Безделица

Фёдор Кришкин, 2023

«Время – удивительная штука. Поверь мне, я писал этот роман девять дней и только в процессе его оформления понял, что работал над ним около трёх лет», – признавался в письме своему приятелю Фёдор Кришкин.Роман «Безделица» – это трюк иллюзиониста и симфония музыканта, метатекст, вобравший в себя богатый и разнородный материал, органично вписанный в цельную композицию. «Безделица» посвящена взрослению молодого писателя, становлению его дара и его попыткам создать «лично- и безлично- вечное» творение. Ища ответ на вопрос о том, что же является наиболее красноречивым в искусстве, герою предстоит узнать и то, что в его творчестве истинно, а что – ложно. Да и есть ли это «истинное», или все его поиски – это не более, чем череда преображений, призванная в конечном итоге стать безделицей?

Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался девять дней в течение трёх лет. Он публикуется за выпуском нескольких стихотворений (названия которых указаны в примечаниях), а также одной из частей эссе о"Махабхарате", предполагавшей знание читателем языка хинди.

Лишь то, что писано с трудом — читать легко

В. Жуковский

Глава первая

Я и вообразить себе не мог, какой ерундой изрешечена вся моя жизнь. В момент, когда всё началось, мне было около пяти лет. Тогда, будучи бескровным и прикроватным мальчиком, я написал стихотворение, которое определило то, по каким тропам покатится моя взъерошенная голова.

Мальчик написал свою первую, облачённую в детский костюм императора из всегда пыльной бархатной ткани, в какой одевали мальчуганов для фотографий, которые никогда не сохраняются, мысль на клочке бумаге, который, на мой взгляд, совсем не подходил под масштабный замысел автора. С другой стороны, когда уже повзрослевший Фёдор Кришкин поступил в институт и в день вручения студенческих билетов с прерванным судьбой ожиданием обнаружил, что ему достался неизвестный, почти земблянский язык (наверняка, он будет заниматься забытой африканской страной!), он также узнал, что весь развешанный на бельевой верёвке сырой алфавит, каждый из эмбрионов которого станет для него мудрым ходжой или прекрасной чужестранкой… это совершенно никуда не годится.

Первой стихотворение прочла прабабушка. Она читала вслух, словно намереваясь по окончании провести подробный критический анализ и подтверждая, что не просто пробегает текст глазами. Она крепко обняла правнука, похвалила его и запечатала послание Феди сургучным поцелуем. После её кончины ему очень часто снился один и тот же сон, напоминавший ему то ли пасхальную, то ли плёночную ленту. Для ленты пасхальной ему недоставало умиления, потому что ощущения его были несколько притуплены и напоминали растянутый, но оттого не теряющий в своей тяжести, гречишный мёд, который он попробовал в детстве на одном из Медовых спасов. Ему не помнился хоть один Спас, где была бы погода, от которой спастись нельзя было. Совсем наоборот: каждый из этих праздничных дней сопровождался запахом мёда, исходящим то от солнца, напоминавшего соту, в которую мальчик бы тут же вгрызся, если бы не вспомнил, что температура звезды этой (теперь он знал наверняка, что это звезда) выше, чем температура где бы то ни было еще, и что своим этим неопределённым порывом он, вполне возможно, с легкостью пододвинул бы, подобно пластилину, из которого бы непременно слепилось что-то несуразное, а затем и прилипло бы к рукам, взрыв этого самого солнца, горячность всесолнечности которого прилипла бы не только к славной Стране, но и ко всему нашему миру, то от сирени, которая, вопреки словам старика Уильяма, о котором, ясное дело, он тогда знать не знал, избытком запаха своего не только не убивала сам запах, но даже и поддерживала его и направляла на долгие годы вперёд, чтобы напомнить о мгновении, которое ощущал мальчик, но ощущения своего не сознавал. Тем не менее он прекрасно сознавал свой страх пчёл и вообще насекомых, которые то и дело слетались на мёд и постоянно сливались с янтарного блеска сладостью, но страх его этот совсем не пугал. Пугало его то, что съев заветную ложку, он этой же ложкой и подавится, когда обнаружит нечто басящее на языке, который в те минуты, казалось, каким-то образом соединён с ухом, но вопреки своему страху и воздушным атакам жёлто-чёрных мундиров, он вгрызался — пускай даже и не в ложку — в соту твёрдую, тяжелую и оттого куда более сладкую, чем если бы это была самая обыкновенная ложка. Тогда Елена уже не могла так часто выходить из дому и проводила большую часть времени со своим любимым человеком то за кофе, то за обсуждением очередных судебных разбирательств. Вообще отношения у них были крайне любопытные. Всегда было понятно, что они любили друг друга, но любовь эта выражалась в ее врожденной гениальности. Нередки были случаи, когда по оплошности прадедушка падал, и даже верная ему трость, вилявшая хвостом, не способна была его удержать. Прабабушка считала, что, пожалуй, и не следует ему помогать и напрямую сообщала это своей внучке, которая тогда отвечала ей юным непониманием. Только спустя несколько лет после её кончины Прекрасная Елена поняла, что любовь эта заключалась в неиссякаемой вере в любимого и в острейшей ее искренности. Со временем прадедушка вставал и со слезами вспоминал, как в войну говорил себе, упав на снег от бессилия: «Вставай, Алёша, вставай и иди!». Так всю свою жизнь он, будучи почти всегда немного угрюмым, вставал и шёл, дойдя в конце концов до одного из тех мест, пред которыми даже герой становится павшим, но уже навсегда, Алёшей. Но это было потом. Сейчас в дом вбегает маленький мальчик с книжным, напоминавшим перелистывание страницы, именем — маленький Ф. Он очень любил прабабушку. Стоит заметить, что Ф. был мальчиком капризным и сначала попросту жить не мог без бабули. Как только он просыпался (очень часто в её розовой комнате с большим количеством икон и репродукцией Шишкина на одной из стен), первым делом он слышал глухой свист — это была бабуля, дувшая на кофе с горкой, который неизменно наливался в чашку, похожую на китайский фарфор, то есть наполовину белую, а наполовину… тёмно-синюю с золотыми порою разливами. Окно, что неспособен был укрыть даже шерстяной плед, который в трагичнейшем из всех смыслов сопровождал её до конца жизни, источало дышащий свет, тот, что ощущает больной впервые за страшнейшую из недель, когда кажется, что вот-вот прошипит ему в тишине старая сопящая смерть, но в последнее из мгновений его пробуждает холодное дымное утро. Но сейчас в нём лежит маленький Ф. и зовёт бабулю, которая, трижды сказав, что идёт, в самом деле приходила и спрашивала, что мальчик будет на завтрак, а затем отправляла его умываться, непременно наказав сполоснуть лицо трижды, чтобы «прыщиков не было». Затем Ф. завтракал, чаще всего обильно (что позже привело его к лишнему весу) и счастливым отправлялся то гулять, то просто бегать по комнатам, восхищаясь просторами дома. Дом был куплен родителями, когда мальчик и себя-то не помнил. Единственное, что помнилось ему — это ремонт, да и то только лишь урывками: голубика со сливками, серые стены, огромная лестница, по которой пробежит не один человек, щели в этой лестнице, падение в которые непременно влекло за собой экспедицию в сокровищницу забытых предками труб и газовых котлов — подвал. Этими щелями в конечном итоге воспользовался только мопс с характерным именем Изя, не добыв ни единого артефакта и не рассказав позже семье ни об одном из своих странствий, коих было целых два. Первое Ф. знал только из рассказов своей мамы и не дивился ни единому оттуда факту, второе же его падение привело в изумление каждого из членов семьи. Дело было так: когда нахождение семьи в Райском Направлении начинало подходить к своему концу, в дом, уже красный, причёсанный и надушенный приехали друзья семьи. В то время мальчик дружил с двумя детьми, такими же, как и он сам. Их звали Александром и Александром, и они, возможно, по счастливому совпадению происходили именно из тех семей, с которыми дружил наш дом, и вдобавок были одноклассниками Ф. Дружба эта не в полном составе, но протянула свои ноги на целых одиннадцати годах. Теперь, когда она окончилась совсем, можно заключить, что дружеская эта хроника требует особого внимания и будет описана позже. Сейчас важно знать, что сорванцы часто пускались во все возможные, но в большинстве случаев ненамеренные, авантюры. Когда вечер, полный фонарей, паутин и бокалов, закончился, и все, наконец, уехали, дом погрузился в глубокий сон. Волосы его распустились, одежда его была запачкана. На следующее утро, часов в десять сорок, выяснился удивительный для многих факт: в свой век прадедушка понимал больше, чем понимала вся семья в свои десять-сорок лет, потому как он, откашлявшись и вздохнув, вдруг спросил, где Изя. Дом вдруг проснулся от сонного и довольного своего положения, наскоро причесался и стал искать собаку. Собака нашлась, живая и здоровая. Мама до сих пор считает, что это были Александр и Александр. Так как семья была очень религиозной, все в один голос заключили, что Изечке помог Бог. Так оно и было, теперь это известно точно, но тогда религиозность маленькому Ф. была непонятна, и с этим связана пренеприятнейшая история. Как было сказано ранее, Ф. был мальчиком капризным, но до поры описываемого далее случая проказы и капризы его заражали скорее совесть бабули. То мальчику борщ не понравится, потому что не красный, а желтый, то поцеловала она правнука не столько раз, сколько ожидалось. Доходило порою до смешного, потому что, хотя и основные претензии были к еде, что готовила прабабушка, претензии эти были сморщенно-нелепыми: так, например, маленькому Ф. не понравилось то, что курица в супе была не с правой стороны. Бабуля никогда не обижалась, только лишь извинялась или журила, говоря, что когда её не станет, мальчик будет сильно жалеть о том, что сказал. Разве он мог об этом знать? Когда Ф. вспоминал о своем грешке, его, несмотря на саму ситуацию, которую уже юный Fefé знал в мельчайших деталях, заботило скорее то, из какой почвы прорастал этот грешок, и в какие глубины сердца уходил он своими корнями. Подобные грешки совершаются детьми всюду. Вынашиванием их в себе они стараются вырваться из изрешечённого отчего дома, где, кажется, всё им знакомо, всё стало ясным и просвечивающим, тем не менее не задавая себе вопроса о том, куда они с шорохом солидно пожелтевшего школьного конспекта выпорхнут, и куда заведёт их сказочная нить хрустально-купольной свободы? В ногах бабули неизменно лежал иконостас. Как ни силился позже юноша вспомнить, какие именно иконы там были, и чье имя они запечатлевали, ничего у него не выходило. Помнил он только, что угольный мрак окутывал смиренный лик в гранатовой ткани, и тьма не объяла его. Помнил и то, что сияла вторая икона, в небе стучался в ворота бессмертный Христос. Размолвки между членами семьи неизменно ведут к поспешно принятым решениям и настоящему раскаянию, как правило, приходящему спустя долгое время, когда человек уже и не помнит, что он проревел и какие подарки вернул. Неизвестно теперь, что привело к ссоре между правнуком и прабабушкой, но герб этого неизмеримого пластиковым прозрачным транспортиром нежного союза, обрамлённого торжественной приставкой «пра», вдруг нашёл свои пределы, как находит свои пределы герб какой-нибудь из гимназий на жилете ученика. В конце концов, бабуля невозмутимо сказала о том, что если Ф. с ней не согласится, то она выбросит все его игрушки, на что мальчик, захлопав крыльями, ответил, что выбросит её иконы. Тогда Елена побледнела, вдохнула поразительно тонко, и её лицо приняло восковое выражение. Мальчик вышел из поросячьего цвета комнаты, стена с немым укором посмотрела на него, а часы стали нервно постукивать своим каблучком, напоминая каждым своим толчком о том, что было сказано им много лет назад. Но маленький Ф. этого не замечал. Он ощущал только лишь охлаждающее чувство свободы, подобное тому, что ощущает человек при просмотре великого фильма — его лицо обдувает ветер, его глаза слышат запах кошеной травы. Вдруг что-то оборвалось внутри мальчика, и он спустя целую эпоху добрался до своей комнаты с неприлично маленькой дверью и непозволительно тихим воздухом, которого по прошествии трех часов начинало недоставать. Комната начинала сужаться, окна, казалось ему, вот-вот разобьются, но под давлением нечеловеческой силы они только складывались, подобно простыне, крахмальная чистота которого передалась овосковевшему лицу теперь уже маленького Ф. До этой самой секунды мальчику не была понятна механически-приторная обрядность, которой славятся часовщики в сказках: в церкви, убранство которого часто ему снилось, но которое он не в состоянии уже был воссоздать, он совершенно не выносил пасхальных служб, не понимал крапления и уж тем более не мог понять, что за удовольствие смотреть двадцать минут кряду на славного юношу, держащего в руке кисть и краски. Удовольствие — вот, что прельщало его, как и всякого ребенка. Разве кулич, подтверждающий Воскресение громче всяких спорящих друг с другом приходов, рождественские подарки и гусь, венчающий сверкающими лентами влюбленные друг в друга коробки, внутри которых заключалось больше Даров, чем в любой из молитв (от которых Ф. неустанно отрывал Елену) и поцелуй бабушки с незаметно-угасающе-любящим «Христос Воскресе!» — всё это… разве может сравниться с какой-то из тех икон? Вот чего маленький Ф. не мог понять. Между тем комната почти что стала черновиком несчастного писателя, скомкавшего очередной, испещренный заметками, лист, но сделать этого окончательно тот не мог — ему мешал маленький, но твердый в своем убеждении, Ф., а также его совесть, ставшая больше него самого. Тут он тихо вышел из комнаты, но каждый шаг его по злополучной лестнице звучал, как скатившийся с горы валун. И вот он здесь. Бабушка сидит и мешает кофе, а ложка ее хихикающе звенит. Лицо ее по-прежнему неподвижно. Её поцелуй, незаметный, угасающий, любящий. Он понял, что христианство, да и вообще жизнь, в которую была обращена вся его семья — это не лёгкая и приятная история, с которой начинается всякий большой замысел. О нет, это огромный роман, сквозь крапивные страницы которого нужно теперь пробираться, обжигаться о каждую букву и верить, что когда-нибудь, наконец, получится увидеть запах кошеной травы и благоухающей сирени, которую так любила Елена. Жизнь в доме со временем стала течь как обычно, а дышащий свет стал бросать свои лучики, подобно камешкам, в окно гораздо чаще. В один из таких дней, когда «ча-ща» писать уже не нужно было, правнук играл с прабабушкой, они долго и заливисто смеялись, а дверь комнаты их была древесной корой медовой соты, Райской Соты. Вдруг она ласково, потрепав по голове Ф., сказала ему: «…но когда меня не будет, ты не грусти!». Разве он мог об этом знать? Когда мальчик вбежал на кухню, первое, что он заметил, обратившись к бабуле, было то, что сота «удивительна» (он с самого детства искрился необычными для ребенка выражениями; как-то раз на одном из семейных застолий он произнес тост «за здоровье, за семью!», что впоследствии стало отрядной песней семьи маленького Ф.), потому что напоминает дерево, из которого течёт сок, как только ты его надкусишь. А какой у нас гречишный мёд!

Для плёночной ленты ему недоставало чёткости и даже резкости происходящего. Славного Андрея его память в союзе с сердцем еще не придумала и не окрестила одним из любимых своих режиссеров, утверждавшим, что с помощью кино можно передать поток сознания что древнегреческого Дедала, что близкого естеству Шарля. Совсем наоборот: всё, что виделось ему в этом сне, было настолько плавным и таинственным, что на секунду можно было подумать, что он вернулся в те страшные декорации церквей и часовен, где проходили похороны близких ему людей: то прабабушки, то дедушки, то еще раз пра.

Ко времени, которое подошло к Ф. вплотную, он направился с ручной кладью тем угрожающим шагом, которым подходят пассажиры к указанному на билете вагону, словно бы хотят совершить какую-нибудь пакость (например, отцепить вагон, не задумываясь о том, что в нём придётся сидеть еще всю дорогу).

Теперь мальчик не тот, каким был мгновение назад. Сначала вы видите его комнату, ту же самую, но как бы искажённую в водах кривого зеркала. Вместо выбранных Ф. пупырчатых обоев с достаточно крохотными даже для него машинками качается, подобно обрывкам воспоминаний, выцветший и разорванный ватман, напоминающий взрослому человеку (а Ф., несомненно, являлся таковым) о детском подвиге глупости и опущенной голове совести. Вместо солнцезащитных очков на огромном плюшевом коте — сигналяще-синего цвета одноглазая подушка. Вместо волшебного — тоска и безделие. Вместо фонаря — электрическая лампа. Отлично вписывающимся в интерьер является сам мальчик. Если сердце его говорит неразборчиво, то желудок свободно говорит по-итальянски. Именно поедая пасту, домашнюю пиццу и лазанью (а эти блюда бабуля готовила отменно), Ф. приобрёл основную часть своего багажа, с которым ему предстояло отправиться в путь. Когда он ел, желудок выдыхал довольное «saporito», когда ложился — сглатывал ноющее «per cosa?». Живот его поддерживали на редкость утончённые очки.

Еще в детстве прабабушка говорила, что когда внуки в других семьях отвечают на вопрос, насколько вкусна приготовленная еда, они замешивают гримасу и изюмовым тоном выносят утвердительный вердикт. Тем самым она выделяла маленького Ф. среди остальных, что, вполне возможно, повлияло на его дальнейшую судьбу и дала ему право в свои годы отвечать на тот же вопрос, как ему вздумается. Она с грустью смотрела на то, как крепнут его силы, но ничего не могла поделать, а он ловко этим пользовался, ведь, как известно, фантазия безнаказанности всегда ограниченна.

Выслушав Верди, он возвращается к братьям по духу: подушкам, осколку крыши, закрывавшей чудесные яблони и верноподданным пылинкам.

Бабуля никогда не говорила об обидах, что из своей сумки так уверенно выкладывал Ф., подобно человеку, испытывающему радость оттого, что ему нечего скрывать перед таможенником. Поэтому, когда домой возвращалась Елена Прекрасная, она со свойственной ей нежностью парфюма и меха её шубы, зимой встречавшей мальчика из школы раньше её ясного лица, приветствовала сына и уходила к бабуле.

Всё началось с болезни ног. Единственное, что помнил Ф. в минуты пробуждения от рутинного сна — это с необъяснимой скоростью худеющие ноги. Сначала он списывал всё на поразительные результаты соблюдения строгой диеты, которой не менее строго придерживалась бабуля под патронажем своей внучки, каждый год мечтавшей привести себя в форму. Это в свою очередь привело к ссоре, где Елена играла роль обвиняемой в недостаточном следовании намеченному пути, после чего, зайдя в стены розовой гвоздики, Ф. увидел бабулю, с оцепенением поедавшую стёртой эмали яйцо.

А потом её просто увезли в больницу. На дворе стояла парная зима.

В то время в школе Ф. учился небрежно. Ему трудно давалась математика, уроки изобразительного искусства он терпеть не мог, физическую культуру — конечно же, в силу независящих от него самого причин — он попросту не выносил, а спортивные игры, практиковавшиеся там, он освоить не мог. Главным же видом спорта было общение с одноклассниками.

Под конец зимы стало известно, что бабулю выписывают, и это была огромная радость для мальчика после почти что трёх месяцев смычно-проходного голоса, доносившегося из трубки.

В день выписки Ф. пришёл к своему папе по имени Кирилл с дурной новостью — итоговую в четверти контрольную по математике мальчик написал на низший балл. Тщательно просмотрев работу сына, Кирилл сказал только одно: «…я не знаю, чем тебе помочь. Бабушку сейчас выписывают, и что ты ей теперь скажешь?!». Бабушку выписали. Она была на инвалидном кресле, в шали и белой косынке. Кресло везло её в баню, располагавшейся на территории дома семьи Ф., которая хоть как-то смогла бы помочь воссоздать ощущение сна, который он так часто видел, и о которой она мечтала всё время, пока находилась, будучи укутанной в простыни больничной палаты, изредка звоня внукам и правнукам из этих простыней.

Май. Ecballium elaterium, висевший на сетках, был готов к бою. Дом не был готов ни к чему. В один из дней сестра маленького Ф. по имени Любовь, девушка с характером, но в свои юные годы склонная к романтизму, когда они остались одни, спросила его: «Скажи мне, ты готов?». Мальчик услышал в её вопросе ноту притворства, являвшуюся, несомненно, следствием романтичности её натуры. Позже станет ясно, что раскрытые её глаза, в зрачках которых был заметен угольный отблеск, были лишь тем, что Ф. пытался не замечать всю свою жизнь, но в конечном итоге снова и снова запинался о незакрытую, неминуемо следующую после переменной m, фигурную скобку — его отражением. Он уверенно ответил, что всё будет нормально, и тут же запнулся.

Были где-то двадцатые числа мая. Вся семья смотрела какую-то телепередачу. Бабуле на тот момент словно бы становилось лучше: она была весела, светла и легка, без проблем общалась с родственниками. Вдруг ей захотелось подышать свежим воздухом, и папа ушёл за тем, чтобы посадить её в коляску и повезти на крыльцо. Несколько лет спустя Fefé не мог понять, что отвлекло его от программы, которую он так любил смотреть. Тем не менее это произошло, и он увидел бабушку, укутанную в плед, так же, как и он, смотревшую на него. Её взгляд притягивал себе или, будет вернее сказать, тянул, как пропасть тянет к себе корпус и икры человека, над нею свисающего. Но если от пропасти можно уйти, бросив в неё вместо себя нечто незначительное (спичечный коробок, например), то от взгляда бабушки было не уйти. Это было настолько резкое приближение к нему времени, настолько близкий контакт с ним, что он не смог сообразить ничего, кроме правды. Теперь он точно мог ответить на вопрос сестры, потому что он не был готов. Это был первый раз, когда бабуля его не узнала.

29 мая. День рождения бабушки. Тогда ей исполнялось восемьдесят лет (Fefé совершенно не понимал, как возраст человека может быть написан цифрами). Так как у неё было очень много подруг (что не особо нравилось Алексею), поздравления начали сыпаться с самого утра. Тон голосов часто можно было определить как вяло-восходящий. Ни на один звонок она не могла ответить сама, потому что попросту не могла взять трубку.

Следующая неделя была пронизана неразборчивыми уже криками.

4 июня. По всему крыльцу были рассыпаны семена дикого огурца. Мама и сестра большую часть дня провели на кухне, потому что именно напротив неё была деревянная дверь, ведшая к бабуле. Елена Прекрасная всегда знала, что её бабушка любит, когда ей гладят ноги, и потому очень часто она занималась именно этим и проводила с ней время. Ф. смотрел всё ту же телепередачу. Ему совсем не хотелось, чтобы его отрывали, но в какой-то момент мама позвала мальчика, сказав, чтобы тот поздоровался с бабушкой. Цвет её лица целиком совпадал с цветом её вьющихся волос. Она лежала в шерстяном пледе, смотрела куда-то в потолок и совершенно не замечала правнука. Решительно нельзя сказать, что её небная занавеска была поднята, воздух проходил в ротовую полость, а размыканные смычки происходили резко и напоминали хлопок. Нет, она просто часто дышала и при этом улыбалась. Мама сказала: «вот, бабуля, это Ф.», после чего отослала сына в гостиную. Спустя несколько минут в гостиную вошла заплаканная Любовь и села перед братом на колени. Видимо, за время, прошедшее с момента попытки выбросить иконы, Ф. с такой охотой позабыл об этом случае, а душа его так сильно стала напоминать запылившийся плафон, что он, будучи не привыкшим выносить слёзы, сухо ответил: «Твои слёзы совсем ничего не изменят». Любовь подняла на него заплаканные глаза и продрожала: «Из-за чего, ты думаешь, я плачу? Она умерла. Ты до сих пор этого не понял?». Любовь вышла. Ф. выключил телевизор и снял утончённые очки. В смерти нет ничего утончённого, пред её лицом все становятся детьми. В комнату, которая стала напоминать мебелированное подобие прежней жизни его семьи, вошла Елена Прекрасная, разразившаяся рыданиями. Ф. увидел маму не сразу: для него её фигура была постфактум наложенной на теперь уже плоский интерьер. Фокус мальчика сбился, в глазах двоилось. Ф. только-только потерял любимого человека, а его мама наверняка забеспокоилась о том, что тот испугался. Он был готов, но не знал, к чему именно. Он был уверен, что никогда не узнает, что такое смерть. Он не ошибался. Смерти для него не было.

Тем не менее и он заревел, и весь налёт его зрелости вдруг растёкся по его щекам. Мама пыталась завести его в комнату с бабушкой для того, чтобы посмотреть на неё, но он упорно отказывался, потому что не хотел плакать ещё больше. Прекрасная Елена уверяла его, что бабуля такая же и совершенно не изменилась, и не соврала. Она действительно была такая же — легкая, молодая и мудрая даже в свой смертный час. Все вышли. Ф. пытался успокоить свою маму. Она позвонила Кириллу и сказала: «Приезжай, всё, она уже не дышит».

Вечером приехали люди из похоронной службы. Лампы восковым сиянием освещали комнату бабули с дедулей, как называла их Елена Прекрасная. Семье дали всего несколько минут на то, чтобы попрощаться. Родственники много сказали о том, как её любят. Больше всего сказала мама. Ф. не помнил, что именно было сказано, но в последнюю минуту она погладила ноги своей бабушки. Бабушку унесли, а правнуку было оставлено странное для него чувство пустой постели, где он то просыпался, то засыпал с уверенностью в том, что через несколько мгновений он услышит белое дыхание, направленное к тёмно-синей чашке с золотыми разливами.

Пришла пора вернуться в декорации церкви, которой заканчивается всё. Ф. впервые попал на отпевание. Он считал себя обманутым, потому что в этот солнечный день судьба привела его сюда, в тесное помещение, где будет похоронено его детство. Гроб стоял возле святейших образов. В часовню вошёл священник, но на него будто бы никто не обращал внимания до тех пор, пока он не начал панихиду. Все смотрели в лица, и одному Богу известно, кто в какое смотрел. Ф. посмотрел в лицо смерти, которую ощутил именно в момент отпевания, и чуть не упал в обморок. Когда её хоронили, мальчик заметил только прадедушку, потому что тот, неожиданно для Ф., плакал и, оперевшись на тросточку, тогда склонившую голову, иногда всхлипывал: «Лена! Лена!».

До смерти Елены мальчику не спалось. Его постоянно мучали кошмары, и тогда он, вопреки многочисленным запретам родителей, на цыпочках спускался на первый этаж и ложился в постель к бабушке, где она укрывала его и обнимала. Даже когда мама с папой запретили Ф. ходить к ней по ночам из-за того, что у неё болят ноги, мальчик не мог пересилить себя и всё равно уходил от своих страхов в недра шерстяного одеяла. Когда бабули не стало, Ф. около месяца ощущал, что виноват в её смерти и постоянно вспоминал ту ночь, когда он, зная, что бабушка больна, всё равно пошёл к ней в комнату.

В один из дней совсем маленький мальчик сидел на кухне и наблюдал за тем, как прабабушка готовит обед. Он хотел ей что-то сказать и потому тянул шею куда-то вперёд, смотря то на бабулю, то на кастрюлю, в которой варилось что-то удивительное. Тут он признался в том, что боится. Когда Елена спросила, чего именно боится ее правнук, тот ответил, что боится умереть, на что бабушка, не отрываясь от плиты, сказала: «Ты не умрёшь». Ф. с радостью и умилением вспомнил эти слова. Смерти для него не было. Он вошёл в комнату, где всё было по-прежнему: газета Алексея, шерстяной плед, тумба с ценными вещами, на которой стояла фотография Алексея, Елены и Елены Прекрасной. Каждый из них улыбался и был в новинку глазу Ф., сначала он даже не узнал свою семью. Прабабушка и прадедушка еще не были так седы, мама была не такой взрослой, а квартира, откуда они никогда уже не выйдут, еще не стала красным и причёсанным домом. Была еще одна странная деталь в облике прабабушки. Её волосы были чуть ли не рыжими, а её губы — накрашенными до спелости. Несмотря на то, что такой Ф. никогда её не видел, именно такой он запомнил свою жизнь с ней — спелой, рыжей, уютной. Стоп.

Ночью ему снилось, как на кухне, залитой солнцем, бабушка пьёт кофе с мамой и только смеётся в ответ на детское его утверждение о том, что умерла.

Когда маленький Ф. пришёл к родителям, они попытались сокращениями мышц, смещающих подъязычную кость и вызывающих поднятие гортани, проглотить чернильную вермишель, оставшуюся на молочно-белой тарелке изысканнейшего из поваров. Первой прочла мама. Её глаза долго перекатывались от дремлющего н до бесконечного и. Она была очень довольна и, потрепав голову сына, отметила лёгкость и вместе с тем отточенность и безупречность структуры. Её зелёные, постоянно шёлковые глаза улыбались.

Следующим на очереди был папа. Из детства я помню довольно много, и всё, что было связано с восприятием всякого рода информации, он, подобно тантрическому гуру, любил ушами. Поэтому, на залитой солнцем кухне, с плетёным шкафом, где хранились крекеры в виде рыбок, а также цейлонский чай и конфеты в грубой обёртке, на которой цвели ромашки, и которые часто прятала сестра Ф. по имени Любовь (в данном случае очень важно, что она не любила краткую форму своего имени и просила называть ее именно Любовью), мама прочла ему работу многообещающего молодого писателя:

Игрушки (мама выделила это заглавие так, словно оно и есть то важное, что папе, как и любому читателю, в конце концов нужно найти в тексте)

Надоело лежать на подушке!

Пойду поиграю в игрушки.

Ведь игрушки важнее подушки.

Пойду поиграю в игрушки!

Авторская пунктуация была сохранена, хотя мне в то же самое время кажется, что демография запятых — это последнее, о чем следует заботиться читателю (особенно тому, кто, читая книгу, ищет ответ на мучающий его вопрос).

Папа с хитрым прищуром и блаженной улыбкой выслушал далёкого предка писателя, совершенно не понимавшего, за что дарованы ему были настолько безрадостные дни. Уже на протяжении месяца он высматривал до неприличия стеклянным взглядом, подобно обстоятельному гинекологу, очертания, сильно напоминавшие плод. Это был призрачный плод книги всей его жизни, которая до сих пор не была им написана. В союзе писателей его память почтят вставанием.

В канцелярском магазине Федю почтили оценивающим взглядом, тем, который вселил в мальчика надежду, словно бледная и, как инь-янь, равномерно черневшая ближе к верху, продавщица поняла его намерения и восхитилась ими. Тем не менее, когда родители выбрали для него раскрашенный в яркие мультипликационные цвета, где виднелись почтальон, фальшиво поющая птица, собака, как бы нашедшая у почтальона в кармане не колбасу, а что-то покрепче (этот вывод можно было сделать, посмотрев на всех персонажей — они улыбались так, будто бы произносили слово «апельсин») и кот, чей красный шарф намекал на то, что он джентльмен и никаким из дрянных веществ баловаться не намерен, та же самая продавщица, не дрогнув ни единой кудрей своей благородной — в сочетании с бледным лицом — головы, продала этот дневник! Даже представить себе нельзя, насколько Фёдору было обидно: он был чем-то большим, чем сборник цитат из детских книжек, будучи вырванными из контекста, втиснутых в расписание, как стихотворение мальчика в клочок бумаги.

Так думали и его одноклассники. Близился первый день в школе. Всё, что уместилось в одну оконную раму, перед которой стояла внушительных размеров упаковка овсяной каши с аппетитным — более аппетитным, чем сама каша — нарисованным куском сливочного масла, я постарался удержать в своей памяти.

Когда мальчик сидел на кухне и уплетал овсяную кашу с двумя кусочками в меру солёного российского сыра, дополнявшего сладость самой каши, он смотрел в окно, укрытого продырявленными уже сетками против насекомых. Ему казалось, что там, за небесным занавесом, который вот-вот лопнет, его ждёт жизнь, полная дружеских поединков и вражеских примирений… хотя мог ли он подумать, что там у него будут враги? Надев белую рубашку и серую жилетку, которая сильно грязнила его внешний вид и, вдобавок, была школьной формой в его лицее, он ушёл прочь из отчего дома, прочь от яблонь, сиреней и страшно-дружелюбной собаки по имени Прайд, что вскоре скончалась от опухоли, о которой родители так и не смогли рассказать Феде: получилось так, что одним молочным утром, подойдя к вольеру с целью поздороваться с Прайдиком, мальчик его не обнаружил. Тогда мама с полными искреннего сострадания, прижимавшегося щекой к Фединому нутру, глазами сказала о том, что Прайдика не стало. Как бы то ни было, сейчас Федя и думать об этом не может. Я и сам не мог до этого момента, но мне кажется необходимым почтить память первого в жизни пса не вставанием, а поклоном. Итак, Фёдор, будучи уверенным в своих силах мальчиком, нехотя положил свой дневник на парту. Тут к ней подошёл в удивительно-чёрном жилете ученик с пухлыми щеками, закрывавшими порою небо, и печальными глазами, шептавшими о том, что теперь уже новый знакомый совсем не знает своего настоящего и совсем не помнит о том, что происходило в недавнем для каждого из мальчиков детстве. Отметив, что дневник у Феди «позорненький» (хотя дневник у альт-скрипичного голоса был, если мне не изменяет память, болотным), мальчуган представился. Его звали Сашей. С этого момента завязался прочный, полный и дружеских поединков, и вражеских поражений, союз. Союз этот, невзирая на свою прочность, был бесплодным, как и многие детские союзы (скольких я называл своими друзьями, и сколько рассеялось с новым восходом солнца!), примерно до восьмого класса, когда мы открыли в себе творческие способности и в этом недолговечном состоянии приняли твёрдое решение стать музыкантами. Не стоит и вспоминать о том, что, хотя мы верили в своё искусство и, как никто другой, осознавали свой дар, даже самые тихие и осмеянные судьбой ученики нашей школы делали объектом для насмешек уже нас, ведь наша музыка не отличалась ни изобретательностью, ни глубиной, ни даже клеймом посредственности — это была просто музыка, современная навсегда ушедшей малой секунде. В эту же пору мы, несмотря на все разногласия, разделили одну на двоих историю, всё же происходившую порознь.

История, о которой пойдет речь ниже, произошла не так давно. Конечно, это было не вчера и даже не позавчера, но и не сказать, что пару лет назад. Герой, с кем произошел описываемый далее случай, жил среди нас, и, кто знает, может быть, это были вы. Доподлинно неизвестно, повлияли ли его намерения, помыслы и поступки на дальнейшую нашу судьбу, но, судя по погоде, могу сказать, что повлияли и очень существенно, ведь бедственное его положение и невероятная сила в конечном итоге научили многих тому, чем обладать нынче не принято и даже грешно — слабости и любви. До какой нелепости нередко доходим мы в стремлении познать что-либо, какие сложности создаем в надежде, что после подобного положение дел станет лучше и правильнее, совсем забывая о том, что большая часть того, что хочется осуществить, уже заложена в нас самих. Только бы убедиться в этом, только бы помнить!.. Начиная жизнеописание Александра Дмитриевича Воронихина, стоит сказать, что человеком он был изумительным. Как о нем говорили друзья, «ясным соколом». Впрочем, таким он и был, хотя видеть мне его довелось всего однажды. О событиях же, которые длились всего дня три и которые будут непременно изложены, поведала мне любимая девушка Александра Дмитриевича, а именно Анна Алексеевна Яслина, уже покинувшая наши края с другим человеком, которого звали то ли Алексеем, то ли Александром. Что-то было пересказано со слов Александра Дмитриевича, что делает наш рассказ некоторой данью памяти. Рассказывала она обо всём одухотворенно, с глазами, полными любви и радости встрече с таким человеком, как Воронихин. Пересказать это с тем же чувством мне будет трудно, но случай, произошедший с ним и со всеми нами, может потрясти и без пестрых описаний. Она рассказывала о нем как о деятеле, как «о преданном и добром музыканте» и в этот момент не врала. Во-первых, из-за того, что он действительно был музыкантом (флейтистом), а во-вторых, из-за того, что полностью отдавал всего себя чему-то великому, тому, что заключалось часто в чём-то малом. Как-то раз, например, наш герой, как это часто с ним бывало, играл на флейте на свежем воздухе. На дворе воздух был не слишком свежим, а скорее тягучим, но это не мешало ему быть вне этого воздуха. Его флейта была ни земной, ни небесной, и, пожалуй, это и стало поводом для тех невероятных примерно восьми дней, дней потрясений, любви и обретения новых связей, которые он некогда утратил безо всякой надежды на их возвращение. Возвращаясь к той «истории на свежем воздухе», как ее назвала Анна Алексеевна, отмечаю, что чудом было то, что он услышал неизвестный себе звук, ведь флейта, казалось, заглушала всё в его и в нашем мире. Прислушавшись, он понял, что звук идет как бы из-под земли. Воронихин нагнулся и увидел птенца. Птенец был совсем маленьким, но каким все-таки искалеченным! Александр Дмитриевич был потрясен этим случаем. Он думал: «ведь если есть Бог, то могло ли это небесное существо так пострадать?». Так он принял на себя крест, надломанный собственным равнодушием. Он выходил птенца, и некоторое время тот жил у него дома, а чуть позже он выпустил его на волю. Каким Воронихин был хорошим! Но ровная линия его никак не соприкасалась с ветвями иными, ветвями истинными. Так его образованность и сердце искреннее было затуманено его ровной линией, и он совсем забыл о том, что птички, выпущенные на волю после нахождения в доме, быстро погибают. Тем не менее Сокол был счастлив. По крайней мере, так ему казалось. Между тем после долгой засухи за окнами начинался дождь, проливной, свежий, на несколько дней. Об этом никто из жителей нашего края еще не знал, но что-то явно понимал Александр Дмитриевич. Он понимал, что дом в такое время года никогда не топят, а потопить бы не помешало, потому что в его небольшой квартирке уже было холоднее, чем на улице. Подумав вслух немного о том, что ему «не холодно, а скорее тесно и пусто», он отправился сначала на улицу, а затем и к своему другу Володьке Рождественскому, парню такому же доброму, но чрезвычайно научному, то есть подверженному всему тому, что может дать, например, определение свободы и любви так, чтобы это было некой сухой веткой, а не океаном. Ничего дурного в сухой ветке нет, но только ли она является основой для чего бы то ни было, будь то дом или костер? Так или иначе, здесь берет начало сама сказка… Итак, взяв с собой флейту, он отправился в путь. На улице уже шел тот дождь, чьи капли напоминают скорее град, то есть падают они громко, делают землю холоднее, но и чище тоже. Последнее, конечно, не относится к граду, но на этом мы прервемся. Александр Дмитриевич не спешил к своему другу. Он был уверен, что Володька ещё не вернулся с учёбы и поэтому прогуливался по улице. Он гулял примерно сорок минут и в эти сорок минут успел увидеть очень многое: например, он увидел маленькую церковь предположительно века семнадцатого, потому что дивное узорочье он знал очень хорошо. И взгляд его задержался на этой церкви: почему-то ему показалось; что там кроется его разгадка, но тем не менее всё-таки отправился к Рождественскому, который на тот момент уже сидел дома и ждал своего друга, который уже успел сообщить ему о том, что придёт. Когда Александр Дмитриевич Пришел к Володьке, дождь все ещё шел, но уже не такой крупный, не такой сильный. Володька встретил его с очень тёплой улыбкой и сказал: — Да ты заходи! Чего стоишь в дверях?

Александр Дмитриевич очень быстро вошёл и заметил, что дождь очень сильный (хотя на тот момент это было не так) и сразу же поведал другу о своей прогулке, ему все казалось, что что-то важное есть в этой маленькой церкви, как большое обычно кроется в малом, но в Бога он не верил. Вернее сказать, он верил, но сам не знал, во что. В этом он был похож с Володькой. Володька же объяснил ему, что в церковь ходить сейчас нет никакого смысла и объяснил это тем, что если человек верит, церковь не нужна и даже такая маленькая, как та, что увидел Воронихин. Тот не согласился с Володькой и как бы даже чего-то испугался. Ему непременно казалось, что в этой церкви он найдёт ответ на свой вопрос, который ещё не мог сформулировать, на что Рождественский посмеялся и ответил, что и в беседе их нет уже более никакого смысла, ибо они больше не могут ничего сформулировать. Так они просидели примерно час. Александр Дмитриевич Воронихин пил чай без сахара. Володька же пил с тремя ложками и иногда даже ел конфеты вместе с этим сладким чаем, чего Александр Дмитриевич никогда не понимал, но все же умилялся, потому что Володька был младше его и напоминал маленького ребёнка: такого смышленого, но всё-таки чистого. Помолчав так примерно минут двадцать из всего часа, Володька все же смог сформулировать нечто важное. Он сказал (все, что будет дальше, я почерпнул из писем Воронихина своей возлюбленной, где он описывал весь разговор в деталях. Он будто бы запомнил все, что случилось, и потому составить диалог из этого письма не составило мне большого труда; любил он письма! Их было всего два, и они стоят внимания моего и внимания читателей): — Слушай, Миш, я вот думаю: как же ты не веришь ни во что, если так любишь мир?

— Люблю? Надо же, никогда так не думал. Любить можно, скажем, семью, девушку, флейту вот, но чтобы весь мир? Да и не «ни во что я» не верю, а верю, напротив, но сам не понимаю, во что именно. Во все, вот что!

— «Во все» означает то же самое, что и «ни во что», как я думаю! Какой же мысли ты служишь, если веришь во все и сразу? Какую мысль несешь вместе со своей флейтой? Да и мир ты все же любишь, только не получается у тебя ничего как раз из-за того, что ты «во все веришь».

— Я в свет верю.

— Правда? А в свет какой? В солнечный?

— Нет, в свет, что есть во всем мире. Верю, что есть он.

— Так почему же тогда зло есть?

— Потому что мы же и есть зло.

— И что ты, например, сделал с этим злом, веря в свет? Слушай, мне вот что кажется: эта беседа про церковь вообще никакого смысла с самого начала не имела. Мы сказали очень много, только вот зла от этого меньше в мире не стало.

— Правда, черт! Послушай, Володь, а ты сам что со злом сделал? Ты ведь тоже, считай, ни во что не веришь.

Володька обиделся. Такой вопрос оказался слишком прямым для каждого из собеседников.

— Я в формулировки верю. Формулировки — великая вещь!

— Как же ты скажешь о любви, например?

— Любовь — это… комфортное сосуществование сторон в наиболее благоприятной для них среде, вот! И я стараюсь следовать такому определению.

— Скажи, а ты себя свободным ощущаешь?

— Более чем. А что такое? Неужто так хорошо прозвучало? — Тебе не кажется, что твоя эта формулировка тебя ограничивает?

— Ничуть. Это даже и подходит во всех смыслах.

— Не знаю, странно это всё… не в себе ты, Володь!

Тут Воронихину стало как-то пустее прежнего. Он даже чуть не пролил чай, потому что руки его тряслись от такого количества тезисов и формулировок, и при этом всем не было ни единого действия и поступка!

На том и разошлись. Выйдя на улицу, Александр Дмитриевич подумал:

Надоело все это! Как же можно просто сидеть и говорить при такой-то погоде?

Возвращаясь домой, он увидел на сырой дороге птицу. Маленькую-маленькую. Он сразу узнал ее, потому что трудно было не узнать собственное дитя, которое лежало на земле совсем неподвижно. Воронихин испытал такой ужас, какого до сих пор никогда не испытывал. Он разозлился, в потом и вовсе расплакался. Взяв птичку с собой и попытавшись напоить ее водой (Александр Дмитриевич, что примечательно, не пил) из фляги (чего ему уже не удалось), что подарил нашему герою его дедушка, Александр вспыхнул с новой силой, протянул флягу к небу и вскричал:

— Горе наше, страх наш и бес наш! Не будет отныне дождя, не будет отныне зла! Только мы и любовь наша. Сосуществование? Как же! Не бывать такой любви! Только общая, только деятельная, только светлая!

Дождь прекратился. Стало палить солнце. Именно палить, потому что такую аномальную жару встретить в наших краях трудновато. Земля же была сырой, а в ней уже лежала птица, о которой Михаил Дмитриевич уже не мог забыть. Да и не нужно было ему о ней забывать…

Так Александр Дмитриевич Воронихин украл дождь, и наступила невероятная засуха.

Следующие два дня прошли насыщенно не только для нашего деятеля и героя, но и для каждого человека. Все пытались освежиться и жаждали не только ветра, но и помощи друг от друга, а там, где людям хотелось помощи, появлялся Александр Дмитриевич. Он раздавал дождь и был счастлив, что теперь свет распространяется с нечеловеческой силой. Счастливы были и другие люди, но там, где появлялась помощь, появилось и зло. Началось всё со случая, может быть, даже более

примечательного, чем того, что произошел потом. Дело все в том, что соседи Александра Дмитриевича подрались. Драка была не такой долгой, и позже одна из сторон даже извинилась. Но ведь и это не самое страшное. Самое страшное здесь — это не столько отдаление людей друг от друга (хотя это непременно страшный процесс), сколько то, что это видел ребёнок, ребёнок маленький. Он, может быть, и не понял еще, что родители просто не поделили дождь, но всё-таки зерно это было в нём посеяно, и тут Александр Дмитриевич по неверию своему уже не смог бы помочь. Как следует любите детей! Как стоит понимать что океан жизненный настолько велик, и настолько в нём все соприкасается, что, несмотря на то, что в каждом существе и в каждом человеке есть мысль Божья и свет Божий, все же соприкасаются друг с другом и следы тёмные и страшное, что оставляем мы каждый день друг в друге, не замечая совсем этого, не замечая и того, что зерна которые мы сеем, проходя мимо дете, в конечном итоге подрастают, и тогда мир становится ещё угрюмее и унылее. Но даже и не это самое страшное. Самое страшное, что в ребёнке больше нет любви, и тогда он становится ещё несчастнее. Любите детей, любите их неустанно и так, как полюбили бы самих себя!

Случай этот поразил и Воронихина, но поразило его ещё и то, что, выйдя на улицу, он обнаружил, что дымятся деревья, дымится весь тот мир, который он по словам Рождественского очень любил, и тут он понял, что очень любит каждое существо, каждое явление и каждого человека. Вместе с этим великолепным ощущением он вдруг осознал, что натворил и с птицей, и с дождём, и с людьми, и с самим собой. Он снова заплакал. Плакал он горько и очень долго, а потом силы будто бы его покинули, но все же у него осталась энергия для того, чтобы вновь побродить по практически горящему миру. Он смотрел на все и думал:

Как же так? Как же так? Как же так?..

Он бы точно сошел с ума, если бы снова не увидел маленькую церковь, в которую, наконец, решил зайти. Там, не зная никаких обычаев, он купил свечи и поставил три. Одну из них за упокой, впрочем, об этом он знал немного, но помолился за всех и обо всём, каясь, вечно каясь. Уже собираясь уходить из церкви, он увидел девушку. У неё был очень светлый взгляд. Несмотря на хрупкость свою, в ней была необычайная мудрость, которую он был не в силах постичь. Присев к ней, он ничего не сказал, да и в принципе ничего не говорил: он просто был не в силах. Анна Алексеевна, кем и оказалось эта девушка, и с которой мы были знакомы, так как были прихожанами одной церкви, заговорила с ним сама. Она сказала:

— Вы здесь в первый раз, да?

Александр Дмитриевич нахмурился и спросил:

— Откуда Вы знаете, и какое Вам вообще дело до меня?

Она засмеялась и ответила:

— Точно в первый раз! Вы на самом деле очень добрый человек, я вижу это по Вашему взгляду, поэтому не сердитесь!

Воронихин вздрогнул и ответил:

— И я по вашему взгляду вижу.

Он проговорил это очень быстро, но все же заставил Анну Алексеевну улыбнуться очень тепло. Она рассказала ему о многих обычаях и по окончании разговора добавила:

— Вижу, Вы не верите ни во что, то есть думаете, что верите во все, но на самом деле не верите ни во что, и потому у вас ничего не получается. Вы так похожи на человека, который готов на любую нелепость, только бы устремиться к свету, ы который он, может быть, даже сам не верит! Мне кажется, Вы дождь могли украсть, но Вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, примите, пожалуйста, все злое, все людские грехи на себя, ведь Вы в них и виноваты! И потом простите всех и сами себя простите, а потом и сами попросите прощения, и тогда все-все-все простят друг друга, тогда возлюбят друг друга деятельно, ну чего ещё можно желать? Вы ведь этого желаете, раз сюда пришли! Тогда устремитесь, устремитесь к вере той, что помогла Вам сейчас! Вот видите, у Вас на глазах слёзы, Вы молились, и я видела, что у Вас тоже слёзы на глазах были! Вы тогда не сердитесь, Вы всё-таки будьте спокойны и радуйтесь, потому что все же нашли великую мысль!

В тот же день Александр Дмитриевич Воронихин крестился. Он крестился, провел у Троицы целых два часа и вышел счастливым. На следующий день он нашел Анну Алексеевну в той же церкви. После молитвы они долго-долго гуляли и узнавали друг друга. Было видно, что любовь воскресла в каждом из них. Некоторые читатели могут задаться вопросом, почему любовь «воскресла» и в Яслиной. Дело в том, что в разговоре Анна Алексеевна призналась Воронихину о том, что молится лишь когда ей что-то нужно. Ей было стыдно, но вместе с тем в глазах ее пылал огонь, ведь говорила она о своей мечте, политике, курсе валют и кто еще знает, о чем, но это Воронихина не волновало. Анна Алексеевна была для него идеалом, который он был уже не в силах предать. Он простил ее, и она стала счастливой и светлой, ведь никто (по ее словам) не мог ее простить, и кто еще узнает, почему. Он прощал всех. На том месте, где он украл дождь, он попросил прощения у каждого и каждого простил, и, как это ни странно, каждый его услышал.

С Анной Алексеевной они проводили много времени (даже и для восьми дней), и в один день мы даже познакомились, но в какой-то момент их встречи прекратились. Яслина объясняла это тем, что много работает, за что Александр Дмитриевич называл ее пчелкой, что ей не нравилось. Она даже злилась! Потом она вспоминала об этом со смехом и говорила, что почитала Александра Дмитриевича очень светлым человеком, говорила, что любила его, но все не могла объяснить, как именно.

Всё это окончилось в один день. Так как он был не в силах больше жить с Анной Алексеевной как бы порознь, он написал ей еще одно письмо, которое оказалось и последним, но, к сожалению, ныне утраченным.

В этот день Воронихин все же суетился. Он практически бежал к ее дому и задыхался, потому что бегал он плохо. Он все-таки нашел Анну Алексеевну, но не совсем дома. Он нашел ее рядом, по пути к ее жилищу. Она прогуливалась в парке с молодым человеком, и они весело разговаривали обо всем, что только можно себе представить. Было видно, что Яслина была счастлива. Для Воронихина мог рухнуть целых мир, но он проронил две крохотных слезы, которые были счастливыми, потому что и сам он был счастлив видеть ее радостнее, чем она была обычно. Он подошел к ней, познакомился с молодым человеком, имени которого я не помню и с тихой улыбкой вручил ей письмо, сказав лишь несколько слов:

— Спасибо. Прости меня за всё.

Он ушел и больше не появлялся. Ни в своей квартире, ни у Володьки, ни в церкви. Его попросту нигде не было. О его пропаже я услышал в той же самой церкви, в которую мы все ходили, и меня сразу это заинтересовало.

Было трудно застать Анну Алексеевну в спокойствии. Не из-за того, что она корила себя или что-то в этом роде, совсем нет! Она спешила уехать из города с Алексеем или Александром, только и всего.

Что касается ее реакции на пропажу Михаила Дмитриевича, то она была обеспокоена, но не так, чтобы себя корить. Она была счастлива и светла. Рассказав все это, она говорила, что многое поняла, и что рада тому, что «самый страшный и равнодушный грешник оказался лучше, чем он себя считал». Она была рада тому, что многие люди, наконец, стали спокойнее и тише и была очень счастлива тому, что грех был, наконец, взят любовью и кротостью, которую он добыл большим трудом. Труд этот, по ее словам, нельзя было увидеть никому до этого дня, и слова ее были истинными.

Дело в том, что засуха, наконец, окончилась, и дождь с новой радостью и благой вестью пробежал по нашим улицам. Дождь больше не враждовал с солнцем, и в тот день они существовали вместе. Такое редко увидишь!

Трудно ответить на вопрос, где сейчас Михаил Дмитриевич

Воронихин, но если и умер он на нашей земле, то бессмертен он в Божьей вселенной, соприкосновение с которой ощутили все мы тогда. Бедный, бедный рыцарь!..

Мы и в самом деле были рыцарями, но отнюдь не бедными, потому что все наши бедствия происходили из-за нежелания выйти за пределы одного только аза. Роман в письмах, который я имел счастье читать только что, написан крайне дурно. Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Фёдоре Кришкине. Рассматривая его творчество в макросъемке, я изучаю строение его текста под единственным интересным мне углом, то есть как проявление личного таланта. С этой точки зрения Кришкин писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками болезненного юмора, который словно конфузится после слов задиристого одноклассника о том, что у носителя этой шутки получилось не совсем удачно, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. Итак, мы читаем историю о неком Александре Дмитриевиче Воронихине (фамилия бессмысленна и говорит о персонаже меньше, чем о самом авторе, который на момент написания произведения явно готовился к зачёту по истории России, на что намекает совершенно выбивающееся из общего повествования «дивное узорочье»). Он славный малый: играет на флейте, совершает всевозможные трогательные поступки (как, например, спасение птенца), которые, что подчёркивается автором, не менее бессмысленны, и пытается поверить в Бога, которого везде ощущает, но никак не может увидеть. В виде антитезы на сцену выходит Володька Рождественский, крайне наукоцентричный и богоборческий спутник, который психоаналитики непременно могут принять за тамость (или же тень) главного героя. После довольно пустого разговора Александра, ближе к концу книги почему-то ставшего Михаилом, с Володькой о вере, первый обнаруживает на улице спасённого птенца, который по его же вине погибает, проклинает дождь — то ли Бога, то ли зло — и оплакивает действительно невинное существо, после чего на земле наступает засуха. По неизвестной, опять же, причине, Александр идёт в церковь, которая всё это время постоянно его притягивала, и встречает там Анну Алексеевну Яслину, алгебраически неверную функцию и хранительницу писем, которых всего два и из которых узнаётся вся история Воронихина. Особенно подчеркну, что писем всего два, одно из которых совсем утеряно. Безусловно, Кришкин как автор текста начнёт его защищать, и в этом ничего страшного нет. Но едва ли я поверю в то, что таким образом передаётся сумбур выцветших воспоминаний, поскольку это не текст ощущений, но текст идей, неумело мимикрирующий под опусы Достоевского. Спустя год после выхода книги становится ясно, что было по меньшей мере три редакции под общим названием «Укравший Дождь», в первой из которых не было ни открытого продвижения сугубо христианских добродетелей, ни слов о том, что письмо утеряно, из чего можно сделать вывод, что Кришкин пытался воплотить идею о живой книге, но ни одна из попыток не увенчалась успехом во многом из-за недостоверности, фальши и непонимания сути сострадания, раскаяния и прощения. Его поразил Старец Зосима, но совсем не поразило ни его преклонение перед великим страданием, ни кружок, который оставила на столе рюмка коньяка, что пил Митенька. Отдельного внимания заслуживают любовные перипетии Александра и Анны. Писателем отмечается, что Анна Алексеевна вспоминает об Александре как об исключительно чистом и милом человеке. Это, конечно, вздор, о присутствии которого в тексте Кришкин предпочёл не уведомлять. Как совершенно бездарный автор, Фёдор поставил знак равенства между собой и Воронихиным, совсем забыв о том, что он, как это ни банально, бесконечно выше смехотворных телодвижений Александра Дмитриевича. Тем не менее это делает куда более удобной в написании мою собственную статью, потому что, будучи знатоком его жизни, я могу взять историю в свои руки и продолжить её, развенчав призрачную святость Укравшего Дождь. Дело в том, что у нашего славного малого всегда был страх одиночества. Чаще всего это проявлялось при отношениях с девушками. Им руководил этот самый страх и стремление привязать человека к себе, что есть ни что иное как стремление к обладанию, выросшее из того же самого страха. На деле же Александр не давал Анне прохода, постоянно расспрашивал её о том, где и с кем она была и почему не сказала ему о том, что перекрасилась в светлый несколько часов назад. Позже, когда общение переступило слащавый и оттого скользкий порог, к страху одиночества прилипла и наивность представлений. Их симбиоз и в самом деле пробуждает в человеке излишнюю чувствительность и даёт эпизодическую способность всепрощения, и именно поэтому после того, как Александр увидел Анну Алексеевну с другим мужчиной, он ей это простил. Вмешалась Любовь. Вообще до определённого момента у нас с ней были сложные отношения. В детстве мы постоянно ссорились, но оскорбления наши порою доходили до звериного рыка, такого, что осыпалась побелка, и ахала моя прабабушка. Как-то раз я даже назвал её подлой … и до сих пор за это не извинился (читатель может подумать, что это показатель невинности, но я не стал бы вводить себя в заблуждение — замершее многоточие является издательским капризом, на мой взгляд, совершенно не имеющим смысла — прим. авт.). Как-то раз, ближе к ночи, маленький Федя разговаривал с сестрой. На удивление она оказалось настолько милой и чуткой по отношению к бескровному, прикроватному и чересчур чувствительному мальчику, что Федя прошептал ей на ухо: «Давай больше не будем ссориться?», на что она, засмеявшись, ответила: «Почему? Жить будет просто неинтересно». Через дней пять они не сговариваясь поссорились из-за пустяка. Но вернёмся к миру фляг, писем и церквей. Когда Любовь узнала о том, что её брат искренне убивается по девушке, не стоившей того (будучи прямолинейной и резкой в решении той или иной проблемы и на тот момент гордящейся собственной рациональной невлюблённостью, она пришла в недоумение), и прощает ей данный ему шанс при существующем другом, в один из весенних вечеров на крыльце дома, в котором они росли, она со свойственной ей прямотой выпалила то, что так долго переполняло её стучавшее невпопад сердце. Как оказалось, тот мужчина, которого заметил берущим под руку Анну Алексеевну Александр, был не единственным её спутником. Девушкой она оказалась довольно развязной, прятавшей свою до тошноты безошибочную расчётливость под шерловые глаза, нежные щёки, принявшее ягнячью форму тело. Фёдор вздрогнул, угрожающе подошёл к сестре и обнял её, что произвело на неё невыветриваемое впечатление, подобно шершню приземлившееся на стекло её малахитовых глаз. Лиловая сладость заката смягчила взволнованные его очертания. Вот, как закончилась история бедного рыцаря, и, к сожалению, не в силах Фёдора Кришкина было открыть эту свою уязвимость пускай даже единственному, но главному читателю — себе.

Нельзя сказать, что история Саши кончилась так же, но верно то, что его портрет с большей охотой соответствует замыслу Фёдора, пренебрегшего разборчивостью почерка и вольностью воображения. Тогда детство ушло насовсем, и вместе с ним заканчивается детская моя биография, где я прямо сейчас ставлю точку.