Дар мертвеца

Чарлз Тодд, 2000

По заданию Скотленд-Ярда инспектор Иен Ратлидж отправляется в Шотландию на поиски следов пропавшей без вести Элинор Грей, дочери высокопоставленных родителей. Местный констебль обращается к нему с просьбой помочь в расследовании странного дела, организованного против Фионы Макдоналд. Фиону обвиняют в убийстве молодой женщины, предположительно Элинор Грей, и похищении ее ребенка. Ратлидж узнает в обвиняемой невесту своего погибшего друга Хэмиша Маклауда. В память о нем он дает себе слово спасти Фиону от виселицы…

Глава 6

Ратлиджу показалось, что Мораг Гилкрист открыла тяжелую парадную дверь еще до того, как он постучал.

Она вела хозяйство в большом доме на южной окраине Эдинбурга при трех поколениях семьи Тревор, трудно было сказать, сколько ей лет. Если бы кто-то спросил Ратлиджа о возрасте Мораг, он бы не смог ответить. Спина у Мораг была прямая, как у армейского старшины, глаза орлиные, а руки мягкие и надежные, как у молодой девушки.

— Мистер Иен!

В первое мгновение ему показалось, что она собирается его обнять. На ее лице заиграла такая теплая улыбка, что у него сразу улучшилось настроение. Ратлидж сам обнял Мораг — она не противилась, но тут же оттолкнула его, фыркнув:

— Фу! Вы мне платье помнете, молодой человек! Ну-ка, отцепитесь от меня!

Ее черное платье до пола было почти таким же негнущимся и суровым, как она сама. Платье можно было назвать символом Викторианской эпохи и символом добродетельности, как и тяжелую связку ключей на серебряной цепочке, висевшую у Мораг на поясе.

Дэвид Тревор вышел в прихожую из самой ближней комнаты, он крепко сжал руку Иена. Ратлидж посмотрел крестному в лицо, оба они при встрече заново пережили горечь утраты, о которой ни один из них не заикнулся.

Сын Тревора служил во флоте, его убили на третий год войны. Ратлидж считал Росса почти братом, тем более что родного брата у него не было. Он так и не успел свыкнуться с мыслью о гибели Росса.

Его проводили в гостиную, маленькую, с низким потолком, старомодную, но очень уютную. В очаге весело потрескивал огонь. Собаки, радостно поздоровавшись со старым знакомым, свернулись у его ног, довольно вздыхая. Громко и мирно тикали часы. Стакан с хорошим виски появился у него в руке еще до того, как он уселся на диван напротив любимого кресла крестного. Сразу прошли напряжение и усталость после долгой дороги. Во многих отношениях Ратлидж почувствовал себя дома.

Хэмиш после нескольких часов сердитой перебранки как будто тоже ненадолго успокоился. А может, все было связано с тем, что Ратлидж сам перешел некую мысленную границу, как и невидимую черту на карте? Ратлидж решил, что дело, наверное, и в том, и в другом.

— Как ты доехал?..

Вопрос послужил началом неспешной и нетребовательной беседы, которая продолжалась до тех пор, пока Тревор не услышал, что часы на каминной полке «объявили», что прошло полчаса.

— Мы опоздаем к ужину, и Мораг непременно выбранит меня за то, что я держу тебя здесь, хотя тебе наверняка нужно переодеться. Мы приготовили тебе твою прежнюю комнату наверху.

Комната находилась под самой крышей, но Ратлидж помнил, что она вполне просторна и он не испытает в ней клаустрофобии. Он всегда жил в этой комнате в детстве, когда приезжал в гости к крестному, и позже, став взрослым. Сколько он себя помнил, в этой комнате ему всегда было хорошо.

Когда они выходили из гостиной, Тревор хлопнул его по плечу:

— Как же я рад тебя видеть! Надеюсь, ты у нас задержишься! — Он вздохнул и покосился на камин. — Ты только осторожнее с Мораг, ладно? Она уже не та с тех пор, как… в общем, с тех пор, как нам сказали… Теперь ее возраст стал заметнее, и очень жаль. Ты ведь знаешь, как она его любила… — Он не договорил.

— Да, я знаю, — с трудом выговорил Ратлидж и направился по коридору к лестнице.

От горя у него перехватило горло. Росс был умен и красив, ему суждено было блестящее будущее в отцовской архитектурной фирме. А вместо этого он лежит на дне морском в окружении покореженных металлических обломков… Еще один моряк, чью гибель увековечивает на земле лишь военный мемориал. Ратлидж узнал о гибели Росса во Франции, теплым весенним утром, предвещавшим очередную газовую атаку. Времени на то, чтобы оплакать Росса, у него не было. Такая возможность на фронте выпадала редко.

Мораг принесла ему горячую воду и чистые полотенца. Она стояла на пороге его комнаты, сжав руки перед собой, и ждала, когда Ратлидж поднимется и подойдет к ней. Мораг не сводила взгляда с его лица. Она помнила его совсем маленьким, ругала его за проказы, приберегала для него пирожки после чая, лечила царапины и чинила рубашки, которые он рвал, лазая по деревьям. Ратлидж не имел права отводить взгляд. Он улыбнулся.

— Значит, на войне тебя ранило?

— Все раны вполне излечимы. — Ратлидж допускал ложь во спасение.

Но Мораг, видимо, прочитала у него на лице нечто большее.

— Да, так ты и в письмах писал, но ведь в письмах всего не скажешь, верно? Я хотела посмотреть сама… — Помолчав, она вдруг спросила: — Ты, наверное, грезишь?

Он молча кивнул.

— Да. Так я и думала. Ничего. Это пройдет. В свое время, когда Господь пожелает.

Следом за ним она вошла в комнату, разгладила полотенца на вешалке, поправила занавески, чуть передвинула кресло, обитое английским ситцем. Потом тихо сказала:

— Ты уж поосторожнее с самим-то, ладно? Он ведь до сих пор сам не свой… Наверное, ты уже заметил, как сильно он сдал.

Ратлидж действительно заметил перемену. В волосах крестного появилось больше седины, складки в углах рта углубились, под глазами залегли темные круги.

— Тревор состарился, но не от возраста.

— Вот именно, — кивнула Мораг. — Не позволяй ему сидеть и вспоминать…

— Не позволю.

— Утром спускайся ко мне на кухню.

— Приду, а как же, — ответил Иен, и Мораг широко улыбнулась.

— В воскресенье испеку тебе к завтраку горячие лепешки, — пообещала она. Лепешки были напоминанием о детстве. Она стала спускаться по лестнице, чтобы закончить приготовления к ужину.

В тот вечер Ратлидж и Дэвид Тревор после ужина засиделись за портвейном. Тревор достал книгу, присланную ему молодым архитектором, который поступил на работу в его фирму в 1912 году. А через пять лет, в 1917 году, Эдвард Харпер погиб. Его вместе с полудюжиной солдат разнесло в клочья, когда рядом с ними взорвалась повозка с боеприпасами.

— Скажи-ка, что ты об этом думаешь. — Судя по тому, как крестный бережно развернул книгу и протянул ее Ратлиджу, тот понял, насколько высоко Тревор ценит подарок.

Даже на фронте, во Франции, Харпер ухитрялся рисовать. Он набрасывал акварелью то, что его интересовало, — портреты людей разных званий и подразделений, с которыми он знакомился на войне. Ратлидж любовался африканскими егерями, малайскими кули, французскими драгунами, самоуверенным австралийцем с дерзкой улыбкой. Он долго рассматривал портрет сикха из Восточно-индийского полка в противогазе, его пышная черная борода окаймляла противогаз как пышная оборка. Дальше шли наброски индусов в разнообразных тюрбанах — из всех провинций, откуда на фронт прибывали индийские части. На стороне французов воевали спаги, легкие кавалеристы, — уроженцы Алжира, Туниса и Марокко, они собирали трофеи. Далее Ратлидж увидел шотландцев в килтах и бельгийского пехотинца в необычном шлеме. Все портреты обладали бесспорной индивидуальностью, все давали представление о характере персонажей. Рисунки служили доказательством примечательного таланта.

— Чудо! — восхитился Ратлидж, не кривя душой. Помимо всего прочего, акварели Харпера служили отличными иллюстрациями к парадной стороне войны, радостной и пестрой, без убитых, раненых и ужасов. Такие рисунки спокойно можно послать домой. Правда, этого Иен Тревору не сказал.

Ратлидж листал страницы альбома, вспоминая всех, кто погиб у него на глазах. Сколько же талантов зарыто в землю, сколько несбывшихся надежд! И чего ради? Хотелось бы ему знать…

— Я помещу их в рамки и повешу на работе, — заявил Тревор. — Будет тоже своего рода мемориал… — Осушив бокал, он неожиданно гневно продолжил: — Какая бессмысленная потеря! Господи, сколько же людей погибло напрасно!

И Ратлидж, глядя в лицо крестному, понял, что он думает о своем сыне.

Как ни странно, выходные стали целительными для них обоих. Рано утром они выходили на прогулку, потом сидели у камина и неспешно беседовали, выводили собак в лес побегать и поиграть, по общему согласию оставив ружья дома. Хватит с них смертей и убийств…

Хэмиш, никуда не исчезавший, почти все время помалкивал, как будто и он тоже находил радость в разносторонних интересах Тревора и его мягком юморе. Интересно, подумал Ратлидж, понравились бы они друг другу? И способно ли его драгоценное, пусть и ненадежное, умиротворение удержать Хэмиша на расстоянии вытянутой руки. Но стоило Ратлиджу остаться одному, все возвращалось на круги своя. Сила его духа снова подвергалась испытанию.

Утром в воскресенье, спустившись на кухню, он застал Мораг не одну.

В большой комнате с железной плитой и старомодным очагом приятно пахло свежими лепешками. Из-за стола ему навстречу встал худой блондин в полицейской форме. Констебль полиции Шотландии.

Сняв с плиты вскипевший чайник, Мораг сообщила Ратлиджу:

— Он ни за что не хочет уходить. Его фамилия Маккинстри, и он внук двоюродного брата мужа моей покойной сестры. Он приехал к тебе, хочет с тобой поговорить. — В Шотландии друзья, знакомые и родня значат очень многое.

— Маккинстри, — повторил Ратлидж, беря стул и придвигая свою чашку к Мораг, которая приготовилась разливать чай. — Что привело вас сюда?

— Инспектор Ратлидж, — официально обратился к нему молодой шотландец, — если честно, я и сам не знаю, сэр. То есть приехал-то я по делу, но дело касается меня.

— Может быть, это и к лучшему. Здесь я не уполномочен ничем заниматься. У меня выходной.

— Да, сэр. Мне так и сказали. — Констебль Маккинстри смущенно покосился на Мораг. Она, очевидно, ясно дала понять, что даже ее родственники не имеют права мешать гостю «самого». — Живу я возле Джедборо. Наш городок совсем маленький и стоит вдали от больших дорог… Вряд ли вы слыхали про него, сэр. Он называется Данкаррик.

Хэмиш, который с тех пор, как они пересекли границу, все сильнее нервничал, начал бурно рассуждать, при этом он сам задавал себе вопросы и сам отвечал. Ответы Хэмишу явно не нравились.

Данкарриком назывался городок, откуда приехал инспектор Оливер, так разгневавший леди Мод Грей.

— Нет, я о нем слыхал.

Мораг поставила перед ним тарелку с горячими лепешками и блюдце с маслом. Проклиная Маккинстри, Ратлидж взял нож и из вежливости приготовился слушать. Сам того не зная, констебль напомнил Ратлиджу о деле, которое тот собирался на несколько дней выкинуть из головы. Хэмиш, взволновавшись, как и сам Ратлидж, только добавлял сумбура в его голову.

Лицо констебля просветлело.

— Место у нас тихое, спокойное. И всех жителей я хорошо знаю. Не могу сказать, что они хуже, чем в соседнем городишке или других…

— К делу, Маккинстри! — одернула его Мораг.

Лепешки оказались превосходными. Ратлидж часто вспоминал их на фронте — еда там была ужасная, но спустя какое-то время все переставали замечать это. И все же бывали времена, когда в памяти всплывало что-то любимое, довоенное, домашнее… Россу казалось, что лакомство из его прошлого тает во рту. Ратлидж невольно подумал о Россе, который всегда сидел за столом напротив и широко улыбался, пока они вдвоем уплетали лепешки, опустошая блюдо.

Маккинстри откашлялся, не ведая, что стоит за стулом Росса, он держался за теплую деревянную спинку, пробуждая в Ратлидже печальные воспоминания.

— Вчера вечером инспектор Оливер обмолвился, что из Лондона пришлют человека, который поможет нам расследовать пропажу дочки леди Мод Грей. Инспектор назвал его фамилию — Ратлидж. Утром я приехал к Мораг и спросил, не ее ли это знакомый. Она ответила, что вы приехали отдохнуть, но если я вас не задержу, то можно и обратиться к вам…

Ратлидж сунул в рот очередную лепешку и посмотрел молодому констеблю в лицо. «Из Лондона пришлют человека… назвал его фамилию — Ратлидж…» Он резко развернулся к Мораг, но та стояла к нему спиной, склонившись над духовкой.

Когда в пятницу утром он звонил на работу, его не предупредили о том, что придется ехать в Данкаррик. Неужели он обязан лично докладывать шотландским коллегам, как прошла беседа с леди Мод? Очень похоже на Боулса! Старший суперинтендент с радостью готов был бросить подчиненного в пасть волкам, если чуял неприятности. У него настоящий дар выгораживать себя в нужное время! А может, поступили новые сведения из клиник при медицинских школах? Как бы там ни было, у Ратлиджа возникло неприятное чувство — его собираются сделать жертвенным агнцем…

Опомнившись, он сообразил, что Маккинстри продолжает говорить:

–…И меня волнует, что вам могли порассказать в Лондоне, к тому же она сейчас в тюрьме и ждет суда…

«Кто в тюрьме?!»

— Мы только что говорили об Элинор Грей, — вслух произнес Ратлидж.

— Да, сэр, вы совершенно правы, но у нас в лучшем случае всего одна улика, да и та косвенная. И все равно мне кажется, что даже одной улики хватит, чтобы ее повесили. Если присяжных наберут из Данкаррика, они единогласно признают ее виновной, еще до того, как услышат хотя бы слово. Менять общественное мнение очень трудно, да и нет у меня такой способности, — с серьезным видом продолжал Маккинстри, и Ратлидж расслышал в его голосе внутреннее напряжение. — Но неужели ничего нельзя сделать? Поэтому я приехал к вам… Вы можете подойти к делу непредвзято. По-моему, если нам не удастся ее спасти, грош нам цена как стражам порядка!

Просьба была высказана от всего сердца, хотя очень напоминала нарушение субординации. Констебль, молодой и решительный, прекрасно понимал, что, оспаривая решение, принятое непосредственным начальством в Данкаррике, он рискует своей карьерой. И все же он верил в то, что считал своим долгом, и решил довериться постороннему человеку. В Скотленд-Ярде нашлось бы немало людей, кто охотно обвинил бы Маккинстри… Констеблю не полагается иметь собственное мнение.

Но Ратлидж остался глух к его призыву, пока все его сведения были односторонними.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите, — ровным тоном произнес он. — До сих пор мое начальство ничего мне не говорило. Я приехал сюда, чтобы побеседовать с леди Мод Грей и только, ни о каком следствии в Данкаррике речи не было. — Когда Мораг поставила перед ним блюдо с яичницей, Ратлидж посмотрел на молодого констебля и предложил: — Ради всего святого, старина, сядьте и поешьте, тогда и я смогу спокойно позавтракать!

Маккинстри густо покраснел и ответил:

— Я уже позавтракал, сэр… если вы не против, конечно!

— Тогда выпейте чаю. И начните сначала. Констебль выдвинул стул и покосился на Мораг. Та, не говоря ни слова, поставила перед ним чашку. Всем своим видом она давала понять, что Маккинстри перешел границу. Она неодобрительно поджала губы.

Хэмиш, оживившись, заметил: «Он верит в то, ради чего сюда приехал».

Маккинстри налил себе чаю и машинально добавил молока и сахару, как приговоренный, решивший храбро съесть последнюю трапезу. Затем, не прикасаясь к чаю, он довольно сухо начал:

— В нашем городке живет одна женщина. Хорошая женщина… но про нее кто-то стал писать анонимные письма. Их присылали не по почте, понимаете? Подсовывали под двери или прикалывали прищепкой к бельевой веревке, там, где их первым делом заметят утром.

— Ясно, анонимные письма. Что в них? Обычно у анонимных писем бывает тема.

— В двух словах, сэр, в письмах ее называют распутницей. Естественно, среди соседей пошли слухи, разговоры. Никто ни в чем ее не обвинял открыто. И вот что мне труднее всего понять. Никто не дал ей возможности объясниться. Все тут же повернулись к ней спиной. Оказалось, видите ли, что она лгала соседям, и они решили, что она предала их доверие. — Констебль нахмурился. — Наверное, они сами убедили себя в том, что она кругом виновата, чтобы оправдать потом свои поступки… Другого объяснения я не вижу. Дальше — хуже. После обвинений в распутстве ее обвинили в том, что она убила мать ребенка, которого потом выдала за своего. По этому обвинению ее и арестовали. Инспектор Оливер расскажет вам о том, как нашли кости… А мне не дает покоя вот что: присяжные с радостью признают ее виновной и приговорят к повешению. Все решили, что их одурачили, и они хотят за это отомстить. — Маккинстри вспомнил о чае, отпил глоток, обжег язык, но заговорил снова, отчаянно желая, чтобы гость из Лондона его понял: — То, что у нас сейчас творится, напоминает мне времена охоты на ведьм. Тогда многие верили в колдовство и потому посылали невинных людей на плаху или топили. Многих охватила истерия, и никто не прислушивался к доводам рассудка. По-моему, то же самое происходит и сейчас. Не знаю, почему я сам не заразился… — Маккинстри, конечно, знал, только не хотел в этом признаться даже себе — он влюблен в Фиону и считает ее жертвой, а не убийцей. Может быть, он тоже подвержен истерии… Подумав об этом, констебль вдруг испугался.

— Вы были одним из тех, кто вел следствие? Тогда вы должны точно знать, насколько обоснованны выдвинутые против нее обвинения, — заметил Ратлидж. — У нее хороший адвокат? Судя по тому, что вы рассказываете, хороший адвокат ей не помешает.

— Да, хороший… хотя мне он и не нравится. Я все время пытаюсь докопаться до сути, потому что мне кажется, что никто, кроме меня, не занимается делом всерьез. И пусть мы нашли улику, которая изобличает ее… Может быть, найдутся и другие улики, указывающие на кого-то другого! Только я не умею их найти. Даже не знаю, с чего начать. У нас в Данкаррике преступления совершаются нечасто.

— Но ведь вас учили расследовать преступления, — возразил Ратлидж. — В чем же трудность?

Маккинстри пальцем сделал дорожку в горке сахара, которую он, разволновавшись, просыпал рядом с чашкой.

— Я могу найти вора. Могу наказать человека, который бьет жену. Могу сказать, кто вломился в дом Макгрегоров. Стоит мне бросить взгляд на старика, который живет в хижине у ручья, и я сразу понимаю, своего или чужого ягненка он изловил и зажарил… В таких делах я разбираюсь. А в том, о чем я сейчас вам рассказал, — нет. Пересуды и сплетни расходятся по округе, и никто не знает, с кого все началось. Вот что особенно меня тревожит. Непонятно, с чего и с кого все началось. Здесь обронили словечко, там посмотрели, пожали плечами — и совершенно невозможно выяснить, кто за всем стоит. Инспектор Оливер уверяет, что это не важно, что мы-то свое дело сделали, раскрыли убийство. Теперь дело можно передавать в суд. Но, по-моему, важно понять, как и где все началось. Иногда мне кажется, что сплетни живут собственной жизнью! Как будто привидение бегает и нашептывает их всем. Понимаю, сэр, вам мои слова кажутся странными, но я ничего больше не могу придумать.

Странно или нет, в голове Ратлиджа появился четкий образ.

— Слухи способны убить, — согласился он. — Особенно если люди готовы в них поверить. Но, конечно, если бы ничего, кроме сплетен, не было, вряд ли прокурору-фискалу^[1]и главному констеблю позволили бы довести дело до суда! Маккинстри с мрачным видом покачал головой:

— Я сам ночами не сплю, все гадаю, как так вышло. Трудно представить, чтобы главного констебля ввели в заблуждение, он не из легковерных. Что такого ему известно? Почему он уверен, что дело можно передавать в суд?

Ратлидж задумался.

— Анонимные письма обычно рассылают трусы. Вот что необходимо принимать во внимание. Постарайтесь выяснить, кто втайне имеет зуб на ту молодую женщину. Возможно, мы с вами и не подумали бы осуждать ее за тот или иной поступок… Наверняка окажется, что она допустила какую-нибудь мелкую оплошность. Скорее всего, задела кого-то. И едва ли ее вина заключается в сознательном искажении истины… Скорее в умалчивании…

— Самый большой жалобщик в Данкаррике — ее сосед. Характер у него скверный, но вряд ли он способен сочинять анонимные письма. Такой не станет скрывать свои чувства, он любит помахать кулаками.

— А может, он воспылал к ней страстью, но она его отвергла? Или он решил, что она предпочла ему другого…

— Хью Олифант в роли отвергнутого возлюбленного? — хмыкнул Маккинстри. — Да ведь ему за семьдесят! И жена следит за ним как кошка за мышкой, хотя он всегда предпочтет хорошенькому личику кружку пива!

— Ну, значит, его жена. Или другая женщина, которая заподозрила, что ее муж испытывает большой интерес к обвиняемой.

— Есть у нас такая Молли Браддок, в девичестве Молли Синклер. Томми Браддок рукастый, он время от времени выполнял для обвиняемой разные поручения. Чинил оконную раму, когда там сломалась задвижка, прошлой весной прочищал трубу — там птицы свили гнездо. Томми человек веселый, у него все ходят в друзьях. А Молли — собственница. — Маккинстри покачал головой. — Имена-то я вам назову, назвать имена — дело нехитрое. А все-таки я не могу представить, чтобы кто-то из соседей день за днем сочинял такие злобные бредни.

«Он хороший полицейский, — заметил Хэмиш. — И человек, судя по всему, неплохой. Спокойный, миролюбивый».

Мысленно согласившись с Хэмишем, Ратлидж намазал маслом последнюю лепешку.

— Тогда давайте пойдем в другую сторону, — предложил он. — Анонимные письма пестрят цитатами из Библии?

— Да, сэр! Как вы догадались?

— Авторы анонимных писем довольно часто прикрываются Священным Писанием. «Тебя карает Господь, а не я! Он тебя судит, не я».

Маккинстри вздохнул:

— Такую склонность можно приписать половине наших жителей. Нравы у нас строгие, мы любим выискивать грехи за каждым углом. А кто ищет, тот, как правило, находит.

— Вы понимаете, — продолжил Ратлидж, внимательно разглядывая молодого человека, — что анонимные письма могут и не иметь отношения к тому преступлению, в котором ее обвиняют? Может статься, что письма просто привлекли внимание к фактам, которым до тех пор никто не придавал значения. А как только полиция что-то заметила, правда всплыла на свет.

— Нет, сэр, — ответил Маккинстри, защищая свои убеждения и невольно сердясь на приезжего из Лондона, на которого он возлагал такие большие надежды. — Пока не представят более убедительные доказательства, я не могу признать ее виновной. Иногда… — он замялся и покосился на Мораг, — иногда все заранее убеждены в том, что человек виновен, и потому не ищут в доказательствах ошибок. Я хочу сказать, что из-за тех писем в Данкаррике все охотно ее обвиняют. Именно письма заложили основу всему, что случилось потом.

Легко подогнать улики под свою версию…

— Да, понимаю, — сдержанно ответил Ратлидж. — Кстати, в том и заключается цель судебного процесса — открыто и беспристрастно рассмотреть все доказательства.

Хэмиш что-то проворчал, как будто не был согласен с Ратлиджем.

— Если присяжные прислушаются, — возразил Маккинстри, — тогда все в самом деле получится честно и беспристрастно. Но что, если присяжные не желают прислушиваться к доводам разума, потому что осудили ее заранее? Вот чего я боюсь, сэр, потому что уж я-то своих подопечных знаю. Стыдно признаться, но я не верю в присяжных, у которых закрыт разум. — Он глубоко вздохнул. — И с мальчиком что будет? Очень его судьба меня тревожит. Насколько мне известно, отца у него нет. — Он смотрел в окно, а не на Ратлиджа. — Она хорошая женщина и хорошая мать. Сказала, что он ее сын, и я ей верил. А теперь говорят, что она убила мать, ребенка забрала, а тетку и всех остальных обманула.

— За ребенка представители закона не отвечают, — сказал Ратлидж, вспомнив о леди Мод Грей. Интересно, признала бы она внебрачного ребенка своей дочери? Правда, леди Мод наотрез отказывается верить в то, что ее дочь умерла. На свете случались и более странные вещи. Почувствовав на себе пристальный взгляд Мораг, он обернулся. Старуха покачала головой, словно ей было все равно, что он ответит, но Ратлидж понял — она разочарована. То же самое испытывал и Хэмиш. По-прежнему имея в виду леди Мод, Ратлидж спросил: — По какой причине Оливер связал молодую женщину из Данкаррика с трупом, обнаруженным в Гленко? Кроме всего прочего, два этих места расположены совсем не рядом!

Маккинстри, которому гораздо проще было отвечать на прямые вопросы, чем разбираться в своих чувствах, немного успокоился.

— Как только стало ясно, что мальчик не может быть ее сыном, мы начали разыскивать его мать. Разослали запросы в Глазго и Эдинбург, даже в Англию посылали. Парнишке скоро исполнится три года, мы не ожидали, что все окажется просто. Инспектор Оливер считал, что нужно вести поиски там, где жила обвиняемая до того, как переехала жить в Данкаррик, — след привел нас в горную долину. В прошлом году там нашли человеческие останки — женские кости. Их так и не опознали. — Маккинстри помолчал, глядя в чашку, а потом вскинул голову и посмотрел Ратлиджу в глаза. — Полиция Гленко почти уверена, что их не было там в марте шестнадцатого года, когда они обшаривали всю долину в поисках старого пастуха, который выжил из ума и пропал. А местные уверяют, что несчастная, скорее всего, оказалась там в конце лета или в начале осени — весной пастухи, перегоняющие овец, наверняка обратили бы внимание на воронов. Мы сообщили им то, что нам известно. И вдруг с нами связался инспектор из Ментона, его интересовали подробности. Жители Данкаррика сразу поверили в эту версию. И инспектор Оливер не считает нужным подвергать ее сомнению… — Он замолчал. Внезапно ему стало не по себе.

Ратлидж решил не торопить молодого констебля. Немного успокоившись, Маккинстри продолжил:

— Как бы там ни было, и полиция, и прокурор-фискал приняли за версию, что матерью мальчика была пропавшая без вести Элинор Грей, которая скончалась в Гленко при подозрительных обстоятельствах. Она была примерно такого же роста, что и… покойная, да и время совпадает. Если она весной поссорилась с матерью, а потом доносила ребенка до положенного срока, родить она должна была в конце лета. Тогда парнишка и родился. Инспектор Оливер получил и другие ответы на свои запросы, но ни один не сходился. — Маккинстри глубоко вздохнул. Хотя в глубине души он был убежден в невиновности Фионы, он понимал, что в доказательствах есть неопровержимая логика.

— Даже если вести дело поручат мне, не понимаю, как я найду то, чего не нашли вы, — возразил Ратлидж. Ему стало ясно, что сам Маккинстри необъективен. Интересно, подумал он, какие отношения связывают молодого констебля с обвиняемой.

— А вы подскажите, — взмолился Маккинстри, — как доказать, что она никому не причиняла вреда! Как пресечь злобные слухи до того, как дело дойдет до суда! Не хочется думать, что она пойдет на виселицу из-за моей ошибки! Но боюсь, случится самое худшее. И я не могу этому помешать!

Как только Маккинстри ушел, Ратлидж сказал Мораг:

— Напрасно он сюда приезжал. Он неправильно поступил. Он услышал, как по лестнице легко сбегает Тревор и свистом подзывает к себе собак. С его приездом крестный явно оживился.

— А что в этом плохого? — Мораг потянулась за сковородкой. — Алистер — парень честный и хочет исполнить свой долг. Или я должна была прогнать его, даже не дав высказаться? Ведь я доверяю твоим суждениям и считаю тебя справедливым!

— Понимаешь… я не веду то дело. Его ведет инспектор Оливер. А меня Маккинстри не знает. Я мог бы создать ему неприятности, доложить, что он обратился ко мне через голову непосредственного начальника. Или, еще хуже, потребовать, чтобы на него наложили взыскание за то, что он пытался повлиять на мои поступки. — Уж Боулс именно так и поступил бы… Неожиданно в голову Ратлиджу пришла еще одна мысль: — А тот ребенок не может быть его?

— Он тоже воевал во Франции. Кстати, он тебя знает. Встречался с тобой на перевязочном пункте или в госпитале… Его тогда ранило в ногу. По его словам, он не встречал в жизни таких храбрецов, как ты. Ты тогда только что доставил в госпиталь троих солдат, отравленных газами, их приняли за мертвых и бросили возле немецких позиций… Ты каким-то образом нашел их и вытащил. Тогда Алистер рад был, что пожал тебе руку.

По коридору шагал Тревор и разговаривал с собаками. Большая кухня вдруг показалась Ратлиджу маленькой, тесной и душной. Хэмиш, оживившись, повысил голос, он как будто стоял совсем рядом. Ратлидж почти забыл тот день на перевязочном пункте и, конечно, не помнил лица солдата, лежащего на носилках и пожавшего ему руку. Ему тоже обработали и вычистили рану на запястье, Ратлидж совсем не чувствовал боли. Это случилось вскоре после гибели Хэмиша, тогда Ратлидж часто сознательно рисковал. Он хотел умереть. Его вела не смелость, а отчаяние — что угодно, лишь бы замолчал голос в голове. Лучше уж смерть!

Мораг что-то говорила, но он не слышал ее слов. Тревор поздоровался с ним, собаки запрыгали у его ног.

— Иен, что с тобой? — спросил крестный.

Ратлидж тряхнул головой:

— Все хорошо. Мораг рассказывала о своем родственнике. Ее рассказ навеял воспоминания, только и всего. — Обернувшись к Мораг, он признался: — Очень жаль, но я его совершенно не помню.

Позже, идя с Тревором к ручью, Ратлидж снова задумался о Маккинстри. Молодой полицейский связывал с ним последние надежды. Он хотел, чтобы Ратлидж пообещал: если дело поручат ему, он постарается рассмотреть его объективно и не позволит чужим суждениям влиять на ход своих мыслей.

Но при чем здесь он? То, что произошло в Данкаррике, его никак не касается. Он закончил свои дела с леди Мод, а остальным пусть занимается суд. Он не хотел задерживаться в Шотландии.

Утром в понедельник Ратлидж позвонил в Лондон из кабинета Дэвида Тревора.

Боулс, которого позвали к аппарату, отрывисто спросил:

— Ратлидж, это вы?

— Да. — Он вкратце описал свою беседу с леди Мод и под конец резюмировал: — Сейчас трудно что-либо утверждать наверняка. Мне показалось, что она не знает, где находится ее дочь. Вполне возможно, что она проходит обучение в какой-нибудь клинике при медицинской школе…

— Мне уже принесли списки студентов. Среди желающих стать врачом Элинор Грей нет.

— Возможно, она поступила на курс под другой фамилией…

— Да-да, я все понимаю, но ни один человек не соответствует тем приметам, какие вы дали сержанту Оуэнсу. По-моему, в чем бы ни состояла причина ссоры, молодая женщина уехала из дома вовсе не ради того, чтобы посвятить свою жизнь медицине. Возможно, она не сказала матери правды. — Боулс помолчал. — Зато мы тут кое-что выяснили про Элинор Грей. Она была суфражисткой. Независимой девицей, ее несколько раз арестовывали за то, что она приковывала себя к изгородям и устраивала публичные демонстрации. По-моему, такая молодая особа рано или поздно попадет в беду. Сержант Гибсон ее вспомнил, он видел ее еще до войны. По его словам, еще тогда у нее были неприятности с полицией. Может быть, с тех пор она переменилась… Или умерла. — Боулс глубоко вздохнул, демонстрируя, что намерен сменить тему. — Леди Мод нам звонила. Вы должны поехать в Шотландию и выяснить все, что только можно, насчет того трупа. Леди Мод особенно просила, чтобы дело поручили вам, а ее семью не примешивали, чтобы не распространяли слухов о ее дочери ни на публике, ни частным образом до тех пор, пока вы не будете совершенно уверены, что труп принадлежит Элинор Грей. Что вы ей наговорили, черт побери?

Примечания

1

В Шотландии исторически действует система должностного государственного обвинения по уголовным делам, осуществляемая в публичных интересах службой так называемых прокуроров-фискалов. Прокуроры-фискалы могут принимать решение о возбуждении уголовного преследования, принимать к своему производству наиболее сложные уголовные дела. Прокурор-фискал может поручить провести дознание с получением отчета по делу.