Трамвай номер 0

Холодный Олег Георгиевич, 2016

Романтическая история о молодом путешественнике и его любовных похождениях. Начало повествования застаёт героя на побережье, где тот ожидает поезда. Он сбежал с работы, потерял почти все вещи и располагает небольшой суммой наличных. Происходящее откликается в нём смутно связанной серией воспоминаний. Он приезжает в новый город на поезде. Спустя короткое время, после захватывающих случайных событий, он уже располагает жильём в центре города и работает звукорежиссёром в ночном караоке-клубе. Там он спасает жизнь случайному прохожему. На протяжении всего повествования цитируются стихи, появляются оккультные символы. Книга оканчивается сценой секса.

1

Вещи

Сейчас 6 вечера. Шесть — не самая везучая цифра. Тринадцать — тем более (а это номер моего отряда). Я уже молчу про то, что на дворе июня 2012-го года, на который древние трепанаторы майа запланировали конец Света.

Я сижу на железнодорожной платформе в Шепси и жду скорого поезда на Краснодар, который придёт в полдевятого. Полотно железной дороги тянется вдоль побережья, по самой кромке галечного пляжа. Ни часов, ни мобильного телефона у меня, потому изначально я и включил нетбук — надеюсь, аккумулятора хватит, чтобы показывать время ещё 2,5 часа.

Что-то многовато цифр, и в этом тексте, и в моей жизни последнее время. И все эти цифры бесполезны, они только вгоняют глубже в ил уныния. Как я уже говорил, железка идёт с севера на юг и обратно вдоль побережья, и отсюда я могу уехать либо в Сочи, либо в Краснодар. В Сочи мне делать нечего, там полным ходом идёт подготовка к Олимпийским играм 2014-го года, цены растут как на дрожжах, и ни одной знакомой души.

Поэтому я просто сижу и смотрю, как прямо за шпалами плещется бесконечное Чёрное море. Утешает одно — на этот раз я хотя бы искупался. Не то, что год назад в Новороссийске, когда море было холодным от затянувшейся ранней весны, и под моросящим дождём я только и смог, что потрогать его, погладить мокрые завитки прибоя.

В Краснодар скорый доставит меня в 11 вечера, ближе к двенадцати, и я очень сильно надеюсь найти там какой-нибудь завалящий вай-фай и застать онлайн хоть кого-нибудь из своих южных друзей. В противном случае мои шансы сгинуть подрастут ещё немного, и будут расти прямо пропорционально тому, как будут таять оставшиеся у меня жалкие две тысячи рублей.

У всего есть своя светлая сторона. Сейчас светлая сторона для меня — приятный окрестный вид — волны, горы, покрытые лесами, загорелые восьмиклассницы, теплое закатное солнце и то обстоятельство, что я не курил часов 10 к ряду, а сейчас дымлю кентом, 8-кой.

Да, у любого раздрянного приключения, безусловно, есть своя светлая сторона. Следовательно, есть и тёмная. Тёмная сторона этого, переходящего уже все границы допустимой дурости, приключения — это дырка в моём вещмешке.

Несколько километров назад я лежал в пересыхающем и запруженном русле иссушённой жарой речки Шепси, по которой, вероятно, назван город, на покрытой солью и известью гальке. Лежал и, натурально, плакал от бессилия и жалости к себе — совсем не то поведение, в котором хотелось бы признаться даже такому завалящему мужчине, как я.

Я плакал и думал о моих любимых рубашках, моих любимых джинсах, двух нессесерах, не начатой даже дорогой пене для бритья, замечательном свитере, целой куче редких проводов и переходников, незаменимых для любого звукооператора, наконец, о доставшихся мне почти даром кроссовках Demix — и всех остальных вещах, которые лежали километром выше в русле этой проклятой реки. Там, где я их выкинул, когда лямка вещмешка с издевательским треском вырвала кусок из его стенки, создав дырку и положив конец своей службе.

Пришлось оставить только самое дорогое, то, что выкинуть было просто нельзя — нетбук, кошелёк, зубную пасту и щётку, бритву, мыло, пару пар носков и носовых платков, полный набор не поддающихся восстановлению документов и две книги: «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» Пёрсига и «Записки о поисках духов» Гань Бао.

Забавно, что подзаголовком к труду Пёрсига идёт «Исследование ценностей». Стоит, пожалуй, припомнить ещё пару ценностей, от которых я не смог отказаться — старый добротный кожаный ремень советских времён, плеер и большие уши-дужки, туалетная бумага, палка колбасы, 4 пачки плавленого сыра для бутербродов, уже расфасованного в пакетики. Что-то ещё? Ах, да — пара трусов и плавки, которыми я так и не воспользовался, потому что вошёл в море прямо в завёрнутых по колено джинсах.

Воздух здесь очень вкусный — он пахнет не только солью, и йодом от водорослей, но и хвоей, горячим камнем, горячей едой, в конце концов. От последней мысли опять хочется плакать — сыром я больше испачкался, чем наелся, а полпалки колбасы, впрочем, как и полпачки сыра, выкинул, не доев — и запил грёбаной холодной колой.

Впрочем, если уж и плакать мне сейчас, то точно не о еде. Да и, откровенно говоря, с тех пор, как я начал писать, внутренние спазмы порядком поутихли — не то, что в русле, где каждая следующая мысль делала меня слабее и несчастнее. Не могу сказать, чтобы они сделали меня счастливым сейчас, эти мысли — но они уже не вызывают новых приступов рыданий.

Если бы я плакал только о любимых шмотках, которые пришлось выкинуть, чтобы сохранить хоть что-то, было бы легче. Но, если даже говорить исключительно о вещах, ими дело не ограничилось. Прежде, чем русло и вес доканали мой вещмешок, мне пришлось оставить сломанный ещё в Москве чемодан — и вместе с ним всё, что не влезало в оставшуюся суму. А это ещё один довольно объёмный список, в котором и обувь, и полотенца, и одежда..

Ничего себе съездил на море.

Сейчас уже семь вечера, до моего скорого поезда полтора часа, и аккумулятор вроде пока держится. Только что, пока я писал про аккумулятор, остановился поезд до сочей. Из него вышел мужик и спросил спичек — я прикурил ему от зажигалки. Он попрекнул меня тем, что, живя на море, я такой бледный. Я объяснил, что не живу тут, а просто попал в переплёт и теперь пытаюсь вернуться домой. Он поинтересовался, в чём беда — может, у меня не хватает денег на билет? Но денег на билет до Краснодара у меня хватает, так что.. И в этот момент двери поезда закрылись — он подскочил к ним, замахал руками, поезд остановился, открыл двери, мужик запрыгнул — его начала выталкивать контролёрша как безбилетника, я сказал, что он с этого поезда, а он сказал мне: «Держись», — и поезд увёз его на север, туда же, куда скоро поеду и я.

Если проанализировать, почему потеря каких-то бытовых и не супер дорогих вещей меня так расстроила, станет очевидно, что дело не в вещизме, жадности и привязанности, отнюдь не в них. Дело в том, что почти все вещи, которых я лишился, равно как и те, что сохранил, мне в полной мере не принадлежат. Все они либо были мне подарены или отданы с чужого плеча, либо даны на время. И когда я плачу о них, то плачу в первую очередь от обиды за их хозяев и их доброту. Представляю себе, если вернусь, как стыдно будет объяснять им, куда они делись. А мне и без того нечем гордиться — в 25 лет я сижу в своей последней теперь паре джинсов и майке, да и те куплены родителями, которых я, по идее, давно должен отпустить на заслуженный отдых.

Мда. Единственное, что сейчас я имею своего — это плеер с наушниками. Как-то инфантильно, вы не находите?

Начало

В этом мире есть лишь три способа существования. Первый заключается

в том, чтобы делать то, что ты хочешь. Второй — делать то,

что должен. И третий. Балансировать на хрупкой грани,

посередине. И получить в конце жизни чёткое осознание: ты — ни

рыба, ни мясо.

***

Вернулся человек, которого я люблю. Он проехал 15 тысяч километров.

Увидел три моря, немного не доехал до океана и почти

эмигрировал. Это было трудное путешествие. Он зависел только от

себя самого. Ему пришлось буквально зарабатывать себе на жизнь.

Буквально — значит не в том понимании, к которому мы

привыкли. Т.е. есть у кого занять, можно взять кредит, аванс на

работе, просто прожить на пособие…. Нет. Это значит в чужом

краю без каких бы то ни было связей и знакомств буквально

зарабатывать себе на кусок хлеба. Как на войне.

Он обрёл силу и мягкость. Поскольку одно без другого невозможно. И

вот теперь, когда он вернулся, я спросил его: «Ты скучал по

кому-нибудь?». «Нет», — ответил он, — «Я привык быть один».

Стена отчуждения встала между нами. Две дорожки в очередной

раз разбежались. Нет больше того, что нас объединяло, что

обеспечивало понимание. Я ему больше не нужен. А значит, и он

не нужен мне. Простая сделка, следствие и причина. Вскорости

он эмигрирует.

***

Ложь является основой человеческого существования. Человек

изъясняется словами. А слово, затёртое за всю историю его

употребления, поросшее мхом и плесенью, стало лживым a priori. Слово —

это и есть ложь. Или, иначе, как это было у классика:

«Истина произнесённая — есть ложь». Поэтому, общаясь словами, мы

врём друг другу. Вербальное общение не предполагает

откровенности. А отсутствие откровенности не предполагает общения.

Слава богу, музыка пока не обрела этих свойств и позволяет

открыться друг другу. Именно поэтому, общаясь с человеком,

неспособным создавать музыку, я предпочитаю молчать и смотреть

ему в глаза, выражая свои мысли и чувства лишь взглядом.

***

Человек двойственен по своей природе. Человек — это единственная

форма разумной жизни на Земле. А это значит, что в нём

уживаются вместе разум и животное естество. Соответственно, любое

порождение человеческой натуры является для него ложью. А

объясняется это просто. Порождение разума — мысль, является

ложью для животного естества. А порождение либидо — нашей

животной составляющей, является ложью для разума. Таким образом,

человек постоянно обманывает сам себя, а значит и всех

окружающих. И если вы с этим не согласны — значит вы себя не

знаете, не до конца откровенны с самим собой.

***

Я слишком стар для этого мира. Этот мир молод. И по его меркам я

также молод, как и он. Но как любое молодое создание, он не

терпит ровесников. А значит, я для него слишком стар.

***

Omae wa Ryu no musuko desu. Rinjin no musuko desu.

***

Давным-давно Амекрон вернулся из-за края и подло убил Великого

дракона. Его дети были высланы из Хаоса. И наследников было

четверо. Прошло много лет. В Хаосе царит анархия, Амекрон

устранился от власти. Трое из четырёх погибли безвозвратно. А между

тем краю подходил срок, он поизносился и грозил вот-вот

прорваться, впустив в мир ужасы Ничего. Единственный способ

проведения края — провести его кровью наследника. И чтобы это

сделать, потребуется его жизнь. На Земле, третьей тени от

края, существовала даже такая секта, целью которой являлось

изловить хотя бы одного дракона и заставить его провести край

ценой собственной жизни. Впрочем, сил у них бы на это всё

равно не хватило. И ещё они не знали, что дракон остался лишь

один.

Но это не имеет никакого значения, поскольку дракон сам принял

решение и провёл новый край. Однако, как оказалось позднее, он

умер не до конца.

***

Она сказала: «Нет. Я не хочу больше слушать. Пока». Открыла дверь,

зашла и закрыла за собой. На этом наш диалог и моя исповедь

закончились. Я побрёл к своей серо-голубой панельке, чтобы

выпить ещё одну стопочку коньяка, раздолбить в одну харю косяк

и забыться неровным сном до утра.

Вкус волны

Да, этот вкус определённо мне знаком. Он напоминает по кровяной тягучести зелёный чай с жасмином, крепкий болотный отвар. По бархатной вязкой навязчивой нежности в нём прослеживается геном тишины. Густой, словно простуженный и прокуренный осенний кухонный воздух, он сковывает органы чувств. Зрение… Слух… Обоняние… Разве только зрение ещё как-то сопротивляется его спокойному вялому напору бухого самца.

Где-то за пределами этой комнаты бродит время. Бродит, как вишнёвый кампот, и вместе с тем как надзиратель по коридору. И поскольку оно задумчиво, сосредоточенно в своей внутренней непостижимой извне работе, то бродит оно и как жанровый шарж французского писателя. По крайней мере, проживающего в Париже литератора. Безотчётно комкает в руке вырванную с корнем, как прядь волос, из печатной машинки немецкого производства, непременно с деревянными пластинками на круглых клавишах, страницей горящего рассказа. Редактор ожидает его к утру, иначе с этой подработкой можно распрощаться и переезжать в трущобы.

Мне видится старина Хем, удовлетворённо рыкающий себе под нос:"Сегодня я поработал хорошо", и выходящий на холодную ночную улицу, чтобы побродить по парку с чадной трубкой в тугом кулаке, замысливая очередное.

Память накрывает волной, тёплой и округлой, как испанский херес, с явственными мадерными тонами. Даже самое грубое, ледянисто-колючее и злое воспоминание вызывает улыбку мечтателя, всё шире расплывающуюся на припечённых морозом и нехваткой влаги губах. Тут уже видится мне юный Фёдор Достоевский, готовый поведать свою историю первой встреченной им прекрасной незнакомке, сидя на лавочке в лихорадочно, ненасытно счастливый период белых ночей. И эта сахарная вата, не столько сладкая, сколько приторная, обкладывает уютным воробьиным гнёздышком недвижимый ум.

Душистые мирки велюровых и плюшевых воспоминаний закруживают выносят в смерчике локального характера выше желтоватого потолка, но не пускают в сон, удерживают явь, как якорь. И сами они бежевые с отливом в жёлтый, с глубоким коричневым, с туманом, как монохромная плёнка. То ли от пыли, которую уже никак не смахнёшь, то ли бумага желтеет сама, то ли краски вылиняли. Истёртые края, трещинки, заломы…

Я пробираюсь в самую глубь, к той виньетке, которую очень, слишком, и практически никогда не вспоминал — и она должна сохранить яркость, под лёгким нажатием воли дать сок, что освежит и прочие сухие плоды.

Демон

— Привет! Не хочешь посмотреть на Москву?

— Да вроде уже…

— С высоты птичьего полёта?

— Вертолёт?

— Крыша.

— Крыша?! Здорово! А где? Когда?

— Прямо здесь и прямо сейчас! Только для вас!

Так всё началось. Хотя, если заняться аналитикой и углубиться в

историю, можно выявить определённые предпосылки. Зародыш.

***

— Серёг, поехали сегодня со мной на Беляево?

Вихрастый говорит нервно, спотыкаясь. Дышит учащённо, неровно.

Пальцы дрожат, глаза блестят. Пульс наверняка грохочет отбойным

молотком в его голове, отдаваясь слабой, на грани восприятия,

болью в барабанных перепонках.

— А что за дело?

— Мышка. Помнишь, я тебе рассказывал? Ну, моя лучшая подруга из

Казани. Она сегодня в Москве будет — я хочу вас познакомить.

— А стоит ли?

— Она тебе обязательно понравится. Она рыжая!

— Замётано.

***

Ключ — чёрная пластиковая палочка, в трёх местах пронизанная

стальными штырьками — со второй попытки входит в гнездо. Вжик —

поворот на 60 градусов. Щёлк — дверь открыта. Загорается жёлтым

светодиод под надписью «войдите». Ну, мы и входим. Тяжёлая

стальная дверь с угловатой ручкой, обшитая массивом вагонки,

неуклюже, но без скрипа отворяется. Нашему вниманию

предстаёт слегка заплёванный подъезд. Я-то давно свыкся, живу здесь

с рождения. Однако моих гостей зрелище разбросанных по

ступенькам рекламок и бычков, озарённое тусклым белым светом, не

вдохновляет.

Поднявшись по блёклым бетонным ступеням, загружаемся в лифт.

Инструкция на дверях предупреждает, что лифт не предназначен для

перевоза более 6-ти человек. Хех, да они экстремалы. Всё это

отдаёт чёрным юморком. Мы и втроём-то еле влезли — и то

дышать нечем. Вихрастый — пыхтит и задыхается, Мышь — покраснела,

я — привык.

***

Троллейбус покачивает. Это аквариум, а мы эволюционировавшие

латимерии. Поездка слегка неуверенная. Вихрастый молча

оглядывается, высматривает что-то за окном, сглатывает. На Беляево ему

бывать не приходилось. Приходилось мне, но я понятия не имею,

где там такой-то гостиничный комплекс. Это, напротив, знает

он. При этом я спокойно медитирую на приближение новой

затяжки, а он накручивает динамо. Нет ничего удивительного в

том, что остановки не объявляют. Удивительно, что Вихрастый

усматривает в отдалении метро раньше меня. Бросок через бедро —

троллейбус тормозит. Пшик, хлоп — двери разъехались.

Вихрастый слоном слетает по ступенькам. Широко махая руками,

отчего полы его голубой куртки развеваются, он кружится на месте.

Неспешно выхожу и вешаю на губу сигарету: «Мы в графике?»

***

Тихо, не палимся. По пролёту ко входу на крышу поднимаемся в полном

молчании. Сваренная из стальных прутьев лестница. Ставь ноги

аккуратно, пока не упрёшься макушкой в люк. Замок закрыт,

висит на дужках. Иллюзия неприкосновенности. Одна дужка

прикреплена к люку ввёрнутым до середины винтом. Вывинтить — раз

плюнуть. Два плюнуть — как можно тише поднять головой люк. В

очередь, сукины дети!

Я поднимаюсь первым и остаюсь внутри будки. Мышка перетекает по

лестнице и струится на крышу. Вихрастый пропрыгивает следом.

Закрыть люк — особое искусство. Надо очень нежно потянуть за

балансировочный трос. Нежно — и плавно. Плавно — чтобы люк

медленно и тихо вошёл в отверстие и не громыхнул. В будку

залетает порыв ветра и вместе с гарью шоссе заносит унцию

обещания. Шаг на порог — меня обнимает небо.

***

Ангел

Вы, верно, знаете, как это бывает. Сразу меняется взгляд. Неуловимо.

В-общем, я сразу все понял, и знал, как оно будет. Когда ум

пребывает в состоянии непоколебимой мудрости — знание

приходит само — сразу и плавно, как сырок «Валио» проскальзывает

по пищеводу после глотка «Столичной» или «Велеса» из

запотевшей бутылки на улице в минус 20. В состоянии непоколебимой

мудрости ум не останавливается ни на чем, а не стоит на

месте, как вы, полагаю, подумали. По крайней мере, так писал

Такуан Сохо Миямото Мусаси, книга « Письма мастера дзен мастеру

фехтования». Ответ Мусаси мне, увы, неизвестен. Вообще-то,

хорошее было время в средневековой Японии, славное. Не то,

что сейчас. Сейчас время «семенит ножками», холодное, злое и

жесткое. Расположить его к тебе может только выкуренные тобой

две «плюшки» гашика. Помню, когда я работал букинистом, к

нам часто приносили Ярослава Гашека. О Великий Русский Язык!

В тебе такой простор для словесной игры! Ставя на нем

«Продажку» 7 рублей, я приговаривал своему начальнику: « А Вы

знаете, Петр Юрьевич, почем нынче грамм гашика? 450 рублей, а мы

тут полкило за 7 отдаем!». Гашиш — это вообще очень

грамотная тема. Особенно хорошо, когда гаш уже кончился, выкурить

через растаманскую трубочку сигарету, перемежая затяжки

глотками крепчайшего мате с капелькой лимонного сока. Кстати,

пиение вербного мате предохраняет от Свина. Свин просто не

может прийти. Собственно говоря, Цикоридзе мог бы и не

колдовать, все и так было предопределено. Собственно, я понял, что

вкушу грейпфрутовый сок ее волос еще тогда, в день рождения

Пчёловой, когда увидел ее в метро с бумажкой, на которой было

написано «Желтый шарик». Это ж надо было?! Пчёлова сказала,

что встреча в метро, у девушки с желтым шариком. Шарик

Светланченко где-то проиграла, и вот так появилась эта бумажка.

Кстати, кинестеты не играют в преферанс. Ни в коем случае.

Так вот, понял это я сразу, лишь только увидел ее рыжие

волосы. Это будет, рано или поздно, так или иначе, как говаривал

сэр Макс Фрай устами Игоря и пером Марты. Ведь все мы

немножко вершители, ага? А я никогда не обламываюсь. Тем более, она

рыжая. А рыжие, как известно, моя больная тема, слабое

место и сильная сторона. Началось все с того, что мне не с кем

было выпить водки, а глушить в одиночестве не было

настроения. Вихрастого не было дома, мобильник у него по жизни

заблокирован…Короче, позвонил я Менялкину, и он мне внял. Менялкин,

между прочим, тот ещё тип. Познакомились мы с ним, когда он

подошёл и спросил: «Слушай, а ты носишь такой хаир для

эпатажа?». Редко в наше время встретишь человека, знающего слово

«эпатаж». На том и порешили, а он у нас вообще

поэстетствовать любит, стихи, вон, даже пишет. Неплохие, к слову, но

слишком уж гладкие и добрые, чтобы цепляло. Да вот, опять-таки,

и на литературного критика учится, сам поступал. И

декоратором хотел быть, и актёром….Да Бог его знает, может и станет

ещё. Всем сразу. Вот потеха-то выйдет. Менялкин: со своими

патлами, пузиком, усиками и в моей шляпе, да фляжечку этак к

губам то и дело прикладывает, и сигару, непременно сигару!

Пошли мы и взяли бутылку водки, но до того мне позвонила

Светланченко узнать, можно ли у меня вписаться. Вот тогда-то и

возникла мысль, что сегодня я ее возьму. Светланченко — это

не человек, это девочка-героин. Я встретил Менялкина на

трамвайной остановке, мы перешли через рельсы, обнявшись, и

купили бутылку водки. Потом пошли домой, и на пороге нас застали

Пчёлова со Светланченкой. Пчёлова позвонила мне после выхода

статьи про зоны и попросилась на экскурсию, мы сидели на

печной трубе, курили трубку и я играл ей на варгане, абсолютно

не подозревая, во что вляпался от корней до самых кончиков,

как в шампунь. Поняв, что ночь будет долгой, я набрал

Цикоридзе. Он не сразу взял трубку, был рад меня слышать, и

пригласил со всей честной компанией. Я трезво оценил ситуацию и

произвел рекогносцировку. Проще говоря, купил вторую бутылку

водки и решил накапать Пчёловой на мозги по поводу сидения

до утра у незнакомых людей. Она могла серьезно осложнить мои

планы на её подругу, к тому же я знал, что хозяин её

общество не вынесет. Что нас роднит с Менялкиным, так это то, что

мы всегда носим с собой рюмку. У меня в кармане рюмка, у меня

в ботинке нож. Ну, насчёт ножа, это я, пожалуй загнул.

Предпочитаю работать руками и ногами. Ах, вспомнил! Тогда, в

метро, я одолжил у Зины очки, нацепил их на нос, сделал

печальное лицо и взял на манер попрошаек перед грудью «желтый

шарик». Представляете, какая уморительная получилась картина?

Стоит в метро грустный еврейский юноша с табличкой «желтый

шарик». Все атрибуты: черные кучерявые волосы, черное пальто,

черная шляпа. Тонкая шутка над человечеством и человечностью.

Но, увы, никто не заценил. Хотя смотрели на меня, как на

тупого cest un imbeciles с нескрываемым презрением. Так вот о

рюмках. Вихрастый подарил Менялкину толстую пуленепробиваемую

рюмку с зеленым кречетом и гордой надписью «Казань». Теперь

Менялкин пьет за Казань всегда. Понтово — но у меня

понтовее. Мне Медведев на новый год презентовал складную рюмку из

нержавейки в футляре с брелковой цепочкой. Ношу с ключами,

занимает мало места и всегда к месту. О, Великий…. И проходя

мимо стоянки у Москворецкого рынка, я решил, что пора.

Менялкин достойно принял мой ангажемент. Мы выпили по стопочке,

закусив несвежим морозным воздухом. Девочки попеременно

прикладывались к горлышку «Виноградного дня». Это жуткое пойло

разливают в Подмосковье трудолюбивые gastarbaiters (именно так

это слово написано в прихожей МБФ на Пироговке) вместе с

токсичной «незамерзайкой». Оно фиолетового цвета, 9-тиградусно,

и своим вкусом и запахом устойчиво ассоциируется у меня с

парижским парфюмом «Raisin Vert», подаренным мне Бутовым на

какой-то Новый Год незадолго до моего скандального ухода из

кабаре. Ну не люблю я всё это поливание экскрементами в

кулуарах, в форме коего принято там было выражать своё мнение.

Сеич всегда позиционировал себя как правдолюба.

Допозиционировался. Я так ему и сказал: «Алексей Алексеевич, при всём

уважении, вы шут и мудило, потому что считаете себя

Д’Артаньяном, а всех остальных пидорасами». Он ведь всегда говорил, что

любой человек может ему высказать, если мотивирует. Так-то

оно так, да не так таки. О, Русский…. Вы только не подумайте,

что я этим эпизодом горжусь, или считаю это Поступком. Нет,

просто случай. А народ всё делает из меня то героя, то

злодея. Надоело, право слово. А вроде неглупые люди.

Люди

Вот так всегда — моя безалаберность проявляется отчего-то в самые неподходящие моменты. Например, сейчас, когда у меня уже явно не хватает на билет до дома, я не смог удержаться — и за час до скорого на Краснодар перебрался с перрона в прибрежное кафе. Думаете, я взял себе покушать? Черта с два.

Я взял себе кофе, чтобы лучше писалось. Думаете, меня устроила чашечка за 50 рублей? Черта с два. Я попросил вдвое больше и сам предложил заплатить сотню. И это в тот момент, когда у меня всего 2026 рублей (уже 1926), нет жилья, телефона, интернета и хоть какого-то источника денег, а от дома меня отделяет 1,5-2 тысячи километров.

Эта безалаберность, на мой взгляд, одно из худших и в то же время наиболее характерных моих качеств. Самое поганое в нём то, что я всегда подставляю дорогих мне людей в критический момент, на меня нельзя положиться. Радует одно — кофе сварен в турке и совсем неплох.

И вот я сижу на открытой террасе второго этажа, и вспоминаю ещё одну цепочку мыслей, воспоминаний первейшей свежести, которые заставляли меня вновь и вновь плакать, лёжа с закрытыми глазами на раскалённой гальке обмелевшего русла Шепси всего пару часов назад.

Маша, Кристина, Ксюша. Алеся, Лисёк, младшая сестра Ксюшы. И те две девочки, сёстры, с которыми мы встречались глазами и улыбались, но не успели познакомиться. И эти пацанята, которые тоже только-только начали мне доверять. Я чувствую, что предал их, и немедленно запиваю крепким кофе подкатившую, было, снова к горлу боль.

Маше, Кристине и Ксюше по 13 лет. Отличные, открытые, умные, живые девчонки, которые доверяли мне, может быть, влюбились, совершенно точно — нуждались в моём обществе и поддержке ближайшие 20 дней. Вряд ли мы когда-нибудь увидимся вновь — сегодня я потерял много Друзей.

Ещё три девочки — им по 7 лет и Лисёк в их числе. Их я тоже бросил.

Стас, с его ужасающе гибкими суставами, и другие пацанята, имён которых я не успел запомнить — им тоже очень хотелось, чтобы рядом был кто-то большой, но свой, кто-то понимающий их и уважающий, как равных себе, не «строящий» и не «воспитывающий».

Вот я и ещё раз соврал вам, ребята, ещё раз вас обманул — на этот раз окончательно и бесповоротно. Надеюсь, вам будет легко меня возненавидеть или забыть. Не скучайте и не грустите, пожалуйста.

Мне бы очень хотелось, чтобы я мог остаться и любить вас дальше. Ещё больше мне бы хотелось, чтобы вокруг вас всегда было достаточно людей, которые могут любить. Но я знаю, что сейчас это не так — потому-то вы и потянулись ко мне так сильно, так быстро доверились.

Господи, как стыдно, как чудовищно жаль — кофе уже выпит и теперь мне гораздо труднее не зарыдать заново. Остаётся полчаса до поезда — надо докуривать и споро бежать обратно на перрон.

***

Последние полчаса до прибытия скорого я провёл на перроне, беседуя с двумя попутчиками, окаймившими меня по вагонам. Сам я еду в девятом (ещё одно мистическое число), первый мой собеседник — в восьмом, собеседница — в десятом. Следующие три часа я буду писать и не буду спать. Кстати, за последние 3 дня поспал я, в общей сложности, часа 3, из них лишь половину можно назвать сном, поскольку вторая порция была осознанного толка.

В правом окне наискосок тянется море, над которым плывёт попутная мне туча дождя, а по — пароходы, как будто именно украшенные мачтовыми огнями. Слева вижу скошенные углом взгляда основания гор, порой на них появляются свежеспиленные пеньки. У меня де жа вю — именно под таким углом я смотрел на лес и горы в первую ночь по дороге в «Юбилейный», когда мне всё-таки удалось немного уснуть и получить видение.

Я чувствую себя виноватым перед детьми не потому, что оставил их, а потому, что оставил их с людьми, своего внутреннего ребёнка давно задушившими. Даже если это и не так в каких-то случаях, оставшиеся заместо меня не собираются любить этих, вполне конкретных, настоящих детей — им это не нужно. Им нужно сдать практику в педагогических ВУЗах, чтобы потом ещё много лет профессионально не любить детей и приучать их к этой вывернутой норме.

Я бы остался, несмотря на то, что вместо заявленной ставки диджея меня сделали вожатым. Остался, если бы только мне дали свободу метода — но меня пытались принудить играть по правилам мёртвой системы, лишили выбора — ведь чтобы быть с детишками дальше, нужно было их насиловать бессмысленными требованиями, муштровать, подавлять агрессией, криком, угрозами, унизительными наказаниями за громкий смех — голос их сути.

Так мне удалось хотя бы сохранить нашу дружбу не извращённой надуманным форматом так называемой заботы. Но эти искорки в их глазах — нет ничего, что я хотел бы сохранить сильнее. Мне хочется верить, что пройдёт десяток лет, и эти искорки будут кострами. Хотя опыт, эта горькая смерть сердца, которую мы получаем внутривенно, по капле в день — опыт не оставляет вере достаточно шансов, чтобы отпустило узел в груди.

Поезд проехал всего пару минут и остановился на следующей станции. Стоит мучительно долго, издевательски. Давай, стальной змей, вези меня дальше, оборви эту пружину поскорее, умоляю тебя. Я никогда ещё не терял так много — и так быстро.

***

Проносящиеся за окном долины, узкими полосками гальки и плавняка рассекающие зелёное месиво Северного Кавказа — они прекрасны, полны живой и естественной красоты. И этой своей полнотой, опять и опять, с каждым взглядом, выворачивают меня наизнанку — той же особой внутренней подсветкой лучились и дети.

Кому

Она спала. Спала, но чутко. Её одурманенное гашишом сознание

обострило восприятие до предела. И какой-то невнятный звук пробудил

её из царства размытых ощущений. Сперва она не поняла, а

потом решила, что поняла. «Да, это был тот звук, когда мужчина

кончает, его ни с чем невозможно перепутать». Вряд ли у неё

был большой опыт по этой части, чтобы судить обо всех

мужчинах. Ей стало противно и горько. Она выгнала его. Из

коридора она снова услышала этот звук: «Он сделал это перед

зеркалом!». Её подозрения подтвердились на следующий день, когда

она получила смску: «Прости, ты очень красивая».

***

Я в очередной раз взялся доказать, что человек лжёт постоянно. И

получил весомую контратаку. Если разум и либидо постоянно врут

друг другу, и в этой двоякой ситуации ложью оказываются все

порождения, то, принимая во внимание, что ложь и правда

являются категориями разума, становится непонятно, что такое

вообще правда. А раз этот термин является неопределимым, то он

исключается из приближённого уравнения. Следовательно, при

Конец ознакомительного фрагмента.