Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива

Владимир Ценципер, 2015

В основу этой книги легли материалы из семейного архива – воспоминания, дневники, письма, фотографии, а также документы из архивов НКВД-КГБ-ФСБ, познакомиться с которыми авторам удалось лишь в 1998–2000 годах. В результате получился рассказ о многих и многих людях, связанных семейными, профессиональными и дружескими узами. И шире – рассказ о XX веке, о том, как он отразился на конкретных человеческих судьбах, каким виделся не с высот исторической науки, а при непосредственном столкновении с его большими и малыми событиями. Послереволюционные годы и романтика мечтаний о новом обществе, Большой террор и Вторая мировая, “оттепель” и освоение целины – все это так или иначе пережито героями книги, а теперь предстает перед читателем в подробностях и деталях, которые так легко могут быть стерты временем и уйти навсегда.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Глава 1

Ася Ужет. Детство

Из тетради воспоминаний:

Мои родители познакомились в Ковенской губернии в деревне Бобьяны. Мама приехала туда на лето, так как ее семья сняла дачу у одного зажиточного хозяина. Мама жила в городе Ковно, получила хорошее образование, бывала за границей и сильно полюбила одного русского офицера. Они решили бежать, но родители матери не допустили этого позора в богатом еврейском доме, офицера прогнали, ее заперли на несколько лет дома, следили, не отпускали ни на шаг. Женихов не стало.

И вот двадцатисемилетняя дева приезжает в деревню, где в нее влюбился сын хозяина дачи, совсем простой крестьянин. Но какой добрый, какой красивый! Как он любил ее! И мама неожиданно дает согласие стать его женой. Брак неравный. Она — из богатой семьи, образованная, культурная, он — почти неграмотный. Мама капризная, не приспособленная к жизни, считающая, что она осчастливила отца. Отец — всю жизнь преклоняющийся перед ней неудачник. Дон Кихот. За что только не брался, чтобы из бедности вылезти, но так ничего и не смог.

Родители — очень красивые оба. И всегда в доме культ мамы — “ей, бедной, жизнь не удалась”.

Помню ее всегда с книжкой, с мечтательным выражением лица и очень часто болеющую. У нее была язва желудка, она очень страдала, а во время приступов кричала так, что на улице слышно было. И вечно занятый, перед всеми нами виноватый папа. В чем виноват?

В Бобьянах помню наш длинный деревянный дом, в котором жило много народу: дедушка, бабушка (ковенские редко приезжали), наши двоюродные брат и сестра, и мы — пятеро. Леонид (Леня-Леля) родился через год после свадьбы, через два года — я и еще через два — Анатолий (Тонька).

Через дорогу от дома — лес, там мы играли, проводили целые дни. Помню хорошо, что как-то сын лесника, дом которого стоял напротив, забрался в отсутствие родителей на сеновал, закурил там, сгорел сам. Неделю горел наш лес, мы все это время были на улице, так как дома лопнули все стекла от жара, и мы боялись, что дом загорится.

Как горел наш лес, я никогда не забуду.

Летом мы играли на пепелище. Однажды Ленька упал в яму, в которой “курили” смолу. Мы с Толей не могли никак его вытащить, а он стоял в яме на краю бочки, в которой была горячая смола. Я помню очень хорошо, как я бежала пепелищем, спотыкалась и падала на пни и сучья, поднималась и опять бежала, и кричала, и звала на помощь. Как мне было трудно, как я любила и жалела брата.

Я привела взрослых, они вытащили его, а дома дедушка нас троих очень сильно бил. Было очень обидно.

Мы все трое были очень дружны, были всегда вместе, всегда помогали и покрывали друг друга.

Когда Лене исполнилось шесть лет, его отдали в хедер. Он ходил в соседнюю деревню Рейданы к ребе. Однажды мы с Толей пошли за ним туда. Через окна я увидела небольшую комнату: большой стул, две скамьи, возле одной скамейки — столб, по-видимому, он поддерживал избу; к столбу был привязан Ленька, руки он держал на столе, а ребе бил его палкой по рукам. Ленька не хотел учиться. Я, с маленьким Толькой за руку, вбежала в комнату и стала кричать на ребе и дергать его за сюртук. Леньку развязали. Больше он в хедер не ходил.

В 1915 году нужно было куда-нибудь уезжать от Первой мировой войны.

В Луганске жила племянница мамы Анюта, вышедшая замуж за фабриканта Сагаловича. После некоторых сомнений, переписки мы всей семьей переехали в Луганск. Отец устроился на эмалировочный завод каким-то служащим. Наняли жилье из двух комнат на Каменном Броде, жили впроголодь, донашивали обноски детей Анюты.

Ходили к ним редко в гости, это было большое событие каждый раз. Чаще приходила тетя Анюта с подарками. Жизнь наших братьев и сестер была нам недоступна.

Вскоре отец ушел с завода, работал где-то приказчиком, часто разъезжал. Как он, бедняга, старался вывести нас из бедности, но ничего у него не получалось. Богатых родственников матери он не любил. С нами, детьми, особенно со мной, был очень нежен, ласков. Когда бывал дома, играл с нами, никогда не наказывал, хотя мы все были большие озорники.

По-прежнему очень любил маму, просто молился на нее. Утром в самые голодные годы вставал раньше всех, ставил самовар, подавал ей чай в постель, а нам варил галушки из отрубей. Полную большую грязную кастрюлю — и мы всегда ее всю съедали.

После революции положение наше не улучшилось.

А в Луганске, больше двух лет, каждую неделю власти менялись. Долго были немцы, они заняли у нас одну комнату, а во дворе, в сарае, держали лошадей. Днем мы часто забирались в сарай и крали у лошадей “макуху”, иногда забирались в комнату, чего-то подбирали, удивлялись их вещам, белью. Однажды забрались на подоконник и играли с ружьем, а оно выстрелило, пуля прошла над самыми лицами, моим и Леньки, и застряла в потолке. Мы очень испугались, я плакала. Больше мы к ним в комнату не приходили.

После немцев недолгое время были красные; в это время в городе сразу объявились три племянника мамы — три красных командира: Марк, Абраша и Исак Вольпе. Все они в 1918 году были уже коммунистами.

Никогда не забуду, как однажды ночью, когда в городе были махновцы, в дверь тихонько постучали — это пришел Марк; он был обросший, грязный и шепотом попросил поесть и спрятать его. Он прожил у нас несколько дней, а потом исчез. Также несколько раз после этого мы прятали в погребе Исака и Абрашу. Мама их всех очень любила, Марк вырос у нас, так как родители их (мамин старший брат и его жена) умерли рано. Рано началась их рабочая и революционная жизнь. Самому старшему из них, Исаку, в это время было 24 года, Марку — 23, Абраше — 18.

Абраша был в 1920 году расстрелян деникинцами.

За два года власти у нас менялись часто, город без конца переходил из рук в руки, кроме немцев в нем побывали деникинцы, махновцы, петлюровцы, даже банда какой-то Маруськи.

Когда начинались бои за город, мы забирались всей семьей в сарай и сидели там, только неугомонный Ленька не выдерживал и часто для разведки выбирался на крышу. Однажды он зазевался, упал с крыши и сломал себе ногу, которая болела потом всю жизнь.

К концу 1919 года мы погибали от голода. А тут появилось сообщение, что желающие могут возвратиться в Литву.

Отец куда-то бегал, потом мы сели в какой-то вагон и поехали на родину в Литву.

Наша поездка за границу продолжалась несколько месяцев. Поезд большей частью стоял, изредка ехал. За это время мы проели последние запасы. На остановках отец куда-то бегал, что-то доставал и иногда приносил поесть. В поезде было так холодно, что однажды у мамы примерзли волосы к стене вагона: помню, как папа их осторожно отрезал. В Смоленске, куда мы наконец приехали, отец с Ленькой пошел на базар, продали наши последние вещи, и здесь у Леонида украли его заграничный паспорт.

Добрались до границы. Пропускают папу, маму, меня и Тольку, а Леонида не пускают. Боже мой, какое отчаянье, сколько слез. Ничего не помогло.

И мы едем обратно в Россию. Доехали до Витебска, дальше нету сил ехать. Заболели мама, я, Толька, еле держатся отец и “виновник” всего — Леонид. Сошли с поезда, почему-то пошли в синагогу, в которой было еще много таких же, как мы. И мы остались в Витебске.

Там мы прожили с 1920 до 1925 года. Жили несколько месяцев в синагоге, какие-то благотворители помогали не умереть с голоду. Потом отец устроился на работу, получили жилье в большом, населенном евреями доме, в подвале. Мама кое-как хозяйничала, большей частью болела. Мы, все дети, пошли в школу.

Витебск

Из тетради воспоминаний Аси Ужет:

Моя школа № 1 была на Замковой улице. Когда я первый раз пришла в 1-й класс, Таня Раппопорт посадила меня с собой на первую парту и стала моей самой лучшей подругой. Таня, в отличие от меня, жила в очень красивой, богатой квартире, отец ее — в прошлом фабрикант — сумел пристроиться к советской власти. Семья была большая, шумная, дети подрастали и уезжали в Москву, в Ленинград — учиться. Мы очень дружили с Таней, часто я приходила к ним и всегда уходила сытая.

Дома было очень плохо. И я все время проводила в школе.

Из учителей помню Маргариту Петровну, добрую, смешную, Льва Давыдовича — учителя математики, незабвенного Алексея Николаевича Калитина (русский язык, литература) и Анатолия Васильевича Богданова.

Часто после уроков мы тушили в классе свет, усаживались в уголке, рассказывали разные истории, фантазировали о будущей жизни, делились самым сокровенным. Забывали о голоде. Да, в классе учились в пальто, чернила замерзали.

В 5-м классе обнаружилось, что мы все влюблены в нашего учителя литературы и директора Алексея Николаевича. Сочинили песню и на мотив “Доли” тихо ее пели. До сих пор помню слова:

Где, Алеша, ты, Алеша,

Где ты, солнышко мое,

В канцелярии сидишь ли

Или смотришь ты в окно.

Ждем тебя мы, не дождемся,

Проглядели все глаза,

Ужель своего мы не добьемся,

Прошибает нас слеза.

Это был добрый, справедливый человек, прекрасный педагог. Он знал нас всех и незаметно помогал.

В 6-м классе его неожиданно сняли с работы, решив, что по его вине ученики на масленицу не пришли в школу.

Вместо него был назначен отвратительнейший Бусевич-Лутянский. Мы решили объявить ему бойкот, а в школе устроить забастовку.

Стихийно возник забастовочный комитет, в который вошла и я. Мы выходили молча и организованно, как только новый директор появлялся в классе, оставляя его одного в пустом помещении. Мы выстраивались вдоль мраморных лестниц и кричали: “Долой Бусевича”, “Верните нам Калитина”.

Целых 7 дней мы держали школу в своих руках, и никто не попытался нарушить установленный стачечным комитетом порядок. Мы боролись за справедливость, а через неделю, придя в школу, мы увидели большое объявление: “Все, кто хочет учиться, подают вновь заявления”. Весь стачечный комитет (перечислены фамилии) решением ГорОНО исключен из школы без права поступления в другие.

В тот же вечер собрались родители, выбрали трех человек и отправили в Москву. Дело окончилось нашей победой. С этого начались моя активная общественная деятельность и вера, что добро и справедливость всегда побеждают.

Моя школа, мой класс — это была моя жизнь.

Помню смерть Ленина. Был очень холодный зимний вечер, когда известие о его смерти пришло в наш дом. Какой страх и ужас охватили меня. Я бежала со всех ног в школу, было очень холодно и очень страшно: “Что будет с нами? Как мы будем жить?” В школу прибежали все ребята, мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, все плакали: и ученики, и учителя. Никто нас не утешал, но мы были вместе, и мы были сильны. А скоро мы стали первыми пионерами-ленинцами.

Осенью 1924 года был торжественный вечер, посвященный семилетию Октябрьской революции.

В первом ряду сидели моя мама и оба брата, а я с трибуны по-белорусски выступала с приветствием, которое написал для меня Анатолий Васильевич и заставил выучить: “Дорогие Туварыши! Вас с семой годовиной Растричниковой революции…”, а дальше забыла и кончила приветствием по-русски, а потом мы все пели.

К 1925 году мало что изменилось в нашей семье. По-прежнему мы жили в полуподвальной квартире на Замковой, по-прежнему папа с трудом зарабатывал на жизнь и часто надолго уезжал. Ленька бросил школу и работал в каком-то учреждении. Он был добрый, очень красивый. Хорошо пел. Был организатором коллектива “Синей блузы”. Много и очень успешно занимался спортом. Я и Толька учились. А мама болела. Болела подолгу, мучилась. Мы были предоставлены сами себе. Часто вечерами ребята убегали, а я сидела с больной мамой.

Помню: был поздний вечер, в комнате было холодно и нечего было есть, отец был в отъезде. Я очень устала от маминых жалоб, стонов, хотела спать, есть. Мне очень было жаль маму и себя саму. Мама часто бредила. Она подозвала меня и говорит: “По мне мышь бегает”, я ее утешаю, говорю: “Нет мыши, я с тобой, мамочка”. Она опять говорит, что по ней мышь бегает, я опять отвечаю ей то же самое. И вдруг мама вскочила, с криком отбросила одеяло, и на пол выскочила большая мышь, я с диким воплем схватила со стола стеклянный шар, бросила его и рухнула без сознания.

Когда пришли братья, они застали следующее: у двери лежала убитая мышь, я на маминой кровати, исплакавшаяся и обессиленная, рядом напуганная мама.

На другой день Ленька мне сказал, чтобы я не ходила в школу, он скоро принесет много денег. В этот день он не пошел на работу, вместо этого они с Толькой пошли на мост через Западную Двину. Ленька разделся и предложил за деньги спрыгнуть с моста. Толька собирал деньги и стерег вещи, а Леонид несколько раз прыгал. Это был высокий большой мост, по которому ходили трамваи. Они принесли деньги, мы купили хлеба, молока, еще что-то из продуктов и маме лекарство.

Из дневника Аси Ужет:

1925 г., 17 апреля

Опять вечер, опять тоскливое настроение, опять одна дома, опять мама чувствует себя неважно. Да обо всем, в чем не буду разбираться из окружающей меня обстановки, обо всем хочется сказать “опять”, потому что все похоже одно на другое, один день на другой, как пара ног у человека. От безделья философствуешь слишком много. Написала “безделья” и рассмеялась, на самом деле кто скажет, что я бездельничаю, все меня жалеют, что я слишком много работаю, и правда: стирка, уборка, уход за мамой, печка и т. д. и т. п. приводят к тому, что так кости ноют, что вчера легла и подняться не могла.

За последнее время упадническое настроение бывает у меня очень часто, я ненавижу себя в такие минуты, но не всегда сейчас же могу его в себе побороть. И в самом деле, никто из ребят не знает, до какой степени мне тяжело. Я знаю, что должна отсюда уехать, уехать в Москву, во что бы то ни стало. Иначе я пропаду, я это чувствую. Но я знаю, что уехать не могу, не потому, что меня не пускают. Если надо будет, у меня хватит силы порвать с домом, но ведь уход за мамой лежит на мне, больше некому, а мама очень и очень больна, нет уже сил, поэтому и плакать в последнее время так часто хочется. Если уж я начала плакать, то это что-нибудь да значит, т. к., по крайней мере до этого года, никогда не плакала.

1925 г., 24 апреля

Последние дни настроение довольно хорошее, бодрое, способствует ему чудесная погода — кажется, весна пришла, а у меня всегда весна в мае — много бодрости, веселья, только бродит у меня в душе, часто против воли.

На днях в политшколе во время наших занятий “живая газета” техникума ворвалась в нашу комнату.

Потом один парень стал играть полонез Шопена, а на меня ничего так не влияет, как музыка, музыка может заставить меня убить человека, а часто влияет как на собаку — выть хочется. Задорное, боевое настроение понемногу утихает, и в конце концов так давить что-то начало, что я ушла домой.

1925 г., 1 мая

Сегодня один из моих самых любимых праздников, веселый звонкострунный, ожидала его с большим нетерпением. Вчера целый вечер ходили с Зиной по улицам, пели, смеялись. В городе было очень торжественно. Несмотря на то, что за 8 лет можно было уже привыкнуть к ярким лозунгам, знаменам, факелам и т. д. и т. п., меня все это очень будоражит, хочется быть со всеми ласковой, простой, искренней… Пришла домой и сама не знаю, что со мной: грызет тоска и места себе не нахожу.

Я часто ругаю себя за то, что так люблю своих друзей и вообще почти что всех людей. Я же люблю их, как жизнь, и так привязана к ним, из-за этого тоже много переживаю. Мне многие говорили, что я удивительно легко и хорошо схожусь с людьми, а, между прочим, я часто думаю, какая я со своим внутренним миром от них далекая, как они все меня мало знают. Много неприятностей мне доставляет то, что люди, которые меня любят, видят во мне только хорошее. А люди, которые меня не любят, видят во мне только плохое. Очень многие говорят, что я самоуверенная, слишком я знаю себе цену. Они не знают, как часто я себя ненавижу, как часто я над собой смеюсь, какая у меня вечная борьба моих двух внутренних голосов — голоса разума и голоса натуры.

Думаю скоро подавать заявление о приеме в комсомол. Я много думала над этим и пришла к убеждению, что могу это сделать. Не знаю, вполне ли я подготовлена, — об этом будут судить другие, но ответственность я буду чувствовать, а, по-моему, это самое главное.

Бронька из всех моих друзей — самая близкая. Она мне дорога как тип настоящей комсомолки.

Из воспоминаний Аси Ужет:

Летом 1925 года в моей жизни произошли большие изменения. После долгих уговоров, угроз, истерик со стороны мамы и молчаливого страдания папы я осталась в Витебске (“временно”), а родители уехали в Юзовку, которая потом стала Сталино. На этом закончилась навсегда моя жизнь в семье. Устроился там на работу отец, пошел в ФЗУ Толька, и вскоре (ему было 14 лет) стал работать на металлургическом заводе, в кузнечном цехе. Леонид вскоре ушел в армию и возвратился из нее тоже к родителям. Там и жили они все до войны. Там и женились братья.

Я осталась одна в Витебске. Поселилась у знакомых. Семилетка была закончена, друзья по школе постепенно терялись. Часто мне вспоминается наш прощальный вечер, напутствие нашего учителя математики Льва Давыдовича. Это был маленький, плохо одетый и плохо по-русски говоривший еврей. Добрый, умный, все понимающий человек. Мне он сказал: “Вы уже очень умная, очень способная, но вы хотите ничего не делать и все знать”.

Мы забрались в наш класс, потушили свет, прижались друг к другу, пели песни, вспоминали наше голодное, веселое, озорное детство. Читали стихи свои и чужие. Этот вечер был расставанием с детством.

Вскоре я устроилась курьером в ЦРК № 1[1] — так назывался большой, недавно открытый магазин. Получала 12 рублей в месяц и так жила целый год. Мои обязанности вначале были простые: рано утром, до открытия магазина, я должна была ехать на извозчике на колбасную фабрику, получать там колбасу и везти в магазин. Там я увидела, как делали тогда колбасу, как чистили грязные, вонючие кишки, в которые набивали фарш, обработанный босыми ногами рабочих. Позже, когда я стала работать ученицей продавца в колбасном отделе, я, голодная, не могла есть колбасу. В магазине у меня был враг, которого я очень боялась, — здоровый рыжий рабочий Петька, который целый день подстерегал меня, где бы прижать, обнять, облапать. Ах, как я его боялась, как ненавидела!

Магазин был расположен недалеко от Замковой горки, где находился техникум. Учащиеся часто приходили в магазин, здесь я познакомилась со своей первой любовью, Васей, а также с Семеном Богуном, который сыграл немалую роль в моей жизни.

Вася был красивый парень, настоящий белорус, светловолосый, голубоглазый, ласковый. Все свободное время я проводила с ним, мы были сильно увлечены друг другом. Он был старше меня, много мне рассказывал о себе, товарищах, родных, мы мечтали о подвигах, целовались. Но это был рыцарь, как вообще большинство хороших ребят в то время. Относился он ко мне очень бережливо. Любовь наша продлилась до самого моего отъезда в Москву. Вася был веселый, беззаботный, легкомысленный, рубаха-парень.

У Васи был друг Семен Богун, старше Васи, он участвовал в Гражданской войне, был коммунистом и учился в техникуме.

Из дневника:

1926 г., 14 июня

Вчера была именинница — исполнилось 17 лет. Четверть жизни ушло, а жизнь не видела и не чувствовала. Сама не знаю, что хочу — только хотелось бы что-нибудь сильное, здоровое, красивое, последнее время так часто чувствую, как мне нужна была бы хорошая, здоровая среда, хорошее влияние, заполненная жизнь — а это все отсутствует. За последнее время довольно часто встречаюсь с Богуном — ему 25 лет. Как странно, что все мои интересные встречи бывают обыкновенно с людьми гораздо старше меня. Он очень интересный парень, выдержанный, сильный, стойкий, партиец, и вообще очень хороший парень. Мы с ним незаметно и интересно проводили время.

Вчера было 13 июня. Это день моего рождения. До трех часов ночи сидела с Богуном возле дома. Сошло не совсем благополучно. Помню только, что он, всегда такой ровный, спокойный, говорил, что задушить меня мало. Видно, я ему нравлюсь. Интересно, как мы теперь встретимся. Я об этом никому ничего не говорила и не думаю, чтобы сейчас могла сказать. Стыдно как-то. Злость на себя. Но я ведь не виновата. Ира принесла мне вчера красивые белые цветы. Я их очень люблю.

В Москву

Из дневника Аси Ужет:

1926 г., 11 июля

Живу сейчас только надеждами на поездку в Москву. Бронька приезжала и опять всколыхнула. Почему-то представляю себе, что только исключительно там сумею жить, работать, учиться, быть хорошей, полезной комсомолкой.

Из воспоминаний:

Однажды вечером, когда мы все спускались по темной лестнице на улицу после собрания, меня прижал к стене наш секретарь, пытаясь обнять, поцеловать, я его оттолкнула, тогда он сказал: “ Ты мещанка, ходишь с косами и ведешь себя как благовоспитанная барышня, ты еще вспомнишь меня”. На собрании, где обсуждалось мое заявление, он заявил то же самое, и собрание большинством голосов воздержалось от принятия меня в комсомол.

Ох, какой это был удар для меня, как горевала, сколько слез пролила, я думала, что, может быть, он был прав. Я, наверное, мещанка. В то время не было слова обиднее этого.

Вскоре я отстригла свои косы. К моему счастью, этот секретарь куда-то уехал, и через несколько месяцев меня приняли в комсомол.

Семен приходил каждый день ко мне в магазин, а иногда проводил со мной вечера. Этот человек приносил мне читать много книг. Он хорошо знал, любил поэзию, заставлял меня читать, заниматься самообразованием, раскрывал передо мной мир, рассказывал о том, как будет со временем все прекрасно. Мне было с ним очень интересно, под его влиянием я начинала глубже задумываться о жизни, людях, мне хотелось, чтобы ему тоже было со мной интересно.

И вдруг незадолго до моего отъезда он мне говорит: “Я очень люблю тебя, Ася. Это на всю жизнь. Выходи за меня замуж”. Это было очень неожиданно. Я была еще очень молода и очень глупа…

Потом Семен уехал в Одессу, но мы продолжали переписываться.

Ни на минуту я не переставала думать о Москве, будущую свою жизнь я не представляла вне ее. Осенью 1926 года я получила отпуск на две недели, немного денег и твердо решила туда поехать. Сборы были очень недолгими — вещей у меня не было. Тетя Соня, у которой я жила, подарила мне сшитую ею рубашку, Вася подарил кожаную куртку, все мои вещи уместились в небольшой узелок. Был куплен билет на поезд, собрались все мои друзья, уверенные, что я скоро вернусь, недолгое прощание, и я поехала.

В Москве вышла с Белорусского вокзала, увидела Триумфальную арку, площадь, звенящие трамваи. Я тут же решила, что не уеду отсюда. Приехала к Броне в Марьину Рощу, в тот же вечер туда приехала Таня, разговорам конца не было.

Уже на следующий день встали вопросы: как жить? на что жить? Я написала в Витебск, что остаюсь в Москве, написала родителям, но никто мне помочь не мог, да я и не хотела ни от кого помощи.

Жить я стала с Броней в Марьиной Роще. В то время не было в Москве района, пользующегося большей “славой”, чем Марьина Роща. Это был район воров, проституток, фальшивомонетчиков, разных темных личностей, спекулянтов. В каждом доме ежедневные пьяные скандалы, драки. Наш деревянный, одноэтажный, с тремя окнами на улицу и одним во двор, дом принадлежал вечно пьяному сапожнику, у которого работало 2 подмастерья-ученика. Квартира представляла из себя одну большую комнату с двумя окнами, в которой находилась мастерская сапожника, тут же стояла огромная, с несколькими грязными перинами и подушками кровать, в углу — иконы; кроме этой комнаты была большая кухня с огромной печью с лежанкой и большим столом, а между этими двумя комнатами была отгорожена фанерой маленькая клетушка, в которой жили мы с Броней.

Вечно пьяный наш хозяин Василий Петрович сдал нам эту комнату за несколько рублей, в ней было слышно все, что происходило в доме, а с лежанки на печке хорошо было наблюдать через дырки в стене за всем, что происходило у нас; подмастерья-ученики этим часто занимались.

Особенно страшно было возвращаться домой вечерами.

Хозяйственная Броня поставила на дверь несколько крючков, на окно — тоже, но наша фанерная дверь на фанерной стенке могла развалиться от сильного удара, поэтому мы жили в постоянном страхе. В редкие минуты протрезвевший Василий Петрович извинялся перед нами, и мы пользовались его уважением. “Барышни” называл он нас.

Вот в этой комнате мы и прожили первые годы нашей московской жизни.

Через два дня после приезда я поехала на Неглинную на биржу труда. Это было большое серое мрачное здание с огромным залом и множеством окошечек. Каждое утро сюда приходило очень много людей, они отмечались и ждали работы. Легче было тем, которые готовы были уехать, и очень трудно было получить какую-либо работу в Москве.

Несколько месяцев изо дня в день я приезжала сюда, часто приходила пешком, предпочитая израсходовать 7 копеек на два бублика. Очередь продвигалась очень медленно, надежды на получение работы было все меньше. Положение мое становилось хуже, мне стыдно было питаться за Бронин счет, да и что он, этот счет в 18 рублей ежемесячной зарплаты, поэтому я часто нарочно не приходила допоздна домой, шатаясь голодная по улицам.

Я могла пойти к Марку — двоюродному брату, который жил в то время в Москве и занимал уже очень крупный военный пост. Но и это мне казалось унизительным.

Я ходила к ним (к Марку и его семье. — Ред.) только раз в неделю, на обед в воскресенье, пешком с Марьиной Рощи на Таганку и ничего не рассказывала им о своем бедственном положении.

Однако голод меня мучил все больше, да и обувь совсем развалилась. Мысль о том, как жить и что делать, мучила меня.

Когда я ездила на трамвае, то всегда смотрела на людей, старалась угадать их характер, профессию и часто думала, кто из них может мне помочь.

Однажды я увидела человека, одетого в дорогую шубу и шапку. И после долгих сомнений и страха, что он сойдет с трамвая, решила спросить у него, не может ли он помочь мне с работой.

На мой вопрос он ответил: “Да, смогу”. Написал адрес и велел прийти на следующий день утром. И вот я в Трубном переулке в подвальном помещении, маленькая вывеска “Иголки для примусов”, владелец Блюменкранц. В мастерской душно, шумно, всюду обрезки жести и тонкой проволоки и несколько штамповочных прессов. Работали 4 рабочих. В отгороженной конторе сидел хозяин — мой вчерашний знакомый. Он меня подробно расспросил обо всем и сказал: “Я могу тебе помочь, но работать ты будешь после четырех часов дня, когда мастерская будет закрыта для всех, у меня нет денег, чтобы платить за тебя налоги. Ты можешь привести с собой свою подругу”. Я согласилась и позвала с собой Броню и Таню.

Работа была несложная, но тяжелая — одной рукой нужно было крутить тяжелое колесо, а другой подставлять нарезанные кусочки жести под штамп, который пробивал в них желобок. Следующая операция — насаживать проволоку на узкий конец жестянки.

Как жестоко он нас эксплуатировал, но все-таки это был заработок! Я по-прежнему ходила отмечаться на биржу.

Очень плохо стало зимой. В подвале было холодно и бегали огромные крысы. Однажды, когда было особенно холодно, я взяла керосинку, подставила под нее высокую табуретку и не заметила, как промасленная табуретка начала тлеть. Схватились мы только тогда, когда она вспыхнула. Мы, три испуганные девчонки, бросились к дверям, но они были заперты, и никто не слышал ни наших стуков в двери, в окна, ни криков. Поняв, что мы погибаем, мы начали тушить огонь, который перекинулся уже на станок, схватили свои пальтишки и закрывали ими, обливали водой, топтали огонь. Помещение было полно удушливого дыма, почему-то потухла лампа, но огонь нам удалось потушить. Когда пришел хозяин, он застал нас в углу у двери. Темнота и мы три, плачущие криком, задыхающиеся. Он очень напугался, подарил нам по три рубля и просил никому не рассказывать. С этого дня мы особенно жестоко его возненавидели, часто между собой мечтали и клялись отомстить ему, но на работу ходили по-прежнему.

Условия наши нисколько не менялись. Мы боролись с холодом, с наглыми скользкими мышами, по-прежнему жили впроголодь, уставали от тяжелой работы. Очень болели руки.

Из дневника:

17.12.1926, Москва

Состояние в последние дни страшно напряженное. Привязана я к Сеньке страшно. Так привыкла к нему. Вечно пишу ему, что нам порвать необходимо, сама делала попытки к этому, а все же тянет он меня к себе. Всегда такой аккуратный в переписке, он на мое последнее письмо не ответил. Не знаю, какая этому причина. Или рассердился на меня, или… Охота написать ему, да сдерживаюсь. Самолюбие не позволяет. Натура у меня болванская.

Сколько времени все было сосредоточено на том, чтобы уехать в Москву, а теперь уже мне кажется это простым, обыкновенным. Хочу поехать в Одессу. Что это? Неужели я люблю Сеньку? Сама не могу отчета себе отдать.

Из воспоминаний:

Позже он приехал в Москву. Он был вторым секретарем Одесского горкома партии. Он умолял меня выйти за него замуж. Обещал хорошую жизнь, учебу, звал в Одессу. Но я уже тогда понимала разницу между нами, я сказала, что сначала должна достигнуть чего-нибудь в жизни…

Ох, как трудно было мне начинать жить.

Из дневника:

5 января 1927 года

Предполагала больше не писать дневник, хотела сжечь, а сегодня опять пишу. Пишу, потому что скучно и тяжело. Вот уже в Москве семь недель, а все еще такая неопределенность, что жить неохота. Пока, вот уже несколько дней, совсем ничего не делаю. В мастерской прессом себе пальцы придавила (левую руку так, что делать ничего не могу). Счастье, что этим отделалась, — могло быть хуже.

Из воспоминаний:

Я вынуждена была пойти в амбулаторию, где мне наложили гипс. Испуганный хозяин сказал нам, что вынужден отказаться от нас, т. к. закрывает мастерскую. А когда я пришла домой, Броня позвонила Марку и все ему рас сказала.

До приезда в Москву Ася не видела двоюродного брата с 1918 года, когда они прятали его в своем доме от махновцев. Его биография во многом была типична для революционно настроенных людей того времени, но в чем-то она была уникальна.

Марк родился в 1895 году. Окончил Ковенскую гимназию, Институт экспериментальной психологии в Лейпциге, Одесскую школу прапорщиков. В школу прапорщиков он был принят, так как на войне 1914 года получил “полного” “Георгия”, и поэтому ограничения по “еврейству” были с него в соответствии с царским указом сняты как с “пролившего кровь”.

После Февральской революции 1917 года — председатель исполкома Херсонского совета. В Гражданскую войну — военком дивизии, участвовавшей в боях с Колчаком в Сибири. В 1922-м окончил Военную академию. В 1924–1928 годах работал в аппарате Реввоенсовета СССР.

После звонка Брони Марк отчитал сестру, предложил переехать к ним. Она категорически отказалась бросать подругу. Марк устроил ее на работу в Реввоенсовет, но через полгода она оттуда ушла — работа непыльная, не по ее активному характеру. Продолжала отмечаться на бирже труда, оттуда в конце концов получила направление на завод № 1 Авиахима, где работала сначала токарем-револьверщицей, а затем на фрезерном станке арматурщицей. На заводе она была и передовиком, и комсомольским активистом.

Вот часть документа, написанного Асиной рукой:

Обязательство

Комсомольской бригады им. “Осоавиахима”

Арматурной мастерской цеха спец. Хрома в колич. 8 чел., организованная в день 1-го августа 1931 года в составе: Ужет, Засова, Гордеева, Шеванова, Прохорова, Никитина, Анонин, Халуев.

Учитывая рост социалистического строительства, долг каждого рабочего перед ним, становясь в передовые шеренги борцов за промфинплан…

Почувствовав себя увереннее, Ася стала чаще бывать в семье Марка. Вот тут-то и случилось событие, перевернувшее жизнь Аси.

Артур Вальтер

[2]

Артур Вальтер родился 18 августа 1898 года в польском городе Лодзь. Его родители — Елизавета и Яков Хавкины. У Артура были две сестры — Анна и Берта. Отец Артура был совладельцем хлопчатобумажной фабрики.

В 1908 году Артур поступил в 1-ю Лодзинскую гимназию. После начала Первой мировой войны мать с детьми эвакуировалась в Москву, где Артур в 1917-м закончил Черкизовскую гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета.

После заключения Брестского мира в 1918 году мать с дочерьми возвратились в Лодзь, а Артур остался учиться и одновременно работать в районном жилотделе Москвы. В это же время он вступил в Российскую социалистическую рабочую партию интернационалистов, что дало впоследствии повод обвинять его в меньшевистском прошлом.

Очень скучая по родным и не имея с семьей никакой связи, в августе 1918-го Артур на короткое время приехал в Лодзь. Это совпало по времени с проходившей там волной забастовок, в том числе и на фабрике его отца. Артур принял довольно неординарное решение — встать на сторону рабочих, несмотря на то что отец намеревался “принять его в дело”. В результате стачки требования рабочих были удовлетворены.

После событий на фабрике отношения сына с отцом осложнились, но все же некоторое время он жил в семье.

Друг Артура с раннего детства Михаил Бабицкий говорил, что сенсационное участие сына фабриканта в руководстве стачкой на фабрике отца сделало его объектом внимания польских органов политического надзора и ускорило его нелегальный отъезд в Россию, где шла Гражданская война.

В мае 1919-го Артур ушел добровольцем на Восточный фронт. Он был направлен на политическую работу в 5-ю армию. Будучи редактором газеты “Окопная правда”, органа политотдела 26-й дивизии, он в 1920 году поместил в ней свою статью о непорядках в работе отдела снабжения. И за “подрыв авторитета руководства” был привлечен к суду, но в связи с амнистией дело было прекращено.

На фронте Артур познакомился, а затем подружился с военкомом дивизии Марком Вольпе.

Пока Артур находился на фронте, произошло слияние его партии с Российской компартией (РКП (б)). В результате этого принципы “пролетарского демократизма” меньшевиков оказались несовместимы с линией российских коммунистов. Более того, были случаи репрессий по отношению к однопартийцам Артура. Поэтому он подал заявление о выходе из рядов РКП.

В ЦК РКП

…Будучи сторонником полной легализации меньшевистской организации и предоставления ей права участия в государственной жизни страны, я не считаю возможным находиться в рядах РКП, а потому прошу считать меня выбывшим из нее.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

ЦРК — центральный рабочий кооператив.

2

В главе использованы фрагменты статьи Юрия Ценципера “Об отце и его времени”, опубликованной в журнале “Вопросы истории” (2012. № 4).

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я