому что, кроме матери, ему не о ком было думать, и он был чист душой, как новорожденный младенец.

Примечания

9

Английский поэт и беллетрист.

10

В Падуе был знаменитый со Средних веков университет.

11

Торквато Тассо (1544–1595) — знаменитый итальянский поэт.

12

Сарпи фра (брат) Паоло (1552–1623) — историк.

13

Палестрина Джиованни Пьерлуиджи (1524–1594) — замечательный композитор, реформировавший церковную музыку.

14

Речь, очевидно, идет о французском ученом Гильоме Бюде (по-латыни Будеус), одном из первых исследователей греческих и латинских древностей (1467–1540).

15

Римский баснописец.

16

Река забвения в классической мифологии.

17

В средневековой Англии школы содержались за счет объединений дворянства и буржуазии.

18

Остров Целебес входит в группу Малайских островов.

19

Гондурас — тогда испанская колония в Центральной Америке, открытая Колумбом в 1502 г. Близость к острову Ямайке делала Гондурас одной из любимых мишеней для пиратских набегов.

20

Леса Древней Греции, где, по поверью, скитались поэты.

21

Литературная школа той эпохи, стремившаяся к наибольшей изысканности стиля даже за счет его удобопонятности.