Великий Гэтсби

Фрэнсис Скотт Фицджеральд, 1925

«Бурные» двадцатые годы прошлого столетия… Время шикарных вечеринок, «сухого закона» и «легких» денег… Эти «новые американцы» уверены, что расцвет будет вечным, что, достигнув вершин власти и богатства, они обретут и личное счастье… Таким был и Джей Гэтсби, ставший жертвой бессмысленной погони за пленительной мечтой об истинной и вечной любви, которой не суждено было сбыться… Перед вами – самый знаменитый роман Ф.С. Фицджеральда в новом переводе! В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги. Чему учит нас жизнь Ф.С. Фицджеральда? Узнаете из статьи в ЛитРес: Журнале

Глава 2

Примерно на полпути между Уэст-Эггом и Нью-Йорком шоссе торопливо устремляется навстречу железной дороге и бежит рядом с ней где-то с полкилометра, словно пытаясь обойти стороной унылый и бесплодный участок земли. Это долина шлака — некая фантастическая ферма, где шлак растет, словно пшеница, образуя хребты, холмы и уродливые сады. Там шлак принимает форму домов с трубами, откуда поднимаются столбы дыма, и какие-то странные человечки снуют в насыщенном ядовитыми испарениями воздухе. Время от времени по невидимым рельсам приползает вереница вагонеток и с жутким скрежетом останавливается. В тот же миг их со всех сторон облепляют пепельно-серые люди с тяжелыми лопатами и поднимают плотную тучу пыли, скрывающую от ваших глаз их непонятные действия.

Однако через некоторое время над безжизненной серой землей с непрестанно витающими над ней облачками пыли вашему взору предстают глаза доктора Т. Дж. Эклберга. Они голубые и гигантские — с радужной оболочкой в метр диаметром. Они смотрят на вас не с лица, а из-за пары огромных желтых очков, сидящих на несуществующей переносице. Очевидно, какой-то окулист, любитель пошутить, желая расширить свою практику до Куинса, решил поставить здесь рекламный плакат, а потом или сам погрузился в вечную слепоту, или просто забыл о нем и уехал. Но глаза, выцветшие под солнцем и дождем, продолжают взирать на мрачную свалку.

С одной стороны долина шлака упирается в мелкую грязную речушку, и когда поднимали мост, чтобы пропустить баржи, пассажирам вставших в ожидании поездов иногда целых полчаса приходилось наблюдать этот убогий пейзаж. Поезда всегда останавливались там, по крайней мере на минуту, и именно благодаря этому обстоятельству я познакомился с любовницей Тома Бьюкенена.

О том, что у него есть пассия, говорили все и всюду, где его знали. Его знакомых раздражала привычка Тома появляться с ней в дорогих ресторанах и, оставив ее за столиком, бродить по залу, болтая со всеми встреченными приятелями. Хотя мне и было интересно посмотреть на нее, особым желанием познакомиться я не горел. Но все-таки пришлось. Как-то днем мы с Томом ехали на поезде в Нью-Йорк, и, когда остановились у шлаковых пирамид, он вдруг вскочил с места, схватил меня за локоть и буквально выволок из вагона.

— Давай сойдем здесь, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — Хочу познакомить тебя с моей подружкой.

Я подумал, что он выпил лишнего за обедом и решил во что бы то ни стало провести день в моем обществе. Со свойственным ему высокомерием он решил, что воскресным днем мне больше нечем заняться.

Вслед за ним я перелез через низкий беленый забор, служивший железнодорожным ограждением, и мы прошли назад метров сто под недреманным взором доктора Эклберга. На глаза нам попались три строения, представлявшие собой коробки из желтого кирпича, притулившиеся на краю свалки. К ним вела крохотная «главная улица» без каких-либо ответвлений или пересечений. Одно из строений сдавалось внаем, во втором была круглосуточная закусочная, к которой вела пыльная тропинка. Третья постройка оказалась гаражом с вывеской «Ремонт. Джордж Б. Уилсон. Покупка и продажа автомобилей». Мы с Томом зашли внутрь.

В гараже, среди голых стен, царили грязь и запустение. В темном углу приютились покрытые пылью останки «форда». Я вдруг подумал, что этот призрачный гараж — всего лишь декорация, а где-то над ним скрываются потайные романтические апартаменты; мои раздумья прервало появление владельца заведения, вышедшего из двери крохотной конторки и вытиравшего руки какой-то тряпкой. Это был анемичный блондин, несколько флегматичный, с не лишенным привлекательности лицом. При виде нас в его светло-голубых глазах вспыхнула робкая надежда.

— Уилсон! Привет, дружище! — воскликнул Том, весело хлопнув его по плечу. — Как дела?

— Грех жаловаться, — несколько неуверенно ответил Уилсон. — Когда же вы продадите мне машину?

— На следующей неделе. Мой человек как раз этим занимается.

— Что-то долго он занимается, а?

— Ничего не долго, — холодно отрезал Том. — А если вас это не устраивает, я, наверное, продам ее где-нибудь еще.

— Я вовсе не это хотел сказать, — начал торопливо объяснять Уилсон. — Я просто хотел…

Он умолк, а Том обвел гараж нетерпеливым взглядом. Потом я услышал шаги на лестнице, и через мгновение в дверном проеме появилась крепко сбитая женская фигура, заслонив свет, шедший из конторки. Она была лет тридцати пяти, чуть полноватая, но двигалась с особой чувственной грацией, свойственной немногим полным женщинам. Ее лицо, выделявшееся на фоне синего в горошек крепдешинового платья, не отличалось ни красотой, ни правильностью черт, но вся она лучилась такой энергией, словно постоянно пылала внутри. Женщина лениво улыбнулась и прошла мимо мужа, словно это был призрак, после чего поздоровалась с Томом за руку, глядя ему прямо в глаза. Облизнув губы, она, не оборачиваясь, бросила мужу тихим, хрипловатым голосом:

— Хоть стулья принеси, видишь, людям сесть негде.

— Конечно, конечно, — засуетился Уилсон и поспешил в конторку, мгновенно растворившись на фоне бетонной стены. Светло-серая пыль въелась в его некогда темный костюм и светлые волосы так же, как она въелась во все вокруг — кроме его жены, шагнувшей к Тому.

— Хочу тебя увидеть… подольше, — тихо, но твердо прошептал Том. — Поезжай следующим поездом.

— Договорились.

— Встречаемся внизу у газетного киоска.

Она кивнула и отпрянула от него как раз в тот момент, когда в дверях конторки показался Уилсон с двумя стульями в руках.

Мы отошли подальше по дороге, чтобы никому не попасться на глаза, и стали ждать ее. До праздника Дня независимости 4 июля оставалось несколько дней, и серый от пыли худенький парнишка-итальянец ставил сигнальные петарды вдоль железнодорожного полотна.

— Ужасное место, а? — сказал Том, нахмурившись в ответ на взгляд доктора Эклберга.

— Жуткое.

— Так что ей на пользу иногда сматываться отсюда.

— А муж что — не возражает?

— Уилсон? Он думает, что она ездит в Нью-Йорк проведать сестру. Он такой тупой, что сам не знает — жив он или мертв.

Вот таким образом Том Бьюкенен, его подружка и я вместе отправились в Нью-Йорк — точнее, не совсем вместе, поскольку миссис Уилсон из соображений предосторожности села в другой вагон. Том пошел на это, щадя щепетильность жителей Ист-Эгга, которые могли ехать тем же поездом.

Когда в Нью-Йорке Том помогал ей сойти на платформу, я заметил, что она переоделась в платье из коричневого узорчатого муслина, туго обтягивающее широкие бедра. В газетном киоске она купила выпуск «Таун тэттл» и киножурнал, а в привокзальной аптеке — кольдкрем и маленький флакончик духов. Наверху, среди глухого рева машин, она пропустила четыре такси, прежде чем выбрала совершенно новый автомобиль светло-сиреневого цвета с серыми сиденьями, после чего мы выехали из исполинской громады вокзала навстречу яркому солнцу. Вдруг она резко отвернулась от окна и подалась вперед, стуча в окошко, отделявшее нас от водителя.

— Хочу собачку, — заявила она. — Чтобы жила дома. Это так мило — иметь собаку.

Мы сдали назад и подъехали к седому старику, до абсурда похожему на миллиардера Джона Рокфеллера. В висевшей у него на шее корзине копошилось с десяток щенков неопределенной породы.

— А какие у вас собаки? — нетерпеливо спросила миссис Уилсон, когда он подошел к машине.

— Всякие разные. А какая вам нужна, дамочка?

— Ну, я хотела бы какую-нибудь сыскную собаку. У вас, наверное, нет таких?

Старик задумчиво посмотрел в корзину, засунул туда руку и вытащил за шкирку извивавшегося щенка.

— Это не сыскная собака, — заметил Том.

— Ну, это не совсем сыскная собака, — смущенно ответил старик. — Она больше похожа на эрдельтерьера. — Он провел рукой по коричневой бархатистой спинке. — Посмотрите на шерсть. Вот это шерсть. Такая собака у вас никогда не простудится.

— Какая миленькая! — восторженно воскликнула миссис Уилсон. — Сколько?

— За эту собаку? — Он горделиво посмотрел на щенка. — Она обойдется вам в десять долларов.

Эрдельтерьер — безусловно, что-то от эрдельтерьера в щенке присутствовало, хотя у него оказались на удивление белые лапы — перекочевал из корзины в такси и устроился на коленях миссис Уилсон, которая с восторгом принялась гладить его по всепогодной шерстке.

— А это мальчик или девочка? — деликатно спросила она.

— Эта собака? Этот пес — мальчик.

— Сука она, — отрезал Том. — Вот ваши деньги. Пойдите и купите на них еще десять собак.

Мы доехали до Пятой авеню, теплой и уютной, почти пасторальной в летний воскресный день, и я бы не удивился, увидев, как из-за поворота появляется огромное стадо овец.

— Остановите где-нибудь, — сказал я. — Мне придется вас здесь покинуть.

— Ни в коем случае! — моментально возразил Том. — Миртл очень обидится, если ты не посетишь ее квартиру. Верно, Миртл?

— Поедемте, — принялась уговаривать она. — Я позвоню своей сестре Кэтрин. Знающие люди говорят, что она просто красотка.

— Ну, я бы с удовольствием, однако…

Мы поехали дальше, срезали угол, миновали Центральный парк и оказались в западной части Сотых улиц. На Сто пятьдесят восьмой улице такси остановилось у довольно протяженного квартала многоквартирных домов, напоминающего кусок сливочного торта. Окинув окрестности взглядом августейшей особы, вернувшейся в свои владения, миссис Уилсон подхватила щенка и остальные покупки и величественно вошла в одно из зданий.

— Хочу пригласить Макки, пусть зайдут в гости, — щебетала она, когда мы поднимались в лифте. — И, конечно, мне надо позвонить сестре.

Квартира располагалась на верхнем этаже — маленькая гостиная, небольшая столовая, крохотная спальня и ванная. Гостиная была буквально забита громоздкой мебелью с гобеленовой обивкой, так что постоянно приходилось натыкаться на изображения манерных дам, раскачивавшихся на качелях в садах Версаля. Единственная висевшая на стене картина представляла собой увеличенную фотографию какой-то курицы, сидевшей на скале, выписанной резкими размытыми мазками. Однако при взгляде издалека курица превращалась в дамскую шляпку, из-под которой находившимся в комнате улыбалась дородная старушка. На столе лежали старые номера «Таун тэттл» и книжка под названием «Симон по прозвищу Петр», а также какие-то бродвейские журналы-«сплетники». Первым делом миссис Уилсон озаботилась щенком. Мальчик-лифтер с недовольной миной на лице отправился за коробкой, соломой и молоком, к которым он по собственной инициативе добавил банку сухого корма для собак. Один из кусочков весь остаток дня уныло размокал в блюдце с молоком. Тем временем Том достал из запертого ящика комода бутылку виски.

Я напивался до полубессознательного состояния лишь дважды и в тот день отметился во второй раз, так что все происходящее я воспринимал сквозь какой-то волнистый туман, хотя до восьми вечера во всей квартире царило яркое солнце. Сидя на коленях у Тома, миссис Уилсон названивала каким-то людям; потом кончились сигареты, и я поплелся за ними в аптеку на углу. Когда я вернулся, Том с подружкой куда-то исчезли. Я тактично расположился в гостиной и прочитал главу из «Симона по прозвищу Петр», но так ничего и не понял — то ли книжка оказалась дрянной, то ли выпивка слишком крепкой.

Не успели вернуться Том и Миртл (после первой рюмки мы с миссис Уилсон перешли на «ты»), как начала собираться компания.

Сестра Миртл, Кэтрин, оказалась стройной разбитной дамочкой лет тридцати со стриженными под мальчика рыжими волосами и напудренным до молочной белизны лицом. Брови у нее были начисто выщипаны, а затем заново нарисованы лихим полукругом, но стремление природы вернуться к истокам придавало ее облику некую незавершенность. Любое ее движение сопровождалось постукиванием и позвякиванием бесчисленных керамических браслетов, болтавшихся на ее руках. Она вошла быстрым, уверенным шагом и с таким хозяйским видом оглядела мебель, что я было решил, что она здесь живет. Но когда я спросил ее об этом, она громко расхохоталась, вслух повторила мой вопрос и ответила, что они с подружкой снимают номер в гостинице.

Мистер Макки, живший этажом ниже, оказался бледным женоподобным субъектом. Он только что побрился — у него на щеке красовался клочок пены — и с преувеличенной учтивостью поздоровался со всеми присутствующими. Он поведал мне, что вращается в «артистических кругах». Чуть позже я догадался, что он фотограф и что именно он увеличил фото матушки миссис Уилсон, призрачно парившей в воздухе на стене гостиной. Его жена была симпатичной, горластой, неинтересной и законченной стервой. Она с гордостью объявила мне, что со дня свадьбы муж фотографировал ее сто двадцать семь раз.

Миссис Уилсон успела в очередной раз переодеться — теперь она красовалась в изящном платье из кремового шифона, шелестевшем всякий раз, когда она передвигалась по комнате. Очевидно, перемена платья вызвала перемену в ней самой. Та кипучая энергия, которую она излучала в гараже, превратилась в бьющее через край высокомерие. Ее смех, жесты, фразы с каждой минутой становились все более манерными. И чем заносчивее она становилась, тем меньше делалась комната, пока, как мне показалось, она не принялась крутиться в облаках табачного дыма на какой-то скрипучей жердочке.

— Дорогуша, — визгливо говорила она сестре, — все эти людишки только и думают, чтобы тебя одурачить. Им только деньги подавай. Неделю назад ко мне приходила одна женщина делать педикюр — так она мне такой счет предъявила, как будто аппендицит вырезала.

— А как зовут эту женщину? — спросила миссис Макки.

— Миссис Эбергардт. Она делает педикюр на дому у клиенток.

— Мне очень нравится ваше платье, — заметила миссис Макки. — Просто потрясающее.

Миссис Уилсон отвергла комплимент, надменно подняв бровь.

— Но это же такое старье, — прощебетала она. — Я изредка надеваю его, когда мне все равно, как я выгляжу.

— Но выглядите вы в нем прекрасно, уж верьте слову, — настаивала миссис Макки. — Если бы Честеру удалось заснять вас в этой позе, думаю, у него могло бы получиться нечто стоящее.

Мы все молча посмотрели на миссис Уилсон, которая откинула с глаз прядку волос и одарила нас лучезарной улыбкой. Мистер Макки пристально смотрел на нее, склонив голову набок, затем протянул вперед руку и стал двигать ладонью, то приближая ее к своему лицу, то снова отдаляя.

— Надо бы изменить освещение, — задумчиво произнес он. — Хотелось бы акцентировать черты лица. И нужно постараться втиснуть в кадр шикарную прическу.

— А я бы не меняла освещение! — воскликнула миссис Макки. — По-моему, все и так…

Муж шикнул на нее, и мы снова воззрились на объект съемки, в то время как Том Бьюкенен громко зевнул и поднялся.

— Супругам-творцам надо что-нибудь выпить, — сказал он. — Миртл, принеси-ка еще льда и минеральной воды, пока мы все тут не уснули.

— Я уже послала мальчишку за льдом. — Миртл скорбно подняла брови, словно негодуя по поводу нерасторопности низшего сословия. — Вот ведь людишки! За ними нужен глаз да глаз!

Она посмотрела на меня и рассмеялась безо всякой причины. Потом стремительно схватила щенка, восторженно расцеловала его и удалилась на кухню с таким видом, словно десяток поваров ждали там ее указаний.

— На Лонг-Айленде я сделал несколько милых вещиц, — самодовольно произнес Макки.

Том уставился на него с непонимающим видом.

— Две из них висят у нас дома в рамках.

— Две чего? — опешил Том.

— Два этюда. Один я назвал «Монток-Пойнт. Чайки», а второй — «Монток-Пойнт. Море».

Кэтрин уселась рядом со мной на диван.

— А вы тоже живете на Лонг-Айленде? — спросила она.

— Я живу в Уэст-Эгге.

— Правда? Месяц назад я была там на одной вечеринке. У какого-то Гэтсби. Вы его знаете?

— Я живу по соседству с ним.

— Так вот, говорят, что он вроде племянник или двоюродный брат кайзера Вильгельма. Вот откуда у него такие деньжищи.

— Правда?

Она кивнула.

— Я боюсь его. А вдруг он станет меня шантажировать?

Этот поток ценнейшей информации о моем соседе был прерван репликой миссис Макки, которая вперила указательный палец в Кэтрин.

— Честер, мне кажется, с ней тоже стоит поработать, — заявила она, но мистер Макки лишь рассеянно кивнул и повернулся к Тому.

— Я бы еще поработал на Лонг-Айленде — мне бы только туда пробраться. Мне нужно лишь начать, а дальше я сам пробьюсь.

— А вы Миртл попросите, — коротко хохотнул Том, в то время как в комнату вошла миссис Уилсон с подносом в руках. — Она даст вам рекомендательное письмо, верно, Миртл?

— Даст что? — не поняла она.

— Ты дашь Макки рекомендательное письмо к своему мужу, чтобы он сделал с него несколько этюдов. — Том пошевелил губами в поисках названия. — «Джордж Б. Уилсон у бензонасоса» или что-то в этом роде.

Кэтрин придвинулась ближе и прошептала мне на ухо:

— Она терпеть не может своего мужа, а он — свою жену.

— Неужели?

— Просто на дух не переносят. — Она взглянула сначала на Миртл, а потом на Тома. — Я что хочу сказать: зачем с кем-то жить, если его терпеть не можешь? На их месте я бы развелась, и они тут же бы поженились.

— Выходит, Уилсон ей не по душе?

Ответ прозвучал совершенно неожиданно — из уст самой Миртл, краем уха услышавшей вопрос: громогласно и непечатно.

— Вот видите! — восторженно вскричала Кэтрин. Она снова понизила голос: — Вся загвоздка в его жене. Она католичка, а они не признают развода.

Дейзи никогда не была католичкой, и меня поразила изощренность, с которой состряпали эту ложь.

— Когда же они все-таки поженятся, — продолжала Кэтрин, — то уедут на Запад и поживут там, пока не уляжется шум.

— Было бы осмотрительнее уехать в Европу.

— А, так вам нравится Европа? — удивленно воскликнула она. — Я только что вернулась из Монте-Карло.

— Неужели?

— Ну, в прошлом году. Ездила туда с подругой.

— Надолго?

— Нет, мы только до Монте-Карло и сразу обратно. Через Марсель. Было у нас тысяча двести долларов, но за пару дней в тамошних казино нас обчистили до нитки. Как домой вернулись — просто ужас, верьте слову. Боже, как же я ненавижу этот город!

На какое-то мгновение предзакатное небо в окошке подернулось ласковой средиземноморской лазурью — но тут визгливый голосок миссис Макки вернул меня к реальности.

— Я тоже чуть не совершила роковую ошибку, — с вызовом объявила она. — Я едва не вышла замуж за одного плюгавого еврейчика, который несколько лет ухлестывал за мной. Я знала, что он мне не пара. И все вокруг говорили мне: «Люсиль, он во всех смыслах ниже тебя!» Но если бы я не встретила Честера, он бы меня заполучил.

— Да-да, однако, послушайте, — произнесла Миртл Уилсон, качая головой. — Вы ведь все-таки не вышли за него.

— Верно, не вышла.

— А я вот вышла за такого, — с какой-то двусмысленностью ответила Миртл. — В этом и разница между вами и мной.

— А зачем ты за него вышла-то? — спросила Кэтрин. — Тебя ведь никто не заставлял.

Миртл задумалась.

— Вышла потому, что думала, он джентльмен, — наконец сказала она. — Мне казалось, что он человек воспитанный, а он и мизинца моего не стоит.

— Одно время ты просто с ума по нему сходила, — заметила Кэтрин.

— С ума сходила?! — с негодованием вскричала Миртл. — Это кто тебе такое сказал? Я сходила по нему с ума не больше, чем… вон по нему.

Она вдруг ткнула пальцем в мою сторону, и все осуждающе уставились на меня. Я всем своим видом пытался показать, что не имею к ее прошлому никакого отношения.

— Я и вправду сошла с ума после того, как вышла за него. Я сразу поняла, что совершила ошибку. Он взял у кого-то прекрасный костюм, чтобы покрасоваться в нем на свадьбе, а мне и словом об этом не обмолвился. Так вот, владелец костюма как-то заявился к нам, когда Джорджа не было дома, и потребовал его назад.

Она обвела глазами комнату и убедилась, что все внимательно слушают.

— «А, так это ваш костюм? — удивилась я. — Впервые в жизни об этом слышу». Но костюм я все-таки отдала, а потом рухнула на кровать и проревела целый день.

— Ей и вправду надо уйти от него, — подвела итог Кэтрин, глядя на меня. — Они уже одиннадцать лет живут в этой каморке над гаражом. А Том у нее — первый настоящий кавалер.

Появилась бутылка виски — уже вторая, — и к ней сразу потянулись все присутствующие, кроме Кэтрин, которая «и так веселилась от души». Том позвонил привратнику и послал его за какими-то удивительными сандвичами, которые якобы заменяли целый ужин. Мне захотелось выйти на улицу и прогуляться в ласковых сумерках в сторону Центрального парка, но всякий раз, когда я порывался уйти, я втягивался в какую-то жуткую, визгливую перепалку, в результате которой снова оказывался в своем кресле, словно привязанный к нему канатами. Я вдруг подумал, что досужий наблюдатель, глядящий на погружавшиеся в темноту улицы поверх крыш, мог бы увидеть множество человеческих тайн за нашими окнами, желтевшими среди мириад подобных им квадратов и прямоугольников. Я сам был таким наблюдателем, смотревшим и не устававшим удивляться. Я одновременно находился внутри и снаружи, очарованный и в то же время повергнутый в ужас бесконечным разнообразием проявлений бытия.

Миртл вдруг придвинула свое кресло вплотную к моему и жарким шепотом поведала мне историю о том, как она познакомилась с Томом.

— Мы оказались с ним в одном поезде и сидели друг напротив друга на боковых местах у тамбура, которые занимают в последнюю очередь. Я ехала в Нью-Йорк к сестре и собиралась у нее заночевать. На нем были фрак и лакированные туфли. Я просто глаз не могла отвести от него, но каждый раз, когда он смотрел на меня, я притворялась, что гляжу на рекламу у него над головой. Когда мы приехали и стали выходить, он оказался рядом со мной и прижался манишкой к моему плечу. Я пригрозила позвать полицейского, но он словно заранее знал, что я этого не сделаю. Голова у меня шла кругом, и когда я села с ним в такси, то с трудом поняла, что я не в подземке. А в голове все билась и билась одна мысль: живешь лишь раз, живешь лишь раз.

Она повернулась к миссис Макки, и гостиная огласилась ее притворным смехом.

— Дорогая моя! — воскликнула она. — Я подарю вам это платье, как только перестану его носить. Завтра же, потому что завтра я куплю себе другое. Мне надо составить список всех неотложных дел. Массаж, потом завивка, купить ошейник собаке, не забыть миленькую пепельницу, такую, знаете, с пружинкой, и венок на могилу маме с дужкой, обшитой черным шелком, который не вылиняет за лето. Надо срочно составить список, иначе я что-нибудь забуду.

Было девять часов — почти сразу же я снова посмотрел на циферблат и с удивлением обнаружил, что уже десять. Мистер Макки спал в кресле, положив сжатые кулаки на колени, словно энергичный, всегда готовый к действиям человек, позирующий перед фотографом. Вынув платок, я стер с его щеки остатки засохшей пены для бритья, раздражавшие меня весь день и вечер.

Щенок сидел на столе, щуря от табачного дыма свои подслеповатые глазки, и время от времени еле слышно скулил. Вокруг меня исчезали и вновь появлялись люди, они собирались куда-то ехать, потом терялись, искали друг друга, затем находили в двух шагах от себя. Где-то около полуночи я увидел, как Том Бьюкенен и миссис Уилсон стоят друг против друга и яростно спорят, есть ли у миссис Уилсон какое-либо право упоминать имя Дейзи.

— Дейзи! Дейзи! Дейзи! — надрывалась миссис Уилсон. — Говорю и стану повторять, когда захочу! Дэй…

Без замаха, коротким и выверенным движением раскрытой ладони Том Бьюкенен разбил ей нос.

Потом я помню окровавленные полотенца на полу ванной, изрыгающие ругательства женские голоса и над всей этой неразберихой — долгий и надрывный крик боли. Мистер Макки очнулся ото сна и в каком-то отрешенном оцепенении направился к двери. Одолев полпути, он повернулся и уставился на разыгравшуюся перед ним сцену: его жена и Кэтрин кого-то одновременно ругали и утешали, держа в руках какие-то предметы из аптечки и поминутно спотыкаясь о мебель; на диване лежала пострадавшая, обильно истекающая кровью, и пыталась прикрыть выпуском «Таун тэттл» гобеленовые сцены садов Версаля. Макки повернулся и продолжил свой путь к двери. Сняв с канделябра свою шляпу, я последовал за ним.

— Давайте как-нибудь отобедаем вместе, — учтиво пригласил он, когда мы спускались в грохочущем лифте.

— Где?

— Где вам будет угодно.

— Уберите руки с рычага! — взвился мальчишка-лифтер.

— Прошу прощения, — с достоинством извинился мистер Макки. — Я не заметил, что дотронулся до него.

— Хорошо, — согласился я. — С удовольствием.

Помню, как я стоял у его постели, а он сидел на ней в одном белье, завернувшись в простыню, сжимал в руках огромный альбом для фотографий и бормотал:

— Красавица и чудовище… Одиночество… Старая ломовая лошадь… Бруклинский мост…

Потом я лежал в полусне на холодной скамье перрона Пенсильванского вокзала, уставившись в утренний выпуск «Трибьюн», и ждал четырехчасового поезда.