Алый снег Обервальда

Фёдор Быханов

Широка и разнообразна география событий, происходящих в цикле приключенческих произведений Федора Быханова под общим названием «Попутчик», открыл который роман «Полёт обречённых», а продолжили такие же по объёму художественные тексты «Золотая пещера» и «Оскал лавины». Вот и в его заключительном романе, который называется «Алый снег Обервальда», автор переносит в новые места тех, кто уцелел в трёх предыдущих книгах. Следуют они за поисками сокровищ разгромленного рубинового рудника в Таджикистан, Афганистан и даже в Швейцарию, где собираются разделить драгоценную добычу уголовные авторитеты. До поры, до времени воры в законе не ведают о том, что каждый их шаг становится известен одной из спецслужб от действующего под прикрытием агента Сергея Калуги. Именно его вмешательство и оказывается решающим. Сначала в поисках клада на Памире, а затем и окончательном решении, как участи уникальных рубинов, так и собственной судьбы, состоявшихся в высокогорном Альпийском отеле.

Пролог

…Удавка все время рвалась…

Скрученная из видавшего лучшие времена бельевого сатина, наполосованного с простроченного края грязноватой тюремной простыни, она совсем не годилась для уготованной ей роли орудия убийства. Несмотря на все усилия палачей, никак не хотела намертво затянуться на мощной жилистой шее приговоренного к смерти.

Вот и теперь поддалась сопротивлению, на радость, не желающей умирать, человеческой плоти. Затрещала от вздувшихся шейных мышц обреченного.

Но это облегчение длилось, всего лишь считанные мгновения.

И вновь все пересилил страх перед смертью того, чье тело продолжало извиваться большим серым червяком. В «коконе» под путами из других простыней, не менее плотно спеленавших по рукам и ногам все туловище обречённого на расправу человека.

Кто другой, на его месте, давно бы, наверное, уже смирился, как прекрасно понимали участники криминального аутодафе — исполнения неизвестно кем, вынесенного смертного и явно неправедного приговора:

— Не стал бы, дескать, продлевать свои мучения, противясь, уготованной ему, страшной участи.

Но этот все не хотел умирать. Продолжал упорно елозить по бетонному, крашенному серым, полу камеры, не давая убийцам затянуть петлю ненадёжнее на его шее.

— Фуфло! — грязно выругался на блатном языке, неудачливый исполнитель казни, когда в его руках вновь остался лишь очередной обрывок удавки.

— Лучше грабками брать на душец! — сам себя попытался он научить способу расправы, а так же хриплым баском апеллировал к остальным, чтобы повлияли на организатора всего происходящего.

Отбросивший в сторону кусок порванной простыни, выставил перед собой корявые, все в наколотых перстнях, пальцы.

— Удавить его и ажур! — не скрывая ненависти, прорычал он, видя, как, захрипевший, было, в агонии коренастый тучный мужчина из простынного кокона, вдруг вновь ожил и забарахтался у него под ногами.

С всхлипыванием, через нос, втягивая в себя затхлый, но такой, все же, живительный сейчас обреченному, воздух камеры. Заклокотал гортанью, вновь, уже в который раз, освободившись от, лопнувшей матерчатой закрутки.

Оставшись в очередной раз ни с чем, палач угрожающе — с полной готовностью тут же исполнить высказанную им вслух угрозу, занёс над горлом ненавистного упрямца свои расшеперенные «грабки».

В предвкушении кровавой забавы шевеля сильными пальцами, прирождённого взломщика сейфов, он даже не поленился на использование иной, более жестокой, расправы с жертвой голыми руками.

— А что? За душец его! — донеслось до обречённого от хозяев положения. И это заставило его снова сделать безуспешную попытку освободить руки и ноги от пут.

Однако, простыни, рвавшиеся на шее, здесь плотно стягивали конечности несчастного, словно действительно подталкивая убийц к принятию ими иного, чем прежде, приговора.

— Идем на темную, без понтов! — снова во всём поддержал своего подельщика другой уголовник, до той поры, пытавшийся, сидя верхом на обречённом, удержать того от ненужного буйства.

— Молчи! — рыкнул на него взломщик.

От избытка чувств он смачно плюнул под ноги, туда, где лежал человек, срок жизни которого измерялся теперь всего лишь длиной фразы другого очевидца — старшего по уголовной иерархии в их компании, способного подать сигнал:

— Иначе, гунявого гузыря, этот мешок падали, до самого утра не укопаем, — оборвал хрипатый своего помощника.

— Кончай базар! — не повышая голоса, наконец-то, прекратил их самодеятельность тот, от авторитета которого больше всего зависела сейчас участь ещё будущего самоубийцы, ещё только уготованного к столь тяжкому закланию.

Главный из уголовников, хотя и совсем недавно предъявил здесь «на киче» полномочия авторитета, но уже и без крика мог бы добиться точного исполнения «миссии» — задуманного им, убийства обреченного без надежды на помилование, сокамерника.

Но было видно, что и ему надоела излишне затянувшаяся процедура расставания того с жизнью.

В ответ на обращение к нему, взмокших от усердия неумелых в мокром деле лохов, он даже понизил хриплый шепоток.

Лишь его худое, с набухшими от злости желваками, лицо скривила саркастическая усмешка:

— Давай, гнус, подержись, как ботаешь, за машинку! — зашипел он, в азарте брызгая слюной.

Другим, в этот момент могло показаться, что худой готов лично вцепиться в горло человека, лежащего на бетонном полу.

Но, на самом деле, всё было совсем не так просто. Да и эта, довольно живописная сценка, что он только что разыграл им на пальцах незадачливый палач, тут же обернулась, вдруг, против самих подельников, предлагавших не водиться с удавкой, а голыми руками удавить несчастного.

— Ага, пускай, падла, твои шкодливые агальцы, сейчас на пищаке нарисуются и сделают дело, — гнев авторитетного сокамерника адресовался именно основному исполнителю-душегубу. — Вот только докажи потом ментам, что околеванец сам себе склеил боты.

Худой, словно войдя в раж, чуть ли не вращал бешеными глазами, уставившись ими в тех, кто готов был только что провалить надёжный замысел:

— Кто поверит потом, что издох, клиент, без чужой помощи!

Двое других, ошарашенных таким злобным выражением чувств, уже готовы были пожалеть о проявленной ими несдержанности. Заодно, начали и о чем-то догадываться, внимая столь жестким, как будто, рубленным из напильника, фразам:

— Грабками не берут на хомут без несчастья, — зло кривился на них наставник этой пары душегубов, — Давно пора запетрить очевидное!

Худой и далее втолковывал им прописные истины криминалистики, без знания которых было просто невозможно добиться успеха в начатом мероприятии.

— Или желаешь пойти в амбалы для отмазки? — задал он явно риторический вопрос сокамернику, явно не желавшему такой доли, когда за промах, без помощи общака впарят новый срок?

Не получив ответа на свою крикливую «феню» — тираду, мастерски исполненную на уголовном жаргоне, он грубо сплюнул под тачанку — откидную кровать, на которой всё это время молча сидел, только своим внешним хмурым видом, проявляя явное неудовольствие.

Но, как оказалось, это его невмешательство в процесс «самоубийства», продолжалось лишь до поры, до времени. До конца не высидел и он, просто наблюдая, как унижают уважаемое прежде ремесло мокрухи во всём подчинённые ему, но такие неумелые подручные.

И вот когда те принялись «за самодеятельность», не оговорённую за пределами камеры настоящими организаторами акции, его терпение окончательно прорвало:

— Нашлись советчики.

Он обвел всех, уже чуть успокоившимся взглядом, в котором, между тем, словно бы проскользнула искра озарения.

— Нам здесь такой гладиатор нужен, чтобы и след подозрения не сыскали, — в ином разговорном ключе, но с прежней долей блатных слов, имея в виду мнимого самоубийцу, продолжил худой. — Иначе не свалить нам в итоге, верного мокряка на суицид.

В свою очередь тот, кто лежал у них под ногами и оком вёлся спор, всё ещё не мог прийти в себя от петли. Он дышал тяжко, со свистом, издавая из-под кляпа протяжные стоны.

Только и в этом положении, судя по всему, обречённый понял быстрее подручных исполнителей воли худого авторитета истинный смысл всего того, что только что произнес пахан. Потому, что, уже не так яростно, как прежде, подавал признаки жизни.

И вообще, пленник, лежавший в простынях на полу, как будто умерил свой прежний пыл сопротивления, с некоторым трудом, но всё, же уяснив для себя только что «ботаное» вожаком.

Зато главарь, как всем тут же стало ясно, человека, связанного по рукам и ногам, названного только что гузырём, в расчет вообще не брал. Ему было важнее тут же, не отходя «от кассы», проучить непутёвых помощников. Ради чего он готов был, возможно, пожертвовать даже драгоценным временем, выделенным камере на расправу.

Но так продолжалось недолго. Совершенно внезапно, не делая перехода от одного настроения к другому, худой перешёл с прежнего громкого крика на чуть слышный шепоток.

Извлекая главное условие из-под своих оскаленных, коричневых от чифиря, острых зубов, он на распев произнёс:

— Полоса должна быть, обязательно, — для понятливости и про блатной жаргон забыл, желая достичь цели. — Должен остаться чёткий след от петли на шее.

Мудрёные слова, для пущей наглядности, были тут же им лично и проиллюстрированы, к тому же довольно красноречиво — ребром ладони по хрящеватому, гладко выбритому кадыку.

Очень даже решительным жестом из тех, про какой в этих местах говорят, что, мол, на себе «мокруху» не показывают.

Только худому оратору сейчас было вовсе не до того, как на него со стороны посмотрят остальные.

— Иначе никак не повесить краснопузым сопли на уши, — продолжал он своё, несколько мудрёное для других, поучение. — Должны мы сейчас сделать всё так, мол, тут сокамерники не причем.

И изобразил благостное выражение на лице, как будто перед ним стоит вертухай, а не убийца с обрывком удавки:

— Даже и не слышали сквозь сон, гражданин начальник, как он рвал паруса и давился через шпонку…

Слушатели теперь и между собой не спорили, не говоря уже о возможных возражениях авторитету, прекрасно понимая, что заботится он именно о них самих. Ведь от своего личного участия в происходящем на бетонном полу он-то отгородился надежнее некуда:

— Потому, что не было его здесь никогда и обратное не докажешь!

Да и как иначе, прекрасно знали подручные, что для всех остальных, не посвящённых в события, происходящие с ними, якобы в другом крыле изолятора худой басино давно «ухо давит». Спит, мол, после «отбоя» в своей, полностью избавляющей от общения с внешним миром, одиночной камере в конце коридора следственного изолятора.

Оттуда, на самом деле, к ним, он пришел только что, буквально с началом осуществления покушения.

При этом без каких-либо помех миновал все решетчатые и прочие «с глазками» двери. Да и что было париться самому, когда их замки перед важным заключённым ловко открыл продажный каклюшный — нёсший смену в эту ночь на объекте, сотрудник следственного изолятора.

После чего, уже совсем незаметно, этот прапорщик внутренней службы, больше привыкший к другому воровскому подобному «титулу» — вертухай, исчез отсюда. Но не далеко протопал, а лишь затем, чтобы занять самое удобное место, встав на стрему у поворота в это крыло СИЗО.

Так, с помощью дежурного контролёра, купленного когда-то давно и за дорого, авторитет и мог выполнить сегодня то, что от него потребовали «с воли». Вот и выходило, что траты на подкуп, выделенные из «общака» были не напрасными и совсем не случайно, а для личного контроля над всем процессом «укорачивания языка», басино появился здесь в точно намеченный срок.

Пришёл ни раньше, ни позже, а именно тогда, когда эти два непутёвых бесагона, предварительно оглушив, уже проворно опутывали простынями свою бутузую жертву.

Но дальше у них процесс разладился. Петли рвались одна за другой. Вот и пришлось вмешиваться в него, более опытному в таких делах, настоящему мастеру «затыкания не нужных ртов», каким на деле был пришлый в камеру.

Его советами пренебрегать было опасно даже самим нынешним палачам, потому они преданно слушали, что им говорит, и как даёт распоряжения гость в их камере, чтобы выполнить всё в точности, как будет велено.

— А сейчас, отчини ему, пожалуй, паяльник, — категоричным тоном велел басино, проявляя тем самым свою незаурядную предусмотрительность. — Позволь немного подышат, этой плешивой паскуде.

И добавил, оправдывая сам себя в глазах остальных:

— Не то, как бы ни дал, прямо сейчас, околеванец, дуба, не откинулся до поры, до времени!

И еще раз разлепил тонкие «в ниточку» губы для очередной команды, предназначенной не только для подельников:

— Фраер, надеюсь, все понял?

Злорадно ухмыляясь прямо в лицо несчастного, он высказался ещё страшнее, давая тому понять, что всякое сопротивление бесполезно и лишь обернётся дополнительными страданиями.

— Небось, не запоешь для шухеру?

Тот лишь бессильно вращал глазами, пытаясь привлечь внимание своего главного палача, вошедшего, между тем, в самый настоящий раж.

— Да и кто поможет? — злое лицо приобрело выражение, способное навести страх на самого смелого и мужественного человека, а не только такого, кто уже был готов бросить всё на волю судьбы. — Попробуешь заорать, лишь исчавкаем с долгими муками, а так — чик и готово!

Гостю из другой камеры и теперь перечить здешние «аборигены», и в малой мере не посмели. Освободив рот, лежащего под ним сокамерника от, заслюнявленного, изжеванного, в ходе борьбы за жизнь, бумажного шара, жестокий урка нашел ему иное применение.

Метко выбросил липкий «снаряд» в другой конец камеры. Где этот былой кляп из рулона мягкого туалетного пипифакса, не подвёл меткача. Сделав дугу, попал прямо в центр «эстрады», где хлюпнул в ржавой воде канализации.

Такое меткое название «эстрада», и здесь, как и в других камерах, вполне подходило железному унитазу, зацементированному в небольшое возвышение справа от входной железной двери.

Сама дверь была в тот момент не только плотно прикрытой, но и оказалась с тщательно задвинутым, с надзирательской стороны, смотровым глазком. Что позволяло, всем троим устроителям, расправы чувствовать себя в закрытом помещении вполне свободно и безнаказанно.

— Ты, ведь и вправду «петь не будешь», фраерок? — участливо поинтересовался руководитель казни у, совершенно обескураженного всем с ним происходящим, кандидата в самоубийцы. — Все одно — укопаем!

Раздался надтреснутый хохоток:

— Уроем, как бы ты не трепыхался, «елочка зеленая»…

Точно опознанный, как бывший военный, тот, однако, и без угроз понимал, что ему теперь не приходится рассчитывать на чью-либо помощь. Заодно он догадался и о том, каким образом и зачем, только что, как из-под земли появился здесь этот их четвёртый — «лишний» сокамерник?

Учащённо, всё грудной клеткой, отдышавшись, после вынутого изо рта, пусть и на время, бумажного кляпа, поверженный здоровяк и действительно, как ему советовали, кричать и звать на помощь не стал.

Зато он выбрал, как оказалось, совсем другую линию поведения, прежде, совершенно не входившую в планы злоумышленников.

Человек, лежавший на полу камеры, поднял свои, заслезившиеся глаза прямо на худого чужака — старшего в шайке. Затем, явно торопясь не упустить свой единственный шанс на предсмертное слово, просипел своим сорванным петлями голосом такое, то вряд ли ожидали, убийцы, сооружавшие тем временем для него из простыни, новую, более надёжную удавку.

— Дайте сказать!

Время у него было.

Так как для восстановления очередной удавки, уголовники использовали те же самые, вновь сращенные друг с другом, более крепкими, чем прежде узлами, обрывки сероватого ситчика. Судя по всему, надеясь, что теперь-то петля так просто не порвется снова на шее поверженного военного, готового им сказать что-то важное.

Получив, с таким трудом выпрошенное у сокамерников, право говорить, «елочка зелёная» — бывший военный, тут же им и воспользовался. Едва окончательно отдышавшись, он прямо заявил совсем чудаковатое, не только для простых уголовников, но и для их лидера:

— Дай сказать, пахан?

Худой, явно проявил интерес к такому, столь неожиданныму для себя, оборотом событий, так как изучающе наклонился к жертве.

— Тебе же, гадёнышу, намного будут выгоднее, сначала меня выслушать, а потом «мочить»! — донеслось до него с пола. — Обеспечишь «по-царски» до конца дней и себя, и своих подонков.

Последнее определение обошлось ему сначала в крепкую зуботычину, обернувшуюся затем ещё и болезненным приложением затылка об пол.

— Что такое? — сначала инстинктивно нанеся удар, потом уже и на словах вспылил, только, было, подобревший, собеседник.

Но воткнуть другой рулон бумаги вместо кляпа в рот бранившегося, как этого захотел, его подручный уркаган, тому не позволил.

— Пусть, ёлочка зелёная, балаболит, — забыв про нанесенную ему только что обиду, удивленно велел своим людям предельно строгий и безгранично властный басино. — Недолго ему осталось небо коптить…

Прежде избитый им, узник, но прощенный, таким образом за свою дерзость, увидев, что убедил-таки мучителей к нему прислушаться, не заставил их долго ждать со своими откровениями.

Глотая окончания слов, он заторопился:

— Желаешь разбогатеть?

Худой ещё раз руку на него поднимать не стал и услышал от начала, и до конца то, что так не хотел, молча уносить с собой в могилу и, кому пожелал оставить на земле свой мстительный привет, «без пяти минут» покойник:

— Тогда посчитаешься с тем, кто меня сюда упрятал…