Чингисхан. Человек, завоевавший мир

Фрэнк Маклинн, 2015

Чингисхан был величайшим завоевателем за всю историю человечества. Его империя простиралась от Тихого океана до Центральной Европы, включая весь Китай, Средний Восток и Русь. Каким же образом неграмотный кочевник Центральной Азии смог покорить полмира и своим могуществом затмить и Александра Македонского, и Юлия Цезаря, и Наполеона? На эти и другие вопросы отвечает в своей книге Фрэнк Маклинн, сочетая описания походов и сражений с очерком быта, культуры и народных обычаев монголов.

Глава 2. Начало

В степях до наступления XIII века уже существовали могущественные конфедерации и даже империи — скифов, аланов, гуннов, аваров, киргизов и уйгуров, но исторический понтёр, если бы таковой имелся, вряд ли сделал бы ставку на Монголию как место зарождения величайшего государства. Монголы тогда были совершенно безвестным народом, затерявшимся в дальнем углу Центральной Азии. Согласно мифу, они произошли от спаривания серо-голубого волка и рыжей лани на вершине хребта Хэнтэй у истоков рек Онон и Керулен. В результате этой связи на свет появился ребенок по имени Бата-Чиган. Спустя многие поколения Добун, потомок Бата-Чигана, и его супруга Алан-гоа народили двоих сыновей. После смерти Добуна она родила еще троих сыновей, чьим отцом, предположительно, было загадочное существо, «желтое, как солнце», проникшее к ней с лунным светом через дымоход. Уже в шатре оно потерло ее живот, пустив в нее луч света, после чего улетело опять же через дымовую трубу. Пятеро сыновей Добуна — двое его собственных и трое рожденных от божества, основали кланы, когда выросли, и положили начало сложной клановой системе, формировавшей монгольскую нацию^{125}.

Младший сын Бодончар основал клан борджигинов, из которого потом произошел Чингисхан. Хайду, правнук Бодончара, станет первым правителем единого монгольского племени. Опять же, согласно легенде, истинные монголы первоначально были высокого роста, бородатые, светловолосые и с голубыми глазами, но вследствие межрасовых браков превратились в известных теперь всему миру коротышек с черными волосами и черными глазами^{126}.

Хайду, живший в 1050–1100 годах, поможет нам перейти из стигийского^[16] мрака легенд в относительно понятную историческую реальность. Монголы впервые упоминаются в текстах китайской династии Тан IX века и сменившей ее династии Ляо как надежные союзники китайских императоров. Согласно некоторым источникам, они были лесными племенами, пришедшими на юг из тайги. По сведениям китайцев, они произошли от племени мэнъу, входившего в конфедерацию Шивэй во времена господства династии Тан. Они прочно обосновались в междуречье Онона и Керулена^{127}. Два события связаны с правлением хана Хайду. Хан начал плести интриги с чжурчжэнями в Маньчжурии, которые в конце концов свергли династию Ляо в начале XII века и основали династию Цзинь. Он также круто изменил характер экономического развития Монголии, отменил земледелие и оставил лишь одно скотоводческое направление, дополнив его овцами и верблюдами. Некоторые историки считают эту инициативу недальновидной, приведшей к тому, что монголы в своем развитии отстали от уйгуров, которые владели фермами и усадьбами^{128}. Несмотря на необыкновенные способности, Хайду оставил в наследство монголам опасное противостояние двух главных кланов — между борджигинами и тайджиутами (в Монголии было тринадцать кланов, но ни один из них не мог сравниться могуществом с этими двумя родами). Старший сын Байшингор-Догшин возглавил борджигинов по праву первородства, а младший брат Чарахай-Линху положил начало родословной тайджиутов, спровоцировав долговременный конфликт. Межродовая борьба не позволяла ни Хайду, ни его преемникам стать вождями объединенного великого племени^{129}.

Судьба монголов в беспокойном XII веке в значительной мере определялась отношениями с новой империей Цзинь в Китае. Хаос в исторических источниках отчасти объясняется тем, что война китайцев с кочевниками в степях шла одновременно с военным противоборством между пятью основными племенами Монголии — монголами, меркитами, татарами, кереитами и найманами — и борьбой между двумя кланами, борджигинами и тайджиутами. Проблема заключалась еще в том, что монгольское племя состояло не только из кланов и субэтносов, говоривших на монгольском языке, но и других племен — татар, найманов и кереитов, в составе которых были субэтносы, являвшиеся монголами в этнологическом и лингвистическом отношении. Отличить монголов от других племен можно было только по одному признаку: они были язычниками, в то время как другие племена исповедовали нечто среднее между несторианским христианством и шаманизмом.

Средневековые китайские историки бесцеремонно разделяли «варваров» у своих границ на категории: «цивилизованных», или «белых», татар, живших южнее Гоби и возле Великой китайской стены, преимущественно онгутов; кереитов, или «черных», татар, бедствовавших в степях, но гордившихся своим превосходством над трусливыми «белыми татарами», продавшимися за китайскую похлебку; и так называемых «диких татар» юга Сибири, добывавших пропитание охотой и рыболовством^{130}. Собственно монголы, по мнению китайских историков, обитали где-то между «белыми» и «черными» татарами, и только с приходом во власть Хайду китайцы поняли, насколько они опасны.

Племена находились на разных уровнях развития и территориального влияния. Самыми могущественными были найманы, народность тюркского происхождения, обитавшая на южных склонах Алтая и в верховьях Иртыша и постепенно расселявшаяся на Тарбагатае и в верховьях рек Селенга и Орхон. Они считали себя наследниками империи уйгуров, исчезнувшей в середине IX века. До начала XIII века найманы сохраняли политическое единообразие, исповедовали несторианское христианство, разбавленное шаманизмом, и в культурном отношении были более развиты, чем племена Северной и Центральной Монголии^{131}. Следующими в иерархии могущества были кереиты, жившие восточнее найманов, с которыми дружили, на землях верховий долин Селенги, Орхона и Толы (Туулы)^{132}. Они тоже были несторианскими христианами. Татары, состоявшие из шести разных кланов и обитавшие в степях южнее реки Керулен, считались в XII веке тайными союзниками Китая, и их иногда называли «жандармами» династии Цзинь. Все китайские правители старались нейтрализовать угрозу, исходившую от кочевников на севере, проводя политику «разделяй и властвуй», и татары вплоть до конца XII века с готовностью помогали им в этом. Еще в начале X века китайские историки отмечали особую роль цзубу (почти наверняка татар) в Восточной Монголии. Это племя традиционно враждовало с кереитами, и, согласно хроникам, разгромило сорокатысячное кереитское войско в начале XII века^{133}. Татары представляли серьезную угрозу для монголов, соседствуя на юге с коренными монгольскими землями у рек Онон и Керулен. А к северо-западу на нижней Селенге, южнее озера Байкал и по берегам озера Хубсугул^[17] обитал еще один воинственный народ — меркиты, правда, разделенный на три племени, у каждого из которых имелся собственный правитель.

Первая половина XII века была отмечена знаменательным эпизодом, вошедшим в историю Монголии. Главным его героем был хан Хабул, внук Хайду, человек, прославившийся не только аппетитом Пантагрюэля, но и способностями полководца и государственного деятеля. В 1125 году он отправился в Китай на коронацию императора Си-цзуна, где шокировал весь двор своим обжорством^{134}. Однако во время следующего визита он совершил действие, запомнившееся на века и китайцам и монголам: напился на банкете, дергал императора за бороду и произвел скандал^{135}. При дворе Цзинь со всей серьезностью отнеслись к шутовству хана, зная его влиятельность в степях. Цзиньцы позволили ему отбыть с позором, но сразу же отправили в погоню вооруженный отряд, чтобы вернуть и заставить подписать вассальные обязательства. Узнав о погоне, Хабул устроил засаду и перебил преследователей. Вызов был брошен, и на протяжении многих лет — с 1135 и по 1147 год — между цзиньцами и монголами шла ожесточенная война. Цзиньцы снова попытались использовать татар, но Хабул разгромил их и нанес унизительное поражение экспедиционным силам, вторгшимся в Монголию в 1137 году^{136}. Ему удалось сформировать временную коалицию основных монгольских племен, но он так и не стал верховным правителем — ханом всех ханов. Хабул показал себя превосходным полководцем, но не смог подмять под себя других вождей. Коалиция просуществовала недолго и не продемонстрировала потенциал к превращению в племенную сверхдержаву^{137}.

Хабул проявил незаурядные полководческие и политические способности, но оставил после себя рубашку кентавра Несса, избрав преемником тайджиутского аристократа, проигнорировав семерых сыновей. Тайджиуты восприняли это как знак того, что теперь они, а не борджигины, являются старшим монгольским кланом. Соперничество между двумя кланами обострилось. Некоторые историки предполагают, что именно это решение Хабула, а не раздел ханства между двумя сыновьями, произведенный ранее Хайду, ослабило монголов и могло погубить их навсегда как более или менее значительную государственно-политическую силу^{138}.

Этим представителем рода тайджиутов был Амбагай. В 1143 году он чувствовал в себе достаточно сил для того, чтобы пойти войной на цзиньцев и захватить двадцать фортов у Великой стены. Репутация цзиньцев была подорвана, и в 1146 году они отправили на север большую экспедицию. Когда она потерпела неудачу — китайцы никогда не могли нанести поражение монголам в открытом сражении, — цзиньцам пришлось согласиться на унизительный договор о мире, в котором кочевники впервые выдвигали условия китайскому императору. По условиям мира цзиньцы обязывались выплатить огромные репарации отарами овец, стадами крупного рогатого скота и зерном, уйти из некоторых приграничных фортов, которые монголы считали для себя опасными, и предоставить субсидии^{139}. Но цзиньцы приготовили возмездие. И снова самая постыдная роль отводилась татарам. Они даже готовы были нарушить священные обычаи степного гостеприимства. Амбагай, считавший себя равным Хайду, отправился в лагерь татар где-то в начале пятидесятых годов XII века с предложением выдать замуж свою дочь, чтобы скрепить альянс с татарами. Однако татары, приняв его, тут же передали цзиньцам, а те распяли пленника на деревянном осле. Умирая, Амбагай призвал всех монголов отомстить за него^{140}. Об этой зверской расправе монголы всегда помнили и через семьдесят лет жестоко отплатили цзиньцам.

Учитывая, что все даты ранней истории Монголии предположительные, мы можем датировать смерть Амбагая 1156 годом. Ему наследовал Хутула, борджигин, и это восстановило клан в роли главного правящего рода. Все же остается множество неясных моментов в избрании Хутулы. Некоторые историки утверждают, что тайджиуты вышли из монгольской конфедерации, отделились от борджигинов и обосновались северо-восточнее озера Байкал^{141}. По мнению других авторов, Хутула предлагал провести новые выборы, на которых голосовать будут только тайджиуты. В любом случае, Хутула был сыном Хабул-хана, лишенным прав наследования, когда Хабул выдвинул кандидатуру Амбагая.

Какими бы ни были обстоятельства наследования ханского титула, результатом стало дальнейшее возрастание напряженности в отношениях между борджигинами и тайджиутами. В монгольской культурной традиции утвердилось разделение между монголами-нирунами («собственно монголами»), «детьми света», и менее родовитыми соплеменниками монголами-дарлекинами («монголами вообще»), возможно, сходное с различием между стражами и воинами в «Республике» («Государстве») Платона^{142}. Проблема заключалась в том, что оба клана считали себя «нирунами», а соперников — менее полноценными монголами. Эта кастовая дифференциация заняла особое место в «библии» монгольской империи — «Тайной истории»^[18], в которой лишь борджигины представлены истинными монголами, а тайджиуты изображены младшими «кузенами» или «бедными родственниками», подобными другим жалким придаткам вроде бесутов, оронаров и арулатов^{143}. Все это можно было бы посчитать чисто монгольской эзотерикой, если бы вражда не привела к плачевному результату: в пятидесятые годы XII века монголы существенно ослабли и лишились той силы, которой обладали во времена Хабул-хана. Цзиньцы воспользовались их слабостью, разграбили и натравили татар. Хутула выдержал тринадцать сражений за это десятилетие, но так и не одолел противника, возможно, из-за дезертирства тайджиутов.

Видимо, Хутула оказался невезучим ханом, хотя, согласно всем источникам, он обладал превосходными качествами. Писали, будто он унаследовал от отца не только чревоугодие Гаргантюа и невосприимчивость к боли, но и огромную физическую силу, медвежьи руки и громоподобный голос Воанергеса^[19], сопоставимый с речевыми способностями величайших в истории ораторов, таких как Дантон и Питт Старший. Согласно одному описанию, его голос «раздавался подобно грому в горах…»: «Он мог разорвать человека пополам, как мы ломаем стрелу. Зимними ночами он спал у костра, разожженного из деревьев, и не чувствовал ни искр, ни горящих головешек, падавших на его тело. Проснувшись, он принимал ожоги за укусы насекомых»^{144}. Хутула мог съесть барана и выпить огромный кувшин кумыса за один присест. Однажды, убегая от татар, он спрятался в камыше и погрузился в воду, дыша через тростинку. Татары видели только его коня, тонувшего в песке, и решили, что болото уже поглотило и их врага. Когда они ушли, Хутула выдернул коня из трясины, схватив его за гриву^{145}. Несмотря на все свои недюжинные способности, хан не мог набрать достаточно воинов, чтобы нанести решающее поражение татарам. После тринадцати схваток цзиньцы убедились в слабости Хутулы, снарядили большую экспедицию и разгромили монголов у озера Буир-нор в 1161 году. Неизвестно, погиб ли Хутула в этой битве, но вскоре он пропал, и клан борджигинов почти прекратил свое существование^{146}.

Следующим правителем из рода борджигинов стал Есугей. Происхождение этого человека не совсем ясно. По официальной версии, изложенной в «Тайной истории», он был третьим сыном Бартана, второго сына Хабул-хана, и принадлежал к правящей элите^{147}. Но Есугей никогда не правил монголами так, как это делали Хабул, Амбагай и Хутула. Его лагерь располагался у реки Онон поблизости от современного озера Гурван-Нуур, и он командовал воинством, состоявшим из борджигинов, ренегатов-тайджиутов и представителей других племен, но никогда не обладал властью, достаточной для избрания ханом^{148}. Его воинами были в основном искатели приключений, бродяги, варнаки и другие вольные люди степей, не желавшие подчиняться каким-либо правилам, пренебрегшие обязанностями, даже родственными узами, и порвавшие со своими кланами и племенами. Поскольку прожить отшельником в Монголии было не только трудно, но и опасно, эти люди обычно собирались вокруг харизматичного лидера в ожидании легкой поживы^{149}. Есугей был в сущности вожаком кондотьеров, поэтому возникают подозрения, что «Тайная история» включила его в генеалогию монгольской правящей элиты в пропагандистских целях, чтобы подкрепить славу и статус Чингисхана. Вполне вероятно, что Есугей был вождем субклана, не имел никакого отношения ни к Бартану, ни к Хабулу и был, по монгольским понятиям, богатуром, то есть человеком большой силы и достоинства, и носил титул, который обычно присваивался кочевникам не ханских кровей^{150}.

В пятидесятые годы XII века Есугей поддерживал союзнические отношения с Хутулой, но преследовал свои цели и руководствовался лишь своими интересами и поэтому нередко отказывался повиноваться хану. Есугей исходил из простой логики: для того чтобы добиться более высокого положения в монгольской иерархии, ему следует вступить в альянс с предводителем кереитов Тоорилом («кречетом»), который нуждался в союзниках, потому что испытывал постоянную угрозу со стороны родственников. Жизнь Тоорила была тяжелой. В возрасте семи лет его выкрали меркиты и превратили в раба, заставляя постоянно толочь в ступе просо. Отец во время набега освободил его, но через шесть лет он снова попал в рабство, на этот раз вместе с матерью к татарам. В этом плену ему поручалось ухаживать за верблюдами. Тоорилу удалось бежать, но два последующих инцидента свидетельствуют о том, что у него не складывались родственные отношения^{151}. Возмужав, он стал признанным лидером кереитов, но ему стали досаждать завистливые братья. Тоорил решил ликвидировать наглецов, но они сбежали и нашли приют у Тохтоа-беки, заносчивого меркитского хана. Надо сказать, что предательство тогда было распространено в степях, и Тохтоа вскоре передал братьев Тоорилу, который сразу же казнил их. Дядя Тоорила, возмущенный жестокостью племянника, публично осудил его как убийцу. Дядя пользовался популярностью среди кереитов (он заботился о нуждах племени, тогда как Тоорил думал только о своих интересах) и призвал соплеменников свергнуть тирана. Тоорил едва успел сбежать на юг в Китай с сотней сторонников^{152}.

С этой малопривлекательной личностью и намеревался заключить альянс Есугей, невзирая на оппозицию Хутулы, не одобрявшего его планы. Тогда шла война с татарами и цзиньцами, не прекращалась межклановая борьба борджигинов с тайджиутами, и совершенно некстати было ввязываться в дела кереитского ханства^{153}. Но Есугей был упрям и даже устроил церемонию «анд», побратимства, с Тоорилом. Целых семь лет Тоорил скитался на пограничных землях. Наконец, Есугей и Тоорил окрепли настолько, что смогли вторгнуться в кереитское ханство и прогнать дядю Тоорила, вынужденного бежать на запад к тангутам царства Си Ся (северо-западный район современного Китая)^{154}.

Но вмешательством в дела кереитов не закончились глупости Есугея. Он проявил полнейшее политическое тупоумие, посеяв вражду с меркитами. В данном случае можно говорить даже о совершении двух неразумных поступков. У монголов была принята экзогамия, и им приходилось отправляться в дальние поездки за невестами и даже красть чужих жен и обрученных девушек, если представлялась такая возможность. Есугей был закоренелым ловеласом: он уже имел официальную жену и гарем постельных партнерш. В 1159 или 1160 году ему приглянулась пятнадцатилетняя девочка по имени Оэлун, обрученная с предводителем меркитов Ике-Чиледу, братом Тохтоа-беки, и он похитил ее при совершенно неясных обстоятельствах^{155}. Это абсолютно безответственное действие положило начало пятидесятилетней кровной вражде между монголами и меркитами. Сыновья Есугея унаследовали вендетту и, не имея к ней никакого отношения, были вынуждены с честью ее продолжать^{156}.

С Оэлун Есугей нажил пятерых детей — четырех сыновей и одну дочь: Тэмуджина, родившегося в 1162 году, Хасара, родившегося в 1164 году, Хачиуна, родившегося в 1166 году, Тэмуге, родившегося в 1168 году, и Тэмулун, родившуюся в 1169 или 1170 году^{157}. У Есугея уже было двое детей от официальной жены, имя которой до сего времени вызывает споры. В некоторых источниках содержатся намеки на возможную неверность первой жены^{158}. Сыновей от первой жены звали Бектер и Бельгутай. Для ранней истории Монголии свойственна нечеткость в определении племенной принадлежности Оэлун. Относительный консенсус существует в отношении ее бурятского происхождения, и современные буряты считают своей прародительницей мать Чингисхана. Другие авторы считают бурятскую версию вымыслом, хотя и существуют косвенные свидетельства того, что Бортэ, жена Чингисхана, погребена на территории Бурятии. В соответствии с этой точкой зрения она принадлежала к роду олхонутов из племени унгиратов^[20], обитавшего в самой восточной части Монголии^{159}. Такое предположение отчасти может объяснить и причину похищения Оэлун Есугеем: у монголов был особый спрос на невест из племени унгиратов — до такой степени, что его называли «племенем-консортом».

Тэмуджин, будущий Чингисхан, родился в 1162 году. Эта дата представляется единственно верной среди других предположений, включая и сведения Рашида ад-Дина, избравшего 1155 год, не говоря уже о таких эксцентричных вариантах, допускавших его появление на свет в 1167 году, что потребовало бы пересмотра всех остальных деталей традиционного исторического повествования^{160}. Нет единства мнений и в отношении места его рождения. Одни историки считают, что он родился в долине Гурван-Нуур, другие — указывают деревню Дадал в урочище Делюн-Болдок, располагавшуюся в 350 милях северо-восточнее современного Улан-Батора в провинции Хэнтэй среди лесов, гор и озер, хотя эта гипотеза больше согласуется с идеей Платона о том, что красивая окружающая среда порождает величие, а не с какими-либо документальными свидетельствами. Здравый смысл подсказывает, что он мог родиться где-то в верховьях рек Онон и Орхон, богатых дичью; в частности, упоминались остров Балджун (в действительности полуостров на Ононе) и гора Дуйран^{161}.

Конечно, его рождение окружено легендами, включая историю о зачатии от луча света, проникшего в лоно матери, очень похожую на христианскую притчу о Деве Марии (Непорочном зачатии) и фактически повторяющую легенду об Алан-гоа и рождении Бодончара. В «Тайной истории» излагается не менее занимательная легенда о том, что он вышел из лона матери, держа в кулачке сгусток крови размером в сустав пальца, верный знак того, что младенец станет великим завоевателем; аналогичная былина рассказывается о рождении Тамерлана^{162}. Над именем Тэмуджин историки давно ломают голову: оно означает «кузнец». Если это смысловое значение принять за основу, то надо еще больше понизить социальный статус отца Есугея. В действительности Есугей назвал сына именем татарского вождя Тэмуджина-Угэ, которого только что победил и полонил. Тем самым он хотел передать ребенку силу татарского вождя, для чего пленника надлежало убить; явный намек на то, что рождение Тэмуджина отмечено убийством человека — тоже грозное предзнаменование, сказали бы циники^{163}.

Мальчик воспитывался традиционно: верховой езде и стрельбе из лука по птицам. Зимой он катался по льду на коньках, сделанных из кости или дерева, учился выслеживать белок и куниц, а затем охотиться и на более крупных животных, таких как олени. Потом его обучали и соколиной охоте, искусством которой должен был владеть вождь племени. Никакого образования в нашем понимании дети не получали. Тэмуджина не учили читать и писать, и будущий великий император Чингисхан был неграмотным. Выносливого и физически крепкого Тэмуджина вскоре начал обгонять брат Хасар, обладавший, согласно источникам, силой Самсона. Плечи и грудь Хасара были столь широки, а талия — такая узкая, что под ним могла пройти собака, когда он лежал на боку^{164}. Подобно Хутуле, сообщали хронисты, он мог разорвать человека пополам, как хворостинку, и скоро стал самым метким стрелком из лука в роду борджигинов. Возможно, именно по этой причине между ним и Тэмуджином всегда была вражда и ревность, и Тэмуджин больше любил скромного Хачиуна и особенно Тэмуге. Но самым близким другом для него был тогда Джамуха, юный аристократ из клана джадаратов. Они много времени проводили вместе, часто играли в бабки, и хотя их пути разошлись, дни счастливого детства запомнились надолго. Тэмуджин тяжело переживал расставание с другом, когда Джамуху куда-то увезли, и они не виделись восемь лет. Когда им было по шесть или семь лет, они дали друг другу клятву «анд», которая связывала людей гораздо более сильными узами, чем кровное родство^{165}. Отношения «анд» среди монголов служили объединению кланов, субэтносов и различных племен и народностей и были своего рода политическим инструментом, в отличие от кровного побратимства, например, между скифами и викингами, скреплявшего обязательства личной преданности между воинами^{166}.

Вскоре после отъезда Джамухи, когда Тэмуджину исполнилось девять лет, Есугей решил обручить его со знатной невестой. У монголов было принято заключать ранние браки, и такие помолвки обычно использовались для повышения престижа семьи или клана^{167}. Невесты традиционно поставлялись племенем унгиратов на юго-востоке Монголии. Называвшиеся также торолкинами или «язычниками», унгираты, возможно, монголизированные тюрки, наследовали очень сложную мифологию о своем происхождении, которая и сейчас интригует антропологов. По крайней мере, известно, что в истории они впервые появились в 1129 году, когда приняли участие в собрании, созванном Елюем Даши, основателем Каракитайского ханства^{168}.

Дорога к унгиратам была дальняя — через горы и юго-восточный угол пустыни Гоби. Тэмуджину предстояло серьезное испытание. Все его странствия до этого состояли из переездов между летними и зимними пастбищами по долинам рек Онон и Керулен. Первую часть путешествия они провели на кручах среди черных скал, колючих кустарников и вереска. Они перебрались через гору Дархан, устраивая ночевки на берегах озер, где всегда можно было подстрелить дичь. После живописных горных ландшафтов, изумлявших Тэмуджина, отряд Есугея вышел в пустыню. Есугей объяснил сыну, что осенью пески не представляют никакой опасности: кони в хорошей форме, и его воины знают эти места, поскольку им часто приходилось совершать набеги на китайское приграничье (сегодня провинция Ганьсу). Верно, может недоставать воды. Но если прорыть колодец, то можно найти грунтовую воду. Выйдя из пустыни, монголы оказались в окружении плодородных полей, садов, посевов ржи и проса, среди оазисов, поросших ильмом, ивами и тополями.

Традиционное место встреч монголов и унгиратов находилось между урочищами Цэгцэр и Чихургу^{169}. Есугей уже рассказал Тэмуджину о некоторых трудностях в отношениях с унгиратами. Они разделялись на два клана — ниргинов и босхуров. Хотя ниргины были главнее, монголы имели дело с босхурами и их вождем Дай-сеченом^{170}. Дай-сечен встретил их приветливо, но сразу же помрачнел, когда услышал предложение Есугея. Номадам более высокого статуса полагалось платить за невест. Хотя Есугей и считался предводителем племени, он был беден и мог предложить Дай-сечену в качестве предоплаты всего лишь одного коня^{171}. С другой стороны, унгиратки ценились как самые красивые женщины в степях, и Есугей уже видел Бортэ, десятилетнюю дочь Дай-сечена, и понял, что она очень подходит в жены сыну^{172}. Дай-сечен, втайне рассерженный скромным предложением Есугея, выдвигал все новые требования, рассчитывая расстроить сделку после завершения формального обмена любезностями.

И тогда впервые сыграло свою роль прирожденное обаяние Тэмуджина. Сразу же проникся к нему симпатией Алчи-нойон, любимый сын вождя босхуров, и упросил отца принять Тэмуджина в семью. Дай-сечен согласился, взвинтив цену за достоинства дочери^{173}. Он возьмет коня, но Есугей обязуется возместить долг, не дожидаясь свадьбы. Он также оставляет Тэмуджина в семье и будет использовать как батрака в порядке возмещения задолженности. «Проживание зятя в семье» было распространено в монгольских степях, если жених не мог сразу же заплатить за невесту, но обычно это касалось только бедняков^{174}. Тэмуджин не возражал против того, чтобы пожить в семье Дай-сечена, но его оскорбила бедность отца и собственная роль пешки в династических играх. Позже он с презрением говорил о поступке отца: «Устраивать брак ради обогащения — это удел торгаша»^{175}.

Прежде чем Есугей отправился в обратный путь, Дай-сечен рассказал о том, что их приезду предшествовал сон, будто к нему в руки сел белый сокол, держащий в когтях и солнце и луну: это доброе знамение того, что его зять будет править миром^{176}. Вероятно, сновидение и примирило его с нищим зятем, который тем не менее с явным удовольствием провел три года в стане унгиратов. Предположительно, Тэмуджин работал у тестя чабаном, табунщиком или перегонщиком: степь не признает праздных людей. Эти три года в семье Дай-сечена не прошли для него даром. Познавая жизнь племени, географически расположенного далеко от родных мест, он бессознательно готовился к тому, чтобы править империей^{177}. Он извлек немало полезных уроков, видел, как долги порождают вражду, как месть превращается в побудительный мотив и вендетта укрепляет родственные узы, племенную идентичность и солидарность, мешающие формированию сверхдержавы племен^{178}. На его глазах разрасталась торговля унгиратов с китайцами, обитавшими на юге за Великой стеной, куда отправлялись меха, кожи, кони, овцы, валухи, верблюды, яки и соль в обмен на лаки, текстиль, слоновую кость, украшения и оружие из железа. Дай-сечен рассказывал о богатстве и могуществе империи Цзинь, и Тэмуджин недоумевал: почему же тогда цзиньцы не завоюют племена в степях и не отберут у них все то, что получают торговлей? Дай-сечен отвечал: китайцы — не воинственный народ, а Тэмуджин думал, что тогда их покорят другие племена, более воинственные.

Но скоро безмятежные времена закончились. Когда Тэмуджину исполнилось двенадцать лет, пришли вести о смерти Есугея. Предположительно, совершая очередной набег, Есугей повстречался с очень большим отрядом татар. Их силы были почти равны, и исход битвы никто не мог предсказать. Татары все же узнали своего главного врага и решили заманить в ловушку. Поскольку два войска встретились на татарской территории, татары пригласили монгольского предводителя и его людей на пиршество, подмешав в угощенье медленно действующий яд^{179}. Угроза съесть или выпить яд всегда была неотъемлемой деталью степного быта, но Есугей нанес бы страшное оскорбление татарам, если бы отказался от их гостеприимства. Вскоре после отъезда из татарского лагеря он почувствовал ужасную боль в желудке и, немного помаявшись, скончался. Согласно коду чести номадов, он становился мучеником^{180}. Умирая, Есугей попросил верного нукера Мунлика вернуть Тэмуджина домой. Сподвижники переживали утрату, и, возможно, Мунлик произнес знаменитую эпитафию: «Ключевые воды пропали, бел-камень треснул»^[21]{181}.

Мунлик поскакал к унгиратам, чтобы сообщить печальную весть Дай-сечену. Унгиратский вождь не хотел отпускать Тэмуджина, жалея свою дочь Бортэ, которая оставалась в положении покинутой супруги, но он должен был подчиниться обычаям степей и отправить парня в долину Онон.

Есугей спешно отозвал Тэмуджина, зная, что после его смерти поднимется проблема наследования, а если сына не будет дома, то никто не назовет его имя и не заступится за него, как говорят французы, les absents ont toujours tort^[22]. Первые предвестники грозы появились, когда вдовы Амбагая запретили Оэлун присутствовать на ежегодной церемонии поклонения выдающемуся прародителю тайджиутов^{182}. Затем, когда Оэлун попыталась сплотить клан борджигинов вокруг себя, соплеменники ее не поддержали. В этом проявилось не столько женоненавистничество, сколько нежелание признавать главенство двенадцатилетнего подростка. Очевидно, какое-то влияние оказала и обыкновенная корысть: Оэлун не была кондотьером, в отличие от покойного супруга, и соплеменники могли лишиться возможностей поживиться набегами и грабежами.

Им не понравилось и то, что Оэлун отвергла притязания младшего брата Есугея, бравшего ее в жены согласно обычаю левират. Этот человек, Даритай, четвертый сын Бартана, оскорбился и начал сговариваться с тайджиутами, чтобы покончить с борджигинами^{183}. Вожди и племена, один за другим уходили от Оэлун. Первым ушел Таргутай, спесивый вождь тайджиутов, провозгласивший, что клан тайджиутов снова главный среди монголов. Самой неприятной была измена Мунлика, назначенного Есугеем на смертном одре опекуном детей. Мятежники не только изгнали борджигинов, но и присвоили все их движимое имущество.

Имея теперь лишь полдюжины лошадей и несколько слуг, семья Оэлун испытывала реальную нужду^{184}. Они питались ягодами, корнями, некоторыми съедобными растениями, мясом сурков и барсуков. Летом еще можно было как-то просуществовать, а зимой в рационе оставались только корни, растения и вареное просо, чем Оэлун никогда не кормила детей, пока Есугей был жив. Выживание семьи полностью зависело от мастерства лучника Хасара и охотника Тэмуджина, если бы им не мешали старшие сыновья Есугея от первой жены, которые начали отнимать добычу. Как-то Тэмуджин и Хасар поймали большую рыбину (мы уже знаем, что монголы презирали ловлю рыбы, считая это уделом людей низшего сорта), Бектер отобрал ее, поджарил и съел^{185}. Тэмуджин решил наказать единокровного брата. Когда Бельгутай ушел ловить рыбу, Тэмуджин и Хасар подстерегли Бектера и напали, изрешетив стрелами. По некоторым описаниям, Бектер знал, что обрек себя на расправу, и встретил смерть бесстрастно^{186}.

Убийство, совершенное Тэмуджином, когда ему было тринадцать или четырнадцать лет, свидетельствует о его необычайной жестокости и взрослой способности просчитывать причинные связи своих действий. Убийство оправдывалось неписаными законами степей, которые нарушил Бектер, но истинные причины были гораздо более серьезные. Тэмуджин видел в нем волевого соперника, чьи претензии на преемственность в клане борджигинов могут оказаться более обоснованными, поскольку он был старшим сыном Есугея^{187}. Он не усматривал такой же угрозы со стороны Бельгутая, потому что этот второй старший брат всегда казался ему более слабым и кротким, хотя Бельгутай мог быть просто более умным и здравым человеком: неслучайно он прожил больше девяноста лет, редчайший пример долголетия в его эпоху^{188}.

Бельгутаю даже в голову не приходило отомстить за смерть брата, и он стал одним из самых верных сторонников Тэмуджина. Уже в роли хана всех ханов Тэмуджин (уже Чингисхан) с благодарностью вспоминал о товариществе: «Благодаря силе духа Бельгутая, удали и искусной стрельбе из лука Хасара я смог завоевать всемирную империю»^{189}. У монголов было принято пользоваться эвфемизмами, говорить не «убил» или «предал смерти», а «скинул», «отделался», «порушил»^{190}.

Но если Бельгутай проявил смиренность, избрав путь наименьшего сопротивления, то Оэлун отреагировала бурно и гневно. Она обругала Тэмуджина и Хасара самыми последними словами, награждая самыми немыслимыми эпитетами, сравнивая и с собаками, съедающими свой послед, и с пантерами, прыгающими со скалы, и с остервеневшими львами, и с питонами, у которых глаза набухли, как животы, и с кречетами, терзающими собственные тени. Как они собираются, вопрошала мать, мстить тайджиутам и татарам, если не могут поладить с кровными братьями? «Вы — волки, обезумевшие волки, рвущие собственную плоть, полоумные молодые верблюды, нападающие сзади на своих матерей, хищные грифы, набрасывающиеся на скалы»^{191}.

Возможно, до тайджиутов дошли слухи об убийстве Бектера или они просто решили убедиться в том, что семья Оэлун действительно существует на грани голодной смерти. Посланная ими разведка донесла, что там все более или менее благополучно. Таргутай, самопровозглашенный вождь монголов, понимал, что Тэмуджин с каждым днем становится для него все более опасным. Проще всего было бы его убить, но это вызвало бы вендетту братьев, которые подняли бы против него весь клан борджигинов. Он мог бы убить их всех, но тогда развеялась бы его репутация мудрого правителя всех монголов. Самым лучшим решением представлялось убрать Тэмуджина из игры не убийством, а порабощением. Тайджиуты нагрянули в лагерь Оэлун, но Тэмуджина на месте не оказалось: он в это время был на охоте. Таргутай благоразумно заверил Хасара и других братьев в том, что вовсе не намерен причинить им вред, ему нужен лишь один Тэмуджин^{192}. Ему надо было найти подходящие основания для задержания Тэмуджина, достаточные для оправдания сурового наказания, а не приговора к смерти. И он, конечно, сослался на убийство Бектера, чья судьба его в действительности совершенно не волновала^{193}.

Но изловить Тэмуджина было непросто. Он выставил кордоны в лесах, где укрылся, когда братья предупредили его об опасности. Шесть дней Тэмуджин продержался в лесу, но потом, измученный голодом, попытался уйти, и его схватили. Таргутай, торжествуя, привез пленника в свою ставку и заковал в колодки. Это устройство состояло из толстых тяжелых досок с круглым отверстием в центре для головы, которые надевались на шею, стягивались и скреплялись замками. Мало того, руки пленника тоже приковывались к колодкам. Отверстие посередине было достаточно большим для того, чтобы узник мог дышать и есть, но не позволявшим человеку снять оковы через голову. Иногда для ужесточения наказания тяжесть и размеры колодок избирались такими, чтобы пленник не мог руками дотянуться до рта и мучился без пищи и воды, пока кто-нибудь из сострадания не подавал ему еду и питье. Согласно источникам, колодки были облегченные, но Таргутай был уверен, что пленник не сбежит. Таргутай не знал, на что способен его узник. Тайджиуты поставили неопытного юнца сторожить его, и, когда юноша задремал, Тэмуджин подкрался к нему, ударил дубинкой и исчез^{194}. Но в оковах он не мог далеко уйти, ему пришлось укрыться в реке среди тростника, а деревянные колодки служили ему чем-то вроде «спасательного жилета». Вскоре тайджиуты подняли тревогу и начали поиски беглеца.

Тэмуджину всегда сопутствовала удача, повезло и на этот раз. Среди тех, кто искал его, только один человек заметил, где прячется беглый узник. Это был Сорхан-шира из племени сулдас, втайне симпатизировавший борджигинам; сулдасов силой заставили быть вассалами тайджиутов. Когда все ушли, Сорхан-шира помог замерзшему и голодному юноше выйти из тростника, привел его в свой шатер и спрятал в кипе руна; по одной версии, тайджиуты прокололи кипу овечьей шерсти копьями, но, очевидно, промахнулись. Когда шумиха стихла, Сорхан снял колодки, накормил Тэмуджина, дал ему лук и стрелы. В полночь, при полной луне, Тэмуджин угнал из табуна коня и ускакал прочь. Осмотрительный Сорхан, желая, чтобы Тэмуджин сразу же направился домой, обеспечил его едой только в расчете на эту дорогу и не дал ему седло^{195}. Но Тэмуджин на всю жизнь запомнил благородный поступок Сорхан-ширы и, став ханом, щедро вознаградил его.

Биографы иногда отмечают, что заточение у тайджиутов нанесло глубокую психологическую травму в жизни Чингисхана, однако подобные эпизоды, исключая колодки, не были редкостью в степях. Как мы уже видели, Тоорил дважды испытал нечто подобное в раннем возрасте, а его брат Джаха-Гамбу длительное время был узником тангутов; Джамуха тоже познал тяготы рабства у меркитов^{196}. Трудно сказать, сколько времени Тэмуджин провел в темнице со дня пленения на реке Онон и до освобождения с помощью Сорхан-ширы. Полагаем, что не больше нескольких месяцев, если, конечно, как некоторые авторы утверждают, «Тайная история» не ужала события, которые в действительности происходили на протяжении многих лет. Известно, что тайджиуты пытались изловить его снова, но Тэмуджин ловко скрывался в горах Бурхан-Халдун, где борджигинам были знакомы каждая тропинка, ущелье и ложбина. Легенда гласит, что его кормили кречеты — наподобие того, как пророка Илию кормили вороны. Когда тайджиуты прекратили поиски, Тэмуджин пришел домой и увидел семью в крайне бедственном положении: его родичи питались одними сурками, и вся их собственность состояла из девяти лошадей^{197}.

К тому времени Тэмуджину исполнилось четырнадцать лет: он выглядел почти взрослым мужчиной и проявлял чрезвычайную сторожкость. Однажды, когда Хасар и Бельгутай были на охоте, в стойбище ворвался отряд тайджиутов и увел всех лошадей. В распоряжении семьи остался один конь, на котором охотился в лесу Бельгутай. Тэмуджин оседлал его и в тот же вечер отправился в погоню. Он выследил тайджиутов, но не мог их догнать, потому что надо было давать отдых и себе, и коню перед каждым большим пробегом.

На четвертый день погони его лошадь выдохлась, а сам он устал и проголодался^{198}. Неожиданно ему повстречался юноша примерно такого же возраста, и звали его Боорчу. Тэмуджин своим обаянием произвел на него такое же впечатление, как на сына Дай-сечена. Юноша поклялся ему в вечной дружбе, предоставил еду, питье и коней, попросив взамен лишь разрешения сопровождать нового друга. Через три дня они настигли налетчиков. Под покровом ночи друзья забрали у тайджиутов украденных лошадей, но теперь почти сразу же за ними устремилась погоня^{199}.

Тайджиуты, как всегда сверх меры самонадеянные, совершили ошибку. Их главарь, скакавший на превосходном жеребце, все дальше и дальше удалялся от своих товарищей и уже готовился бросить аркан. Но Боорчу оказался блестящим стрелком и опередил его, тяжело ранив в грудь. Подоспели соплеменники, но им пришлось остановиться, чтобы оказать помощь предводителю, и погоня прекратилась^{200}. Боорчу привел Тэмуджина к отцу Наху-Байану, который дал им на всю обратную дорогу к реке Онон эскорт охраны. С этого момента между Тэмуджином и Боорчу завязалась крепкая мужская дружба, которая сохранялась всю жизнь^{201}.

Командуя отрядом Боорчу, рекрутами из числа вольных борджигинов, примкнувших к обаятельному вожаку, и перебежчиков из племени сулдус, тайно посланных Дай-сеченом, Тэмуджин быстро набирал силу как полководец. Уже тогда он совершил целый ряд легендарных деяний, отбился, к примеру, от шестерых разбойников, напавших из засады^{202}. В налетах того времени ему, видимо, удалось обогатиться в достаточной степени для того, чтобы расплатиться с Дай-сеченом. Следующим самым значительным событием в его жизни стало путешествие с Боорчу через пустыню Гоби за невестой Бортэ. Мы можем датировать это событие 1177 или 1178 годом. Согласно источнику, Дай-сечен встретил их радушно. Возможно, так оно и было: помимо материального интереса, возникала и психологическая проблема — дочери исполнилось шестнадцать лет, и, по монгольским стандартам, ее могли занести в разряд старых дев. Помолвка формально уже состоялась, новых претендентов не появилось, Дай-сечен не нарушил традиционные связи между монголами и унгиратами и не нажил врагов в среде борджигинов. Все же сам факт бракосочетания снимал напряженность, возникшую после отъезда Тэмуджина, и это Дай-сечен отметил «приданым» в виде роскошной темно-коричневой собольей шубы^{203}. Строго говоря, доха была не «приданым», а подарком от Чотан, жены Дай-сечена, для Оэлун, матери жениха, и такое дарение было неотъемлемой деталью монгольской процедуры бракосочетания. Теперь Дай-сечен был всем доволен. Он уже не был для Тэмуджина «кудой» — отцом потенциальной супруги, а реальным тестем красивого, рыжеволосого и широкоплечего воина, ставшего его зятем.

На свадьбе текли реки кумыса. Дай-сечен похвалялся древней и сложной генеалогией племени, в соответствии с которой унгираты произошли от некой этнической общности под названием «Золотой сосуд» и обладали редким мастерством выплавки железа^{204}. Предполагают, что между Тэмуджином и Бортэ были дальние родственные связи, но это всего лишь догадка, и очень туманная^{205}.

Дай-сечен строго соблюдал монгольские обычаи и считал своей обязанностью проводить дочь к дому жениха, хотя и помнил о несчастной судьбе Есугея, оказавшегося на враждебной земле и принявшего яд, и Амбагая, распятого на деревянном осле. Поэтому он установил пределы путешествия. Похоже, он оставил свадебный отряд на дальнем краю пустыни Гоби (или на излучине реки Керулен) и вернулся обратно, поручив жене Чотан добраться до места назначения и передать соболью шубу Оэлун. Экспедиция преодолела все трудности, переправилась через Керулен, дошла до Сенгура и по нему поднялась до стойбища Тэмуджина^{206}.

Минуло два года. Все это время Тэмуджин продолжал наращивать силы своей небольшой дружины. Вскоре у него появился еще один верный сподвижник Борохул, уступавший только Боорчу по влиятельности и близости к вожаку^{207}. В источниках можно найти намеки на то, что Оэлун переживала по этому поводу, расстраивалась и успокоилась лишь тогда, когда Тэмуджин разрешил ей усыновить татарского мальчика по имени Шиги-Хутуху, захваченного во время одного из рейдов.

Потом нагрянула беда. Меркиты не забыли и не простили похищение Есугеем Оэлун, обрученной с братом Тохтоа-беки. Они жаждали мщения, и в 1179 или 1180 году им такая возможность представилась. Огромный отряд, не менее трехсот человек, напал на стойбище Тэмуджина. Монголы уступали в численности, не ожидали нападения, запаниковали и, практически не оказав сопротивления, рассеялись. Тэмуджин с четырьмя братьями и матушкой Оэлун ускакали, а Бортэ осталась в стойбище.

Это был постыдный эпизод в биографии Тэмуджина, и в «Тайной истории» содержится лишь малопонятное замечание: «Для Бортэ не оказалось лошади»^{208}. Ясно, что Тэмуджин покинул ее. Непонятны лишь причины: сделал он это в панике из-за трусости или сознательно оставил приманку, отвлекавшую внимание и позволявшую его людям беспрепятственно уйти? Если все обстояло именно таким образом, то его замысел оправдался: когда меркиты увидели Бортэ, у них пропало желание продолжать преследование^{209}. Тэмуджин и его дружина бежали в горы и поблагодарили священную Бурхан-Халдун за спасение; Тэмуджин даже снял пояс, чтобы продемонстрировать полное повиновение духам священной горы^{210}.

Когда монголы возвратились в стойбище, их глазам предстало печальное зрелище: шатры, повозки, стада, лошади, женщины — все исчезло. Некоторые источники утверждают, что меркиты увели и Чотан, которая якобы гостила у дочери. Поначалу Тэмуджин думал, что нападение совершили татары, но по разным признакам и свидетельствам понял, что это были меркиты. Он не сомневался: если бы попал к ним в руки, то это означало бы для него либо верную смерть, либо самый гнусный вариант рабства^{211}. Тэмуджин понимал также, что теперь ему предстоит смертельная схватка: как меркиты не простили похищения Оэлун, так и он не успокоится до тех пор, пока не отомстит за полонение Бортэ. В истории открылась новая страница, как один комментатор отметил, «Троянской войны в степях»^{212}. Тэмуджин осознавал, что одними собственными силами не справится с тремя могущественными кланами меркитов, и начал подыскивать союзников. Первым кандидатом на эту роль стал Тоорил, «анда» отца, но привлечь его на свою сторону было не так-то просто. Дальнейшие события показали, что он успешно решил эту задачу.

Интуитивно Тэмуджин нашел самые верные подходы к Тоорилу, ориентируясь одновременно на алчность, гордыню и здравомыслие предводителя кереитов. Он начал с того, что предложил ему в дар соболиную шубу, которую Чотан привезла для Оэлун. Дар был принят с явным удовольствием. Затем, поступившись самолюбием, Тэмуджин сказал, что хотел бы стать его приемным сыном. А потом уже напомнил о том, что Тоорил был «андой», побратимом Есугея, его отца, успевшего немало сделать для кереитского вождя. Помимо поддержки, оказанной во время борьбы с дядей и семилетнего изгнания, Есугей еще помог ему вернуть престол, когда сводный брат Эрке-Хара совершил переворот и низложил хана^{213}.

Тоорил выслушал Тэмуджина и пообещал содействовать его кампании против меркитов. Некоторые критики обвиняют хана в легковерности и глупости, податливости на эмоциональный шантаж и ослеплении соболиной шубой, но кереит не был столь наивен. Жесткий и трезвый расчет показывал, что ему выгоден союз с Тэмуджином. В Монголии формировалась новая военно-политическая доминирующая сила — найманы, традиционные враги кереитов, пытавшиеся заключить альянсы с ойратами, онгутами, меркитами, тайджиутами и (это вызывало особые опасения) с татарами, которые уже поссорились с цзиньцами и отказались играть роль китайских ставленников в степях. Над Тоорилом нависла угроза оказаться в изоляции и окружении, и, помимо «внешней опасности», назревал конфликт дома — мутил воду чрезвычайно амбициозный сын Сэнгум и еще не отказался от своих затей дядя^{214}.

Тоорил мобилизовал все силы для того, чтобы начать массированную кампанию против меркитов, пока к ним на помощь не пришли союзники. По некоторым оценкам, кереиты могли выставить армию численностью 500 000 человек. Хотя мы имеем дело с явным преувеличением, это было, без сомнения, большое и могущественное племя. Тэмуджин подключился к набегу Тоорила на земли меркитов. «Коалиция» переправилась через реку Чихой и на протяжении многих месяцев — вероятно, в 1180–1181 годах — вела кровопролитные сражения^{215}. Детали — невразумительные и смутные; источники почти наверняка смешивают различные кампании Тэмуджина против меркитов, однако исход очевиден: сокрушительная победа Тоорила и Тэмуджина. Тохтоа-беки и его братья понесли тяжелые, если не фатальные, потери, им пришлось рассеяться и превратиться в партизанские банды. Они, вообще, могли бы полностью исчезнуть, если бы Тэмуджин, огорчая союзников, внезапно не вышел из борьбы, заявив, что у него слишком большие потери^{216}. В действительности Тэмуджин, уже вынашивавший планы завладеть всей Монголией, не хотел, чтобы кереиты наращивали могущество.

Бортэ вызволили, но обнаружили, что она беременна. Она была отдана в качестве награды Чилгер-боко, младшему брату умершего Эке-Чиледу (у которого Есугей и похитил Оэлун). Ее мать тоже подверглась унижениям: ей пришлось быть «женой» худородного меркита. Оскорбляло не сексуальное, а социальное осквернение. Используя, по описаниям, «разные методы» (пытки?), Тэмуджин выяснил имена всех трехсот налетчиков, казнил, забрал в рабство их жен и наложниц^{217}. Беременность Бортэ очень тревожила Тэмуджина, и позднее он приказал придворным хронистам переписать историю. Рашид ад-Дин, арабский историк, приняв их пропагандистскую версию за чистую монету, сочинил легенду о том, что она уже была беременная, когда меркиты брали ее в плен. Согласно этой легенде, меркиты сразу же отправили Бортэ к Тоорилу, предлагая мирные переговоры. Когда Тэмуджин вышел из войны, советники Тоорила уговаривали его изнасиловать Бортэ в знак возмездия, а он отослал ее Тэмуджину. Вся эта история являет собой полнейший вымысел, нацеленный на то, чтобы скрыть позор Бортэ и незаконнорожденность ребенка. Даже «Тайная история» не решилась воспроизвести небылицу^{218}. Тем не менее ребенка Чилгер-боко, рожденного, вероятно, в 1182 году, Тэмуджин признал собственным сыном и нарек Джучи.

Одним из непредвиденных последствий войны с меркитами стало воссоединение Тэмуджина с другом детства Джамухой. Его давний приятель давно примкнул к Тоорилу по тем же причинам, которые привели Тэмуджина к вожаку кереитов, и, узнав, что Тоорил опекает Тэмуджина, вдруг вспомнил о побратимстве.

Джамуха, теперь уже предводитель джадаратов, тоже не раз попадал в трудное положение, как и его друг. В юности его похитили и поработили меркиты; он бежал, сформировал отряд воинов, но, поняв, что меркиты слишком могущественны, вызвался верно служить Тохтоа-беки, добившись прощения за прежнее «преступление» — то есть побег. Одним из условий альянса было предоставление права содержать тридцать персональных стражей. Необычайно сметливый, Джамуха смог войти в полное доверие к Тохтоа-беки, убедив его в том, что он умнее всех его советников (в чем он, возможно, был прав)^{219}.

Рашид ад-Дин показывает молодого человека в действии. Однажды Джамуха разглядел гнездо куропатки в высокой траве и тайно пометил это место. На следующий день, проезжая здесь же на конях с сановниками из ближайшего окружения хана, он сказал, что год назад видел гнездо куропатки, и ему интересно проверить, остались ли какие-нибудь следы. «Давайте посмотрим, сохранилось ли гнездо, а, может быть, и куропатка уже вывела птенцов», — предложил Джамуха с невинным видом. Меркитские сановники приблизились к указанному месту, и из травы вдруг вылетела куропатка, а в гнезде запищали птенцы. Сановники изумились: «Как можно запомнить неприметное место в траве и найти его через год!»^{220}

Этой истории подивился и Тохтоа-беки. А фокус с гнездом был детской игрой в сравнении с coup de théatre^[23], устроенном Джамухой потом. Заметив, что стражники у шатра Тохтоа-беки расслабились, он подучил своих дружинников напасть на опешившего хана. Джамуха спокойно объяснил ему, что сделал это только для того, чтобы показать, насколько негодная у него охрана^{221}. Тохтоа-беки, поняв, что с такой охраной его могли легко убить, осыпал Джамуху словами благодарности, но выразил неудовольствие, когда Джамуха потребовал подписать и засвидетельствовать грамоту, освобождавшую его от всех вассальных обязательств. В шатре назревал скандал. Джамуха сказал хану, что у него простой выбор: сделать то, что от него требуют, или умереть. Тохтоа-беки видел, что Джамуха не блефовал, и предпочел сохранить себе жизнь^{222}.

Однако с самого начала военной кампании против меркитов Джамуха с пренебрежением отнесся к Хасару и Бельгутаю, эмисарам Тэмуджина, посланным с предложениями о совместных действиях^{223}. Впечатление ненадежности и непредсказуемости вскоре еще больше усилилось. Двадцать тысяч всадников Тоорила должны были соединиться с рекрутами Тэмуджина на восточном склоне Бурхан-Халдуна, но Джамуха отказался подойти и потребовал, чтобы союзники пришли к нему, стоявшему тогда у истоков Онона. Из-за его каприза Тоорил совершил два больших перехода — сначала к Тэмуджину, а затем к лагерю Джамухи. И Тэмуджина и Тоорила удивило то, что Джамуха привел столько же воинов, сколько было и у них, а потом еще и отругал обоих за опоздание на три дня^{224}.

Джамуха явно был доволен тем, что Тэмуджин досадил Тоорилу, когда преждевременно вышел из войны с меркитами, и присоединился к «анде» после раскола. Они отошли к лагерю Джамухи на реке Онон, а Тоорил отправился на свою базу на реке Тола через долину Хокорту в нагорье Большой Хэнтэй^{225}. Затем последовали незабвенные полтора года нераздельной совместной жизни, когда молодые люди не отходили друг от друга, подобно библейским Давиду и Ионафану. Они обменялись золотыми поясами и великолепными скакунами. Молодые люди с нежностью вспоминали о детстве, вместе охотились, пили кумыс, блудили и, как повествует «Тайная история», «спали под одним стеганым одеялом»^{226}.

Подобное «сердечное согласие» кажется странным, особенно после откровенно прохладного отношения, которое выказывал Джамуха своему «анде» во время меркитской кампании. Кочевники редко сожительствовали подобным образом. Предполагается, что Тэмуджин нуждался в поддержке друга, у которого в то время было гораздо больше сподвижников. Но чем руководствовался Джамуха?^{227} Бортэ, не любившая Джамуху и не доверявшая ему, предупреждала мужа, что им пользуются как пешкой в игре за достижение своих целей — с ней была согласна и Оэлун, — но Тэмуджин отвергал их подозрения, как чисто женские причуды^{228}.

Неожиданно, после полутора лет гармонии, изъявления нежных чувств и дружбы, возможно в 1183 году, Джамуха затеял ссору, заговорив в дельфийской манере о том, что его «коневодческие интересы» приносятся в жертву «овцеводам» Тэмуджина^{229}. Безусловно, в этом обвинении можно разглядеть и тот факт, что Тэмуджин даже после победы над меркитами все еще оставался относительно беден конями.

Но чем можно объяснить гнев Джамухи? Некоторые историки считают, что причина кроется в распределении пастбищ: соплеменники осуждали Джамуху за то, что от дружбы больше выигрывает Тэмуджин. По мнению других авторов, Джамуха корил товарища за то, что он чрезмерно озабочен проблемами мира, а надо воевать, чтобы реализовать свои амбиции. Самым эксцентричным предположением была гипотеза советских историков, выдвинутая в начале XX века и утверждавшая, что Тэмуджин и Джамуха представляли антагонистические социальные группы в примитивной классовой борьбе, в которой Тэмуджин отстаивал интересы аристократии, а Джамуха бился за народ^{230}. Даже следуя этой логике, все было скорее наоборот. Одним из преимуществ Тэмуджина было именно то, что он продвигал своих людей в соответствии с принципами меритократии, то есть по их способностям, тогда как Джамуха придерживался старых олигархических традиций. Нам остается предложить свой вариант. Может быть, Джамуха следовал каким-то эзотерическим, квазигностическим ощущениям, нам неизвестным. Но тогда почему сам Тэмуджин назвал взрыв эмоций друга «загадкой»?^{231} Возможно, права Бортэ. Джамуха дожидался своего часа и высказался, когда почувствовал себя достаточно уверенным в своих силах и понял, что Тэмуджин ему больше не нужен. В таком случае у Тэмуджина было несколько вариантов ответа, но Джамуха оставлял за собой право не согласиться с любым из них^{232}. Можно выдвинуть и такое предположение: двое молодых людей были вовлечены в очень тяжелую межличностную борьбу. На самом высшем уровне конфликт заключался в разрешении кардинальной проблемы — кто из них объединит всю монгольскую нацию?

Какими бы ни были истинные причины, разногласия оказались непримиримыми. Тэмуджин с ближайшими родичами и сподвижниками ночью откочевал и расположился лагерем на новом месте у реки Кимурха. Вскоре после внезапного и неожиданного раскола все монгольские кланы, кроме тайджиутов, созвали высший совет, на котором окончательно обозначились расхождения мнений и намерений. Разделительная линия в основном определялась возрастом: старейшины племен хотели создать новую федерацию кланов во главе с Джамухой, молодые воины выступали против этих замыслов.

Тэмуджин притягивал к себе прежде всего тех, кто стремился порвать со строгостями кланового режима, построенного на родственных связях. С начала шестидесятых годов XII века в степях фактически, выражаясь словами Гоббса, шла «война всех против всех»: тайджиуты враждовали с борджигинами, не прекращались интервенции татар, союзников цзиньцев, набеги меркитов, противоборство между кереитами и найманами. Для молодых монголов Тэмуджин был олицетворением новых веяний, лидером, чье обаяние подтверждалось военными победами и богатыми трофеями и чьи слова не расходились с делами^{233}. Но другой стороной новой жизненной модели стала одержимость демонстрацией мужественности и готовности к насилию, а вооруженные грабежи и изнасилования поощрялись как свидетельства истинного мачо. Для молодежи все разговоры о создании новой конфедерации означали лишь нескладные попытки залить молодое вино в старые мехи.

Возник острый конфликт между сторонниками Джамухи и Тэмуджина. Джамуха убеждал всех, что не он инициировал разрыв, его спровоцировали Алтан и Хучар, дядья Тэмуджина, всегда его ненавидевшие. Источники сообщают о 13 000 воинов, вставших на сторону Тэмуджина, хотя вряд ли можно полагаться на достоверность сведений в монгольских источниках, заслуживших репутацию ненадежных^{234}. Тэмуджин, отличавшийся организационными и административными способностями, разделил своих сподвижников на тринадцать станов, или «куреней». В первый курень вошли сам Тэмуджин, его сыновья, телохранители и близкие друзья; второй курень состоял из братьев Тэмуджина и их окружения; остальное воинство распределялось по кланам: джуркины (юркины), баяуды, джалаиры, баарины и так далее. Примечательно, что некоторые прежние сторонники Джамухи перешли к Тэмуджину, верно рассчитав, кто одержит победу^{235}

Конец ознакомительного фрагмента.

Комментарии

125

RT i pp. 113–120; SHC pp. 1–10.

126

Gumilev, Imaginary Kingdom p. 89.

127

SHC p. 11; Louis Hambis, ‘L’Histoire des Mongols avant Genghis-khan’ Central Asiatic Journal 14 (1970) pp. 125–133; Franke & Twitchett, Cambridge History p. 330; Vladimirtsov, Life of Genghis p. n.

128

Lattimore, ‘The Geographical Factor,’ The Geographical Journal 91 (1938) pp. 14–15; Lattimore, Studies in Frontier History (1962) pp. 241–258. For the Uighurs see Mackerras, Uighur Empire.

129

RT i pp. 120–123; SHC p. 11; Rachewiltz, Commentary pp. 296, 316; Buell, Dictionary pp. 105, 218, 229.

130

Gumilev, Imaginary Kingdom pp. 94–95. For a lucid overall survey see Fletcher, Studies pp. 12–13.

131

For the Naiman see RT i pp. 67–70; Hambis, Gengis Khan pp. 7–22; Wittfogel & Feng, Liao p. 50; S. Murayama, ‘Sind die Naiman Turken oder Mongolen?’ Central Asiatic Journal 4 (1959) pp. 188–198; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 215–221, 299–311; Roemer et al, History of the Turkic Peoples; W Barthold, ‘12 Vorlesungen iiber die Geschichte der Turken Mittelasiens,’ in Die Welt des Islams 17 (1935) p. 151.

132

The Kereit have attracted a lot of attention. RT i pp. 61–67; Togan, Flexibility and Limitation, esp. pp. 60–67; D. M. Dunlop, ‘The Kerait of Eastern Asia,’ Bulletin of the School of Oriental and Ajrican Studies 11 (1944) pp. 276–289; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 207–209; Erica D. Hunter, ‘The conversion of the Keraits to Chrstianity in ad 1007,’ Zentralasiatische Studien 22 (1991) pp. 142–163.

133

RT i pp. 43–55; Wittfogel & Feng, Liao pp. 101–102, 528, 573–598; Togan, Flexibility pp. 66–68; Louis Hambis, ‘Survivances de toponymes de l’epoque mongole en Haute Asie,’ in Melanges de sinologie ojferts a Monsieur Paul Demieville, Bibliotheque de I’lnstitut des Hautes Etudes Chinoises, 20 (1974) pp. 19–41 (at pp. 26–29); S. G. Kljastornys, ‘Das Reich der Tartaren in der Zeit von Cinggis Khan,’ Central Asiatic Journal 36 (1992) pp. 72–83; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 2–9.

134

RT i pp. 52–54; JB i p. 63; Pelliot & Hambis Campagnes pp. 227–228, 271–278.

135

RT i pp. 125–129; SHC p. n; Ratchnevsky, Genghis Khan pp. 9–10. But some sceptics say the insults allegedly offered by Qabul on these occasions should not be taken literally but read allegorically as indicating the generally poor state of Mongol-Jin relations (see Grousset, Empire of the Steppes p. 197).

136

Barfield, Perilous Frontier p. 183.

137

Asimov & Bosworth, History of Civilizations iv part 1 p. 246. But see the contrary case argued in N. Iszamc, ‘L’etat feodal mongol et les conditions de sa formation,’ Etudes Mongoles 5 (1974) pp. 127–130.

138

Louis Hambis, ‘Un episode mal connu de l’histoire de Gengis khan,’ Journal des Savants (January-March 1975) pp. 3–46.

139

Tamura Jitsuzo, ‘The Legend of the Origin of the Mongols and Problems Concerning their Migration,’ Acta Asiatica 24 (1973) pp. 9–13; Barthold, Turkestan (1928) p. 381; Paul Pelliot, ‘Notes sur le “Turkestan” de W Barthold,’ T’oung Pao 27 (1930) pp. 12–56 (at p. 24).

140

RT i p. 130; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 132–133; Grousset, Empire p. 198. Ambaghai was taking his daughter to marry into the Ayiru’ut Buiru’ut sept, one of the subtribes of the Tartars. It is interesting that the practice of exogamy was so deeply ingrained with the Mongols that the Tayichiud would consider a match with the Tartars, their greatest enemies (Vladimirtsov, Le regime social pp. 58–59). Another version of the ambush is that it was not the intended bridegroom and family who betrayed him, but Tartar mercenaries (juyin) employed as gendarmes by the Jin who set the ambuscade (Rachewiltz, Commentary pp. 300–301).

141

Grousset, Empire pp. 194, 200.

142

Erdmann, Temudschin (1862) pp. 194–230.

143

Vladimirtsov, Le regime social pp. 89–92.

144

d’Ohsson, Histoire i p. 33.

145

RT i pp. 130–131.

146

Ratchnevsky, Genghis Khan p. 12; Barfield, Perilous Frontier p. 184.

147

RT i p. 132; SHC pp. 11–13.

148

Rachewiltz, Commentary p. 320.

149

Gumilev, Imaginary Kingdom p. 140.

150

Vladimirtsov; Life of Genghis p. 12; Ratchnevsky, Genghis Khan pp. 15–16; Olbricht 8i Pinks, Meng-tapei-lup. 3.

151

SHO pp. 127–128; SHR pp. 74–75; Togan, Flexibility pp. 68–69.

152

SHO pp. 127–128; SHR pp. 74–75; Togan, Flexibility pp. 69–70.

153

The Tanguts had an unfortunate habit of supporting all the losers on the steppes (Khazanov, Nomads pp. 234–236).

154

Togan, Flexibility pp. 70–72.

155

K. Uray-Kohalmi, ‘Siberische Parallelen zur Ethnographie der geheimen Geschichte der Mongolen,’ in Ligeti, Mongolian Studies pp. 247–264 (at pp. 262–263).

156

L. V Clark, ‘The Theme of Revenge in the Secret History of the Mongols,’ in Clark & Draghi, Aspects of Altaic Civilization рр. 33–57; Clark, ‘From the Legendary Cycle of Cinggis-gayan: The Story of an Encounter with 300 Yayichiud from the Allan Tobci,’ Mongolian Studies 5 (1979) рр. 5–39 (at pp. 37–38).

157

RT i p. 134; SHC pp. 11–13.

158

Rachewiltz says that the name of this earlier wife ‘cannot be determined despite many scholarly efforts’ (Rachewiltz, Commentary p. 313). Ratchnevsky, however, (Genghis Khan pp. 15–16, 224) is adamant that her name was Suchigu or Suchikel, sometimes referred to as Ko’agchin.

159

For the Ongirrad subclan as Hoelun’s home see Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 402–409; Vladimirtsov Le regime social pp. 58–59. The Buriyat have generated a considerable literature. See Lattimore, Mongols of Manchuria p. 61; Atwood, Encyclopedia p. 61; Eric Haenisch, Die Geheime Geschichte p. 112; Elena Skubuik, ‘Buryat,’ in Hahnunen, Mongolian Languages pp. 102–128; Lincoln, Conquest pp. 51–52; West, Encyclopedia (2009) pp. 132–133. Travellers’ tales on the Buriyat include Sharon Hudgins, ‘Feasting with the Buriats of Southern Siberia,’ in Walker, Food on the Move pp. 136–156; Curtin, A Journey; Matthiessen, Baikal.

160

Rashid’s date of 1155 was followed by the early twentieth-century Russian historians Vladimirtsov and Barthold. Pelliot, always a contrarian, proposes the impossibly late date of 1167 (Pelliot, Notes sur Marco Polo i pp. 281–288). But the best authorities such as Rachewiltz and Ratchnevsky plump for 1162. See the detailed argumentation in Ratchnevsky, Genghis Khan pp. 17–19; Rachewiltz, Commentary pp. 320–321.

161

Rachewiltz, Commentary pp. 269, 272, 322–324.

162

SHC p. 14; Pelliot, Notes sur Marco Polo i pp. 288–289; Dunnell, Chinggis Khan p. 21 remarks that this was apt for a child of destiny.

163

Rachewiltz, Commentary p. 322.

164

RT i p. 135; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 171–175.

165

RT i p. 106; Gumilev, Imaginary Kingdom p. 142. For the game of knucklebones they played see Jean-Paul Roux, ‘A propos des osselets de Gengis Khan,’ in Heissig et al, Tractata Altaica pp. 557–568. Cf also F. N. David, Games, Gods and Gambling p. 2.

166

Vladimirtsov Le regime social op. cit. p. 76; Pelliot & Hambis, Campagnes p. 232; Wittfogel & Feng, Liao p. 239.

167

Ratchnevsky, ‘La condition de la femme mongole au 12/13е siecle,’ in Heissig et al, Tractata Altaica pp. 509–530.

168

Togan, ‘The Qongrat in History/ in-Pfeiffer & Quinn, History and Historiography pp. 61–83; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 393, 402–405; Wittfogel & Feng, Liao pp. 92, 634.

169

SHC p. 15; SHW p. 243; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 423–429.

170

Togan, ‘The Qongrat in History/ p. 74.

171

Henry Serruys, ‘Two Remarkable Women in Mongolia,’ Asia Major 19 (1957) pp. 191–245.

172

Mostaert, Sur quelques passages pp. 10–12.

173

SHC p. 17.

174

Riasanovsky, Fundamental Principles p. 239.

175

Zhao, Marriage as Political Strategy p. 4.

176

SHR p. 14; Ratchnevsky, Genghis Khan p. 14. Dai Sechen’s dream was full of symbolism, especially as regards shading, since white was regarded as a lucky colour by the Mongols (Rachewiltz, Commentary p. 328).

177

Togan, Flexibility pp. 121–125.

178

L. V Clark, ‘The Theme of Revenge,’ pp. 33–57.

179

SHC p. 18.

180

Silvestre de Sacy, Chrestomathie arabe ii p. 162.

181

Ratchnevsky, Genghis Khan p. 22.

182

Rachewiltz, Commentary p. 344.

183

RT i p. 133.

184

Ratchnevsky, Genghis Khan p. 22.

185

May, Mongol Conquests p. 266.

186

SHC p. 22; Ratchnevsky, Genghis Khan pp. 20, 24.

187

Rachewiltz, Commentary pp. 346–347.

188

RT i p. 138.

189

Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 185–187.

190

Roux, La mort pp. 92–96.

191

SHC pp. 23–24.

192

SHC p. 25; SHR pp. 23–24.

193

Ratchnevsky, Genghis Khan pp. 25–26.

194

RT i pp. 93–94; SHC pp. 25–26.

195

SHC pp. 27–28; SHO pp. 70–71.

196

Ratchnevsky, Genghis Khan p. 26.

197

SHC p. 29; SHO p. 73.

198

SHO pp. 73–74; SHR pp. 26–27.

199

SHO p. 75; SHW p. 252.

200

SHC pp. 30–31.

201

SHO pp. 75–76. For the subsequent career of Bo’orchu, who seems to have died in 1227, roughly the same time as Genghis himself, see Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 342–360.

202

Riasanovsky, Fundamental Principles p. 90.

203

Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 411–414; Vladimirtsov, Le regime social pp. 58–59.

204

RT i pp. 80–89.

205

Krader, Social Organization pp. 39, 89 is the source for this. In the kind of language beloved of academic anthropologists he tells us that Temujin’s marriage was an example of matrilateral cross-cousin marriage (ibid, p. 344).

206

Rachewiltz, Commentary pp. 391–392.

207

RT i p. 93.

208

SHO pp. 79–81; SHR pp. 31–32; SHW p. 256.

209

Ratchnevsky, Genghis Khan p. 34.

210

JB i pp. 187–188; Boyle, Successors p. 31.

211

SHC pp. 34–38.

212

Gumilev, Imaginary Kingdom p. 143. On the other hand, it has been argued strongly that the Merkit raid is not historical but a folkloric trope, a perennial motif in epic poetry about the theft of women, whether of Europa by Zeus, Helen by Paris or the Princess Sita’s seizure in the Hindu epic Ramayana. The raid is one of the prime exhibits in H. Okada, ‘The Secret History of the Mongols, a Pseudo-historical Novel, Journal of Asian and African Studies 5 (1972) pp. 61–67 (at р. 63). But the theory is unconvincing if only because it makes Chagatai’s later violent hostility to Jochi on the grounds of his illegitimacy impossible to fathom.

213

Togan, Flexibility p. 73; Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 250, 401.

214

Mostaert, Sur quelques passages p. 32.

215

Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 279–281; Rachewiltz, Commentary p. 421.

216

SHC pp. 38–39.

217

SHO pp. 91–92; SHR p. 41; Rachewiltz, Commentary p. 428.

218

SHC pp. 43–47. As Ratchnevsky tersely comments: ‘Rashid’s version is implausible’ (Genghis Khan p. 35).

219

SHC pp. 39–42.

220

RT i p. 107.

221

RT i pp. 107–108.

222

Ratchnevsky, Genghis Khan p. 36.

223

SHO pp. 85–87; SHR рр. 35–36.

224

SHO pp. 87–90; SHR pp. 37–39; Rachewiltz, Commentary p. 417.

225

Rachewiltz, Commentary p. 435.

226

SHC pp. 52–53; SHO pp. 95–96; SHR pp. 44–45; SHW p. 262.

227

V V Bartold, ‘Chingis-Khan,’ in Encyclopaedia of Islam (1st ed., repr. 1968 v pp. 615–628 (at p. 617)); Vladimirtsov, Le regime social pp. 107–108; Vladimirtsov, Genghis Khan p. 130.

228

Grousset, Conqueror of the World p. 67.

229

SHO pp. 96–97; SHR pp. 44–46.

230

Vladimirtsov, Le regime social pp. 105–107.

231

As Rachewiltz sagely remarks, ‘If neither Temujin nor his wife could understand Jamuga’s poetic riddle, what hope have we, who are so far removed from that culture, to understand what was the real meaning of those words?’ (Rachewiltz, Commentary p. 442).

232

Owen Lattimore, ‘Chingis Khan and the Mongol Conquests,’ Scientific American 209 (1963) pp. 55–68 (at p. 62); Lattimore, ‘Honor and Loyalty: the case of Temujin and Jamukha,’ in Clark & Draghi, Aspects pp. 127–138 (at p. 133).

233

Grousset, Empire pp. 201–202; Gumilev, Imaginary Kingdom pp. 143–145.

234

The numbers mentioned in the Secret History are unreliable for a number of reasons: 1) the author embellished with poetic licence and routinely inflated the size of armies; 2) the author anachronistically projected back into the twelfth century names, titles, technologies and modalities that belonged to an era fifty years in the future; 3) numbers in Mongol histories have a mystical or symbolic significance and therefore cannot be taken seriously for historical research. See Larry Moses, ‘Legends by Numbers: the symbolism of numbers in the Secret History of the Mongols,’ Asian Folklore Studies 55 (1996) pp. 73–97 and Moses, ‘Triplicated Triplets: the Number Nine in the Secret History of the Mongols,’ Asian Folklore Studies 45 (1986) pp. 287–294.

235

For exhaustive detail on the Thirteen see Pelliot & Hambis, Campagnes pp. 35–37, 53–135. See also Louis Ligeti, ‘Une ancienne interpolation dans I’Altan Tobci,’ Acta Orientalia Academiae Scientiarum Hungaricae 26 (1972) pp. 1–10.

Примечания

16

Относящегося к мифологической реке Стикс. — Прим. ред.

17

Также Косогол, Хувсгел, Хевсгел-нуур. — Прим. пер.

18

Другое название — «Сокровенное сказание». См. примечание к заметке «От автора». В переводе сохраняется название автора «Тайная история», поскольку в английском и русском вариантах имеются расхождения.

19

Воанергес — «сыновья грома» — прозвище, данное Иисусом сыновьям Зеведея — Иоанну и Иакову за их силу, страстность, горячность. — Прим. ред.

20

Унгираты — также хонгираты, хунгираты, кунграты, конгираты, онгираты. — Прим. пер.

21

В «Сокровенном сказании» эти слова произносит один из предводителей тайджиутов, откочевавших и бросивших Оэлун с детьми (§ 72). — Прим. пер.

22

Отсутствующие всегда неправы (фр.).

23

Неожиданная развязка, сенсация, трюк (фр.).