Белая кошка

Холли Блэк, 2010

Жизнь у Касселя Шарпа не подарок. Семья – сплошь мошенники и проходимцы. В школе его тоже сторонятся из-за странностей характера. А еще он каждый день живет с липким чувством вины за поступок, который совершил много лет назад. Но внезапно все меняется. В его сон вторгается белая кошка, люди вокруг волшебным образом теряют память, и Кассель вновь задается вопросом, что на самом деле случилось с его подругой. Попытки выяснить правду приводят к страшным открытиям. Но Кассель не планирует сдаваться. Его план прост: обмануть обманщика.

Глава четвертая

В старом доме никто ничего не выбрасывал. Одежду сваливали в кучи, которые постепенно превращались в холмы, а потом в настоящие горы. Мы с братьями по ним лазили и прыгали. В коридоре сплошные завалы, в спальне тоже — родителям даже пришлось в конце концов перебраться спать в отцовский кабинет. Настоящий хаос. Повсюду пустые мешки и коробки из-под колец, кроссовок или платьев. Пачка потрепанных журналов (папа собирался читать какие-то статьи), сверху старый тромбон (мама хотела соорудить лампу), тут же разбросаны пластмассовые ножки и ручки (одной девчонке из Карни пообещали сшить куклу) и бесконечные россыпи запасных пуговиц (некоторые до сих пор в магазинных бумажных пакетиках). На кухонном столе на башне из тарелок опасно накренилась кофеварка.

Так странно сюда вернуться. Все как было при родителях. Беру со стола пятицентовик и перекатываю его между костяшками пальцев. Папа научил.

— Натуральный свинарник, — дед появляется в дверях столовой, пристегивая на ходу подтяжки.

В общежитиях моей школы всегда порядок, комнаты проверяют регулярно и за бардак могут оставить в субботу после уроков. Я столько времени там прожил, что теперь, в этом доме, к узнаванию примешивается легкая неприязнь. Пахнет плесенью и затхлостью, а еще чем-то кисловатым — наверное, застарелый запах пота. Филип бросает мою сумку на покрытый трещинами линолеум.

— Дедушка, машину не одолжишь?

— Завтра, если успеем убраться хотя бы чуть-чуть. С доктором договорился?

— Ну да, — снова вру. — Потому и нужна машина.

На самом деле мне нужно время и не нужны свидетели. В плане по возвращению в Веллингфорд действительно значится доктор, но на прием я, конечно, не записывался.

Брат снимает черные очки:

— На какой день записался?

— На завтра, — перевожу взгляд с деда на Филипа, сочиняя на ходу. — На два. К доктору Черчиллю, специалисту по сну из Принстона. Ты не против?

Во вранье всегда лучше подмешивать как можно больше правды. Я сказал им, куда поеду, но не сказал зачем.

— Жена там вам передала кое-что. Пойду принесу, пока не забыл.

Ни дед, ни брат не выказывают ни малейшего желания поехать со мной на эту липовую встречу. Слава богу! Хотя расслабляться рано.

Если старый дом разрезать пополам, можно, наверное, обнаружить нечто вроде годовых колец, как у дерева, или осадочных слоев в породе. Белая с черным шерсть (когда мне было семь, мы завели собаку), кислотные мамины джинсы, шесть заляпанных кровью наволочек (тогда я ободрал коленку). Все семейные секреты зарыты на огромной свалке. Вообще, здесь просто бардак, но иногда получается волшебство. Мама могла залезть в какой-нибудь темный угол, шкаф или сумку и достать оттуда все что угодно. Раз перед новогодней вечеринкой достала себе бриллиантовое колье и кольцо с красивым крупным топазом. Когда я слег с температурой, а читать было совсем нечего, вынула откуда-то все «Хроники Нарнии». После Льюиса нашла резные шахматы ручной работы.

Дед моет чашку и выглядывает в окно:

— Гляди, сколько кошек. Там, в сарае.

Филип аккуратно ставит на стол пакет с продуктами. Что-то у него странное с лицом.

— Бездомные?

Старик вилкой вылавливает из тостера засохший кусочек хлеба и бросает в мусорный пакет, подвешенный к дверной ручке.

Подхожу к окну. Полосатый котяра плавным текучим движением вспрыгивает на ржавую банку из-под краски. Белая кошка уселась среди сорняков, чуть подергивая кончиком хвоста.

— Как думаешь, долго они здесь ошиваются?

Дедушка качает головой.

— Наверняка чьи-то питомцы. Не похожи на бездомных.

Он фыркает.

— Покормить их, что ли? — размышляю я вслух.

— Лучше капканы поставь, — огрызается Филип, — пока не расплодились.

Он уезжает, а я все-таки иду их кормить. Ставлю на землю открытую банку тунца, но зверьки боязливо держатся на расстоянии. Зато когда я отхожу к дверям, начинается настоящая драка. За еду сражаются пять кошек — белая, две полосатые (похожи как две капли воды), пушистая черная с белым пятном на шее и маленькая палевая.

Все утро мы с мрачным видом драим кухню, надев резиновые перчатки. Выкидываем кучу ржавых вилок, дуршлаг, пару кастрюль. Под линолеумом обнаруживается целое семейство тараканов. Успеваем нескольких передавить, но большинство разбегается. После обеда звоню Сэму, но трубку снимает Йохан. Мой сосед по комнате поглощен экспериментом — проверяет, контролируют ли парни из двенадцатого «летное пространство над своим газоном». То есть держит ногу над этим газоном и ждет, пока кто-нибудь не съездит ему по морде. Ладно, потом перезвоню.

— С кем говорил? — дед вытирает лицо футболкой.

— Ни с кем.

— Вот и хорошо, работы невпроворот.

Сажусь верхом на кухонный стул и кладу подбородок на спинку.

— Думаешь, со мной что-то не так?

— Думаю, в доме надо прибраться. Лет мне уже немало, поэтому вкалывать полагается тебе. Ты же у нас не красавчик-белоручка.

Я смеюсь.

— Да, мне как раз лет мало, но я не вчера родился. Ты не ответил на мой вопрос.

— Раз такой умный, сам и скажи, что происходит.

Дед ухмыляется. Очень его забавляют словесные перепалки. Вспоминаю, как летом в Карни мальчишкой бегал у него по двору, было привольно и безопасно. Он никогда не использовал нас, чтобы обдурить простачка или припрятать краденое. Зато постоянно заставлял лужайку косить.

Лучше попробовать по-другому.

— А что происходит? Про себя не знаю, но с Морой точно что-то неладно.

— В смысле? — улыбка сходит с дедова лица.

— Сам же видел — она в ужасном состоянии, музыку какую-то слышит. Ты говорил, Филип над ней поработал.

Дед качает головой и бросает футболку на стол.

— Он не…

— Да брось. Я не слепой. Знаешь, что она мне сказала?

Старик не успевает ответить — слышен стук. Мы оборачиваемся. Одри, нахмурившись, смотрит сквозь грязное стекло. Вид у нее растерянный. Она поворачивает ручку и толкает тугую заднюю дверь.

— Как ты меня нашла?

От удивления голос делается чужим и отстраненным. Вот так бы всегда.

— Все адреса студентов есть на сайте, в личных данных.

Одри качает головой и смотрит на меня как на идиота. Я и есть идиот, причем полный.

— Ну да, извини. Заходи. Спасибо…

— Тебя отчислили?

Она положила руку на пояс, обращается ко мне, но смотрит мимо — на кипы газет, нагромождение пепельниц, ноги от манекенов, чайные пятна на столешнице.

— Временно.

Голос предательски дрожит. Вроде бы я уже привык к этому мерзкому чувству — скучать, привык, что Одри нет рядом. Но не видеть ее каждый день в классе, во дворе — от этого тоска делается совершенно нестерпимой. Внезапно мне становится плевать: черт с ним, с деланым безразличием.

— Проходи в гостиную.

— Я дедушка Касселя.

Дед протягивает левую ладонь. Несколько пальцев на резиновой перчатке болтаются. Хорошо, что черные культи не видно. Метка мастера смерти.

Одри бледнеет и прижимает к груди руку в синей перчатке. Словно только что догадалась.

— Простите. Дед, это Одри. Одри, это мой дедушка.

— Ты такая милашка. Зови меня просто Дези, — заявляет он, откидывая назад волосы, и ухмыляется. Старый шельмец.

Мы проходим мимо него в гостиную. Усаживаюсь на дырявый диван. Интересно, что она подумает? Может, спросит про дом или про деда? Мальчишкой мне нравилось приводить сюда друзей, я даже гордился. Они терялись в нашем хаосе, а я так ловко перепрыгивал через кучи одежды, через осколки и черепки. А теперь вот не знаю, как все это объяснить. Настоящее безумие.

— Держи.

Одри достает из блестящей черной сумочки кипу распечаток и бросает их мне, потом тоже плюхается на диван. Чуть влажные рыжие волосы скользят по моей руке. Как будто она только из душа.

У Лилы волосы были светлые. Светлые волосы, красные от крови — такими я их помню.

Изо всех сил зажмуриваюсь. Не хочу ничего вспоминать, ничего видеть! Думал, Одри поможет мне стать таким, как все. Только бы она считала меня обыкновенным, только бы любила. Сумею я ее вернуть? Надолго ли? Опять ведь облажаюсь, и она меня бросит. Я все-таки не настолько хороший мошенник.

— Иногда люди ходят во сне из-за снотворного, — Одри показывает на распечатки. — Фармацевтические компании об этом обычно умалчивают. Я откопала несколько статей в библиотеке. Один даже во сне машину водил. Ты бы мог им сказать…

— Что пил таблетки от бессонницы?

Прижавшись к плечу Одри, вдыхаю ее запах. Она не отстраняется. Поцеловать ее прямо тут, на грязном диване? Нет — срабатывает инстинкт самосохранения. Трудно доверять тому, кто однажды сделал тебе больно, трудно вновь полюбить. Но ведь хочется. Иногда даже думаю: чем больнее было, тем больше хочется.

— Соври. Необязательно же правду говорить.

Объясняет, как маленькому. Мило, конечно, но и унизительно немного. А план неплохой. Сообразил бы раньше — так бы им и сказал. Может, не выгнали бы тогда.

— Я уже признался директрисе, что в детстве ходил во сне.

— Черт. Тогда мы в пролете. А то в Австралии из-за одного лекарства люди по ночам объедались до безобразия и красили двери.

Одри наклоняет голову. Из выреза на свитере выскальзывает цепочка с крошечными амулетами. Удача. Сны. Эмоции. Тело. Память. Смерть. Седьмой кулон — трансформация — цепляется за свитер.

Я представляю, как сдавливаю руками ее тонкую шею. Слава богу, сразу же делается жутко. Не люблю думать о таком, но это единственный способ проверить, убедиться, что чудовище внутри меня не рвется на свободу.

Поправляю гематитовую подвеску. Подделка, скорее всего. Мастеров трансформации днем с огнем не сыщешь, поэтому настоящие амулеты делать некому. Такой мастер рождается раз в поколение или еще реже. А остальные тоже фальшивые?

— Спасибо. Идея хорошая.

Одри прикусывает губу.

— Может, это из-за смерти отца?

— В смысле? — резко откидываюсь, и в спину упирается подлокотник. — Он в аварии погиб, среди бела дня.

— Из-за стресса иногда ходят во сне. А мама в тюрьме? Тоже причина.

Еле сдерживаюсь, чтобы не кричать.

— Папы уже три года как нет. Мама сидит почти столько же. Ты же не думаешь…

— Не злись.

Тру виски.

— Ну да, чего мне злиться! Чуть с крыши не свалился, вылетел из школы, ты считаешь меня психом. Есть отчего на стенку лезть, — делаю пару глубоких вдохов и выдаю свою самую виноватую улыбку. — Но я злюсь не на тебя.

— Вот и хорошо. На меня не надо.

Одри пихает меня в бок. Я беру ее руку в перчатке.

— Я справлюсь. И с Норткатт разберусь, и в Веллингфорд примут обратно.

Противно, что бывшая девушка сидит тут, посреди семейного бардака. И знает теперь обо мне слишком много, как будто я наизнанку вывернулся, показал нутро. Но я не хочу, чтобы Одри уходила. Она опасливо косится в сторону кухни и шепчет:

— Слушай, только не бесись опять. А тебя не могли коснуться? Ну, знаешь, гигишники?

Коснуться. Поработать. Проклясть.

— Чтобы я ходил во сне?

— Чтобы спрыгнул с крыши. Как будто самоубийство.

— Подобное стоит уйму денег. К тому же я все еще жив. Так что вряд ли.

Не хотелось бы распространяться, но я и сам думал о подобной возможности. Не только я — все семейство; даже тайную ночную сходку устроили по этому поводу.

— Спроси у деда.

«Раз такой умный, сам и скажи, что происходит».

Киваю и рассеянно слежу, как она убирает в сумку распечатки. Мы легонько обнимаемся. Теплое дыхание щекочет шею, мои руки у нее на талии. С Одри я бы смог стать обычным, как все. Она словно опрометчивое обещание самому себе: «Ты можешь стать нормальным парнем».

— Ну, тебе пора.

Пока я не наделал глупостей.

Проводив Одри, внимательно смотрю на деда. Он ковыряет отверткой заржавевшие конфорки и кажется совершенно спокойным. А вдруг на меня Захаровы ополчились? Дед на них работал и, конечно, в курсе, как подобное происходит, он знает все гораздо лучше меня. Не потому ли он приехал? Меня защищать. Обессиленно прислоняюсь к раковине. К ужасу примешиваются благодарность и чувство вины.

Ночую в своей старой комнате. На потолке ветхие репродукции Магритта, на полках стоят игрушечные роботы и детективы про братьев Харди. Мне снится дождь.

Точно знаю, что сплю, но дождевые капли страшно холодные. Вода заливает глаза, мне почти ничего не видно. Прикрываю лицо ладонью и, согнувшись в три погибели, ковыляю на свет. Старый сарай позади дома. Ныряю внутрь. Нет, это, наверное, не наш сарай. Никаких инструментов и обломков мебели — только длинный коридор. Горят факелы. При ближайшем рассмотрении выясняется, что их удерживают торчащие из стены руки. Настоящие руки, не гипсовые. Вот одна поудобнее перехватила железную рукоять, и я подпрыгиваю от неожиданности. Их словно отсекли на уровне запястья и приделали к стене — виден неровный срез.

— Эгей! — кричу, совсем как тогда на крыше.

Тишина.

Озираюсь. На деревянном полу от дождя натекла лужа. Но это же сон, какой смысл возвращаться и закрывать дверь? Иду по неимоверно длинному коридору. Впереди облезлая дверь, вместо ручки — оленье копыто. Жесткие шерстинки щекочут мне ладонь.

В комнате на полу футон, как у Баррона в общежитии, а еще комод — по-моему, тот самый, что мама купила через eBay, собиралась выкрасить его ярко-зеленой краской и поставить в гостевой спальне. В ящиках старые джинсы Филипа. Сухие, надеваю одну пару — как раз. На дверце висит белая отцовская рубашка — хорошо помню дырку на рукаве, прожженную сигариллой, пахнет его кремом после бритья.

Я знаю, что сплю. Совсем не страшно, только очень уж странно. Возвращаюсь в коридор и поднимаюсь по лестнице к белой дверце. На ней висит шнурок с хрустальными капельками. Такие обычно показывают в сериалах по PBS — шнурок, чтобы слуг вызывать. На этот нанизаны блестящие подвески от старой люстры. Дергаю. Где-то, порождая эхо, звенят колокольчики. Дверца открывается.

Посреди большой серой комнаты стоят старый садовый стол и пара стульев. Наверное, я все-таки в нашем сарае — сквозь щели в досках видно, что на улице до сих пор гроза. На вышитой шелковой скатерти два серебряных подсвечника и два хрустальных бокала, две золоченые тарелки на серебряных блюдах накрыты серебряными колпаками. Из темноты выходят кошки, сотни кошек — полосатые, трехцветные, рыжие, палевые, черные. Крадутся ко мне, толкаются, чтобы подобраться поближе.

Вспрыгиваю на стул и хватаю подсвечник. Что еще, интересно знать, выкинет мое больное воображение? В комнате появляется маленькое создание в платье, лицо закрыто вуалью. У дорогих кукол обычно похожие наряды. В доме у Лилы таких была куча, ее мать запрещала их трогать, но мы все равно крали кукол у нее из-под носа. Однажды утащили одну к деду во двор. Играли, будто принцессу похитил мой рейнджер с помощью межзвездной карты из сломанного тамагочи. Крошечное платье мы тогда запачкали травой и порвали немного. Приглядываюсь и понимаю: у этого платья тоже дырка на подоле.

Вуаль сброшена. Передо мной на задних лапах стоит кошка. Она наклонила треугольную головку, вывернула шею под неестественным углом. Кошка в платье.

Не выдерживаю и громко смеюсь.

— Помоги мне, — голос грустный и тихий, похож на голос Лилы, только звучит странно. Но, может, так кошки и разговаривают?

— Ладно.

Что тут еще скажешь.

— На меня наложили проклятие. Только ты можешь его снять, — говорит белая кошка-Лила.

Остальные звери молча наблюдают. Хвосты дергаются, усы подрагивают.

— Кто тебя проклял? — я пытаюсь сдержать смех.

— Ты.

Моя улыбка превращается в гримасу. Лила мертва, а коты не ходят на двух ногах, не складывают молитвенно лапки на груди, не разговаривают.

— Только ты можешь его снять.

Смотрю на ее пасть, на клыки. У нее же губ нет, как она произносит слова?

— Подсказки повсюду. Времени мало.

Это всего лишь сон, напоминаю я себе, странный сон. Мне и раньше снились кошки.

— Ты откусила мне язык?

— Он вроде на месте.

Она смотрит не моргая. Открываю было рот, но тут в спину впиваются когти, и я вскрикиваю от боли.

И просыпаюсь. Я в кровати в своей старой комнате. В окошко барабанит дождь. Пижама насквозь промокла, как и одеяло. Руки трясутся, я обнимаю себя за плечи, чтобы унять дрожь.