Пагубная самонадеянность

Фридрих фон Хайек, 1988

Фридрих Август фон Хайек (1899—1992) – один из крупнейших философов и экономистов XX века, лауреат Нобелевской премии по экономике. В книге «Пагубная самонадеянность» Фридрих Август фон Хайек, используя эволюционный подход с точки зрения экономиста, исследует природу, происхождение, отбор и развитие моральных принципов социализма и рыночных отношений. И подводит итог своим размышлениям над губительной природой социалистических идей в XIX и XX веках, а также над причинами, которые сделали неизбежным провал всех проектов построения социалистического общества. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава первая

Между инстинктом и разумом

Привычка — вторая натура.

Цицерон

Нравственные законы, о которых принято говорить, что они порождены самой природой, порождаются в действительности тем же обычаем.

М. Э. де Монтень

Но две души живут во мне,

И не в ладах они друг с другом.

И. В. фон Гёте

Биологическая и культурная эволюция

Древние мыслители не представляли существование упорядоченной человеческой деятельности вне упорядоченного ума. Даже Аристотель, философ относительно позднего времени, полагал, что порядок среди людей сохраняется лишь там, где слышен голос глашатая (Ethics, IX, X), а исходя из этого, не может быть и государства с населением в сто тысяч человек. Однако то, что Аристотель считал невозможным, уже существовало в то время, когда он писал эти слова. Ограничивая человеческий порядок пределами слышимости крика глашатая, Аристотель руководствовался инстинктами, а не наблюдениями или размышлениями, — при всех его заслугах как ученого.

Такие убеждения вполне понятны, поскольку человеческие инстинкты сформировались намного раньше и не соответствовали условиям жизни и численности населения эпохи Аристотеля. Они были нормой для небольших первобытных стад, кочующих групп — так род людской, предки современного человечества жили несколько миллионов лет, пока в процессе эволюции не появился биологический вид homo sapiens. Инстинкты передавались из поколения в поколение, с их помощью формировалось сотрудничество членов групп — конечно же, это было ограниченное взаимодействие соплеменников, живших бок о бок и доверявших друг другу. У первобытных людей были общие цели, одинаковое понятие об опасностях и возможностях добыть пищу или найти убежище в той среде, где они обитали. Они не просто могли слышать своего глашатая — они знали его в лицо.

Даже если старейшие члены группы были опытнее и, соответственно, авторитетнее, человеческая деятельность направлялась главным образом общими целями и одинаковым восприятием. Такая координация строилась прежде всего на инстинктах солидарности и альтруизма, проявляясь внутри группы и не распространяясь на «чужих». Малые группы могли вести только коллективный образ жизни: выжить одному было невозможно. Следовательно, первобытный индивидуализм Томаса Гоббса — не более чем миф. Дикари не живут в одиночку, их инстинкт — коллективизм. «Войны всех против всех» никогда не было.

Конечно, если бы мы не жили при том порядке, который есть сегодня, мы бы вряд ли поверили, что подобный уклад вообще возможен, и считали бы сказками любую информацию о нем — не бывает такого, вот и все. Такой уникальный порядок (благодаря которому и существует человечество в его нынешнем виде) складывался в основном под влиянием постепенно вырабатывавшихся правил человеческого поведения (особенно тех, что касаются частной собственности, — честность, конфиденциальность, договор, обмен, торговля, конкуренция, получение прибыли). Эти правила не имеют связи с инстинктом и передаются благодаря традициям, обучению и подражанию; они состоят большей частью из запретов (библейское «не возжелай…»), ограничивающих свободу поступков и решений. Человечество создало цивилизацию, выработав правила и научившись им следовать (сначала внутри племен, а затем и в более широких пределах). Часто запреты касались поступков, диктуемых инстинктом, — правила больше не зависели от общего восприятия. Они, по сути, составили новую и совсем иную мораль (термин «мораль» я бы использовал именно по отношению к ним), которая подавляла или ограничивала «мораль естественную», то есть те инстинкты, которые заставляли небольшую группу держаться вместе и обеспечивали сотрудничество внутри нее, препятствуя ее увеличению.

Я предпочитаю использовать термин «мораль» по отношению к тем неинстинктивным правилам поведения, которые позволили человечеству дорасти до расширенного порядка, — поскольку понятие морали имеет смысл, только если противопоставить ее, с одной стороны, импульсивному и бездумному поведению, и с другой — рациональному намерению получить конкретные результаты. Врожденные рефлексы нельзя назвать «моральными», так что явно заблуждаются «социобиологи», когда, описывая их, употребляют такие термины, как «альтруизм» (если следовать их логике, придется считать совокупление самым явным проявлением альтруизма). Альтруизм становится моральной категорией, только если мы утверждаем, что человек должен следовать «альтруистическим» побуждениям.

Безусловно, данные термины можно использовать по-разному. Бернард Мандевиль шокировал современников, утверждая, что «зло… является тем великим принципом, который делает нас социальными существами, служит прочной основой, животворящей силой и опорой всех ремесел и занятий без исключения» (1715/1924). Под «злом» Мандевиль подразумевал как раз то, что правила расширенного порядка противоречат врожденным инстинктам, удерживающим небольшую группу людей вместе.

Если мы считаем моралью не врожденные инстинкты, а усвоенные традиции, то возникает много интересных вопросов по поводу связанных с ними понятий, таких как чувства, эмоции, настроения. Например, даже если моральная норма усвоена, она не обязательно действует как строгое правило, а может проявляться — как и настоящий инстинкт — в виде смутного нежелания или отвращения к определенным действиям. Зачастую нормы помогают нам сделать выбор: какому инстинктивному влечению поддаться, а какое подавить.

Может возникнуть вопрос: каким же образом ограничение инстинктивных побуждений помогает координировать действия большего числа людей. Допустим, постоянное соблюдение заповеди «возлюби ближнего как самого себя» препятствовало бы внедрению расширенного порядка. Ведь тем, кто живет в его рамках, выгодно как раз не любить «ближнего своего» и поступать, руководствуясь не солидарностью и альтруизмом, а правилами расширенного порядка (соблюдать договоренности, уважать права собственности). При строгом следовании правилу «относись к ближнему как к самому себе» мало кто мог бы «плодиться и размножаться». Если бы мы, например, откликались на все призывы о благотворительности (средства массовой информации засыпают нас ими), то просто не смогли бы заниматься тем, в чем наиболее компетентны. Такая деятельность потребовала бы огромных усилий и, скорее всего, превратила бы нас в орудие определенных групп с собственными интересами или внушила бы нам ложное мнение об относительной важности каких-то отдельных потребностей. Это не излечило бы те социальные болезни, которые нас, по вполне понятным причинам, беспокоят. Точно так же не следует поддаваться инстинкту агрессии к «чужим» — если применять единые абстрактные правила к отношениям между всеми людьми и таким образом преодолевать любые границы, даже границы государств.

То есть формирование надындивидуальных образцов поведения, или систем сотрудничества, требовало от индивидуумов изменения их «естественной» или «инстинктивной» реакции на других людей и, конечно же, вызывало сопротивление. При этом «частные пороки» (по выражению Бернарда Мандевиля), находясь в противоречии с врожденными инстинктами, могут оказаться «общественным благом», и для развития расширенного порядка людям нужно сдерживать некоторые «хорошие» инстинкты. Об этом спорили и позже: например, Руссо принял сторону «природных» инстинктов, а его современник Юм считал, что «столь благородная склонность (щедрость) вместо того, чтобы приспосабливать людей к большому обществу, препятствует этому примерно так же, как и самый чистый эгоизм» (1739/1886: II, 270).

Следует подчеркнуть, что ограничения, касающиеся обычаев малой группы, вызывают сильнейшее неприятие. Потому что (как мы увидим далее) даже если человек следует запретам всю жизнь, он не понимает и обычно не в состоянии понять, как они действуют и каким образом приносят ему пользу. Вокруг него столько вещей, которые он хотел бы иметь, но ему запрещено их присваивать. Он не понимает, что хорошего в дисциплине, но вынужден ей подчиняться — именно запреты не дают ему брать себе то, что кажется привлекательным. Мы очень не любим ограничения, и вряд ли можно сказать, что мы сами выбрали их; скорее они нас выбрали — и позволили нам выжить.

Неслучайно многие абстрактные правила, например те, что касаются личной ответственности и индивидуальной собственности, связаны с экономикой. С момента своего появления экономическая наука изучала вопрос о том, как возникает расширенный порядок человеческого взаимодействия — в результате опробования вариантов, отсева и отбора. Человек не способен ни предвидеть, ни спланировать этот процесс. Адам Смит первым осознал, что те способы организации экономического сотрудничества между людьми, с которыми мы столкнулись, выходят за рамки наших знаний и восприятия. «Невидимую руку» (метафора Смита), возможно, правильнее было бы назвать невидимой или не поддающейся обычному восприятию структурой. Например, как работает система ценообразования при рыночном обмене: мы действуем в обстоятельствах, о которых мало знаем, и получаем непредвиденный результат. Мы занимаемся экономической деятельностью, не зная ни потребностей других людей (которые стараемся удовлетворить), ни источников того, что получаем сами. Почти всегда обслуживаем незнакомых нам людей, иногда даже не подозреваем об их существовании и, в свою очередь, пользуемся услугами других людей, о которых нам также ничего не известно. И это происходит благодаря тому, что наша деятельность встроена в широкие рамки институтов и традиций — экономических, правовых и моральных. Мы входим в эту структуру, подчиняясь определенным правилам поведения. Мы никогда не устанавливали их и никогда не понимали — в том смысле, в котором нам понятен принцип работы вещей, которые мы производим сами.

Современная экономическая наука объясняет, как возникает такой расширенный порядок и почему он, представляя собой всего лишь процесс сбора информации, способен перерабатывать и использовать весьма разрозненные сведения — ни один орган централизованного планирования (не говоря уж об отдельном человеке) не может ни представлять себе весь их объем, ни обладать ими, ни тем более управлять. Человеческое знание рассредоточено — об этом было известно еще Адаму Смиту. Он писал: «Очевидно, что каждый человек, сообразуясь с местными условиями, может гораздо лучше, чем это сделал бы вместо него любой государственный деятель, судить о том, к какому именно виду отечественной промышленности приложить свой капитал и продукт какой промышленности может обладать наибольшей стоимостью» (1776/1976: II, 487). Или, по выражению одного проницательного ученого-экономиста XIX века, предпринимательская деятельность требует «досконального знания тысячи особенностей, которые станет изучать только тот, кто в этом заинтересован» (Bailey, 1840: 3). Институты сбора информации, такие как рынок, позволяют нам использовать это широко рассеянное и плохо поддающееся анализу знание для формирования надындивидуальных моделей поведения. После того как сложились основанные на таких моделях институты и традиции, людям уже не нужно договариваться о какой-то единой цели (как в малой группе), поскольку теперь стало возможным применять широко рассеянные знания и навыки для самых разных целей.

Такое направление развития совершенно очевидно проявляется как в биологии, так и в экономической науке. Даже в мире живых организмов «эволюционные изменения в целом имеют тенденцию к максимальной экономии в использовании ресурсов», и «эволюция, таким образом, “ощупью” двигается по пути максимального использования ресурсов» (Howard, 1982: 83). Более того, по справедливому выражению одного современного биолога, «этика является наукой о способах распределения ресурсов» (Hardin, 1980: 3). Все это указывает на тесную связь между эволюцией, биологией и этикой.

«Порядок» (а также ближайшие по смыслу слова: «система», «структура», «модель») — понятие сложное. Следует различать два разных, но взаимосвязанных смысла «порядка». Глагол «упорядочить» или существительное «порядок» могут использоваться для описания либо результатов умственной деятельности по систематизации или классификации объектов или событий в различных аспектах в соответствии с нашим чувственным восприятием — то есть как подсказывает нам наш чувственный опыт (Хайек, 1952), либо отдельных материальных систем, которые предположительно присущи объектам или событиям в определенное время. «Регулярность» (от латинского regula — «правило») и «порядок» — это всего лишь обозначение соответственно временнóго и пространственного проявления одного и того же вида отношений между компонентами.

Учитывая это различие, можно сказать следующее: люди обрели способность создавать упорядоченные материальные структуры, удовлетворяющие их потребности, потому что научились систематизировать (в соответствии с различными принципами, наложенными на тот порядок или классификацию, которые диктуются чувствами и инстинктами) чувственные раздражители, поступающие извне. Упорядочивание в смысле классификации объектов и событий — это способ их активной пересистематизации для получения желаемых результатов.

Мы учимся классифицировать объекты главным образом с помощью языка; мы не просто обозначаем знакомые нам виды объектов или событий, но и указываем, какие из них должны относиться к тому или иному виду. Из обычаев, нравственных и правовых норм мы узнаём о последствиях различных действий. Например, ценности или цены, формирующиеся при рыночном взаимодействии, оказываются еще одним, также наложенным способом классификации видов действий в соответствии с их значением для порядка, в котором индивид является лишь одним из компонентов единого целого, которое он никогда не создавал.

Разумеется, расширенный порядок возник не сразу. Процесс был долгим (возможно, сотни тысяч лет, а не пять-шесть тысяч) и породил большее разнообразие форм, чем можно было бы предположить, судя только по окончательному результату — существующей мировой цивилизации. Нынешний рыночный порядок является сравнительно поздним образованием. Различные структуры, традиции, институты и другие элементы этого порядка появлялись постепенно как варианты привычных способов поведения. Эти новые правила распространялись не потому, что люди осознавали их бóльшую эффективность или думали, что они приведут к росту населения, а потому, что позволяли тем группам, которые придерживались новых правил, успешнее размножаться и вбирать в себя членов других групп.

То есть эта эволюция происходила вследствие распространения новых моделей поведения через передачу приобретенных привычек — аналогично биологической эволюции, но значительно от нее отличаясь. Ниже я рассмотрю некоторые их сходства и различия. Однако можно сказать, что такой медленный процесс, как биологическая эволюция, не способен изменить врожденные реакции человека за те десять или двадцать тысяч лет, в течение которых развивалась цивилизация; тем более он не успел бы повлиять на гораздо большее число людей, чьи предки присоединились к нему всего несколько столетий назад. Тем не менее, насколько нам известно, все современные цивилизованные группы обладают одинаковой способностью двигаться к цивилизации, воспринимая определенные традиции. Следовательно, цивилизация и культура вряд ли возникают и передаются генетически. Их усваивают через приобщение к традициям.

Самое раннее из известных мне прямых высказываний по этому вопросу принадлежит А. М. Карр-Сондерсу, который написал, что «люди и группы проходят естественный отбор, и критерием являются обычаи и традиции — точно так же, как кого-то выбирают по умственным и физическим качествам. В постоянной борьбе между группами преимущество имеют те, кто придерживается более полезных обычаев по сравнению с теми, чьи обычаи менее полезны» (1922: 223, 302). Карр-Сондерс, однако, подчеркивал, что обычаи способны также препятствовать росту численности населения. Из более поздних исследований стоит обратить внимание на работы Алланда (1967), Фарба (1968: 13), Симпсона, который считал культуру — в отличие от биологии — «более мощным средством адаптации» (B. Campbell, 1972), Поппера, который утверждал, что «культурная эволюция есть продолжение эволюции генетической, только другими средствами» (Popper and Eccles, 1977: 48), и Дюрама (Chagnon and Irons, 1979: 19), который подчеркивал влияние определенных традиций и обычаев на более успешное воспроизводство.

Постепенное вытеснение врожденных реакций усвоенными правилами все больше отличает человека от других живых существ, хотя склонность к инстинктивным массовым действиям остается одним из природных качеств, которые человек сохранил (Trotter, 1916). Даже животные предки человека приобрели определенные «культурные» традиции еще до того, как стали анатомически современным человеком. Подобные традиции способствуют образованию сообществ у некоторых животных, например птиц, приматов и, возможно, многих других млекопитающих (Bonner, 1980). Однако главным условием превращения животного в человека является именно подавление врожденных реакций, и оно определяется культурой.

Усвоенные правила, которым человек следует по привычке и почти так же бессознательно, как унаследованным инстинктам, все чаще заменяют последние, однако мы не можем четко разделить эти два определяющих фактора поведения из-за их сложной взаимной связи. Нормы, усвоенные с детства, становятся такой же частью нашей личности, как и те, что определяли наше поведение до начала обучения. Менялось даже строение тела человека, потому что эти изменения помогали человеку лучше использовать возможности культурного развития. Для целей настоящего исследования не важно, какая часть абстрактной структуры, которую мы называем разумом, передается генетически и воплощается физически в нашей центральной нервной системе или насколько она служит лишь вместилищем для усваиваемых культурных традиций. Как генетический, так и культурный механизм передачи можно назвать традицией. Важно то, что они зачастую вступают в противоречие (мы уже упоминали о том, какие формы это принимает).

Даже то, что некоторые культурные свойства встречаются практически у всех людей, не доказывает, что они передаются генетически. Возможно, существует только один способ соответствовать определенным требованиям для формирования расширенного порядка. Так, крылья являются единственным приспособлением, которое позволяет живым существам летать, но крылья насекомых, птиц и летучих мышей имеют совершенно разное генетическое происхождение. Может быть, точно так же существует и единственный способ развития устной речи, однако то, что всем языкам присущи определенные общие признаки, тоже само по себе не доказывает, что эти признаки передаются генетически.

Две системы морали, их сотрудничество и конфликт

Культурная эволюция и созданная ею цивилизация принесли человечеству дифференциацию, индивидуализацию, увеличение благосостояния и гигантский рост населения; однако все это появлялось постепенно и шло вовсе не гладко. Мы не избавились от наследия того времени, когда люди малых групп знали друг друга в лицо, наши инстинкты не полностью «приспособились» к появившемуся относительно недавно расширенному порядку, и нельзя сказать, что они не представляют для него опасности.

Все же не следует обходить вниманием долговременные преимущества некоторых инстинктов, в том числе их особое свойство заменять один другим (по крайней мере, частично). Например, к тому времени, когда культура начала вытеснять некоторые врожденные модели поведения, генетическая эволюция, скорее всего, уже наделила человеческих индивидуумов разнообразными способностями, гораздо более подходящими для проживания в самых разных экологических нишах, куда проникли люди, — никакие дикие животные на это не способны. Вероятно, так было и до того, как растущее внутригрупповое разделение труда увеличило шансы на выживание определенным группам. Одной из наиболее ценных врожденных способностей, которые помогли вытеснить другие инстинкты, стала способность к обучению, особенно путем подражания. Продление детства и юности, благоприятных для развития этого умения, было, вероятно, последним решающим шагом биологической эволюции.

Структуры расширенного порядка состоят не только из индивидуумов, но также из множества подчиненных порядков (субпорядков), часто накладывающихся друг на друга. Внутри них еще сохраняют определенное значение прежние инстинктивные реакции, такие как солидарность и альтруизм, и это благоприятствует добровольному сотрудничеству, даже если на их основе невозможно построить более широкий порядок. Одна из причин наших нынешних трудностей состоит в том, что мы живем одновременно в разных порядках с разными правилами и нам приходится постоянно приспосабливаться, «корректировать» свою жизнь, мысли и чувства. Если мы будем применять правила микрокосма (т. е. малой группы, например семьи) к макрокосму (всей нашей цивилизации), следуя нашим чувствам и инстинктам, мы разрушим макрокосм. Но если перенести правила расширенного порядка на группу близких нам людей, то мы уничтожим микрокосм. Нам необходимо научиться жить в двух разных мирах одновременно. Не имеет смысла называть «обществом» ни один из них, ни оба вместе — это может привести к недоразумениям (см. главу 7).

Однако довольно непросто жить одновременно по правилам двух разных миров и разграничивать их, несмотря на связанные с этим преимущества. В самом деле, довольно часто наши инстинкты угрожают разрушить всю систему. Можно сказать, что тема этой книги в некотором смысле связана с темой «Недовольства культурой» (1930), хотя выводы Фрейда и мои сильно разнятся. Действительно, противоречие между тем, что диктует инстинкт, и усвоенными правилами, позволившими человечеству увеличить свою численность — вопрос отношения к дисциплине, на которой настаивают «репрессивные или запретительные традиции морали» (по выражению Д. Т. Кэмпбелла), — пожалуй, и есть главный вопрос истории цивилизации. Столкнувшись с «дикарями», Колумб, похоже, сразу понял, что их жизнь больше подходила для удовлетворения врожденных человеческих инстинктов. И, как будет показано ниже, я считаю, что основной источник традиции коллективизма — это атавистическая тоска по жизни «благородного дикаря».

Человек естественный не соответствует расширенному порядку

Не стоит ожидать, что расширенный порядок, противоречащий некоторым из сильнейших человеческих инстинктов, понравится людям или что они ясно представляют себе, что именно он приносит такие желанные для них материальные блага. Этот порядок можно даже назвать «неестественным» в обычном значении этого слова — ведь он не соответствует биологическим свойствам человека. При расширенном порядке бóльшую часть своих добрых дел человек совершает не потому, что добр от природы. Однако называть цивилизацию «искусственной» на этом основании было бы глупо. Она искусственна только в том смысле, в котором искусственны многие наши ценности, язык, творчество и сам человеческий разум: они не заложены в наши биологические структуры генетически. Однако в другом смысле расширенный порядок совершенно естественен: он развивался естественным образом в ходе естественного отбора, как и другие биологические явления (см. Приложение A).

Тем не менее нельзя отрицать — наша повседневная жизнь, а также различные профессии (большей частью) мало отвечают глубинному «альтруистическому» желанию людей творить добро. Наоборот, общепринятые традиции зачастую требуют воздерживаться от того, к чему нас побуждают инстинкты. Конфликтуют не столько эмоции и разум (хотя чаще говорят именно об этом), сколько врожденные инстинкты и усвоенные правила. Однако следование правилам обычно приносит бóльшую пользу сообществу в целом, чем самые прямые проявления «альтруизма» в поступках отдельных людей.

Существует весьма распространенное мнение, что «сотрудничество лучше, чем конкуренция», — и это явное подтверждение слабого понимания принципа рыночного упорядочивания. Сотрудничество, как и солидарность, предполагает значительную степень согласия в отношении целей и методов их достижения. Сотрудничество имеет смысл в малой группе, у членов которой схожие привычки, знания и представления о собственных возможностях. Все это теряет значение, если появляется необходимость адаптироваться к новым обстоятельствам; однако эта же адаптация лежит в основе координации деятельности в расширенном порядке. Конкуренция предполагает открытие чего-то нового, это свойственно любой эволюции. Именно конкуренция заставляет человека (хочет он этого или нет) приспосабливаться к новым ситуациям. Мы работаем все эффективнее благодаря постоянной конкуренции, а вовсе не солидарности.

Конкуренция приносит плоды, когда ее участники соблюдают определенные правила, а не прибегают к физической силе. Лишь общие правила могут сделать расширенный порядок единым целым. (Совместные цели могут способствовать этому только в чрезвычайной ситуации, при общей опасности. «Моральный эквивалент войны» для пробуждения в людях чувства солидарности — всего лишь использование примитивных способов координации.) При спонтанном порядке совершенно необязательно обладать информацией обо всех преследуемых целях и средствах для их достижения. Такой порядок образуется сам собой. Правила, формирующие его, шаг за шагом становились более совершенными, только это происходило не потому, что люди все лучше понимали свои задачи, а потому, что успеха достигали те группы, которые изменяли правила для повышения своей способности к адаптации. Эволюция не развивалась линейно, но двигалась путем проб и ошибок, постоянного «экспериментирования» в областях, где «состязались» разные порядки. Конечно, такие «эксперименты» никто не планировал, но изменение правил поведения, вызванное исторической случайностью (что можно сравнить с генетической мутацией), имело примерно такие же последствия, как при эксперименте.

Конец ознакомительного фрагмента.