Майские страсти

Фёдор Маслов Маслов, 2014

Жажда страдания ведёт героев то нравственному падению, то к воскрешению. И каждый сам находит свой путь и свои ответы на вопросы: может ли быть бог воссоздан на человеческом уровне? и может ли идеал быть в рамках адекватных норм на этом уровне?

Глава 5. Сын и муж-сирота

В три часа ночи Андрей зашёл в подъезд своего дома. Он жил в квартире на девятом этаже, но не захотел поехать на лифте. Андрей медленно, иногда на мгновение останавливаясь, поднимался по ступенькам.

Он думал о Дмитрии.

«Я хоть и далёк от настоящих мыслей об этом… Но всё же, как же грех может соблазнительно выглядеть… Или Дима этого и добивался? Ничего не понимаю… Ничего… Он бывает то весёлым, то грустным… Причём не угадаешь, когда его настроение изменится… Случайно меняется? Не думаю… Значит, грех то сильно его угнетает, то слабо… Но он всегда над ним летает. Странно… А ведь он выглядит, как подлец… который разочаровался в подлости… и в своей и в общей… И он… Да!.. Он растерял её. Он уже не уверен в своих силах…»

Андрей постучал в дверь. В квартире послышались шаги. Его отец, Кирилл Егорович Яськов, бывший в то время в отпуске, крепкий мужчина среднего роста, с заспанными глазами отворил дверь и притворно улыбнулся. Он был недоволен и опустошён. Его обычно смуглое лицо смотрелось болезненно-жёлтым.

При виде отца Андрей ощутил необходимость страдания, как будто на нём была вина, что ранее его мучения тревожили сердце гораздо меньше, чем сердце родителя. Сын как-то нехотя предавался терзаниям. Про себя он называл это насилием страдания.

Андрей прошёл в свою спальню, наверняка зная, что отец через какое-то время зайдёт к нему.

Чуть более года назад от сердечного приступа умерла его мать Смерть Ольги Николаевны навсегда переиначила душу сына.

В день трагедии, едва узнав о случившемся, Андрей в неизъяснимом даже для него самого порыве первым делом побежал домой к Дмитрию. Впоследствии он много думал о том, что произошло. Порой ему казалось, что он полетел к Дмитрию, как к самому страшному врагу, храня в душе пугающую надежду. Здесь было что-то библейское. «Возлюбить» врага Андрей не хотел. Он думал, что Дмитрий его полюбит, а, главное, поймёт в минуту тяжелейшего горя и в эйфории от только что приобретённой благодати пожалеет его. Он мечтал о широкости его души. А есть и такая вероятность, что Андрей в том числе решился её испытать и прозреть.

В первые минуты он не погружался в отчаяние, зная, что самая сильная боль ещё впереди. Андрей даже вдруг обрадовался этому. Он застал Дмитрия во дворе его дома.

Горячее дыхание Яськова обжигало воздух. Он не мог сначала говорить. Жестом попросил дать время, чтобы отдышаться. Дмитрий мистически улыбнулся. По небу летала таинственность. Андрей держался за сердце.

Отдышавшись, он сказал:

— Умерла.

— Матушка?

— Да.

— Ну я так и понял.

Андрей заглядывал ему в глаза, как в душу:

— И ты ничего мне не скажешь?

— А что ты хочешь услышать?

— Даже сейчас ничего не скажешь?

— Ничего.

Дмитрий глядел по сторонам, избегая взгляда Яськова. Прождав полминуты, Андрей схватил его за руку:

— Можно раскаяться через год, через полвечности, через вечность, а ты раскаешься через час.

Его голос звучал ласково-пушисто.

У Дмитрия затрясся подбородок:

— Ты меня не понял. Как ты мог меня не понять! Как ты мог мне такое сказать!

Андрей стоял посреди спальни, не находя на чём бы можно было остановить взгляд. Как ты мог мне такое сказать!.. Эти слова до сих пор звучали в его душе и ножом разрезали её пополам.

В комнату осторожно вошёл отец. Яськов отвлёкся от воспоминаний о том разговоре, о том, что именно после беседы с Дмитрий и до самых похорон на него навалились самые чёрные дни в его жизни. Андрей старался угадать настроение родителя. Яськов быстро понял отца. Тот был в каком-то равнодушном отчаянии. Андрей даже мог бы обругать отца, и ничего бы жёсткого от него не услышал. Бывало, что Кирилл Егорович, когда бывал в «равнодушном отчаянии» не обижался на самые несправедливые упрёки сына, — до того у него всё зависело от настроения.

— Андрей, ты любишь какую-нибудь девушку? — спросил он сына.

— А при чём тут это сейчас?

— Нужно, чтобы ты… любил… обязательно…

Кирилл Егорович всегда говорил сыну эти слова на ночь. Он невольно всё делал по расписанию. Например, вечерний распорядок: в семь часов — ужин, в восемь — кофе, телевизор, газеты; в девять — предсонный плач, ещё через полчаса — «ты любишь?»

Посреди ночи мог тоже поплакать. Андрей слышал эти монотонные всхлипывания, и каждый раз беспощадно говорил себе, что отец рыдал не из-за смерти жены, а из-за того, что у него больше нет супруги.

В сознании парня образ матери высветился как образ и мученицы, и мучительницы. Она его терзала каким-то наивным, почти непонятным упрёком.

— Я люблю, — выдавил он.

— Хорошо, — сказал отец и поспешил выйти из комнаты.

Андрей шёл к окну, вдруг покачнувшись от рыдания. Он поборол себя и вскоре перестал плакать. Яськов громко ударил кулаком по подоконнику, и Кирилл Егорович вновь открыл дверь.

— Что это? — сгорбившись, спросил он.

— Ничего, — резко ответил сын.

Он слышал звук горя в голосе отца и изо всех сил пытался не соревноваться, чьё несчастье тяжелее. Андрей стоял спиной к Кириллу Егоровичу.

— Ох, сынок. После всего-то.. ты всегда такой со мной…

— Злой, что ли? — Андрей, повернувшись, слабо улыбнулся. — Или не так?

— Так, наверное. Женился бы то, что ли… И мне полегче бы было.

— Ах, папа, у тебя что сердце нет?.. Какая сейчас свадьба?..

— Зря. Но я не сержусь, я… прощаю. За такие слова… прощаю…

— Сказал я, ну и ладно. Я твоего прощения не принимаю, потому что оно незаслуженное. Я сторонюсь его. Запомни, я жалею, что сказал тебе так, но прощения не прошу.

Отец пожелал спокойной ночи и покинул комнату.

Почти всегда, когда Андрей оставался один, он думал о матери. Свинцовым грузом лежало на его сердце впечатление первых дней после её смерти. Но была страшная для него странность: и подготовку похорон, и отпевание, сами похороны, и поминки он помнил в самых незначительных деталях, он помнил, что какие-то сильные, огненные чувства владели его сердцем, но Андрей не помнил, какие именно. Яськов звал их из глубин памяти, возвращал себя в то чёрное время, и всё равно не мог ощутить, какого свойства было то, что его тогда обуревало.

Спустя месяц после похорон Яськов, как при похмелье, ждал, когда придёт облегчение. Оно наступило одновременно с сознанием духовной близости с Ольгой Николаевной. Она превратилась для него в божество, а это божество привело к «истинному Богу», не тому Богу, в которого он верил до смерти матери. Тот Всевышний был ему важен, но он им не дорожил, а держал его, как будто про запас, «невзначай про запас». Любовь к матери и её святость виделись Яськову таким железным фактом, что он и не предполагал «Божьей несправедливости, Божьего неприсутствия, Божьей ненаграды, Божьего неисхода.»

Теперь, год спустя, Андрей чувствовал, что никогда не был так близок с Ольгой Николаевной, как после её смерти; чувствовал, что, когда она была жива, он не знал даже маленькой части её духовного мира и нравственных принципов, которые ему открылись вслед за похоронами.

Множества икон были расставлены на подоконнике в его спальне, икона матери была поставлена на его сердце. Он молился и ей, и на неё. Андрей зачастую пугался, когда понимал, что он невзначай забыл о происшедшем. В такие моменты он сначала боялся, потом радовался. Яськов без всякой наигранности забывал, что его мать умерла.

В то же время чувство иного блаженства освещало душу Андрея. Ему казалось, что в его сердце поместился весь мир. В каждом наказании он видел испытание, в каждой радости — награду. Время от времени он безжалостно укорял себя за то, что отказался бы от воскрешения матери ради этого ощущения Бога.

«Что я нашёл! Какого Бога я отыскал! Я плачу, и он тоже плачет. Я смеюсь, и он смеётся. Какого Бога!..» — в эйфории думал про себя Андрей. Такие мысли постоянно прерывались скорбью, и душа его не переставала гореть пламенем страстей…

Так происходило в первые полгода после смерти Ольги Николаевны. Затем в его чувствах начали появляться перемены. Андрей стал более ясно понимать, что вокруг него совершается, но он не мог долго останавливаться на осознании какого-либо события. Едва Яськов начинал веселиться, как тут же ощущал потребность переключаться на что-то грустное; едва воскресало желание сблизиться с кем-то, как сразу оно заглушалось стремление к одиночеству. Он не мог привыкнуть к нормальному восприятию чувств и мыслей, его душа не могла долго смотреть на происходившее и невольно щурилась, как нам приходится щуриться, когда мы вдруг посреди ночи включаем в комнате свет и машинально закрываем ещё непривыкшие к свету глаза. Так и Андрей постепенно отвыкал от горя.

Чем больше проходило времени с момента похорон, тем отчётливее Яськов сознавал в себе силу, которой он не всегда мог найти применение в жизни, и в такие минуты начинал молиться полубезумно и самозабвенно. Иногда просил и о своём спасении, и о спасении своих врагов, но, в основном, о небесном покое матери. Андрей чувствовал, что его душа, словно не вмещалась в ту форму бытия, в которой она существовала. Плюс к этому он ещё и корил себя за то, что миру было слишком много его самого: все его влечения виделись ему неуместными и избыточными, — то перехваливал кого-нибудь, то недонаказывал; то чересчур часто ругал, то чересчур редко ласкал.

Вместе с этим Яськов безошибочно осознавал, что его душа возносилась к каким-то неведомым высотам. Они его и манили, и тяготили. Он корил себя за торжество над Кириллом Егоровичем. Насколько резко нравственно возносился Яськов, настолько быстро падал духовно его отец, как будто грязь других людей могла очищать сердце Андрея.

С новой высоты мировосприятия он видел, что несмотря на приятную непривычность чувств и мыслей, какая-то часть его души атрофировалась. К примеру, он перестал удивляться так, как удивлялся ранее. Яськову говорили какую-нибудь поразительную новость, он тут же сыпал междометьями, а во взгляде — штиль. Будет тот же самый эффект, если инвалиду, не чувствующему ног, ударить молотком по колену, то он станет мучиться от увиденного ужаса, не мучаясь от причинённой ему боли. Поэт мог бы с другой точки зрения взглянуть и написать более живописную, лирическую, пусть и не столь правдивую, картину: если дунуть на только что потухнувший костёр, то пламя огонька на миг снова вспыхнет, пусть и с меньшей силой. Но это не воскрешение. Это агония.

Ранней осенью 2013 года Алина Искупникова начала так относиться к Андрею, как не относилась никогда за всё время их шестилетнего знакомства. Они дружили ещё до поступления в университет, где учились в одной группе. Но ни разу до смерти Ольги Николаевны Алина не позволяла себе ни горячх слов, ни горячих взглядов по адресу Яськова.

Их тёплые отношения сохранялись до той поры, пока Искупникова не познакомила Андрея с Настей. Это случилось в конце ноября.

Зачем она их сблизила, Яськов так до конца и не разгадал, однако, ясно сознавая жестокое соперничество между сёстрами. Плюс к этому он чётко видел то, что Алина стала ему навязчиво грубить и выдумывала всякие гнусности про него, распуская их за его спиной.

Больней всего ему запомнился случайно подслушанный разговор Искупниковой с Дмитрием. Они стояли в университетской курилке, а Андрей очутился за углом.

— Видишь, как я страдаю? — спросила она Дмитрия.

— Нет.

— А ведь ни за что…

— К чему всё это?..

— Пусть и он ни за что пострадает.

С Яськовым же она была по-прежнему обходительна. Андрею маниакально казалось, что Алина делала всё, чтобы своими выходками его не унизить. Таким образом, Андрей не должен был ощущать неловкости в её присутствии.

В своём влечении к Насте Яськов нащупывал что-то вроде бесовства. Он с ней мог общаться с какой-то обновлённой раскрепощённостью, но его всё равно к ней не тянуло, и Яськов, как полоумный, злился из-за этого на себя, чувствую на сердце груз вины. Более того, Андрея тошнило от какой-то неизъяснимой пошлости, им ощущаемой, когда он находился рядом с Настей. Порой чем милей она выглядела, тем противней ему становилось. Он угадывал что-то тёмное на дне её души и брезговал погружаться до этих глубин, как мы брезгуем, допив почти всю чашку чая, допивать ещё и осадки.

После новогодней вечеринки, где Настя была чересчур ласкова с сестрой, Яськов вновь стал тянуться к Алине, особенно в самый тяжкие для себя минуты. Обходя стороной его «поиск ближнего», Андрей догадывался о жесточайшем соперничестве между сёстрами. В жару этой напряжённости Яськов видел, как вдвойне начинала страдать Алина, и тоже страдал за неё, за «ближнего», — мучительнейшее из страданий.

Но все терзания так и не смыли с его души порок, от которого он мучился ещё до смерти матери, — гордость любви. «Всё из-за гордости. Всё из-за неё… Проклятая гордость… Я должен уязвить её. Тогда мне легче будет начать с Алиной…» — его мнительность формировала самое беспокойное отвращение к чувствам к Алине, которыми он, порой невольно, дорожил.

Алина же и не скрывала, что мучилась от изменившегося поведения. На первый взгляд казалось, что она даже искала страданий. Но это была не жажда терзания, а жажда раскаяния. Как правило, сначала хотят согрешить, а потом просить прощения. У Искупниковой было наоборот. Она так желала раскаяться, что на один день, 14 февраля, она возненавидела Яськова и согрешила с другим. Люди такого сорта все без исключения так сильно хотят раскаяться, что даже готовы согрешить.

Ранней весной Андрей решил почаще встречаться с Настей, чтобы меньше думать и страдать из-за Искупниковой. Но и тогда Алина казалась ему какой-то неземной душой, отчего он даже стал бояться с ней заговаривать. Видя это, Искупникова в насмешку то ли над ним, то ли над сестрой, целовала Андрея в щёку без всякого дружеского оттенка во взгляде. Возможно, так целовала Клеопатра. Чувствуя реальную близость с Алиной, Андрей видел в ней божество, — так с земли кажется, что ярче горит звезда не та, которая больше по размеру, а та, которая ближе к нам.

«Я её люблю за то, что она меня полюбила» — так мог себе говорить Андрей, но не смел.

Он до того, был благодарен Алине, что сознательно старался выглядеть несчастным рядом с Настей, чтобы не делать Искупниковой больно. Яськов даже выдумывал себе грех: он якобы был повинен в столь внимательном к нему отношении со стороны Алины. Иногда ему снилось, как он просил её быть к нему злее и грубее, чтобы он не так сильно переживал.

Доходило до того, что Яськову рисовалась картина его превосходства над Алиной. Она ему даже стала казаться ниже ростом.

Андрей заговаривал с ней на новые для них темы, не касавшиеся учёбы и друзей. Он много её спрашивал.

Когда Искупникова сомневалась, как лучше ответить, он тоже якобы начинал сомневаться в своих первоначальных взглядах. Они, сами того не замечая, как будто играли друг с другом в поддавки, горя желанием уязвить себя, не уязвив собеседника; на деле получалось, что унижали себя, унижая и «ближнего».

Как-то в апреле Алина наткнулась на Яськова, гулявшего с Настей.

— Мы уже расходимся, — сказал он, вдруг приняв оскорблённый вид.

— Да? — переспросила Настя. — А,ну да Как хочешь!

Она быстро пошла прочь.

— Такая резкая, — повернулся к Алине Яськов.

— Что сегодня с ней?

— Не знаю.

Яськов махнул рукой, давай понять, что не желал распространяться, и, не простившись, оставил Алину среди слонявшихся по улице зевак.

Яркая радость Искупниковой заменилась чёрным бешенством, когда она пришла домой и обдумала произошедшее. Впервые Андрею не удалось её обмануть. Впервые кто-то из них разгадал другого.

А Яськов, вернувшись домой, не радовался и не огорчался. Он уже привык к движениям души Алины, как привыкают к своим успехам и неудачам, доброте и злобе.

Как и всегда, поток его мыслей об Искупниковой прерывался страданиями о матери. Но теперь было по-иному. Чувство к Алине заглушало его скорбь. Он старался поглядеть на себя со стороны, отчего погружался в ужас. Андрей Яськов ненавидел Андрея Яськова так, что был готов застрелиться. Он на миг даже хотел бы стать Дмитрием; то ли от того, что не мог совершить грех; то ли от того, что про грех забыть не мог. Но эти мечты не искажали реальность. Яськов видел свою боль, но она его не терзала. Он мучился уже не от боли, а лишь от её созерцания.