Хроники разведки: Кругом война. 1941-1945 годы

Группа авторов, 2023

В книге рассказывается о том, как советские разведчики и их добровольные помощники, находясь в разных странах и на разных континентах, а также на временно оккупированных гитлеровцами территориях Советского Союза и ряда европейских стран, вели борьбу с фашизмом, сообща приближали великий День Победы. Особое внимание уделяется операции «Энормоз» – проникновению в самые сокровенные тайны «Манхэттенского проекта» по созданию атомной бомбы.

Глава 1. Так начиналась война

День 22 июня 1941 года Павел Михайлович Фитин вспоминал так:

«…На рассвете я вышел из наркомата. Позади напряжённая неделя. Было воскресенье, день отдыха, а мысли, мысли, как маятник часов: “Неужели дезинформация? А если нет, тогда как?” С этими думами я приехал домой и прилёг, но уснуть так и не удалось — зазвонил телефон. Было пять часов утра. В трубке голос дежурного по наркомату: “Товарищ генерал, вас срочно вызывает нарком, машина послана”. Я тут же оделся и вышел, будучи твёрдо уверен, что случилось именно то, о чём несколько дней назад шла речь у И. В. Сталина.

Когда я вошёл в приёмную наркома, там было несколько человек. Вскоре прибыли и остальные товарищи. Нас пригласили в кабинет. Нарком был подавлен случившимся. После небольшой паузы он сообщил, что на всём протяжении западной границы — от Балтики до Чёрного моря — идут бои, в ряде мест германские войска вторглись на территорию нашей страны. Центральный комитет и Советское правительство принимают все меры для организации отпора вторгшемуся на нашу территорию врагу. Нам надо продумать план действий, учитывая сложившуюся обстановку. С настоящей минуты все мы находимся на военном положении, и нужно объявить об этом во всех управлениях и отделах.

— А вам, — обратился ко мне нарком, — необходимо подготовить соответствующие указания закордонным резидентурам. Через полтора-два часа я вас вызову».

Жизнь разделилась на две неравные части: «до войны» и «теперь».

В тот же день, 22 июня, войну Советскому Союзу объявила фашистская Италия; 27 июня — Венгрия; Румыния и Финляндия последовали вероломному примеру своих гитлеровских «хозяев» и войну не объявляли: румынские войска начали атаковать наши юго-западные границы в первый же день германской агрессии, финские, а заодно с ними и немецкие войска перешли в наступление с территории Финляндии на мурманском, кандалакшском и ухтинском направлениях в последние дни июня…

Теперь часть наших резидентур, ранее просто находившихся на территории иностранных государств, оказалась в глубоком тылу врага, откуда «легальные» резидентуры, работавшие, как правило, «под крышами» посольств, следовало срочно эвакуировать. По счастью, в дипломатии многое делается на основе паритета, а потому точно такие же проблемы стояли перед МИД Германии и союзных с нею государств, которым также надо было выводить с советской территории свои посольства и, соответственно, резидентуры… В итоге, при посредничестве нейтральных стран, были согласованы процессы взаимообмена дипломатами.

Понятно, что разведчики-нелегалы и агенты оставались на своих теперь уже в прямом смысле слова боевых постах.

В тот же самый чёрный день, 22 июня, подверглось нападению эсэсовцев генеральное консульство СССР в Париже — под его «крышей» работала «легальная» резидентура, и оно было закрыто; 30 июня дипломатические отношения с СССР разорвало коллаборационистское правительство маршала Петэна, «столицей» которого являлся Виши, курортный город на юге Франции…

«Фитин»

В своих воспоминаниях Судоплатов писал: «Я не держу зла на Гукасова (инициатор рассмотрения «дела Судоплатова» в 1938 году. (См.: «Хроники разведки. Мир между двумя войнами. 1920–1941 годы. — А. Б.). Пару лет спустя Гукасов, будучи советским консулом в Париже, проснулся, когда гестаповцы штурмом брали здание, где он находился. Наша шифровальщица Марина Сироткина начала сжигать кодовые книги, а когда один из гестаповцев сорвал со стены портрет Сталина, Гукасов использовал это как предлог, чтобы начать драку. Его жестоко избили, но за это время все шифры были уничтожены. Гукасова немцы депортировали в Турцию для обмена на сотрудников германской дипломатической миссии в Москве. Позднее Гукасову поручили руководить отделом по разработке репатриантов и эмигрантов».

«Павел Судоплатов»

Но просто эвакуировать резидентуры и их сотрудников, уничтожив всё, что необходимо уничтожить, — это была не самая сложная задача. (Хотя очень важная и ответственная. В историю военной разведки позорной страницей вошёл случай, когда, покидая Париж в 1812 году, русский военный агент, как тогда именовали военных атташе, гвардии полковник Александр Иванович Чернышов, будущий светлейший князь, генерал от кавалерии, военный министр и председатель Государственного совета, сжигал бумаги и случайно оставил под ковром всего лишь один листочек с донесением своего лучшего агента. Агент, мелкий чиновник военного ведомства, был вскоре установлен, разоблачён и отправлен на гильотину. Да кто станет впредь работать с такой разведкой, сотрудники которой не могут обеспечить безопасность своих помощников?!)

И всё-таки самой сложной задачей было сохранить агентурную сеть: предупредить источников о своём отъезде, оговорить условия связи.

«Фитин»

У гитлеровцев (на Восточном фронте. — А. Б.) всё пошло совсем не так гладко, как они заранее рассчитывали, не по накатанному «европейскому варианту», причём уже с самого первого шага. По тщательно просчитанным в германских штабах планам, на преодоление сопротивления пограничных застав немецким войскам отводилось от тридцати минут до одного часа — в реальности же эти «минуты» превратились во многие часы, дни, а то и недели. И вот, кстати, на какой момент обращает внимание известный исследователь Арсен Беникович Мартросян:

«Первыми страшный удар вермахта приняли на себя пограничники. Но никогда не говорят, что они подчинялись Л. П. Берии. И уж тем более не говорят о том, что Берия был единственным руководителем силовых ведомств СССР, который предпринял все необходимые меры для приведения вверенных ему войск в полную боевую готовность ещё до нападения Германии. Никто, например, не вспоминает о том, что ещё 16 июня 1941 года лично Берия издал приказ, согласно которому в случае начала войны пограничные войска должны перейти в оперативное управление полевого командования РККА. Никто не говорит о том, что уже с 20 июня 1941 года пограничные войска стали приводиться в полную боевую готовность. А к 21.30 21 июня 1941 года по всей линии западной границы СССР они уже находились на заранее подготовленных рубежах обороны. Поэтому-то они и смогли более чем организованно принять на себя 22 июня самый страшный первый удар. А ведь речь-то идёт о 47 сухопутных, 6 морских пограничных отрядах, 9 отдельных пограничных комендатурах западной границы СССР. И ни одна из 435 пограничных застав самовольно не отошла с занимаемых позиций. Или погибали все вместе, или же оставшиеся в живых отходили при получении соответствующего приказа».

В боях на границе гитлеровцы потеряли порядка 100–120 тысяч человек, более полутора сотен танков. Говорим об этом затем, чтобы, во-первых, читателю не казалось, что немецкая стальная лавина беспрепятственно покатилась по территории СССР, сметая всё на своем пути; во-вторых, затем, чтобы отметить положительную роль Лаврентия Павловича Берии, который не раз ещё появится на страницах этого повествования.

В нашей историографии почему-то (скажем так, а почему именно — уточнять не станем, хотя в общем-то понимаем) сложилась дурная традиция: уж если человек зачислен в «отрицательные личности», то значит, что всё с ним и у него было плохо. Тот же Берия заслужил в хрущёвские времена знак «минус», а потому, если о нём сейчас и говорят, то вспоминают только репрессии да полумифические сексуальные приключения, но вот о том, что всю Великую Отечественную войну он руководил органами безопасности, «переигравшими» гитлеровские спецслужбы, а затем весьма успешно курировал «атомный проект», говорить как-то даже и не принято. Между тем, если бы у нас было больше правды и объективности в исторических оценках — то больше было бы и уважения к своей истории, ибо она до сих пор пестрит белыми, в смысле — пустыми — страницами, которые нередко пытаются заполнить пресловутые «фальсификаторы истории» и разного рода мифотворцы.

Между тем к началу войны Берия привёл в полную боевую готовность не только вверенные ему войска, но и все подразделения органов НКВД. Думается, его непосредственная заслуга есть и в том, что в мобилизационную готовность был также приведён и оперативно-чекистский аппарат Наркомата госбезопасности. Ведь, насколько мы помним, в ходе очередной (можем ехидно уточнить: традиционно непродуманной) реформы Указом Президиума Верховного Совета СССР от 3 февраля 1941 года Наркомат внутренних дел СССР был разделён на НКВД и НКГБ, к тому же 8 февраля из его состава был выведен 4-й (Особый) отдел ГУГБ — то есть военная контрразведка, разделённая между Наркоматами Обороны и Военно-морского флота. Реформа эта очень чувствительно ударила по органам безопасности государства, особенно в то сложнейшее предвоенное время, и потому незамедлительно началась её корректировка. Через месяц после начала войны, 20 июля, всё тот же президиум очередным своим указом возвратил всё (в том числе и военную контрразведку) «на круги своя» — в состав единого НКВД СССР, руководимого опять-таки Лаврентием Павловичем.

Нет сомнения, что Берия, как умный человек, опытнейший организатор и руководитель и к тому же тонкий интриган, ещё в начале 1941-го понимал, что всё «в органах» — так традиционно называли эти структуры — вскоре неминуемо возвратится на круги своя, а потому и не выпускал из сферы своего внимания отпочковавшийся НКГБ. Тем более что этим наркоматом руководил давний его сотрудник и соратник Меркулов…

А пока ещё был солнечный летний день 22 июня 1941 года.

Пограничники дрались и умирали возле своих застав, вступали в бой части прикрытия — войска, расположенные близ государственной границы, немецкие самолёты бомбили Киев, Минск, Каунас и другие города, но Москва (за исключением считаных десятков людей) ещё пребывала в счастливом неведении.

«Виктор Лягин»

Когда Деканозов и Бережков^[1] вернулись на Унтер-ден-Линден, то увидели, что перед зданием посольства выстроилась усиленная охрана. Обычно у ворот дежурил один вежливый и невозмутимый полицейский. Теперь же здесь была выставлена цепочка солдат в форме войск СС, почему-то в стальных касках и с карабинами. Наверняка такая же охрана появилась и на Беренсштрассе.

Телефонная связь с Москвой оказалась прерванной. Не удалось послать в НКИД СССР телеграмму и с ближайшего почтамта на Фридрихштрассе. Через несколько часов из посольства вообще перестали кого-либо выпускать.

Сотрудники включили и настроили на Москву все имеющиеся в помещениях радиоприемники. Но радиостанция имени Коминтерна с Шаболовки голосом ведущего Гордеева передавала урок утренней гимнастики, затем «Пионерскую зорьку», затем вести с полей и прочую бодрую лабуду.

Только в 12 часов дня по московскому времени нарком иностранных дел В. Молотов зачитал Заявление Советского правительства.

Так началась война, вошедшая в историю нашей страны как Великая Отечественная…

Сразу по возвращении Деканозова сотрудники приступили к уничтожению документации. Работники консульского отдела начали составлять и уточнять списки советских граждан, застигнутых войной на территории Германии. Вскоре стало известно, что эсэсовцы и полицейские захватили здание торгового представительства СССР. Они долго таранили железную дверь шифровальной комнаты на верхнем этаже, где забаррикадировался Николай Логачёв. Когда дверь наконец была взломана, немцы обнаружили лежащего на полу Логачёва, потерявшего от дыма сознание, и груду пепла. Одежда на Логачёве уже тлела. Эсэсовцы избили его и увезли в тюрьму. Здесь Логачёва и еще трёх сотрудников продержали несколько дней, причём их непрерывно избивали, пытались заставить дать какие-то показания.

В два часа дня в посольстве вдруг зазвенел доселе молчавший телефон. Из протокольного отдела МИДа сообщили, что до решения вопроса о том, какая страна возьмёт на себя защиту интересов СССР в Германии, посольство должно выделить одного дипломата для поддержания контактов с внешнеполитическим ведомством рейха. Посол назвал фамилию Бережкова.

Представитель протокольного отдела предупредил, что назначенный дипломат может выезжать только в МИД по предварительной договорённости и непременно в сопровождении начальника охраны посольства оберштурмфюрера^[2] СС Хайнемана.

Ещё одному сотруднику было разрешено по два часа в день перемещаться между посольством и консульством на Принценштрассе. Разумеется, тоже в сопровождении, как потом выяснилось, гестаповца. Связным между посольством и консульством стал Журавлёв.

«Коротков»

После нападения Германии на Советский Союз по всем резидентурам — легальным и нелегальным — были разосланы директивы, переводящие их деятельность в режим военного времени. ‹…›

В Аргентину директива Центра пришла кружным путём: из Москвы в нью-йоркскую резидентуру по радиосвязи. Там её содержание нанесли тайнописью и частично шифром (другим) между строк письма «бытового» содержания и направили его авиапочтой в аргентинскую столицу на адрес Маурисио Фридмана, «почтовый ящик № 1» «Артура» (оперативный псевдоним Григулевича. — А. Б.) в Буэнос-Айресе.

Перед Григулевичем, среди прочих, были поставлены такие задачи:

«Примите меры по налаживанию всех видов диверсионной работы, чтобы воспрепятствовать транспортировке стратегического сырья из Аргентины для фашистской Германии.

Используйте любые другие возможности, включая создание рабочих комитетов, для сокращения и приостановления переброски в страны “оси” грузов, которые могут применяться для военных целей, а также продовольственных товаров, продукции сельского хозяйства и других материалов, которые в больших количествах вывозятся через Буэнос-Айрес.

Приступите к подбору и переброске надёжной агентуры во вражеские и оккупированные врагом страны с разведывательными заданиями. Организуйте свою работу, используя возможности “земляков”».

В шифровке имелось примечание: «Вы награждены орденом Красной Звезды за выполнение специального задания в 1940 году». Награда напомнила о мексиканском деле годичной давности. Газетная шумиха прошла, имя Троцкого почти не упоминалось. Мировая война заслонила собой всё, и события, связанные с его ликвидацией, разом поблекли, отошли в сторону…

«Григулевич»

«По линии НКГБ 22 и 24 июня, 1, 4 и 5 июля 1941 года были изданы директивы, где определялись основные задачи (в первую очередь сбор сведений военного плана). В июле 1941 года все органы госбезопасности были объединены с НКВД. 5 июля для выполнения особых заданий была создана Особая группа НКВД на базе Первого (разведывательного) управления НКВД. На неё возлагалась задача организации борьбы в тылу врага» — указано в «Очерках истории Российской внешней разведки».

Первая же директива НКГБ СССР о мероприятиях органов госбезопасности в связи с начавшимися военными действиями была подписана наркомом Меркуловым 22 июня в 9 часов 10 минут.

В соответствии с этой директивой предписывалось «привести в мобилизационную готовность весь оперативно-чекистский аппарат НКГБ — УНКГБ», «провести изъятие разрабатываемого контрреволюционного и шпионского элемента» ну и прочие мероприятия, чисто контрразведывательного и даже милицейского плана. Про разведку в этом документе не вспоминалось.

Директива, подписанная Меркуловым 24 июня 1941 года, также была ориентирована исключительно на контрразведку, притом что в ней появилась определённая нервозность: «В каждом органе НКГБ создать крепкие, хорошо вооружённые оперативные группы с задачей быстро и решительно пресекать всякого рода антисоветские проявления», «не ослаблять работы с агентурой, тщательно проверять полученные материалы, выявляя двурушников и предателей в составе агентурно-осведомительной сети»… Заметим, что ни про «антисоветские проявления», ни про «двурушников» в первой директиве не было.

Давать какие-то указания по отношению к разведке руководству пока что было весьма затруднительно — определённо, что дальше абстрактных «усилить» и «интенсифицировать» фантазия не работала.

«Фитин»

«22 июня началась Великая Отечественная война, и в этот же день у нас в школе, как, наверное, во всех воинских частях, военно-учебных заведениях и учреждениях, состоялся митинг, — вспоминал Алексей Николаевич Ботян. — Конечно, все сразу же попросились на фронт, и, разумеется, в ответ нам было сказано: “Подождите, ваше время придёт!”».

Так, наверное, отвечали всем и везде. Это уже потом, несколько месяцев спустя, на фронт будут безжалостно бросать даже курсантов военных училищ — почти готовых командиров, чтобы они умирали в качестве рядовых, но остановили, задержали врага на последних возможных рубежах обороны. А сейчас, в первые дни войны, отправлять на передовую чуть-чуть обученных, но хорошо проверенных и отобранных оперативных сотрудников НКВД было ещё слишком большой роскошью. К сожалению, пройдёт совсем немного времени, и некоторые даже опытные сотрудники областных управлений и районных отделов, командиры внутренних дел и госбезопасности, уходящие с оккупированных территорий, окажутся в дивизиях НКВД на положении рядовых. Никто не проводил таких крамольных параллелей, но это было очень похоже на офицерские полки Белой армии, в которых в солдатском строю шли поручики и штабс-капитаны, а ротами нередко командовали полковники и генералы. Такая же судьба ожидала и слушателей Высшей школы НКГБ, но этого пока ещё никто не знал и даже не мог предположить…

Тем временем структуры наркоматов внутренних дел и государственной безопасности спешно и чётко перестраивались на военный лад. К начавшейся войне эти ведомства оказались гораздо более подготовлены, нежели Вооружённые силы.

«Алексей Ботян»

Меж тем у Короткова возникла серьёзная проблема. Всего лишь за два дня до полной изоляции посольства от внешнего мира прибыли дипкурьеры. Сбросили свои вализы и тем же поездом отправились обратно в Москву, захватив с собой последнюю диппочту. В одной из вализ был опечатанный пакет, адресованный лично Короткову.

Дело в том, что после того, как берлинские помощники провели пробную передачу («Тысяча приветов всем друзьям»), они обнаружили, что не могут читать шифровки из Москвы. Расстроенный непростительной халатностью какого-то разгильдяя в Центре, Коротков указал в очередной радиограмме Центру: «Остался неотработанным обратный перевод цифр в буквы из-за задержки инструкции Центра».

И вот наконец прибыло подтверждение приёма пробной передачи и запрошенная инструкция:

«Вашу пробную шифровку № 1 расшифровали, текст её: “1000 приветов всем друзьям”. Замена цифр на буквы и обратно должна производиться по постоянному числу 38745 и постоянному лозунгу: “Schraube”^[3]».

Кроме инструкции по шифрованию в пакете была крупная сумма денег в рейхсмарках и долларах, предназначенная немецким товарищам для оперативных расходов.

Перед Коротковым встал вопрос, даже два вопроса: можно ли, а если да, то как выскользнуть незамеченным из здания посольства? Охрана поставлена по-немецки обстоятельно. К вечеру она усиливалась, появлялись караульные с собаками.

Понимая, что никто другой ему не поможет, Коротков обратился к Бережкову.

— Валентин, — сказал он, — мне вот так, — он выразительно провёл ребром ладони по горлу, — нужно вырваться в город.

Бережков вопросительно посмотрел на коллегу.

— Проститься со знакомой девушкой, передать ей подарок, — совершенно серьёзно закончил Коротков.

— Причина уважительная, — понимающе откликнулся Бережков. — Проблема в том, что даже я могу выезжать только по договорённости с Вильгельмштрассе, к тому же меня всегда сопровождает Хайнеман.

Эсэсовец был высоким грузным мужчиной уже под пятьдесят. Звание — всего лишь оберштурмфюрер — явно не соответствовало его возрасту. Можно было предположить, что жалованья при столь скромном чине не хватало для содержания семьи (так оно и оказалось). Судя по манерам поведения, Хайнеман, хоть и был эсэсовцем, в сущности оставался добросовестным берлинским полицейским со всеми достоинствами и слабостями этого стража порядка, которого обстоятельства занесли в СС.

Коротков и Бережков решили прощупать Хайнемана, иного выхода у них всё равно не было.

Тот оказался человеком добродушным, выполняя добросовестно свои обязанности, он, однако, никакой враждебности к интернированным советским гражданам не проявлял, скорее сочувствовал, охотно беседовал с Бережковым на всевозможные темы, избегая лишь политики.

В результате Валентин скоро выяснил, что младший брат оберштурмфюрера служит в охране рейхсканцелярии, что у него самого больная жена, а сын заканчивает офицерское училище, после чего, видимо, будет направлен на Восточный фронт. Эта мысль Хайнеману явно была не по душе. Похоже, он, старый солдат, вовсе не был убеждён, что блицкриг на Востоке закончится, как уверяла нацистская пропаганда, через несколько недель.

Коротков и Бережков чувствовали, что их план привлечения Хайнемана на свою сторону приобретает вполне реальные черты. Бережков пригласил его пообедать на территории посольства. Оберштурмфюрер согласился. За обедом он, как бы между прочим, пожаловался, что при выпуске сын должен оплатить стоимость парадного обмундирования и кортика, а денег на это у него нет. Потом, понизив голос, доверительным тоном сказал, что в высших эшелонах многие озадачены, что Красная армия, несмотря на внезапность нападения и большие потери в первые дни, особенно в авиации, продолжает ожесточённое сопротивление, что блицкриг оказался вовсе не лёгкой прогулкой, как оно было на Западе (тогда в офицерских кругах родилась шутка: «Что такое вермахт? Ответ: самое большое туристское агентство в мире»). Похоже, что рейх ввязался в большую и кровопролитную войну.

Когда Хайнеман, отобедав, удалился, Бережков передал Короткову их разговор.

— Вот что, — продумав услышанное, сказал Александр, — попробуй предложить ему деньги на этот самый мундир, нам марки всё равно не позволят потратить или вывезти с собой. Хотя у меня есть подозрение, что Хайнемана они не так уж сильно интересуют, вряд ли он стал бы из-за денег рисковать своим положением. Возможно, это намёк на то, что он может оказать нам какую-нибудь услугу.

На следующий день Бережков, оставшись с Хайнеманом наедине, словно размышляя сам с собой, сказал:

— Знаете, господин обер-лейтенант (он уже заметил, что старый служака предпочитал, чтобы к нему обращались не как к эсэсовцу, а как к офицеру полиции), я тут обдумал наш вчерашний разговор. Кажется, я могу вам помочь. У меня есть небольшие сбережения. Хотел купить перед отпуском хорошую радиолу, но теперь деньги всё равно пропадут. Нам разрешено взять с собой лишь небольшой чемодан с носильными вещами и не больше ста марок на мелкие расходы в пути. Так лучше я отдам свои накопления — это тысяча марок — вам, чем они достанутся правительству.

Хайнеман колебался недолго и деньги принял. Потом осведомился, не может ли он в ответ на такой щедрый подарок в свою очередь оказать господину Бережкову какую-либо услугу.

Валентин сделал паузу, делая вид, что размышляет, потом рассмеялся и сказал:

— Мне — нет, но моему другу Владимиру можете. Понимаете, он человек холостой и обзавёлся здесь, в Берлине, пассией. Ему, конечно, хочется с ней проститься. Кто знает, возможно, они никогда не увидятся. Война…

Хайнеман подумал и решительно произнес:

— Мои парни уже привыкли, что вы часто вместе со мной выезжаете из посольства. Думаю, они не обратят внимания, если на заднем сиденье окажется кто-то ещё. Раз я с вами, значит, так надо. Мы высадим вашего приятеля где-нибудь в городе, а на обратном пути, скажем, часа через два, подберём.

Операцию решили провести на следующий день в 11 часов утра. Хайнеман взял на себя выяснение важного вопроса: не вызовут ли в этот день Бережкова в МИД.

Утром, явившись в посольство, Хайнеман сообщил Бережкову: он договорился в протокольном отделе, что, поскольку сегодня очень занят другими делами, вызова в МИД не будет. Вместе они прошли в гараж. Коротков уже сидел в машине. Бережков, заняв место за рулём, выкатил неприметный «опель» за ворота.

Эсэсовец на тротуаре козырнул своему начальнику. На второго пассажира он внимания не обратил. Всё в порядке. Убедившись, что за ними нет хвоста, Бережков кружным путем направился к тому месту, где было договорено высадить Короткова. Хайнеману об этом, разумеется, сказал лишь в машине, на ходу. Тот лишь хмыкнул, дескать, это уже ваши дела.

Обусловленным местом высадки был один из самых людных перекрестков Берлина — вход в метро у вокзала «Цоо». Здесь располагалось множество магазинов и увеселительных заведений. Бережков же с Хайнеманом направились по Шарлоттенбургскому шоссе к парку, окружавшему радиоцентр.

Ещё в посольстве Коротков решил, что на встречу вызовет не «Корсиканца» (Арвид Харнак. — А. Б.) — тот, конечно, занят на службе, тем более не «Старшину» (Харро Шульце-Бойзен. — А. И.), а Элизабет Шумахер (член организации «Красная капелла» — А. Б.). Та наверняка в этот час пребывает или в ателье, или, скорее всего, дома. К тому же свидание с дамой будет выглядеть со стороны более естественно.

Система условных звонков, обозначающих место, время и условия встреч, была у Короткова и его немецких друзей отработана до совершенства. К тому же при подобных обстоятельствах нацистские спецслужбы засечь его встречу с Элизабет никак не могли, если, конечно, та не находилась под наблюдением, но оснований для этого не было. Хайнеман, если и вёл двойную игру, не знал заранее, где его высадят и подберут. А если, скажем, откуда-нибудь и позвонит в гестапо, сообщит, что высадил его у «Цоо», это уже не будет иметь значения — он мог уже сто раз уехать куда угодно либо на городской электричке, либо подземкой, либо автобусом.

Другое дело, что тогда его могли бы перехватить по возвращении в посольство. Это сулило неприятности, конечно, но лишь для него лично — встреча всё равно бы уже состоялась.

Смертельная опасность, и абсолютно реальная, грозила Короткову лишь в одном случае: если бы его взяли в момент передачи Элизабет инструкций и денег. Ведь он покинул посольство нелегально, власти уже не несли бы ответственности за него как за дипломата. В ответ на запрос они просто ответили бы, что понятия не имеют, куда подевался сотрудник диппредставительства, тайно покинувший оцепленное здание.

Свидание на станции метро «Тильплац» в районе Далема прошло, как и предполагал Коротков, благополучно. Он передал Элизабет инструкции, двадцать тысяч рейхсмарок и наилучшие пожелания всем друзьям.

Бережков и Хайнеман подхватили его на обратном пути возле бокового входа большого магазина на Ноллендорфплац. Когда они вернулись в посольство, Хайнеман, вроде бы шутя, предложил Короткову, если тот хочет, устроить ему завтра ещё одну встречу с его «дамой сердца». При этом он заговорщицки подмигнул: дескать, сами были молодыми, чего уж там… Подумав, Коротков согласился. Грех было упускать такую возможность.

На сей раз Бережков и Хайнеман высадили Короткова у станции подземки на углу Уланштрассе с Курфюрстендам. Выйдя из машины, Александр тут же нырнул в тоннель. Бережков и Хайнеман направились к кольцевой автостраде, отъехали от города, побродили по лесу, потом вернулись в Берлин и выпили по кружке пива в ресторанчике. Тут, правда, едва не произошло чрезвычайное происшествие: в зал неожиданно вошли несколько офицеров-эсэсовцев, знакомых Хайнемана. Обер-лейтенант, не растерявшись, шепнул Бережкову: «Вы родственник моей жены, вас зовут Курт Хюсер. Вы из Мюнхена, работаете там на военном заводе, поэтому больше помалкивайте».

Они провели в этой компании около получаса. Никто из офицеров ничего не заподозрил. Бережков, следуя совету Хайнемана, больше молчал, а когда приходилось всё-таки произнести два-три слова, успешно имитировал баварский акцент.

Точно в назначенный час, на том же перекрестке, где и расстались, Бережков и Хайнеман подхватили Короткова и вернулись в посольство.

Как стало очевидно позднее, обе конспиративные встречи Короткова (вторая, по предположению автора, была с Куммеровым) германские спецслужбы не зафиксировали.

2 июля 1941 года, когда советские дипломаты покидали Берлин, Коротков и Бережков попрощались с Хайнеманом. Ухмыльнувшись, обер-лейтенант достаточно откровенно дал им понять, что догадывается, с какой целью встречался молодой сотрудник посольства СССР со своей «возлюбленной».

— Возможно, — сказал он уже без улыбки, — мне когда-нибудь придётся сослаться кому-нибудь на эту услугу. Надеюсь, это не будет вами забыто…

И Коротков, и Бережков после войны независимо друг от друга пытались найти какие-либо следы своего давнего знакомого Хайнемана. Ни тому ни другому сделать это так и не удалось…

«Коротков»

Общеизвестно, что очень многие в Германии понимали опасность развязанной Гитлером авантюры — войны на два фронта. Однако ведь и руководство Советского Союза очень боялось того, что к Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии, обеспечивавшим единый фронт с запада, присоединится кто-либо с востока или с юга. Пожалуй, особенно опасным было бы нападение на Дальнем Востоке, со стороны Японии, имевшей к России давние счёты и претензии, выигравшей в 1905 году войну и дважды побитой в пограничных конфликтах в конце 1930-х годов… Известно, что как только 22 июня 1941 года до Токио дошла информация о нападении Германии на СССР, министр иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуока прибыл к императору Хирохито и стал убеждать монарха нанести удар по Советскому Союзу — фактически с тылу. О том, что 13 апреля того же года между Японией и СССР был подписан Пакт о нейтралитете сроком на пять лет, министром как-то не вспоминалось.

26 июня токийская резидентура сообщала в Центр:

«…В связи с советско-германской войной внешняя политика Японии… следующая:

— Япония сейчас не имеет… намерений… объявить войну и встать на стороне Германии. Хотя неизвестно, как в дальнейшем изменится эта политика…

— СССР… не будет предъявлено каких-либо требований и не будет объявлено своего определённого отношения. Япония хочет молча смотреть на развитие войны и международные отношения.

Утверждают, что такая политика Японии объясняется следующим:

— Япония не готова воевать с СССР. Не следует спешить с войной, так как если это нужно будет сделать, то чем позднее это будет, тем меньше жертв понесёт Япония…

— Если Япония начнёт войну против СССР, то Америка объявит войну Японии и последняя будет вынуждена бороться на два фронта».

Похоже, что резидентура поторопилась в своих оптимистических утверждениях. Императорское совещание в присутствии монарха, на котором было принято решение не спешить со вступлением в войну, было проведено только 2 июля.

Сообщение об этом решении Императорского совещания советская разведка передала в ГКО 17 июля — информация пришла от агентуры из Лондона, где была перехвачена и расшифрована японская телеграмма. Это была далеко не единственная информация по Японии, полученная из Туманного Альбиона: большую роль в добывании сведений о позиции руководства и военных кругов Страны восходящего солнца сыграли источники внешней разведки, находившиеся в Англии, США, Болгарии, Турции и, разумеется, в Китае.

Вот только на германских союзников решение Имперского совещания особенного впечатления не произвело:

«Посол Отт телеграфировал 14 июля Риббентропу: “…Я пытаюсь всеми средствами добиться вступления Японии в войну против России в самое ближайшее время… Считаю, что, судя по военным приготовлениям, вступление Японии в войну в самое ближайшее время обеспечено…”»

«Фитин»

Положение на фронте становилось всё хуже… Впрочем, не стоит думать, что это был сплошной «драп», как утверждают некоторые сегодняшние как бы историки, — хотя не только сегодняшние, ибо активно фальсифицировать историю Великой Отечественной войны у нас начали ещё в приснопамятные хрущёвские времена. Да, советские войска отступали, но всем известно, что в глубоком немецком тылу, в сплошном окружении, более месяца сражался героический гарнизон Брестской крепости, оттянув на себя с фронта целую немецкую дивизию. Гораздо менее известно, что с 23 по 29 июня, в течение недели, в районе Дубно, Луцка и Ровно проходило танковое сражение, которое хотя и закончилось в конечном итоге победой противника, но серьёзно задержало немцев, заставив их ввести в действие незапланированные резервы и несколько изменить свои планы. Можно ещё долго приводить примеры упорного сопротивления советских войск, периодически даже переходивших в контрнаступление, — но скажем о главном: стратегия «блицкрига», казалось бы, отработанная гитлеровцами на полях Польши, Франции и Бельгии, в России им явно не удавалась.

«Виктор Лягин»

2 июля 1941 года советские дипломаты покинули Берлин.

Можно считать, что после этого прямая связь с блистательной агентурной сетью, созданной советской разведкой на территории Германии, была потеряна…

Горько признавать, но разведка оказалась не готова к работе в «особый период». Хотя ведь были планы развернуть работу по Германии и её сателлитам с территории Франции, Бельгии, Голландии и других сопредельных стран, которые были оккупированы гитлеровскими войсками, с привлечением сил тамошнего сопротивления, — но организовать такую работу не удалось.

Чему удивляться?! Когда Фитину не раз говорили, что подписанные им сообщения — «английская дезинформация», «блеф» и прочее, то вряд ли он мог на это отвечать: «Хорошо, но давайте-ка мы всё-таки начнём готовиться…» К чему нужно было готовиться, когда с точки зрения высшего руководства «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»?!

Возможно, если бы во главе разведки стояли многоопытные профессионалы, они смогли бы если не убедить в чём-то высшее руководство, то хотя бы что-то делать самостоятельно — так, чтобы «верхи» об этом просто не знали… Известно ведь, что в канун гитлеровского нападения превентивные меры без согласования с «центром» принимались и в погранвойсках, и в Московском управлении госбезопасности, и в каких-то армейских структурах…

Но реальная подготовка разведки к «особому периоду» требовала гораздо большего времени, нежели прошло с тех пор, как Фитин принял должность её начальника… Так что как бы ни был Павел Михайлович умён и талантлив, как бы ни опирался он на опыт и знания ветеранов службы (к сожалению, повторим, немногих оставшихся), но провести должный объём работы, тем более — без поддержки руководства наркомата и при откровенном недоброжелательстве высшего политического руководства страны, он не мог…

Вернёмся, однако, к потере берлинской агентурной сети.

«Центр не сообщил А. Харнаку длину собственной волны радиопередач, без чего связь с берлинцами принимала односторонний характер. В Берлине при всём желании не могли принять и расшифровать указания Москвы, если бы они и последовали. Оборудованная в районе Бреста приёмная станция для А. Харнака перестала существовать в первые же дни войны. Другого приёмного пункта у внешней разведки не было» — написано в «Очерках истории Российской внешней разведки».

Вполне естественно. Не один же год на официальном уровне уверенно говорилось о том, что если мы будем воевать — то исключительно на чужой территории, сразу же нанеся агрессору сокрушительный ответный удар в приграничных боях. Как кажется, идеология — а может, и одна только «мудрость вождя», — перечёркивала все доводы здравого смысла. Зачем нам были нужны узлы связи «в глубине обороны», когда мы сразу же перейдём в решительное наступление? Или вы что, дорогой товарищ, сомневаетесь, не верите?..

Не сомневались. Верили. Или делали вид, что верили — ну и получили в итоге за свою доверчивость…

«Такого начала войны советская внешняя разведка вряд ли ожидала. Просчёты, исключавшие захват противником обширных территорий нашей страны, дорого обошлись всем: и военным, и разведчикам всех основных ведомств — политическому (Первое управление НКГБ), военному, военно-морскому… Чтобы выправить положение, потребовались неимоверные усилия. Маломощные радиопередатчики не покрывали увеличивающееся расстояние, и связь с ценной агентурой была прервана. Введённое повсюду оккупантами чрезвычайное положение затрудняло использование связников, а если они и пересекали линию фронта, сведения их оказывались часто устаревшими… Но бесполезно было выискивать виновных в этом положении, говорить: мы предупреждали, а вы больше искали врагов внутри страны, чем обращали внимание на очевидного и самого страшного врага. Это стало ясно многим…» — указывается в том же вышеназванном источнике.

Конечно, тогда уже было не до поиска виновных — требовалось срочно исправлять ошибки и спешно делать то, что должно было быть сделано задолго до войны. Виновные были известны, но они находились на столь высоком уровне, на котором в нашей стране никто никогда за свои ошибки уже не отвечает…

Между тем решение вопроса оказалось, как говорится, лежащим на поверхности. Определяя по географической карте, где нужно расположить узлы связи, следовало смотреть не только на восток, но и в другие стороны света. И тут стало очевидно ясно, что Стокгольм или Лондон — о чём ранее как-то не задумывались — находятся к Берлину гораздо ближе, нежели сданный уже гитлеровцам Минск, или Москва, или тем более Куйбышев, куда вскоре начнут эвакуировать правительственные учреждения. Руководство разведки решило воспользоваться радиостанциями своих «легальных» резидентур в Великобритании и Швеции, и лично Берия дал на то своё указание.

Однако напрасно вслушивались в эфир радисты стокгольмской резидентуры — ни одного сигнала радиостанции «Корсиканца» им зафиксировать не удалось. Лондонская же резидентура вдруг сообщила, что услышали слабые сигналы берлинской радиостанции, но это было всего лишь один раз, и больше они уже не повторялись…

Но это совсем не значит, что антифашисты «Rote Kapelle» зачехлили свои рации и принялись спокойно ждать, когда Москва вспомнит о них и вновь наладит связь с ними… Это была их страна — и эти люди, фактически брошенные на произвол судьбы, продолжали свою борьбу против нацистской оккупации Германии.

«Фитин»

Одним из первых вопросов, что Коротков задал коллегам, явившись на Лубянку прямо с вокзала, было нетерпеливое: «Что слышно из Берлина?»

В ответ получил малоутешительное: ничего не слышно. В буквальном смысле слова. И неудивительно. Минск немецкие войска захватили уже 28 июня. К тому времени, когда два эшелона с советскими гражданами наконец вернулись в Москву, вся зона уверенного приёма сигналов станций Д-5 и Д-6, с радиусом из Берлина примерно в тысячу километров, уже была оккупирована германскими войсками.

Коротков выяснил: приёмные станции зафиксировали несколько неуверенных, сбивчивых передач вызывного характера, не содержащих никакой иной информации. Операторы могли лишь отметить, что на рации в Берлине работал очень неопытный человек, даже не новичок, а так, вообще начинающий. Принял ли корреспондент ответ Центра — неизвестно.

И это — в самые тяжёлые дни и недели лета 1941 года, когда немецкие дивизии, невзирая на потери и сопротивление со стороны Красной армии, продвигались вперёд почти на всём протяжении огромного фронта. Как нужна была в эти дни информация из столицы Германии о подлинных потерях вермахта, ближайших планах его командования, их изменениях, коль скоро при очевидных успехах — разгроме кадровых частей и соединений Красной армии, захвате всей Прибалтики, значительной части Украины, Белоруссии, Молдавии, западных областей РСФСР — блицкриг не состоялся. То было единственным утешением. А Коротков хорошо помнил авторитетное мнение некоторых высокопоставленных немецких генералов: если Германия не разгромит Советский Союз примерно за восемь недель, ей войну не выиграть.

«Коротков»

Вскоре после начала войны часть подразделений внешней разведки — чуть ли не все основные службы — была передислоцирована в город Куйбышев, бывшую (и нынешнюю) Самару. Там, в частности, был расположен приёмо-передающий центр. А ещё туда вместе с оперативными делами 1-го управления был отправлен Павел Матвеевич Журавлёв, место которого во главе германского отдела в Центре занял Александр Михайлович Коротков.

«Фитин»

Примечания

1

Валентин Михайлович Бережков (1916–1998) — советский дипломат и публицист; иногда привлекался в качестве переводчика И. В. Сталина в годы Второй мировой войны. В 1940–1941 годах — первый секретарь Советского посольства в Берлине.

2

Эсэсовское звание, соответствующее обер-лейтенанту в вермахте.

3

Винт (нем.).