Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая

Ципора Кохави-Рейни, 2017

Продолжение биографического романа Ципоры Кохави-Рейни о жизни великой израильской писательницы Наоми Френкель. Третий том трилогии продолжает историю любви Наоми и Израиля Розенцвайга. Наоми – уже признанная писательница – едет в Германию. Она пытается понять истоки нацизма и его роль в нынешней Германии. И пишет продолжение своей главной книги – «Шауль и Иоанна». Сложнейшие перипетии политической жизни молодого еврейского государства, непримиримая партийная борьба ломает судьбы героев… Впервые столь откровенно рассказывается о жизни Израиля. Книга – в полной степени станет энциклопедией израильской жизни тех лет.

Глава пятнадцатая

Наоми постоянно встречает проявления чувства вины немцев за содеянное их народом. Мюнхенский адвокат недоумевает: как израильтяне могут после случившегося иметь дела с немцами. Водитель такси сказал ей, что он хотел бы поехать в Израиль, но не решается появиться среди евреев. Он был ужасно удивлен, когда она сказала ему, что в Израиле не обвиняют немцев. «Этого я не могу понять, — потрясенно сказал он, — следует обвинить всех нас. Разве это не ясно?»

И вот она прилетает в Берлин.

«Ты Бертель?»

Старик лет семидесяти, с трудом передвигающий ноги, останавливает ее. Зелло, дальний родственник деда, протягивает ей дрожащую руку, в глазах его стоят слезы. Два месяца назад она послало ему письмо из Израиля. Из лагеря смерти Аушвиц, где он убирал трупы евреев, которых задушили в газовых камерах, он вышел инвалидом. Жена его Ирма и двое сыновей, из которых старший был в возрасте Наоми, а младший — в возрасте Бумбы, погибли в Аушвице. Перед встречей с Зелло, возникла в ее памяти семейная фотография верных законопослушных немецких граждан: Ирма сидит возле стола в тихой аккуратно прибранной комнате и шьет. Дети всегда чисто одеты и хорошо воспитаны. Семья владела магазином женской одежды. Дед всегда покупал у них сумки и одежду для внуков.

«Это от Руфи», — дядя Зелло протягивает ей телеграмму от старшей сестры. Глаза ее не отрываются от его мертвого взгляда разбитого человека. Она с трудом читает телеграмму от Руфи.

«Дядя Зелло, завтра она прилетает из Аргентины. Мы не виделись более двадцати трех лет».

Водитель останавливает такси около здания, в прошлом респектабельной еврейской больницы, известной своими великолепными врачами и обслуживанием. Немцы рвались в эту больницу. Хронические больные из Палестины лечились в отделениях этой больницы, благодаря финансовой поддержке еврейской общины Германии. После войны власти вернули это здание общине в качестве многоквартирного дома. Старики, с трудом передвигающее ноги, напомнили Наоми, что здесь лечился ее отец. Дверь квартиры раскрылась, и простая добросердечная немка пригласила войти. Вторая жена дяди, младше его на двадцать лет, из кожи вон лезет, чтобы понравиться еврейке из Израиля. Угощает пирогами и кофе, рассказывает свою трогательную историю. Она оставила хорошо оплачиваемую работу на фабрике по пошиву рубах, и пошла учиться в школу медсестер, чтобы помогать больным и страдающим людям. Как сестра милосердия, отдавала всю себя самым униженным и несчастным людям. К дяде Зелло, который был доставлен прямо из Аушвица в больницу, где она работала, она отнеслась с особой теплотой. Когда он был освобожден из больницы, и отчаянно нуждался в помощи, она привезла его домой и накормила.

Наоми удивлена. Этот рассказ почти в точности совпадает с историей, описываемой ею. Клотильда Буш в четырнадцатилетнем возрасте сбежала из сиротского дома и стала «королевой переулков» Берлина. Не знала никакой нужды благодаря мужчинам, с которыми «крутила» любовь. В дни Первой мировой войны она оказалась на фронте в качестве сестры милосердия, ухаживая за ранеными. После окончания войны она поселилась в огромном берлинском подвале с множеством комнат, превратив его в приют для всех несчастных, инвалидов, калек, выброшенных жизнью. Ее сердце не знало пределов милосердия. Наоми с подозрением изучает женщину, связавшую свою судьбу со стариком, обиженным судьбой. Интуиция подсказывает Наоми, что речь идет о выгоде. В голодные годы после окончания войны еврей, который остался живым после Катастрофы, дает кров и пищу бывшей нацистке. Американское еврейство помогает продуктами и деньгами жертвам нацизма, вдобавок к солидной помощи со стороны германских властей.

«Там, в аду Аушвица я поклялся себе, если останусь в живых, стану набожным евреем. Об этом я думал, волоча трупы в крематории», — говорит Зелло, еврей, который не хотел быть евреем. После войны он не ограничивался тем, что вел жизнь религиозного еврея, а помогал восстанавливать синагоги, разрушенные в Хрустальную ночь. С упорством и большими усилиями собирал миньян — десять евреев для молитвы. Открыл в своем жилом квартале маленькую синагогу. Зелло не мог себе простить греха: насмешек над теми, кто был напуган приходом Гитлера к власти. Ведь его друг прорицатель Хануссен, еврей, пророчивший Гитлеру невероятный успех, говорил, что нацистский режим нуждается в евреях, так что настанет день, и нацизм приведет евреев к расцвету. Перед выходом из квартиры, которую Наоми сняла рядом с дядей, он подарил ей желтый магендавид который он носил в Аушвице.

Наоми хочет прогуляться по коммунистической части города. Хозяйка с радостью предлагает в проводники свою мать.

«В коммунистическом Берлине люди голодают. Каждый день я готовлю пакет с бутербродами для моей старой матери, которая продолжает жить в восточной части».

Наоми с опаской идет по улицам «коммунистической» части родного города. Она вздрагивает от каждой проезжающей мимо милицейской машины. А ее провожатая орет в сторону колонн мужчин в военной форме: «Они не коммунисты, они как нацисты! Я не позволю им отобрать у меня мое мировоззрение!»

Веддинг в двадцатые годы был пролетарским районом. Теперь он выглядит городом-призраком. Жители оставили его и бежали от Гитлера в бараки на окраине города. С того времени «красный» Веддинг пуст. Знаменитый квартал пролетариата безмолвствует, но не в памяти Наоми. Тут она гуляла с товарищами по молодежному еврейскому движению, в эту почву ложились семена, в которых до времени скрывались ростки ее книг.

Город изменился. Нищие кварталы стерты с лица земли, как стерты грани между классами. Профессор живет рядом с рабочим, пролетарий — рядом с инженером. Она возвращается на съемную квартиру с грудой коммунистической литературы, подтверждающей её и Израиля тезис: нацизм стерт, как политическая партия, но продолжает существовать под одеждой современного коммунизма.

А что происходит в еврейском государстве? В каждом своем письме Израиль дает отчет о новостях израильской политики.

15–16.10.60

Гиват Хавива

Сенсация догоняет сенсацию. Вчера сообщили о смерти раввина Толедано. Похоже, журналисты ускорили его кончину. Умер он в глубокой старости, хотя собирался начать новую жизнь. В эти дни всякие явления в жизни имеют политическую окраску, поэтому даже уход раввина Толедано из жизни дает Бен-Гуриону карты в руки, чтобы отыграть свое в министерстве религий.

Сегодня у нас сладкий день: получили две увесистые плитки шоколада, которые ты прислала из Швейцарии. Также получена коробка конфет от моей идишистской писательницы Хаи Эльбаум.

Дочь твоя Дити явилась к нам в 8 часов утра босиком, в разодранной майке. Сбежала из круглосуточного детского сада. С трудом убедил ее вернуться и отвел ее сам туда. “Мне там очень скучно» — сказала она. Очень выросла и повзрослела за время твоего отсутствия. Она очень щедра: цветные открытки, которые ты ей посылаешь, дарит детям. Говорит: у меня их достаточно.

Понимаю, что ты шокирована первой встречей с Германией. До сих пор не встречал человека, получившего такой шок. Это знак, что твоя душа вбирает гораздо больше и интенсивнее, чем обычный человек.

Сегодня получил твое письмо из Берлина. Должен признаться, что твои письма читаются точно так же, как твои романы. Какое обилие событий, какие неожиданные встречи. По сравнению с этим, письма мои скудны. Не о чем рассказывать, разве лишь о политике, и ее неожиданных поворотах в нашей маленькой стране, которые особенно шумны в последние дни. Первым делом — дело Лавона. Каждый день в нем возникает что-то новое. Столкновения между Лавоном и Бен-Гурионом все более усиливаются.

Вчера у малышки со мной был чудесный день. Она сама — чудная. Я склонен согласиться с тобой, что девочка эта необычная: талантлива в детском своем мышлении. Удивляет меня своей уравновешенностью и внутренним спокойствием. Очень помогают твои цветные картинки.

Жду с нетерпением продолжения твоих рассказов. Успеваешь ли ты что-то писать, кроме писем?

Ты отсутствуешь целый месяц. Я уже жду твоего возвращения. Здоровье мое в порядке. Только вот хамсины не прекращаются.

С любовью, твой Израиль

Гнойные раны открываются на ее теле. Никакие мази не помогаю. Физическое и душевное состояние ее плохое, но она сделает всё, для чего приехала в Европу. В центре Берлина она ищет следы одноклассницы Герды. Их магазин тканей стал лавкой по продаже шоколада. Наоми пыталась узнать о судьбе предыдущих владельцев. Новый хозяин пожал плечами, сказал, что нашел магазин разрушенным и опустошенным. Куски тканей были разбросаны. Она пошла к дому, в котором жила Герда с матерью, стучала в двери соседских квартир, спрашивала о двух еврейках, живших в этом доме. Ей сухо отвечали, что нацисты их забрали. Она бродит по улицам, вспоминая высокомерие Герды, иллюзии ее матери. С каким восторгом те отзывались о соседях нацистах! Она видит, как Герда, в бессилии, голодная, падает с ног от каторжной работы в лагере смерти, или ловит воздух в газовой камере Аушвица, или погибает от пули палача. А может быть, ее убил любовник-нацист из страха, что она его выдаст.

18.10.60

Берлин

Мой дорогой!

Что случилось? Я не получаю писем от тебя. Немедленно напиши. Я ничем не могу заниматься, только ожидаю почту. Написала тебе много писем. Получил ли ты их?

Что делает малышка? У нас много неприятностей с Бумбой. Старшая моя сестренка Руфь приехала в Берлин. Обе мы были рады встрече. Оставила ее молодой, красивой, веселой, а нашла старую женщину с разрушенным здоровьем, абсолютно разбитой. Жизнь у нее была трудной. Все так печально. И от тебя нет писем.

Пиши!

С любовью,

Твоя Наоми

Невероятный скандал разгорается на приеме, который устроил в честь Наоми глава еврейской общины. Она теряет терпение, забывает правила вежливости, все мосты между нею и евреями Берлина сжигаются. Почему она не может себя сдержать? Еврейские беженцы, среди которых и сестра ее Руфь, возвращаются в Мюнхен или в западный Берлин. Это угнетает Наоми. Но глава общины встречает ее с гордо поднятой головой, и рассказывает о новой жизни евреев в Германии после войны. Она же не знает, как смотреть ему в глаза. Душа ее не находит себе места.

«Я должна себя сдержать, чтобы не дать вам пощечину!» — ее глаза мечут молнии.

«Какая наглость, какое вы имеете право так говорить?» — лицо главы общины каменеет.

«Уважаемый господин, вы покинули Тель-Авив и вернулись в страну, которая вышвырнула вас? И вы в своей речи смеете говорить о проблемах государства Израиль! Почему вы лжете себе и общине?! Евреи пользуются большим почетом в современной Германии?! И это все, что вы можете сказать после Катастрофы. И если недостаточно вам было уроков Катастрофы, чтобы сделать выводы для будущих поколений, так вы еще пытаетесь убедить всех нас, что в Германии нет антисемитизма?!»

Глава общины кипит и переходит на крик:

«Вы что думаете, что убьете меня, как арабов?!»

«Зачем вы продолжаете врать! Стыдитесь, сотни лет не ступала нога евреев Испании на земли, с которых его изгнала инквизиция, а сотни тысяч евреев Германии полны тоски по обществу, которое ответственно за убийства их семейств и уничтожение их народа».

Женщина просит понять их. В разгар войны она сумела сбежать с сыном в Америку. Муж и трое детей погибли в Катастрофе. Так почему же она вернулась в страну, ответственную за это?

«Поймите, госпожа, — пытается она смягчить израильтянку, — немцы дают нам репарации».

Наоми не верит своим ушам.

«Извините», — у Наоми прерывается дыхание, и она выходит на улицу.

Они стыдятся сказать правду, которую она услышала от Бумбы. Они боятся признаться в том, что любят пейзажи своего детства и немецкую культуру. Ностальгия возвращает их со всех краев света. Нет выздоровления от еврейской болезни — привязанности к дому детства. Она берет свою сумку и спускается по ступеням, убегая от угнетающей ее памяти.

Эти улицы запомнились ей первомайскими демонстрациями, алыми флагами и лозунгами. На улицах восточного Берлина прорываются наружу спрятанные в потаенных уголках памяти сцены: знакомые магазины, газеты, которые она читала, вкус квашеной капусты и кокосовых цветных конфет, за которыми бежала, экономя деньги на трамваи. К центральной площади города Александерплац сбегаются со всех сторон улицы и переулки, и ветер насвистывает между зданиями точно так же, как в прошлом. Она присела на скамейку в сквере и слышит, как и прежде, гудки автобусов, звон трамваев, шаги прохожих… Это ведь не просто скамейка. На ней зарделись ее щеки от первого неожиданного поцелуя, захватившего ее врасплох. Дони уже готовился к отъезду в Палестину. Он признался ей в любви и тут же набросился с поцелуями. «Ты все испортил», — испуганно оттолкнула она его от себя и убежала. Она скрывает от Израиля то, что случилось на этой скамье…

Она долго отдыхает на скамье, предаваясь воспоминаниям. Затем отправляется на прогулку по Майнигштрассе, тихой улочке, полной бородатыми евреями в кипах и евреями бритыми, без головных уборов. До войны они приходили сюда, в дом еврейской общины. Евреи шли сюда справляться по различным вопросам религии, налогов, разводов и женитьбы, похорон и обрезания. С усилением нацистов евреи выстраивались в длинные очереди в поисках работы, за советом и юридической помощью в связи с увольнениями. Теперь она старается посетить все уголки и подворотни. Она даже заходит в публичный дом Карлы Миллер. Владельцы дома сменились, но как принято в Германии, имя первой хозяйки сохраняется.

Наоми останавливается около парикмахерской.

Кажется, что почти ничего не изменилось с того дня, когда она зашла сюда одна.

«А мама тебе разрешила?» — спросил парикмахер, когда она попросила его отрезать косы.

«Конечно», — солгала она, и сердце билось в груди.

Ведь отец просил ее оставить косы в память о покойной матери. Но ей так хотелось не отставать от своих коротко постриженных подружек!

«Жаба! « — крикнула Фрида, увидев ее.

«Фуй», — закричал Бумба.

Гейнц посмотрел на ее стрижку и сказал с грустью, что она не должна была это делать. Дед и близнецы тоже рассердились, но, главным образом, на неряшливость парикмахера.

Вернувшись домой, она продолжает работать над вторым томом романа.

— То, что ты вчера сделала, Иоанна, — говорит господин Леви, — достойно похвалы. Он хмуро смотрит на ее волосы. — То, что ты сегодня сделала…

— Вчера, отец, — отвечает Иоанна придушенным голосом, сидя в кресле напротив отца, с глазами, красными от слез, — вчера умерла «воронья принцесса», из-за этого я не пошла в поход с товарищами по Движению. Но сегодня я должна была отрезать косы. Вправду, отец, должна была!

Отец молчит, и молчание его, как всегда тяжелей любого выговора. Оголенные ветви дерева стучат в окно, как пальцы отца по креслу, и только мать смотрит с портрета на стене проницательным пристальным взглядом.

— Почему ты это сделала, Иоанна? Зачем? — спрашивает отец и вынимает из кармана записку, которую Иоанна положила вчера рядом с восковой розой для Бумбы. — Неужели твои отношения с семьей изменились до такой степени?

— Бумба — доносчик, отец, — вскакивает Иоанна, лицо ее краснеет.

— Верно, детка, это некрасиво, но не это важно в данный момент. Детка, сиди спокойно в кресле, и объясни мне необходимость того, что ты сделала.

— В моем Движении, отец, меня доводили из-за моих косичек.

— Доводили? — искренне удивляется господин Леви.

— Да отец, они причиняют мне много неприятностей… Но, отец, я сама виновата. Я все еще недостаточно дружественна, я еще не как все. Меня в подразделении сильно критикуют.

— Что это значит — «я не как все»? Какие они — «все»?

— В том-то и дело, что я сама точно не знаю, что это значит. Отец, из-за этого все мои беды», — Иоанна опускает голову, — мнение мое точно такое же, как у всех моих товарищей по Движению, я верю в цели Движения, делаю то же, что все остальные, и при этом все говорят мне, что я не как все. — В голосе ее такая печаль, что господин Леви встает с кресла, подходит к несчастной свой дочери и гладит ее по голове.

— Что тебя тянет в твое Движение? Может быть, ты им не подходишь, может, стоит отказаться от него?

— Нет, нет, отец, там все так здорово и красиво.

— Но ты же говоришь, что они досаждают тебе, Иоанна.

— Досаждают, но это неважно. Я сама во всем виновата. Движение, отец, это как дом, как теплое гнездо. И цели наши прекрасны. Они снятся мне по ночам. Ты бы должен услышать, отец, как нам рассказывают о Палестине, читают у костра легенду о бунте сына. Это так вдохновляет, отец!

— Легенда о бунте сына? Я бы действительно хотел ее услышать.

— Я могу тебе ее рассказать, отец. Я знаю ее наизусть. И не ожидая ответа, Иоанна начинает декламировать:

«И был день, и я, сын, взбунтовался против отца и матери! Я, сын, восстал против легенд отца и матери, против их законов. Хотел я создать собственную легенду. Эй, эй, эй, сын мой, не слушай отца о морали его, не внимай ухом законам матери, ибо мораль отца сомнительна, да и матери — то же самое! Эй, эй, эй, не слушай…»

Испуганный Бумба, который все время стоял за дверью кабинета отца и, прижав ухо к отверстию замка, прислушивался к разговору, в надежде узнать точно, что «получит» Иоанна от отца, бежит к Фриде.

— Фрида, слушай! Что она там говорит? Все время кричит — эй, эй, эй! Не слушай, не слушай! А отец молчит и ничего ей не отвечает.

— Да что он ей ответит? — вскакивает Фрида. — Даже он не выдерживает сумасшествия девочки. — И она бежит к Гейнцу в комнату жаловаться.

— Скажи мне, детка моя, — склоняет голову улыбающийся отец, — что во мне такого плохого, что ты хочешь восстать против меня?

Иоанна мгновенно прекращает декламацию, изумленным взглядом смотрит на отца и краснеет. Что она снова сделала? Может ли она сказать отцу что-то плохое, больному отцу, которого нельзя волновать? Но отец вовсе не выглядит человеком, которому причинили боль. Столько доброты в его взгляде и на лице, склонившемся над Иоанной, которая вглядывается в него, как будто она видит его в первый раз. Впервые видит она отца таким красивым, выпрямившимся во весь свой рост, с таким добрым взглядом.

— Отец, — шепчет она взволнованно, — отец, в тебе нет ничего плохого. Конечно же, нет.

— Так почему же ты призываешь к бунту против меня? И так решительно?

— А-а, это не против тебя, отец. Вправду, нет. Это против всего здесь. Против всех вместе.

— Против! — смеется отец. — В твоем возрасте надо быть против, Иоанна, это хорошо и чудесно. Но в меру. Ты же знаешь, что все должно быть в меру. Кто это сказал?

— Это один из главных принципов эллинского мира, — отвечает Иоанна.

— Именно, — радуется господин Леви хорошему образованию дочери. — Иоанна, через месяц у тебя день рождения, не так ли? Какая у тебя просьба ко мне к этому дню? Ведь тебе исполнится двенадцать лет.

— У меня большая просьба к тебе, отец. Сейчас пришла мне в голову. Погуляй со мной под дождем. Я всегда гуляю в одиночку под дождем, и тогда приходят мне в голову столько мыслей. Под дождем я смогу объяснить тебе еще много важных вещей.

Фрида не давала отцу гулять с маленькой дочкой в холодную погоду. Где теперь Фрида? Наоми пытается найти ее следы. Веки сами слипаются от усталости, но мысли четки и ясны. Завтра у нее встреча с сестрой Руфью. У Руфи превосходная память. Она освежит детские воспоминания Наоми, напомнит рассказы деда, вернет ей прошлое.

Фурункулы на ее груди и спине продолжают расти. Не помогают ни мази, ни таблетки. Депрессия усиливает чесотку. Еврейская кровь сочится под ногами, комната черна и полна привидений. Убийства, вопли пытаемых жертв, человеческие скелеты обдают ее дыханием гибели. Пишущая машинка выстукивает картины Берлина. Выкрики нацистов, надписи на стенах: «Христианство сотрем и скорей, ибо свинья Иисус — еврей!» Возрождаются к жизни нордический бог Вотан, славянский Триглав, бог войны и мудрости Один, крестьянский бог земледелия и плодородия Венартус. В бесконечных своих речах Гитлер возвращает немцам их древних языческих идолов под несмолкаемую музыку Рихарда Вагнера. Она отшлифовывает текст, вызывая к жизни незабываемый день детства.

1931 год. Дом погружен в сон. Гейнц запретил ей сбегать со дня рождения Бумбы. Младшему брату исполняется одиннадцать лет. Дни рождения в доме — дело священное, ибо другие праздники вообще не отмечают. Но она все же прокралась в сад, чтобы присоединиться к подразделению, готовящемуся к экскурсии в лес. «Девочка, девочка!» — окликает ее Урзула, служанка графини, живущей напротив, размахивая письмом, — «Девочка, позови садовника Зиммеля».

По просьбе старухи, которую Наоми называет «вороньей графиней», старый садовник поехал в старый Берлин, на Рыбачью улицу около реки Шпрее, передать письмо родственнику умирающей графини.

Черные вороны больше не будут есть крошки с рук графини, которая в ранние утренние часы выходила к озеру в черных траурных одеждах и разжигала любопытство Иоанны — Наоми. Все годы своего детства она сочиняла легенды о мистической фигуре странной графини, и ее тайне. Вечером она вернулась из похода в лес. Семья и гости, празднующие день рождения Бумбы в саду, не заметили, как она прокралась в дом. Настроение ее было ужасным. Она достала дневник из тайника и выложила в нем свою скорбь.

«Подняли знамя Гитлера над домом умершей графини!» — с криком ворвалась она в домик садовника. «Знаю. Это очень плохой знак, что дом графини захватили нацисты», — садовник затянулся и выпустил ароматный дым из трубки.

Он рассказал, что недавно встретил у озера служанку графини Урзулу, и она стала его стыдить, что он обслуживает евреев.

«Но почему графиня оказалась нацисткой?» — спросила разочарованно девочка. Зиммель объяснил ей, что графиня терпеть не могла кайзера Вильгельма Второго. Она боялась, что ее сына-музыканта пошлют на войну. Отец ее племянника, человек военный, заседавший в рейхстаге, высмеивал своего и ее сына за их физическую слабость. Его сын не выдержал этих насмешек и ушел на фронт. Сын ее пошел вслед за ним и погиб в бою. Горе съедало графиню, и она поставила себе целью отомстить сыну сестры, социалисту, вернувшемуся с войны живым. Она уверила себя, что если бы не он, ее сын был бы жив. Графиня и садовник происходили из древнего прусского колена вандеев, уроженцы которого никогда не были связаны с политикой.

«В моем селе, я не слышал имени Гитлера. Они чураются нацизма».

«Я не пройду мимо нацистского знамени», — сплюнула она.

«Бертель, не сдавайся этому знамени».

«Тише, тише! — беззвучно успокаивала она себя. — Тише, тише!» — разогнала она стаи ворон, которые оглушали ее карканьем.

Она хорошо помнит эти дни. Красное знамя с черным крестом в белом круге встречало ее, когда она выходила из дома и возвращалась в него.

Во времена Бисмарка Зиммель и Урзула оставили деревню и молодой парой приехали в Берлин, Они собирались пожениться, но графине не понравилось, что парень работает у евреев. Молодая Урзула ходила в шуршащих старых и, все же, элегантных платьях графини, подражала ее движениям, ее разговору, ее нацистскому мировоззрению. Она отшила парня, который служил в еврейском доме, учился в рабочей школе, созданной социалистом Августом Бебелем, вел интеллектуальные беседы с хозяином. Зиммель вернулся к себе в деревню после того, как нацисты изгнали хозяев-евреев и следы его потерялись. Садовник Зиммель играл большую роль в жизни Наоми. С любым делом, которое волновало ее или угнетало, она приходила к нему. С ним она разбирала книги писателей-социалистов. Зиммель подробно рассказал ей о своем племени ванадов или вандеев, о Триглаве, о мифе про черного медведя Иоанеса. Она даже посетили вместе с дедом их деревни.

По ночам Наоми вспоминает деревни ванадов, тянущиеся цепочкой вдоль реки. Над красными крышами клубится дым из труб. В темных Бранденбургских лесах, недалеко от Померании, лежит белый тонкий туман. Дед энергично шагает, опираясь на трость, другая рука — в кармане шубы. Дед идет по лесным тропам по направлению к лесным озерам. Внуки идут следом за ним по черной земле. Ветер развевает седые волосы деда. Дед учит внуков истории: «Превислав — последний царь ванадов, вел войну, но был вынужден отдать земли христианам. На его глазах разбили идолы бога Триглава»

Дед рассказывает о легендарном герое Йоханесе — черном медведе. В двенадцатом веке он распространяет свою власть над язычниками-славянами, силой вгоняя их в веру милосердного Иисуса Христа. Десятью заповедями он загоняет десятки тысяч язычников с женами и детьм в болота. В маленьком прусском городишке Бранденбурге разбивает в осколки идолов, а Триглава топит в реке, превращая его в собственный символ на своих знаменах — в трезубец.

В старом еврейском дворе восточного Берлина слышны горькие рыдания. Здесь, на берегу реки Шпрее, она тоже не может сдержать слезы. Она остро ощущает еврейскую судьбу. Чувство святости и тяжкая печаль охватили ее, когда она вместе с Шломо Аронсоном вошла во двор. Он сдержан и замкнут, лишь пронзительным остановившимся взглядом смотрит на знаки смерти и запустения, оставленные нацистами. Лишь застывшие слезы поблескивают в уголках его глаз. Не осталось никаких следов от домов евреев, построенных в тринадцатом веке. Кто-то повесил объявление: здесь был дом Моше Мендельсона. Нацисты гневались: как он посмел называть себя немцем? Моше Мендельсон, совершивший переворот в еврейской религии, пришел в этот старый еврейский двор в восемнадцатом веке. Тогда кайзеры открыли врата Германии евреям, поддержали их занятие торговлей и банковскую деятельность — раздачу ссуд под проценты каждому, кто оказывался в трудном финансовом положении, ибо христианам церковь это запрещала. Мендельсон верил, что евреи и христиане могут жить в едином союзе.

Как обманывали себя евреи, думая, что они смогут быть равными с христианами — гражданами Германии?!

«Это моя страна», — говорил ее отец, и пошел на фронт Первой мировой войны. Он чувствовал, что это его святой долг.

На этом историческом для евреев месте каждый камень хранит память, которую пытались выкорчевать нацисты. Эти выродки ворвались в дом, выволокли Вениамина Френкеля. Его обвинили в убийстве христианского младенца, чтобы его кровью напитать мацу на еврейскую Пасху.

И хотя она носит тоже фамилию Френкель, у нее нет родственной связи с Френкелями Берлина и Силезии. Имя это звучит, как испанское, и стало распространенным среди евреев, изгнанных из Испании и пришедших в Германию в восемнадцатом столетии. По приказу кайзера они должны были прибавить к своим еврейским именам немецкие.

3.11.60

Берлин

Дорогой мой!

Я тут совсем одна. Пишу. Долго гуляла по старым памятным местам, и искала общежитие и забегаловку Нанте Дудля. Старая часть Берлина находится в восточном городе. Она почти полностью разрушена. Но я, все же, нашла улицу рыбаков у реки Шпрее. Старый еврейский двор уничтожен подчистую, но на выставке еврейской общины я нашла много снимков старого двора. Просмотрела документальные фильмы нацистского периода. Бумба должен вернуться в Израиль 14 числа этого месяца. Надеюсь, что все пройдет благополучно. Я сняла себе квартиру. Боялась жить вблизи дяди. Руфь шлет тебе привет.

С любовью,

Твоя Наоми

27.10.60

Гиват Хавива

Дорогая Наоми, в письмах ты намекаешь на какие-то трудности. Потому я очень беспокоюсь. Пиши подробней, и не забудь прислать свое фото.

Меня выбрали в коллегию премии Шлионского. Честно говорю, я не знаю, кто из поэтов и прозаиков достоин этой премии. По-моему, никто. Дело Лавона несколько успокоилось. Престиж Бен-Гуриона на нуле. Пинхас Розен выполняет роль примирителя. По сути, это маленький скандал в маленькой стране. Никого не застрелили, никого не послали в концлагерь, но дело это отражает нравственную проблему страны, власти, банды, захватившей уздцы в партии, в демократическом обществе, что случается во многих странах.

Дити сегодня снова спросила меня: когда мама вернется.

Твой Израиль

А между тем в Израиле набирает обороты дело Лавона. В июле 1954 года израильская военная разведка пыталась организовать серию диверсий в Египте. Но операция провалилась. Были арестованы 13 агентов. Двое из них покончили собой, двоих повесили, многих приговорили к длительным срокам заключения.

Конец ознакомительного фрагмента.